Антология новой грузинской поэзии

Кровь. Прикладываешь к моей ране подорожник.

Ты! Знахарь!

В волосах моих серебряные нити — тебе нужны,

чтоб ими вышить свою одежду!

Но устарел ведь способ — тобой придуманный —

лечения. Не помогает.

Так из ромашек приготовь мне ванную.

Коснись воды. — Ну, тёплая?

А руки у тебя дрожат — как будто нашёл меня ты

без движения.

Вот так, вот — поднял, опусти теперь. — Ты обещал!

Красивой быть хочу и в смерти!

Ты! Знахарь!

Прокляни же подорожник, бузину и мяту.

Пусть украшением мне служат лекарственные травы.

Ты спрячь меня в расселину скалы, а воду — солёную —

меняй раз в месяц. В январе — ромашек ведь не будет —

добавь туда чуть мёда — капель несколько всего,

чтоб тело сохранить до поцелуя, что вернёт мне жизнь.

Пусть солнечных лучей вся скорбь вокруг сомкнётся,

А девять же из них — по очереди, для меня, во мраке —

Не спят по целой ночи.

Ты! Знахарь!

Что дальше делать — догадайся сам:

Запрещено подсказывать из мира мёртвых.

Вода принадлежит цветам сегодня.

Сегодня насыплю хлебных крошек на балконе:

пора ведь воробьям лететь обратно — сюда!

По кончикам же пальцев ударю август веером из крыльев —

подрезанных:

ну, да, зачем он жаркий — когда полсердца я храню во льду!

Сегодня ночью я сорву луну: пока она вся здесь —

вся, полная, чтоб в молоко её тебе горячее скорее накрошить.

И леса я дремучего, быть может, добавлю в наш костёр —

он мой и твой, — пылает пусть, покуда мы живём!

Сегодня океан мне по колено, а с небоскрёба делаю шаг вниз —

так, словно с лестничной ступени.

Не утону! Не разобьюсь! Нет, ничего подобного сегодня не случится…

Вот — с середины — вырви лист, — я подарю тебе бумажный самолёт

и расколдую. — Ты заслужил.

Сегодня переплету я горные хребты, чтоб ими землю

привязать и задержать её вращение,

чтоб эту ночь продлить ещё ночей на тысячу и ночь

и обнаружить, пробудившись, что мне сто,

тебе же — сто один и ты не улетел на том бумажном самолёте…

вода принадлежит цветам сегодня.

Улицы здесь широкие — мне места хватает.

Голубоглазые, золотистого цвета поляки

вежливо нарекли меня «пани» и всунули в руки карту —

наисложнейшую кардиограмму своего города:

«так ты найдёшь кратчайший путь к нашим сердцам».

Я, твоя пани, стою посреди чужого, осенью-постаревшего

города, сличаю пальцы с перчатками, которые собираюсь

тебе купить, и протягиваю своё запястье — вместо твоего —

продавщице часов, чтоб заново начался отсчёт.

Взгрустнулось. Присела на воспоминания старого города,

хочу выпустить отсюда голубей с посланиями.

Здесь мосты длинные, я напишу тебе.

Твоя пани пытается подрисовать каждой улице, на которую

она попадает, твой тупик — со всеми взваленными на него

этажами каждого дома.

Поминутное «спасибо-извините», беспричинная улыбка —

всё это придётся таскать с собой по кафе ещё десять дней,

потом — определять безумие шагов по степени печали

и ставить диагноз городу по его кардиограмме, на последнем

пике которой я поскользнулась

По поставленному мной диагнозу, без тебя этот город —

самый мёртвый город на земле.

В чугунном котле, стоящем на огне, кипят оставленные

мной годы.

Как украшение — сняла я с себя каждый месяц,

каждого человека. Ты тоже сорвал с себя былые страсти —

как доспехи. Мы оба пошли на уступки.

Пусть не думают, что тут колдовство, —

глядя, как я крещу зло, добавляя в котёл натёртое серебро.

Я тебе обещаю:

молочный брат мой,

и в печали, и в радости,

и в богатстве, и в бедности —

я люблю тебя.

Заимствую кадры из свадебного ритуала квакеров.

Могу встать перед тобой на колени и стоять так целый час.

Самыми белыми одеждами и тишиной — как паутиной —

могу заполнить пространство между нами.

Когда мне будет сто, в длящемся целый час безмолвии

я поклянусь:

пусть предначертано тебе осиротеть,

о дом мой,

и в сезон дождей, и в засуху,

и даже после того, как созреют на мне плодами дети, —

я люблю тебя.

У чугунного котла шепчу молитву в тон с шипением

перевариваемых наших грехов.

Будь то прошлое или будущее,

в чистом ли поле, или на откосе,

здорова ли, больна ли,—

я люблю тебя.

Пусть не думают, что тут колдовство, — глядя

как крестим друг друга любовью

и — для твёрдости духа —

по капле добавляем себе в кровь серебро.

Зачем в нас стреляют отравленными стрелами,

о мой первенец, рождённый в пещере?

Нет дверей у нас, а льёт как из ведра.

Землетрясение рушит стены, на которых

то набрасываем план охоты, то царапаем профили

друг друга. Летом спим на мху, зимой — на шкурах.

Рыбу ловим на копьё. Говорим слогами.

Разводя огонь, натираем пальцы, а потом —

облизываем их, и боль проходит.

Ты нанизываешь для своей женщины ожерелья из клыков,

она же одевает тебя в меха.

Зачем завидовать первобытной любви?

Что у неё можно отнять?

Может, мы слишком шумные для каменного века?

— Может, оттого что два существа разных племён —

цвета воронова крыла и пшеничного цвета — поселились

в отдалённой пещере?

Что такого в том, что: в прозрачном озере — нашем зеркале —

мы целуемся и, увивая друг друга телами, опускаемся

на самое его дно.

— Чтоб быть посмелее!

— Чтоб быть вместе!

— Пока не станет невозможно дышать!

Потом опять наверх.

И нам, вернувшимся на землю, кажется странным,

что сердце не прекращает биться во время сна.

Нам кажется странным, что прибывает в глазах вода,

когда один из нас не приходит в пещеру вовремя.

Что, повторяю, можно отобрать у тех, кто так живёт —

в такой нужде?

Кто придумал дарить цветы мёртвым?

— Живший в каменном веке самый первый влюблённый

мужчина, который, согласно мной сочинённой легенде,

нашёл — по аромату — юную девушку, но — в один день —

она состарилась и умерла на поле, покрытом цветами.

Это была первая на свете умершая женщина.

Цветы, на которые она упала бездыханная, случайно

пристали к её груди.

— Это и было первое на свете платье. — Самая ранняя мода.

В таком наряде тело предали воде.

И с тех пор никто уже себе не представляет умершего человека —

без цветов.

С того же самого дня и повелось вплетать цветы в косы.

Спросить хочу — почему ирис связывают со смертью?

Неужели же самый первый, плетённый из лиан гроб вдруг зацвёл?

А гвоздики — за что их вечно бросают на землю и безжалостно

топчут при проводах умершего в последний путь?

А дети? Крошечные существа с важной миссией, вцепившиеся

в огромные венки…

У меня тоже онемели руки, когда я шла по твоей улице, пытаясь

сберечь гвоздики.

Согласно другой легенде, от смерти в комнате вдруг стало так

темно, что испуганные домочадцы сразу же зажгли кровавые

гладиолусы и повсюду их развесили — на потолке, на стенах,

в коридорах. Кровавые гладиолусы — кричащий макияж смерти,

засыхающий на полдневном солнце…

В моей легенде мне так не хотелось надевать платье каменного века,

что, даже запутавшись, убегая, в кустах дурмана — свисающих со склона,

я всё-таки сорвалась вниз и завлекла смерть резким запахом.

А там — был ты, чтобы укутать меня — в изорванном платье — в бледно-жёлтые

Хризантемы.