Антология новой грузинской поэзии

Вот-вот ночь началась и лягушки покидают свою дневную обитель

И через сотни сантиметров направляются к прудам, лужицам, канавам;

Они должны преодолеть полное неожиданных встреч и противоречий расстояние,

С каждой минутой изменчивое, поскольку

Их направление не управляется разумом, тем более, инстинктом.

Они, отдавшись во власть логике воздуха,

С видом делового человека перемещаются из тьмы во тьму и так приближаются к ночи.

Их тела разыскивают друг друга, но когда обретают, удивляются.

В чем их нужда посюсторонняя? Очень во многом,

Но только тогда, когда мирно перемещаются к будущему,

Так, без ожидания чего-то, значит, ничто и не пребывает в бытии пред ними;

Они выходят и возвращаются туда, откуда вышли и куда вновь возвратятся.

И вот, только что выстроила ночь разбредшуюся армию лягушек, —

Их направления управляются протяжным внутренним зовом,

Той гармонией вечного голоса, которой они

Воссоединяются с ежедневным своим бытием.

Так было вчера, так будет всегда:

Они выходят из прудов и лужиц только затем,

Чтобы вернуться к прудам и лужицам,

Обзаведясь всем тем, чем в прудах и лужицах не обзавестись.

Это то знание, которое делает непригодным для них не мышление,

А желание мыслить и вечный страх, что прогресс прерваться может.

Их сердцебиение учащается только тогда,

Когда приближаются и видят уже воду и друг друга.

…Что оно сегодня повидало,

Каких, скажем, птиц наловило мое уставшее воображение

В этом косом лесу, где его страх не должен

Надеяться, что — угасший — возродится,

И, как потухший огонь, чьей-то рукой воспламенится?

Ничего, совсем ничего.

А сейчас, когда ночь опустилась, хоть на что-то, наверное, набредет,

Но что-то такое, отставшее от своих здоровых собратьев,

Что, конечно же, будет не тем,

Чем днем оно должно было предстать.

Сверчков увядший ритм

С любовью повторяет дневное горение;

Уже пройденному и в воображении чуть превосходящему

Дневное напряжение

На мою тень указывает,

В которой луна некий отрезок времени заперла.

Прежде чем свершить это, луна, конечно,

Более благостных намерений была полна,

Но убедившись, что не справиться ей с этим,

В моем унявшемся, без надежды, воображении

Так поспешно и надежно поселилась,

Что взор мой ухватил лишь времени малейший фрагмент,

И фрагмент этот мне лишь лунные желания явил…

Все же, если я и подражал кому-то,

Подражал отхожему месту, деревянному домику,

Подражал вот этому узкому домику, конкретному отхожему месту,

Покосившемуся не от ветра, не от дождя

Или от целой серии непогоды,

А от всей совокупности,

И даже не от всей,

А от совокупности, подразумеваемой в идее,

Из которой родился план отхожего места.

Следовательно, я подражал всему и каждому,

Позволяющему быть использованным до сотворения

Или, скажем просто, задолго до реализации в практике,

Т. е. все еще пребывая в идее.

Его глаза расширяются безмерно, без нас,

Чтобы в чем-то конкретном признаться, а Он,

Он в ветряную погоду пришел, в ветряную погоду Он

Пришел, чтобы сказать что-то,

Когда ветряная погода унесла,

Тогда Он явился сказать что-то,

Мы смотрели туда, куда его ветер унес,

А его голос был с нами, здесь,

Поэтому мы знали, что он пришел

Сказать нам конкретное, зыбкое что-то,

Нам, один из которых есть тот,

Кто пришел в ветряную погоду хрупкое,

Конкретное что-то сказать,

Кто был одним из нас,

Кто меж нами

На глубокий сосуд походил,

Кто пришел, чтобы сказать,

Чтобы открылось нам, что Он должен сказать,

И нам что-то сказать,

Нам, где каждый был тем, кто

В ветряную погоду пришел,

Пришел, чтобы сказать,

Когда наши глаза расширяются

И в откровении тонут

В тишину, созревшую к свершению слова,

Нависшую как воздух

Перед большим дождем, как

Как неприметная

Любовь всесказительница,

Не Ему одному принадлежащая, которую Ему

пересказывать,

Одному из нас,

Который пришел сказать что-то,

Сказать,

Что меж нами словом свершилось

И не настигло нашего слуха только затем,

Чтоб ветер унес того, кто пришел,

В ветряную погоду пришел,

Чтобы сказать то, что-то чтобы сказать,

Что в ветряную погоду словом свершилось,

Что осколочное порхание, один этот простой осколочный танец

На глазах у наших рук унес

Глубокий сосуд, зовом разлетевшихся осколков

Из наших рук похищенный,

Чего нашим рукам в ветряную погоду не достало,

Дабы словом свершилось, чему нами понятым, нами сказанным

быть полагалось,

Когда Он в ветряную погоду пришел,

Он один когда пришел

В ветряную погоду сказать что-то,

Он, Он один сквозь ветер когда ступил к нам.

И все же, куда могли исчезнуть мои сомнения,

Где они во мне и какими путями управляют, куда направляют мое равнодушие,

Вызванное сознанием, что каждая принадлежность к женскому роду полна верности,

В тени горбатых ног которой от земли тянутся отроческие наши глаза,

Некогда невинно торжествующие, а теперь, на исходе всякой трезвости,

Жаждущие подведения итога и классификации? Но

Они живут в своих желаниях и опережают то, к чему сердцем стремятся.

Они сами с собой изменяют памяти, которая все еще чужда им,

Все еще не может вместить в себя новую скорость их движения,

Новую, приметную комбинаторику условностей.

Где они пребывают во мне? Не солнечного света, жары остерегается ее правда,

Нашедшая приют в тени моей мужской скорби,

И так стережет расстояние между принудительностью игры и тем голосом,

Частота которого зависит от изменчивости все того же расстояния,

Которое, со своей стороны, вовсе не исключено, что управляется согласием

Между ее игрой и ее игру окружающим моим голосом,

Высота которого ежедневно расширяет границы игры,

Ежедневно отнимает силу у ее беспомощности. Но

Осевшей на дно моей памяти, ей, моей возлюбленной,

Никогда не быть вечно обиженной этой вот буйволицей,

Которая смогла одарить независимостью себя, глазастую и ушастую,

Идущую дорогой, по которой,

Не может ходить ни одно полное цели существо. И именно тогда,

Когда мы объемлем возможность не быть совершенными и полными.

Или лишиться, постоянно чего-то лишаться —

Нам дается возможность постичь

В себе автономию этой вот буйволицы, обиженно глазеющей

В направлении чего-то от нас же утаенного, ее тягучее волнение, ее оргазм, —

Среднеарифметический между нашим и ее словом,

Существенный и крутящийся вокруг оси биологического времени,

Чему подчиняемся вопреки собственной же чести, также

Соблюдая правила, как против тысячи других условностей.

Так вот — любит, кем сейчас являюсь.

Был я возбужден.

Всю ночь боролся с дьяволом.

Теперь устал и стою здесь, в каменными стенами огражденном в моем царстве,

В той моей жизни, которую плющ ко мне ведет.

«А Он объял его тогда, когда нас там не было,

Когда время то не было по миру рассыпано.

Он во славе вступил в Иерусалим,

Сегодня Он во славе вступит в Иерусалим».

В глазах тех, кто сейчас нами изображается,

Движется нищета и отражено безграничное пространство,

Которое объял Христос,

Объял каждую секунду,

Которую мы полны им.

«А тебя я должен спросить, почему отчуждаешься от этого славного праздника?

Какой ответ даешь ты Господу за твои грехи,

В которых не покаялся?

Почему отчуждаешься от этого славного праздника в себе?»

Он есть глаз, который читает только ту книгу,

Которую закрывают и не читают больше.

И я это знал: тому, что там происходит,

Я должен учиться заново.

Заново.

«В памяти имеется все,

Все кроме того, что должно родиться,

Вот, сейчас, вот, в эту минуту должно родиться».

Нами означаются простейшие истины:

Они друг с другом сводят ликующие взаимопонимания,

Существовавшие к обнаружению теми,

Кто нами изображается.

Послушай, послушай,

Кого вспоминаешь,

Кто в моем лице в тебе живет,

Тот уже умер.

Его руки разводят огонь не к чьей-то жажде

И не к сказанному слову.

Они к покою друг друга ищут,

Запутавшиеся друг в друга Его руки к вечности друг друга ищут.

Послушай, послушай, на твоей тропе давно зацвела тишина

И своим шелестом угощает смирившихся с чужой усталостью,

Кому лицо покрыла улыбка, улыбка.

«Через грехи,

Через грехи, способные к исчезновению и пророждению вновь,

Собрался я в пропасть».

О чьих же грехах говорили, радость моя?

Кого искали безымянными птицами полнокровные поля,

Которые не помогли моей душе,

Которые меня не спасли?

Чем же я назвал все то, что опережало нас,

Друг друга оттолкнуть велело?

Как же я назвал то время, которое меж нами стояло,

Слезу, которая не приняла тебя?

«Да и зачем им нас обманывать, спящими прикидываться?

Ведь достаточно им сна единственного, в котором мы ко встрече с ними

Пребудем».

Разве не в тебе соберется все,

Чем ты и здесь много раз заулыбалась в лице твоей борьбы со словами,

На что смиренно, смиренно глядел мой протяжный левый глаз,

Моя покорная мимолетность.

Ты должна выстоять свою смерть повсюду,

Вокруг меня повсюду,

И в том дремучем лесу, и в словах, и во мне,

Вокруг меня повсюду.