Антология новой грузинской поэзии

Я верю в то, что видел бога,

он стоял у входа в почту,

и держал мою книгу и бутылку водки.

Я верю, что все, что происходит ничего не меняет

и порядок вещей останется прежним.

Я верю, что поэзия

войдет в криминальную хронику,

и в конце новостей

ведущие будут в рифму рассказывать об ограблении банка

или об убийстве из ревности,

или обсуждать какой-нибудь поступок Джастина Бибера,

или, хуже того, его карьеру,

а прогноз погоды

превратится в разновидность буколической поэзии.

Я верю, что любовь,

иногда, действительно существует,

вот как твой поцелуй обогащает

эксклюзивную историю моего тела.

Я верю, что в наше время

играть в зло

скучно

и только депрессивные банкиры практикуют это.

Я верю, что человек может

умереть несколько раз в течении дня

(без перспективы ожить),

и это вовсе не является благородным поступком.

Я верю, что смерть это постыдный компромисс,

и верю я в это потому, что тот, кто

управляет ею, не умер.

ненароком убивший друга своего и приготовивший из него экзо-блюдо,

скажи: Аминь!

и, если достаточно в блюде кориандра, и базилика, и соли-по-вкусу,

и поднимается над блюдом горячий пар, и пар этот подобен смоле,

скажи: Аминь!

и, если пригласил друзей, ещё не убитых ненароком,

и явились они и сказали: «вкусно»,

скажи: Аминь!

и, если, наевшись, заснёшь и увидишь сон,

в котором мёртвый друг ненароком воскрес,

и бьёт тебя, и бьёт тебя ножом в грудь

и при этом кричит: «Аминь! Аминь!»

скажи: Аминь!

и, если, рассердившись, перебьёшь сценаристов своего сна,

и приготовишь новое блюдо,

чтобы воздать им по заслугам и самому получить своё,

скажи: Аминь!

и, если наступил экзистенциальный кризис, и возникло чувство сожаления,

и оно, чувство сожаления, длится долго, и долго длится чувство сожаления —

подобно французскому поцелую,

скажи: Аминь!

и, если прогонишь чувство сожаления за дверь — как кошку,

но теперь почувствуешь сожаление из-за кошки,

и оно будет всё расти, и становиться сильнее,

и будешь объят им целиком и полностью,

скажи: Аминь!

и, если отрежешь часть своего тела, которая сожалеет,

и отрежешь другую часть своего тела, которая тоже сожалеет,

и отрежешь оставшуюся часть своего тела, которая упрямо сожалеет,

и не останется у тебя ни одной части тела,

и будешь одной только душой,

и будешь спокойным,

и будешь мёртвым,

очень мёртвым,

скажи: Аминь!

мать, отец,

с сегодняшнего я буду заслуживающим одобрения сыном

с достойными манерами,

не отступающим от устоявшихся универсальных правил,

а мои прежние выходки

накроет тенью прошлое

(из-за них мне и так неловко).

найду себе порядочную и симпатичную жену,

и мы родим по меньшей мере трёх детей,

если же Бог будет милостив,

то столько — сколько он даст

(в свою очередь и я буду «работать», чтобы подсобить Богу).

буду писать хватающие за душу лирические стихи

и завяжу с социальной сатирой,

перестану издеваться над родиной,

потому что родина — это святое,

а народ мудр

(что, конечно, не одно и то же,

но фольклорный раствор коллективной логики

крепко связывает и объединяет,

а чёрт разъединяет,

что, естественно, также две разные вещи,

но божественная мудрость даётся нам намёками,

чем разрушает все ожидания любителей корреляций).

и вообще я буду намного симпатичнее

и наберу вес,

ибо, согласно философскому дискурсу Гиглы Тварадзе,

уважающий себя мужчина

должен весить по меньшей мере 75 килограммов,

и иметь рост метр 80,

и быть здоровым,

чтобы дать отчизне биологический урожай — детей,

и быть солью мира сего,

и быть бодрым и отважным,

и не страдать сколиозом,

и иметь все зубы на месте,

тем более те, которые видны при смехе,

и вообще уважающий себя человек должен быть симпатичным,

а я бессовестно вешу 65 кг,

что само по себе является доказательством бесстыдства,

и даже если б не так, всё равно, несмотря на худобу,

я угловат в движениях, как Бальзак в своих фразах,

и не такой уж симпатичный.

а ведь, Бог свидетель, я хотел жить правильно,

но, видно, ничего не выйдет.

незачем умирать,

есть более цивилизованные способы

успокоить совесть,

например, написать стих,

пусть даже плохой

(но и не настолько, как этот),

пожаловаться на тщетность бытия,

отправиться на шопинг, или по нужде, или в космос,

и ни в коем случае не отправляться к праотцам.

смерть в действительности очень асексуальна,

даже не знаю, кого сегодня можно ею соблазнить,

разве что какую-нибудь почтенную восковую даму

с атавистическими наклонностями,

ну а нормальные женщины и бровью не поведут

в ответ на подобное банальное поведение.

однажды во время поездки на автобусе № 61

женщина, бравшая себе билет, умерла.

вот так вот бессовестно взяла и умерла.

«какое бесстыдство», — подумал я,

и запасённая моими глазами кровь

излилась в зрачки

проявлением жалости и бессильной ярости.

и так происходит вечно:

я становлюсь словом, которое со мной связано,

и каждым словом, которое со мной связано,

и напоминает мне о твёрдости пространства,

старается уподобить себе,

придать мне свою оболочку и подчинить хрупкой логике желаний.

вот, например, «что-то»,

или что-то настолько простое,

как «президент»

или «Джеймс Бонд», —

едва успев произнести их, я сам становлюсь ими

и параллельно с проведением брифингов

отбиваюсь от советских агентов.

и

я — поэт,

я — блудница,

я — патриарх,

я — террорист,

либерал,

автогонщик,

я — работник цирка,

гений и Богоматерь.

сижу и чувствую страх перед значениями, которые уже

стали дополнительными частями моего тела,

и к ночи меня уже так много,

что всё теряет смысл,

тем более — подсчёт.

и летят из тёплых стран

упразднённые слова и таращат крылья,

и с беспокойными лицами выдают номер каждому мне,

и берут на учёт, и осматривают, и наклеивают марку,

и превращают меня в имиджевый продукт,

и бренд, и «лицо»,

и порностар,

и в Спилберга, и Параджанова,

и пиво «Heineken»,

и в последний крик и визг моды,

и в Windows Vista, и Галактиона.

и сижу на ветру.

и шью сны из перелётных слов.

я пишу о тех,

кто сделал жизнь

необходимой и заметной, как дорожные знаки,

кто спустил десант страха в наши глаза

и между снами

рекламной паузой встроил

страх услышать стук.

кто развёл в наших глазах отчаяние и бессилие,

как породную птицу,

кто развёл смерть,

и развёл радость,

и развёл боязнь победы,

кто заселил спячкой нашу изъеденную плоть,

и нанизал сны, как бусы, и подарил их нам на память,

кто выпрыгнул из одного сна

и не успел добежать до другого,

кто измерил расстояние от утра до ближайшего города,

и заминировал улицы весной,

и предоставил больше возможностей для авантюр,

кто никогда не был патриотом

из-за высокого самомнения,

и, несмотря на это, всё же пошёл воевать

и потерял ногу,

и перспективу когда-нибудь жениться,

и сигареты «Космос»,

выпавшие из кармана брюк,

когда бежал он по объятому пламенем лесу,

кто столько бодрствовал, что

и сейчас спит и видит, как спит.

кто увидел сон, где его красивая жена

была оскорбительно красивой,

и, не выдержав этого, проснулся.

о них я и пишу — об этих людях.

Мы должны понять,

что поэзия

это просто перемещение объектов

и необходимости в чем-то еще нет,

и когда мы хотим чего-то большего,

это большее появляется,

но оно все равно меньше поэзии.