Глава V «ЗВОНОК НА УРОК»

Увы! Предположения Ленеля, высказанные в письме к Изамбару от 11 ноября, начали, как это ни прискорбно, сбываться. С одной стороны, в помещениях коллежа до сих пор был размещен военный госпиталь, но, с другой стороны, ученики не могли бесконечно слоняться без дела. Поэтому Дедуэ 15 февраля разослал по семьям своих подопечных официальное письмо, в котором извещал, что часть занятий будет проводиться в помещении городского театра, пустовавшем в это трудное время.

Для Рембо новость была громом среди ясного неба. Он так привык к этим «вечным» каникулам, что не мог допустить и мысли о том, что однажды они закончатся. Жизнь изменилась: пала империя, восторжествовала свобода, народ освободился от своих цепей, и вот уже снова говорят о долге и дисциплине! Он не намерен с этим мириться! Делаэ, напротив, воспринял известие спокойно: «Я же говорил, что это когда-нибудь произойдет…»

Артюр ничего не хотел слышать. Когда мать приказала ему отправиться на занятия в коллеж-театр, Артюр ответил, что у него нет ни малейшей склонности к актерскому ремеслу. Но шуткой г-жу Рембо не проймешь. Она категорически потребовала, чтобы ее сын возобновил занятия. Ситуация напоминала известную песенку про двух баранов. Ни приказы, ни мольбы, ни угрозы («В таком случае вон из дома!») не действовали на Артюра. Раз он сказал нет, значит нет. Утром в первый день занятий он остался в постели.

Делаэ предвкушал развлечения:

— Здорово! Мы будем играть в прятки за кулисами и в суфлерской будке!

Действительность оказалась не столь забавной. Г-н Дюпре продиктовал латинский текст для перевода, разобрал отрывок из Еврипида и прочел лекцию о Паскале шестерым ученикам, у которых, мягко говоря, это не вызвало особого воодушевления. Вечером Рембо с саркастической улыбкой на лице пришел посмотреть, как «актеры будут уходить со сцены»; мрачный Делаэ привел его в неописуемый восторг. Но он заметно посерьезнел, когда стал рассказывать Делаэ, как идут дела дома. Добром ссора с матерью не кончилась; она постановила: или он идет учиться в пансион, или она выгоняет его из дому. Артюру было все равно: и в том, и в другом случае он готов был жить в лесу отшельником.

Следующие дни не ослабили напряжения. Измученная г-жа Рембо склонялась теперь к тому, чтобы, не откладывая дела в долгий ящик, выгнать упрямца вон. Когда Артюру самому наскучило слушать, как его называют бездельником и тунеядцем, он решил уехать. Вместо того чтобы дрожать от холода в лесу, он вернется в Париж и заведет знакомства с писателями и художниками. 25 февраля Рембо продал часы и купил билет.

По словам Делаэ, Артюр, кажется, уехал не один, вместе с ним была какая-то девушка. У обоих не было денег, и ночевать влюбленным пришлось на скамейке. На рассвете Рембо отдал девушке последние гроши, чтобы она вернулась домой к родителям в Вилле-Котре.

Этот эпизод оброс целым ворохом подробностей; однако ни один источник не подтверждает его достоверность. Известно, что Рембо не любил, когда друзья упоминали о его романах, так что, скорее всего, это мистификация: просто Рембо похвастался, что в Париже у него было небольшое любовное приключение, это придавало ему солидности в глазах друзей.

Среди прочего Рембо во время путешествия хотел узнать что-нибудь о Поле Демени, а если возможно, то и встретиться с ним: Артюра интересовала судьба его рукописей, приняли их или нет. Начал он с того, что отправился в издательство «Библиотека художественной литературы», что на улице Бонапарта, дом 18. «Там я искал адрес Вермерша», — объяснял он впоследствии самому Демени. Но увы! Вместо того чтобы сообщить ему что-нибудь, его самого стали расспрашивать про Поля. Рембо мог лишь сказать, что, по его представлениям, он все еще должен находиться на военной службе в Аббевиле. Вероятно, в «Библиотеке художественной литературы» Рембо дали адрес Андре Жиля; он давно уже восхищался карикатурами художника в «Затмении» и других журналах. Во всяком случае, Артюр отправился именно к нему, на бульвар Анфер (в настоящее время бульвар Распай). Поскольку хозяина не было дома, а ключ висел на двери мастерской, Рембо вошел и, увидев диван, недолго думая, расположился на нем, как сделал это в казарме мобилей в Живе. Когда Жиль вернулся, он нашел Рембо спящим.

— Послушайте-ка, — сказал он, расталкивая непрошеного гостя, — что вы делаете в моем доме?

— Я поэт, — ответил Рембо, — я смотрел красивые сны.

— Я, молодой человек, на вашем месте занимался бы этим у себя дома1.

Впрочем, Жиль был добрым малым, он дал Рембо немного денег и, возможно, даже приютил на несколько дней.

Одни вежливо прощались с Рембо, другие выгоняли его взашей, но, так или иначе, он всегда в конце концов оказывался на улице. Несчастный вынужден был бесцельно бродить по городу, так как почти все писатели и художники, с которыми он хотел встретиться, не вернулись еще в Париж. В те дни Рембо, сам того не подозревая, был свидетелем переломных событий в истории Франции. 6 февраля временное перемирие закончилось, и Тьер, во избежание новых бомбардировок, позволил немцам занять западную часть Парижа и Елисейские Поля. Узнав об этом, народ возмутился. «Нет капитуляции! Они не войдут!!!» — кричали демонстранты, собравшиеся под красными знаменами на площади Бастилии. А Рембо, не замечая, «что происходит в народе», ходил от одной книжной лавки к другой в поисках новых книг, главным образом сочинений об осаде и войне.

По вечерам он рылся в мусорных ящиках и ночевал на баржах с углем, пришвартованных вдоль набережных. Делаэ рассказывает, что однажды Рембо посчастливилось купить селедку, он носил ее в кармане и съедал по кусочку в обед и вечером.

В городе решительно нечего было делать. Столица обезумела от страха перед грозящим голодом, люди только и говорили, что о запасах провизии. «Париж превратился в один большой желудок», — вернувшись, сказал Рембо Делаэ.

10 марта Артюр вернулся домой. Он пришел пешком, был одет в лохмотья и непрерывно кашлял. В тот знаменательный день Национальное собрание переехало в Версаль; это означало, что скоро начнется новая война, которая столкнет лбами патриотически настроенный революционный Париж и консервативную провинцию, готовую на мир любой ценой.

В отсутствие Рембо семья Делаэ переселилась в деревеньку То в восточном пригороде Мезьера. Туда можно было попасть прямо из Шарлевиля, пройдя через железнодорожный тоннель, по которому теперь не ходили поезда. В То молодой «парижанин» благодаря своей шевелюре — Рембо не был у парикмахера четыре или пять месяцев — имел определенный успех. Делаэ, впрочем, вероятно, преувеличивает, когда говорит, что его волосы напоминали шелковистую гриву и доходили ему до середины спины. Какая такая блажь заставила Рембо отрастить такие длинные волосы (длиной более полуметра, если верить Делаэ)? Все просто: «парнасцев» упрекали за чрезмерную длину волос и бороды, и Рембо, конечно, хотел показать арденнцам, что он «парнасец». Одна незадача: мальчишки в То и в Мезьере, видать, принадлежали к другой художественной школе, иначе как объяснить, что они дразнили его «меровингом» и осыпали проклятиями. и камнями. Делаэ даже пришлось показать Рембо окольную дорогу, чтобы он мог невредимым добраться домой. Реакция шарлевильской публики была та же. Однажды от группы молодых служащих, проводивших на Герцогской площади свой обеденный перерыв, отделился человек и, подойдя к «парнасцу», протянул ему монету в 10 сантимов.

— Вот, дружок, — сказал он, — держи-ка и отправляйся к парикмахеру.

— Спасибо, — ответил Рембо, пряча монету в карман. — Табачком разживемся!

В другой день Рембо услышал у себя за спиной комплимент:

— Гляди, какая красавица!..

Но ради высокой цели он готов был терпеть не только насмешки.


Через неделю после его возвращения, 18 марта, произошли два памятных события: одно в Шарлевиле — официальное объявление о начале занятий в коллеже; другое в Париже — провозглашение Коммуны; убийство на Монмартре генералов Тома и Леконта, которые пытались завладеть пушками национальной гвардии, стало последней каплей, переполнившей чашу народного терпения. Эта новость стала известна в Шарлевиле лишь на следующие сутки.

Делаэ пишет, что 20 марта Рембо появился с на удивление радостно сияющими глазами. «Свершилось!» — сказал он. Ткацкий станок истории, остановленный в 1794 году[50], пустили заново. Отсрочка, предоставленная буржуазии, окончилась, об этом ее уже предупреждали в 1830-м[51] и в 1848-м[52]. На этот раз «свершилось»: народ снова двинулся вперед. Люди отряхивали последний прах старого мира. «Мы прогулялись до Шарлевиля, желая посмотреть, что происходит в народе», — продолжает рассказывать Делаэ. Повсюду они видели растерянность: неужели вслед за ужасами отечественной войны начнется война гражданская? Лавочники дрожали от страха, обыватели говорили о конце света, а через эту толпу с горящими глазами и всклокоченной шевелюрой шел напролом Рембо.

— Свершилось, — отрывисто говорил он, — порядок пал.

Поэт не скупился на пламенные речи и предсказания, в то время как Делаэ, которого веселило поведение Артюра, «находил это забавным». Человеческий род, освобожденный от материальных забот, расправлял крылья; эпоха Науки и Поэзии шла на смену эпохе Денег и Мракобесия. Наступало царство Свободы, и Природа распахивала свои двери. Мысли Руссо, Прудона, Луи Блана кипели в возбужденном мозгу нашего героя, подобно молоку, и грозили «убежать». Простак Делаэ ничего не понимал и не переставал выражать свое изумление вслух. Рембо, который в жизни не обращался к незнакомцам, заговаривал с прохожими и расспрашивал их о новостях из Парижа. Делаэ рассказывает, что в лицо одному дробильщику камня Рембо выпалил следующую тираду: «Народ бунтует, требуя свободы и хлеба, и завтра он победит. Все рабочие должны подняться, ведь они солидарны!» Бедняга выслушал его несколько скептически, потом поплевал на свои мозолистые ладони и снова взял молот, пробормотав при этом:

— В ваших словах есть доля правды.

Новость о начале занятий была несколько менее захватывающей. На стенах зданий можно было прочесть следующее объявление: «В Постановлении заседания Администрации коллежа от 4 числа сего месяца было указано, что «к работам по подготовке помещения и дезинфекции, необходимой вследствие продолжительного пребывания в помещении коллежа раненых, следует приступить немедленно». Благодаря стараниям и тщательному контролю комиссии, назначенной руководить указанными работами, они идут полным ходом и будут завершены в ближайшее время. Открытие интерната и начало регулярных занятий намечено на среду, 12 апреля сего года».

Нашли же эти коллежские крысы время начинать занятия! Как будто тюрьмы и коллежи теперь все еще что-то значили! Какой дурак станет изучать словесность и философию, когда сама судьба вершится на парижских баррикадах!

К счастью, ученикам дали трехнедельную отсрочку. Делаэ сказал, что ввиду скорого открытия коллежа «театральные курсы» отменили. Г-жа Рембо немного разжала тиски, но заявила:

— 12 апреля ты как миленький пойдешь в школу!

— До этого еще надо дожить.

Делаэ и Рембо обычно встречались в небольшом лесочке неподалеку от Ромри и То. Там, среди елей, робиний и ложных акаций, они обнаружили заброшенный карьер глубиной в три или четыре метра, устланный папоротником и мхом, настоящий приют тишины. Однажды в расселине скалы Рембо заметил пещеру2.

— Здесь будет мое убежище, — сказал он, — ты только приноси мне каждый день по куску хлеба, большего мне не надо.

А пока они целыми днями болтали, обсуждая Рабле, Руссо или Гельвеция. Они жили, уединившись в своем мире идей, — туда был заказан вход тупоумным шарлевильцам, туда не доносились крики г-жи Рембо. Что за прелесть было их уединенное гнездышко! В траве они находили маленькие известковые шарики, которые были не чем иным, как окаменелыми экскрементами сов; если разломить эти шарики, в солнечных лучах сверкали крошечные остатки мышиных костей и насекомых.


Между тем роковой день — 12 апреля — приближался. Г-жа Рембо дала понять, что если сын и дальше будет валять дурака, она перестанет его кормить. Артюру нужна была работа, но он не представлял себя ни продавцом, ни переписчиком в нотариальной конторе. Он снова оказался в безвыходном положении.

Однако Якоби каким-то чудом удалось возобновить выпуск «Арденнского прогресса». По протекции Деверьера Рембо взяли в газету секретарем редакции — это было единственное место, которое вообще могло ему подойти. 12 апреля он вышел на работу. В его обязанности входило разбирать почту и бумаги, составлять по телеграфным сообщениям небольшие статьи и т. д. Это была пустяковая должность, но за нее платили, и Рембо удалось заткнуть на время свою мамашу. Кроме того, Артюр рассчитывал получить повышение, стать главным редактором, а возможно, и заменить в один прекрасный день самого старика Якоби.

Артюр полагал, что рассчитался за свою неудачу с «Газетой Шарлеруа», и поэтому первым делом сообщил о своем назначении Бильюару. В самом деле, в письме Изамбару отца Жиле, преподавателя философии, можно прочесть следующее: «Что касается экстернов, не ходит лишь Рембо, который, по словам Бильюара, стал редактором газеты и проявил незаурядные способности к этому ремеслу». Ученики сожалели о его отсутствии: им было приятно слушать, как Артюр спорит с отцом Жиле (последний не всегда поддерживал линию директора). Где теперь словесные баталии прошлых времен!

Увы! Куда ни кинь, всюду клин. 17 апреля Рембо пишет Полю Демени письмо, в котором с грустью сообщает, что выпуск газеты Якоби приостановлен по приказу оккупационных властей.

Письмо это было довольно холодным. Начиналось оно весьма язвительно: «Что касается того, о чем я вас просил: как же я был глуп! Я не знаю ничего, что нужно знать, я решил не делать ничего, что нужно делать, — и потому я обречен. Да здравствует сегодня, да здравствует завтра!» По-видимому, такая реакция свидетельствует о том, что на четкий вопрос: как стать журналистом? — Рембо получил от Демени уклончивый ответ: не обольщайтесь, для этого нужны опыт, рекомендации, связи… Наверное, ответ Демени касательно рукописей Артюра также был отрицательным: если Рембо ни словом не обмолвился об этом, значит, все и так ясно. Он упоминает только о своем последнем пребывании в Париже и о книгах, которые видел в витринах магазинов. Последние строки письма выражают полнейшее безразличие: «И пусть бельгийская литература возьмет нас под свое крылышко. Всего хорошего».

Потеряв работу, Рембо снова стал подумывать о пещере в Ромри. Но в то же время его не покидало желание сражаться за великое дело. В свете зарева «большого пожара» отшельническая жизнь казалась ему малодушием. Его место было на парижских баррикадах, где решалась судьба Свободы.

Коммунары набирали войска и даже обещали жалованье в 30 су в день — этого хватало, чтобы только не умереть с голоду. В конце концов, быть солдатом Революции ничуть не хуже, чем журналистом. И 18 апреля Рембо отправился в путь, разумеется, пешком.

Делаэ рассказал, как Артюр сокращал себе дорогу. Сегодня это называется «автостоп». Рембо окликал попутную телегу и просил подбросить до ближайшего города. В качестве платы за проезд он рассказывал всякие вымышленные истории, которых у него было, что волос на голове.

Отправляться в Париж в то время было затеей рискованной. Правительственные войска пристально наблюдали за столицей, к тому же повсюду кишели пруссаки. На каждом шагу Рембо рисковал попасть в руки патруля и быть задержанным как подозрительная личность. Пробираясь однажды ночью через лес Вилле-Котре, он не на шутку перепугался: несколько лошадей галопом пронеслись в его направлении, он едва успел спрятаться за дерево. Это были немцы, которые забавлялись тем, что устраивали ночные скачки3.

До Парижа Рембо добрался предположительно 23 или 25 апреля. На заставе он гордо объявил, что пришел пешком из Арденн. Ему крикнули «ура!» и, поскольку у него не было денег, тотчас же организовали среди караульных «сбор пожертвований». По кругу пустили шапку, в нее накидали 21 франк 13 су. Чтобы показать, что он умеет жить, Рембо тут же поставил выпивку всей честной компании.

Его отвели в Вавилонскую казарму[53], бывшую казарму французских гвардейцев. Там Рембо был прикомандирован к отряду вольных стрелков, вероятно, это были Парижские вольные стрелки4.

Какова была общая ситуация вокруг Парижа? Версаль-цы готовились к генеральному штурму, и поэтому ничего не происходило. Обе стороны наблюдали друг за другом и посылали шпионов. Несколько случайных стычек имели место у Ванв и Исси, в то время как форт Нейи в связи с перемирием был временно оставлен в покое. Все улицы были перегорожены баррикадами, повсюду висели белые плакаты с короткими приказами. Единственная демонстрация была устроена франкмасонами на Елисейских Полях. Но невооруженным глазом было видно, что это кажущееся спокойствие готово в любой момент окончиться взрывом. Париж напоминал осажденный в декабре 1870 года Мезьер. Налицо были все признаки надвигающейся катастрофы: милосердные граждане, едва надев сапоги и пояса с портупеями, стали жестоки и холодны как камень; в сознании унтер-офицеров смешались понятия «власть» и «насилие»; солдаты шатались кто где; дисциплины не было и в помине.

В казармах царил невообразимый беспорядок. В одной и той же части были вперемешку собраны солдаты расформированных за братание с народом полков, солдаты национальной гвардии, моряки, зуавы. Не было никакой возможности ни обмундировать их, ни вооружить, ни даже раздать им одеяла.

Итак, в одно прекрасное утро Рембо проснулся в окружении грубых мужланов, покрытых татуировкой и, как и он, добровольно приговоривших себя к смерти. Казарма насквозь пропахла табаком и сивухой.

Заняться солдатам было нечем, оставалось только ждать приказов. Поскольку покидать казарму не запрещалось, наш поэт не лишал себя этого удовольствия. Позднее он рассказывал Делаэ, как подолгу бродил по городу в компании одного бывшего солдата 88-го пехотного полка, к тому времени расформированного. Этот солдат был малый весьма неглупый, мечтатель и идеалист. Впоследствии его, должно быть, расстреляли, как и всех, кто был схвачен и опознан. Возможно, Рембо, бесцельно слоняясь, именно тогда познакомился и с Жаном-Луи Фореном, хотя не исключено, что он уже встречал его в мастерской Андре Жиля, у которого Артюр был во время предыдущего визита в Париж. Берришон отмечает, что Рембо завязал знакомство с Фореном совершенно случайно5, и Фернан Грег подтверждает это в своих воспоминаниях («Золотые годы»): «Он (Форен) рассказывал мне о своей юности, когда носил прозвище Гаврош. Во время Коммуны Форену, по его словам, было совершенно нечего делать, и он слонялся по бульварам с Рембо; им еще интересовался какой-то священник, Форен забыл, как его звали».

Уместно в этой связи вспомнить об одном неправдоподобном рассказе Делаэ, касающемся девушки из Вилле-Кот-ре, о которой шла речь выше. Рембо, к своему большому удивлению, будто бы заметил ее однажды в толпе и решил, что она приехала в Париж за ним, но она якобы тут же исчезла и больше он ее никогда не видел. Эта воображаемая встреча явно сочинена в довесок к истории, произошедшей в феврале-марте; обе известны только в изложении Делаэ. Не будем заострять на них внимание.

Но Рембо не только «слонялся», он работал. Именно в столице он написал «Парижскую военную песню» и так называемую «Коммунистическую конституцию». Она утеряна, но известно, что в июле ее довелось прочесть Делаэ. «Конституция» Рембо — утопическая мечта: деньги отменены, центральная власть упразднена, коммуны независимы, коммунары сами выбирают себе начальников, которые наделены лишь временными и ограниченными полномочиями, референдум — основа исполнительной власти.

Довольно скоро развязная солдатня, с которой он проводил дни и ночи, стала вызывать у Рембо глубочайшее отвращение. Общаться с этим сбродом было выше его сил. Реакция отторжения была настолько сильной, что не оставила никаких следов от высоких патриотических чувств; веру в революцию он потерял. Рембо трижды менял название стихотворения, в котором выразил то, что пережил в Париже: «Погубленное сердце», «Сердце паяца», «Украденное сердце». Вот именно: смерть, фарс, кража. Его погубили, над ним посмеялись, у него украли мечту:

Слюной тоски исходит сердце,

Мне на корме не до утех.

Грохочут котелки и дверцы,

Слюной тоски исходит сердце

Под градом шуток, полных перца,

Под гогот и всеобщий смех.

Слюной тоски исходит сердце,

Мне на корме не до утех.

Итифаллический [54] , солдатский

Их смех мне сердце запятнал;

К рулю рисунок залихватский,

Итифаллический, солдатский,

Прицеплен… Сердце мне по-братски

Омой, кабалистичный вал!

Итифаллический, солдатский,

Их смех мне сердце запятнал[55].

Полковник Годшот, акцентируя внимание на некоторых двусмысленных словах (корма, итифаллический), делает предположение, что ключ к этому темному стихотворению — какой-то инцидент сексуального характера, возможно, попытка изнасилования. Не заходя так далеко, отвращение и унылый характер этих стихов можно с не меньшей убедительностью объяснить откровенно скотским существованием солдат в Вавилонской казарме: похлебка, комок жевательного табака, попойки и сквернословие. Изо дня в день повторялось одно и то же. Как втолковать этим кретинам, что они сражаются за великое дело? Во всяком случае, стихотворение нельзя трактовать как плод воображения: рана была слишком глубока. Изамбар же как раз утверждал, что Рембо вовсе не ездил в Париж во время Коммуны. Как же тогда объяснить стихи о Коммуне? Разразившаяся социальная катастрофа вытащила на поверхность людей дна. Версальцы любили повторять, что Коммуну погубил алкоголь. В этом есть изрядная доля правды — коммунары сами все время приказывали своим солдатам вести себя пристойно.

Рембо, родившийся в буржуазной семье, любил революцию, но в глубине души ненавидел революционеров с их «грязными руками». Недолгое пребывание в казарме внушило Рембо панический страх и какую-то маниакальную ненависть к военной службе. Он умер с этой ненавистью, но жажда приключений побеждала в нем всякое отвращение и заставляла порой даже вербоваться наемником в иностранную армию.

Отныне все было кончено. Страница была перевернута. У Рембо оставалось лишь одно желание: вернуться в Шарлевиль. Пусть революцию совершают без него.

Снова Артюр вынужден был прибегнуть к разного рода хитростям, чтобы не попасть в засаду в окрестностях Парижа. Пригороды регулярно прочесывались конными патрулями; солдаты задерживали всех, кто казался подозрительным. В Вилле-Котре (вот уж действительно роковое место!) с Рембо произошло небольшое приключение, о котором он потом со смехом рассказывал Делаэ. Обнаружив какой-то заброшенный сарай, он решил в нем переночевать. А там как на зло свила себе гнездышко влюбленная парочка. Кавалер потребовал, чтобы Рембо убрался, а дама, премило улыбаясь, вытолкала его наружу со словами:

— Идите к соседке, дружок, ее зовут г-жа Левек. Это добрая старушка, она вас охотно пустит.

Как только задвинули засов, Рембо услышал приглушенный смех и голос, который сказал с насмешкой:

— Значит, г-жа Левек? Сдается мне, что это в двух шагах отсюда!

Артюру пришлось ночевать в придорожной канаве.

Как всякий бывалый бродяга, Рембо знал, как себя вести. Проходя через один городок, он явился к мэру и выдал себя за демобилизованного солдата, возвращающегося домой. Растроганный чиновник выдал ему нечто вроде путевого листа, который позволял предъявителю требовать у фермеров ночлега в крытом гумне и обед (в последнем обычно отказывали).


В Шарлевиль Артюр пришел в начале июля. Делаэ в городе не было; когда он его снова увидел, то не стал хвалиться вымышленными подвигами, а рассказал правду. 8 мая военные стычки под Парижем стали более значительными и смертоносными; сообщения о них вызвали у Рембо последнюю вспышку революционного энтузиазма. 13 мая он написал Изамбару: «Только лишь здравый рассудок удерживает меня здесь, когда приступы безумного гнева толкают в парижскую баталию — туда, где в эту самую минуту, когда я пишу Вам, гибнут рабочие».

«Клин клином вышибают» — говорит пословица, и в душе Артюра поэтический жар одержал победу над революционным. В этом нам еще предстоит убедиться.

Чтобы закончить описание эпизода, связанного с событиями Парижской коммуны, отметим, что приключения Рембо в восставшем Париже были слишком незначительны, чтобы оправдать постыдное прозвище «Рембо-коммунар», каковым его окрестили после возвращения. Но носить его ему было суждено до самой смерти: в 1887 или 1888 году, в Обоке, Рембо, по некоторым свидетельствам, говорил, что в Париже его посадили в тюрьму вместе с другими коммунарами (слово «казарма» для Рембо означало то же, что «тюрьма»). В 1891 году доктор Бодуэн услышал от одного из жителей Шарлевиля такой отзыв о проходящем мимо Рембо: «Смотрите-ка, вот он, знаменитый внук старика Кюифа, бродяга, коммунар, вертопрах!»6

«Рембо — герой Коммуны» — как хорошо это вписывается в легенду о нем. Легенда, разумеется, остается легендой, но если мы сделаем акцент на намерениях, а не на том, как они были реализованы, то, быть может, окажется, что эта легенда ближе к истине, чем действительность.


Что касается чувств, здесь практически не произошло никаких перемен с того времени, когда Рембо фаршировал свои стихи воображаемыми «шаловливыми» — и не очень — подружками. Он только и делал, что подтрунивал над «резвыми девчушками» на Вокзальной площади и пышными официантками бельгийских кабачков. Истоком его чувственности была мечта.

Весной 1871 года он попробовал написать стихотворение в прозе в подражание Бодлеру; он желал показать «свое сердце как на ладони». Стихотворение представляет собой два меланхолических отрывка, где на короткое мгновение появляются служанка и светская дама, а их последующее исчезновение заставляет Рембо пролить реки слез. В «предисловии» он описывает себя так: «Он был в расцвете сил, но не познал еще любви к женщине; его душа и сердце — в них была вся его сила! — выросли, питаясь странными и горькими грезами. Далее вы прочтете рассказ о его мечтах — о его возлюбленных! — которые являлись ему, когда он спал или когда он шел по улице, и о том, как их любовь длилась и как она заканчивалась; и из всего этого вытекают приятные религиозные размышления; это похоже на сладкие сны первых мусульман — готовых к подвигам и с обрезанной крайней плотью».

Вскоре воображаемые возлюбленные ему поднадоели. Некоторое время спустя после возвращения из Парижа Рембо отважился подойти к одной девушке приблизительно его возраста и передать ей записку, возможно, в стихах, в которой умолял ее о свидании на Вокзальной площади. Если верить Делаэ (по его словам, он получил в Юра письмо от Рембо, в котором тот рассказывал об этом приключении), у избранницы Артюра был взгляд богини, и походила она на Психею. Девица пришла на Вокзальную площадь, предстоящее свидание ее забавляло и вызывало любопытство… но не одна, а в сопровождении служанки! Рембо, от волнения красный как рак, с бешено колотящимся сердцем, не мог связать двух слов. Он немедленно ретировался под насмешливым взглядом красотки и ее служанки, давящейся от смеха. Он выглядел, по его собственному выражению, «растерявшимся, как 36 миллионов новорожденных пуделей».

По словам Берришона, г-жа Рембо получила письмо от незнакомого ей промышленника, отца этой девицы. В письме он призывал ее получше присматривать за сыном.

Кто же была героиня этого неудавшегося романа? Алан Гольди предположил, что это была некая Мария Генриетта, которую все звали просто Мария Юбер. Она родилась, как и Рембо, в 1854 году и была поразительно похожа на Психею с картины барона Жерара «Амур и Психея»7. Возможно, это и она, но Луи Пьеркен, когда говорил, что догадывается, кто она такая, не имел в виду Марию Юбер. Он уточняет, что в 1924 году обидчица Рембо была еще жива, в том время как Мария Юбер умерла в 1875 году. К тому же ее отец скончался в 1864-м и, разумеется, не мог быть автором письма, полученного г-жой Рембо.


Как бы то ни было, вслед за разочарованием в революции Рембо ждало другое разочарование, на сей раз в любви. Именно тогда его ненависть сорвалась с цепей, и из Рембо полился «неудержимый поток черной желчи, гнева и обиды», как сказал Жак Ривьер.

Чтобы отомстить за пережитое оскорбление, Рембо с упоением втоптал в грязь свои недавние мечты в едком стихотворении «Мои возлюбленные малютки»:

О как я ненавижу вас,

Мои малютки!..

И ради них, дурных, как сон,

Мог рифмовать я?

За то, что был я в вас влюблен, —

Мое проклятье! [56]

Через некоторое время он написал другое стихотворение, не столько язвительное, сколько отчаянное — «Сестры милосердия». В нем Рембо жалуется на то, что никогда молодой человек, желающий найти сестру милосердия, не найдет ее в Женщине, существе слишком слабом и слишком безучастном («Но женщина, тебе, о груда плоти жаркой, // Не быть сестрою милосердия вовек…»[57]). Обреченному на одиночество Артюру остается лишь утешаться «Зеленой Музой»[58] (абсент[59]) и «пламенем высшей Справедливости» в ожидании истинной сестры милосердия, таинственной смерти.

Действительно, именно такая участь и ожидала Рембо: лишь на смертном одре он встретил сестру милосердия, свою собственную сестру Изабель, которая пришла помочь ему умереть.

Во всем Артюр стал нетерпимым и раздражительным. Вскоре это испытал на себе Изамбар. В начале февраля он, дожидаясь назначения на новую должность, получил от своего брата, обосновавшегося в Санкт-Петербурге, заманчивое предложение: место гувернера в семье одного русского князя. Изамбар некоторое время колебался, опасаясь, что из-за своей гордости не сможет привыкнуть к зависимому положению, даже если будет купаться в золоте, и в конце концов отказался от предложения. Деверьер и Рембо были в курсе дела. В апреле Изамбар узнал, что в лицее Дуэ появилась вакансия (временное место преподавателя во втором классе); он использовал эту возможность, чтобы вернуться к преподаванию.

Рембо посчитал, что его обманули (Изамбар отказался от поездки в Россию, от роскошной жизни!), и исключил учителя из круга своих друзей; не зная оттенков в чувствах, он от чрезмерной признательности перешел к ироничному презрению.

Это был еще не разрыв, но серьезное охлаждение отношений; к тому же Рембо не забыл ему своих обид. Изамбар назвал «неприятными» его «Возлюбленных малюток», в ответ Рембо заявил (в письме, которым мы не располагаем), что нарочно прочитал их Изамбару, чтобы он его отругал. «Вы были поражены и вышли из себя, другими словами, вы проглотили наживку, здорово же я вас надул!»

Были и другие поводы для разногласий. Когда Рембо сообщил Изамбару о своем решении бросить учебу и заняться поэзией, тот отреагировал, как самый консервативный буржуа. Его нравоучения были ничуть не лучше нравоучений г-жи Рембо: «Вы бы лучше доучились и получили диплом бакалавра. Если вы не выносите жизнь в вашей семье, найдите работу: станьте надзирателем в коллеже, помощником бакалейщика или дворником, но не бросайте занятий».

Письмо Артюра Изамбару от 13 мая 1871 года, безусловно, самое важное из всех его писем учителю. Впервые Рембо раскрывает карты.

Он сразу начинает с нападок:

Милостивый государь!

Вы снова стали преподавателем. Вы мне говорили, что все мы обязаны обществу; Вы из когорты учителей, наставников: Вы идете по проторенной дороге. У меня тоже есть принципы: я цинично позволяю тем, кто этого хочет, содержать и развлекать меня; я вспоминаю старых ослов из коллежа: все, что я могу выдумать дурацкого, грязного, мерзкого, все мои поступки и слова — все это для них. За это меня угощают кружкой пива и стаканом вина. […] Я обязан обществу, это правда; но и я тоже прав. И Вы правы на сегодняшний день. По сути дела, Ваши принципы позволяют Вам понимать лишь субъективную поэзию: Ваше упорное желание добраться до преподавательской кормушки — простите! — это подтверждает [60]. Но Вам и уготована судьба довольных, которые умрут, ничего не совершив, потому что сознательно не захотели ничего совершить.

После этих любезностей Рембо сообщает о своем решении: «Работать? — Ни за что, ни за что! Я объявляю забастовку». Далее следует «великая тайна»:

Сейчас я негодяйствую как можно больше. Почему? Я хочу быть поэтом, и я работаю, чтобы стать Ясновидцем; Вы ничего не поймете, да я и не смог бы Вам объяснить. Речь идет о том, чтобы добраться до неизведанного через разнузданность во всем. Приходится много страдать, но нужно быть сильным, нужно родиться поэтом, а я почувствовал себя поэтом. Тут нет моей вины. Ия был бы не прав, говоря: «Я думаю», скорее нужно было бы сказать: «За меня думают». Простите за каламбур.

Мое «Я» — это «Я» кого-то другого. Несчастное дерево, которое вдруг обнаружило, что оно — скрипка! И да удостоятся презрительной насмешки невежды, которые придираются к тому, чего они совершенно не знают!

Вы мне не учитель. Вот Вам стихи, но это не сатира, как Вы бы сказали. Да и не поэзия. Это, как всегда, фантазия. Но умоляю Вас, ни карандашом, ни в мыслях не пытайтесь все разложить по полочкам:

Погубленное сердце.

Слюной тоски исходит сердце,

Мне на корме не до утех… [и т. д.]

Это ни чего не значит. Пишите мне по адресу: дом господина Деверьера, для А. Р.

С сердечным приветом,

Ар. Рембо.

Двойное отрицание — для ясности Рембо следовало бы написать: «В этом что-то есть». А Изамбар, очевидно, решил, что Рембо забыл правила орфографии, и потому прочел: «Это ничего не значит».

Полагая, что речь идет о не имеющей под собой почвы фантазии, он утверждал, что в стихотворении Рембо рассказывает про одного юнгу, которого стошнило при виде оргии, имевшей место на борту корабля во время прохождения экватора. Пьяный юнга с пьяного корабля…

В судьбе Артюра произошел коренной перелом. Родился новый Рембо, который настолько отличался от прежнего, что его нельзя было узнать.

Делаэ рассказывал первым биографам поэта: «Действительно, в это время меня впервые поразили некоторые странности: я несколько раз видел, как Рембо шагал по улице, печатая шаг, гордо выпрямившись, с высоко поднятой головой. Щеки его горели, глаза были неподвижны и устремлены куда-то вдаль».

Вне всякого сомнения здесь идет речь об одержимости, подобной той, что бывает у предсказателей будущего. Его долгое молчание, походка, как у вымуштрованного солдата, напряженный взгляд, красное, как в жару, лицо — все указывало на то, что Артюр был не в себе, что в нем жил кто-то другой.

«Дома он стал мрачным, раздражительным, — добавляет Берришон, — порывистые движения, грубые манеры. Из-за всего этого его мать была в отчаянии, Артюр однажды показался ей таким странным, что она решила, что ее сын сошел с ума».


Поскольку несчастный Изамбар был неспособен понять, что же все это значит, Рембо не оставалось ничего другого, как изложить, ни на что особо не надеясь, свою новую теорию Полю Демени. Рембо написал ему письмо 15 мая 1871 года. На наш взгляд, это самое необыкновенное сочинение юного Ясновидца, представляющее собой одновременно лекцию по литературе и революционный манифест. Его программа состоит из четырех положений:

— Рок сделал из меня поэта.

— Быть поэтом значит быть Ясновидцем.

— Чтобы быть Ясновидцем, нужно разнуздать свои чувства и стать отвратительным.

— До сегодняшнего дня ни один поэт не пытался стать настоящим Ясновидцем.


Рок. Это исполнение воли таинственного оракула Феба-Аполпона: «TU VATES ERIS»: «ТЫ БУДЕШЬ ПОЭТ». Быть поэтом значит проснуться кем-то другим. («Мое «Я» — «Я» кого-то другого»). Это значит невольно стать инструментом: дерево, которое просыпается однажды скрипкой, или медь, которая просыпается трубой, не сделали для этого превращения ничего, они тут ни при чем. Не приходится ни сожалеть, ни радоваться, а лишь констатировать.

Ясновидение. Слово «ясновидец» было весьма распространено в конце XIX века: Малларме говорил о Готье, что тот ясновидец, Готье говорил это о Бодлере, Нерваль говорил так о самом себе… Но Рембо вкладывает в это слово библейский смысл: ясновидец — это тот, кто видит, что стоит за деяниями Господа. Ясновидец — это водолаз, взыскующий пропасти, он из глубин неведомого доносит до нас крупицы нового знания, как говорит Бодлер в своем «Путешествии». Красота, уродство, искусство, нравственность, распутство, низость — все эти слова лишены смысла. Все, что является нам оттуда, — священно!

Условия. Аскетическая жизнь ясновидца — это «сознательная разнузданность во всем», добровольное «негодяйствование». Речь идет о том, чтобы сделать свою душу уродливой, стать «величайшим больным, величайшим преступником, величайшим проклятием — и, тем самым, величайшим мудрецом — ведь ему доступно неизведанное}». Тогда он сможет повторить слова, которые сказал водолаз из книги Виктора Гюго «Человек, который смеется»: «Я испытал, я видел. Я водолаз, и я принес вам жемчуг, я принес истину».

Никто этого еще не делал. Поэзия до Казимира Делавиня (включая и творчество Расина) была не более чем рифмованная проза, игра, «пение осанны неисчислимым поколениям дряблых придурков». Поэтов прошлого можно поделить на невинных младенцев, мертвецов и недоумков. Ни у кого из них не хватило мужества стать Ясновидцем. Бодлер едва им не стал, но он вращался в слишком светском обществе; Поль Верлен («истинный поэт») и Альбер Мера — вот и все ясновидцы парнасской школы.



Автограф письма Рембо Полю Демени, где он излагает теорию «Ясновидения».

Рембо вознамерился стать первым настоящим Ясновидцем. Он решил, что будет распахивать «целину», возглавит колонну безобразных тружеников — мужчин и женщин, станет их знаменем. На это толкала его гордость, помноженная на упрямство.

Рембо с решимостью мученика шагнул в «огненное кольцо», которое должно было его уничтожить. Путь, который он сознательно себе выбрал, был воистину «крестным», как позднее сказал Верлен. Но Артюр был готов стерпеть все мучения, понимая, что они необходимы и неизбежны.


Для начала он решил порвать с Изамбаром. К сожалению, у нас нет ответа учителя на его письмо от 13 мая. «Я ограничился тем, — признается Изамбар, — что обозвал его дурачком за все те непристойности, которые он наговорил мне о своей новой жизни в Шарлевиле». «Погубленное сердце» показалось ему омерзительным. «Я не хочу сказать, что Вы безумны, это как раз подтвердит Ваши претензии на избранничество. Но если Вы действительно в это верите, мне не сложно будет Вам доказать, что Вы не более нелепы, чем любой человек из толпы». И Изамбар присовокупил к письму стишок без начала и конца под названием «Муза пердунов»:

Зловонной падали французы гимн поют!

О! Близок день, когда парша восстанет

И лепрозории ворота распахнут![61]

«Вот что вы делаете, — пишет Изамбар. — Вы собираете в кучу бессвязные странные мысли, они порождают маленького уродца, которого вы тут же кладете в банку и заливаете формалином… будьте осторожны со своей теорией о Ясновидце, как бы вам самому в конце концов не стать таким уродцем и не оказаться в банке с формалином, которой место в Кунсткамере».

Изамбар заявляет, что Рембо якобы прочел это суровое предупреждение с улыбкой, но Берришон, несомненно, ближе к истине, утверждая, что юный Ясновидец ответил на послание своего учителя потоком брани. Но этим дело не кончилось, говорит Берришон. Изамбар отослал его ответ г-же Рембо, желая привлечь ее на свою сторону и моля принять все необходимые меры к восстановлению психического здоровья ее сына. На требование матери объяснить, что все это значит, Артюр якобы ответил парой метких словечек, а вот каких, Берришон предоставляет читателю право догадаться самому. Об этой памятной сцене вспоминает и Изабель. Мелера (а они с Изабель были близкие подруги) пишет: «Юные сестры Артюра хотя и не обмолвились при матери ни словом об этом происшествии, все между собой обсудили, ведь забыть о таком просто невозможно»8.

Поль Демени, судя по всему, и вовсе не ответил на длинное письмо Ясновидца, поскольку Рембо, как мы скоро это увидим, в своем следующем послании от 10 июня 1871 года настойчиво требует ответа, посылая к тому же три новых стихотворения: «Будьте так добры, ответьте и на это, и на предыдущее письмо. Я жду ответа, каков бы он ни был». Позже мы объясним, почему Демени ответить не мог.


Итак, Рембо не оставалось ничего другого, как продолжать, «с топором в руке», свое разрушительное начинание.

В это время стали острее проявляться антирелигиозные настроения Артюра. Несомненно, общение с отцом Бретанем сыграло здесь свою роль. Рембо частенько бывал у него, и там, в присутствии нескольких друзей, с большим успехом читал свои новые язвительные сочинения, такие, как «Приседания» (про монаха Милотуса) или «Первое причастие» — стихотворение, навеянное первым причастием Изабель, которое состоялось 14 мая 1871 года. Это стихотворение представляет собой ёрничанье и едкие насмешки в адрес священника, который подготавливал детей:

… — Облезлая сутана

Зверинцу вшивому крестьянских сыновей

Слюнявые псалмы талдычит неустанно;

в адрес девчонок:

… им нравится давно,

Что парни сучками зовут их за спиною;

разя их слабости, их «подлое сострадание» и, наконец, восставая против Христа:

Исусе, женских воль грабитель непреклонный[62].

Полная ненависти гримаса делала Артюра в самом деле похожим на «Сатану в юности», как его называл Верлен.

На стенах и скамейках города Рембо писал мелом: «Смерть Богу!» Когда он случайно встречал священников, с его губ неудержимо срывались злобные оскорбления. Рембо доходил до того, что бросал в них вшей, которых специально для этого разводил в своей шевелюре9.


Другими жертвами его всеразъедающей желчности стали учителя Эрнеста Делаэ. Преемнику Изамбара, Анри Перрену, Артюр отправил шутливое послание, якобы написанное дядей вышеупомянутого Эрнеста из Ремильи-ле-Поте. Но Дедуэ тотчас опознал по стилю автора письма. Чтение послания в классе привело учеников в исступленный восторг.

Этот Перрен был «красный», радикал-активист. Он написал политический памфлет «Бич», вызвавший скандал на родине автора, в Нанси. После окончания пасхальных каникул он оставил коллеж, чтобы занять вместе с Деверьером должность редактора в новой ежедневной газете «Северо-Восток», ее первый номер вышел 1 июля 1871 года. Для Рембо это была новая и реальная возможность стать журналистом. Он, недолго думая, отправил Перрену через коллежского консьержа несколько стихотворений. Юмор в этих стишках был вялым и вымученным. Одно стихотворение описывало страх бакалейщиков перед наступлением «красных». Другое представляло собой монолог бывшего солдата-патриота, который клялся своими изуродованными конечностями, что помешает работе нового органа прессы.

Перрен, сочтя эти пародии дурновкусием, запретил консьержу впредь принимать писания «молодого человека с длинными волосами».

С преемником Перрена, Эдуаром Шаналем, Рембо также несколько раз пытался сыграть какую-нибудь шутку, но как отреагировал Шаналь, неизвестно. Во всяком случае его имя, как и имя его предшественника, наш поэт обрек на проклятие. «К чёрту Перрена!» — повторяют в своих письмах, как «Отче наш», Рембо и Верлен — последнему показалось забавным вступить в эту игру10.


Следующей мишенью — и это вполне закономерно — стал шарлевильский библиотекарь, Жан-Батист Юбер, бывший преподаватель логики и риторики в коллеже. Юбер был автором неплохих работ по истории Арденн.

Библиотека, в которой часто бывал Рембо, располагалась в здании бывшего монастыря, которое находилось по соседству с коллежем. Почти каждый день, дожидаясь открытия библиотеки, Рембо ходил взад-вперед перед коллежем, довольный тем, что шокировал папашу Дедуэ своей перевернутой вниз трубкой, недопустимо пышной шевелюрой и вызывающими гримасами. Потом Артюр проникал в храм папаши Юбера, который с большим трудом переносил мальчишек, нарушавших его покой. Так, например, Луи Пьеркена, ученика второго класса, Юбер выгнал однажды за то, что тот осмелился попросить «Сказки» Лафонтена. С тех пор старого ворчуна называли не иначе, как «Юбер — выгребная яма». Можно смело предположить, что он и Рембо не одарил своим расположением, ведь Артюр постоянно мозолил ему глаза, роясь в каталогах и в «свободном доступе», он вечно был недоволен, без конца требовал новых книг — как назло именно тех, которые стояли на самых дальних полках, покоясь под слоем вековой пыли. Это были трактаты по колдовству, оккультным наукам11 или романы, сказки, стихи фривольного содержания (Ретиф де ла Бретонн, «Сатирический Парнас» и т. п.). В конце концов постоянным посетителям библиотеки так надоел этот неугомонный и ненасытный школяр, что в один прекрасный день папаша Юбер проявил строгость и выставил Рембо за дверь: если он так жаждет знаний, пусть идет в соседнее здание (коллеж) и читает там авторов, которых изучают в его возрасте: Гомера, Цицерона, Ксенофонта, Горация, но пусть оставит в покое людей, пришедших в библиотеку работать.

Ни Юбер, ни посетители библиотеки — все эти «сидящие» — не подозревали, что юный нарушитель спокойствия в июне 1871 года пригвоздит их к позорному столбу:

Рябые, серые; зелеными кругами

Тупые буркалы у них обведены…

Со стульями они вовек нерасторжимы.

Подставив лысину под розовый закат,

Они глядят в окно, где увядают зимы,

И мелкой дрожью жаб мучительно дрожат[63].

Рембо, изгнанный из библиотеки и по-прежнему сопровождаемый Делаэ, прогулы которого он всячески поощрял, возобновил прогулки по окрестностям. Там он давал волю своему сарказму и черному юмору.

Однажды, когда Рембо и Делаэ шли мимо конных заводов Мезьера, переделанных в санитарный пункт, они увидели за колючей проволокой несчастных калек в длинных шинелях. Все они были очень больны, у иных были ампутированы ноги или руки. Калеки едва передвигались между деревянными бараками. Апофеоз проигранной войны! Поразительное сходство с морским отливом! Делаэ не мог удержаться и не высказать своего возмущения:

— Побежденный народ столь же достоин почитания, сколь и народ-победитель. Почему же люди, дарившие этим солдатам цветы, вино и ласку, отворачиваются от них, как от каторжников, именно теперь, когда они попали в беду?

«Бессердечный» Рембо ответил, что это вполне естественно:

— Эти люди были лишь орудием падшего режима. Пока считали сильными, их чествовали. А сейчас, когда они носят больничные колпаки, когда они наполовину околели, что, по-твоему, с ними делать?

В другой раз они присутствовали на немецком военном параде на площади Префектуры. Делаэ любовался выправкой и безукоризненной дисциплиной войск.

— Ах! — вздыхал он. — Эти люди намного нас превосходят!

Рембо подскочил, как ужаленный:

— Они во многом нам уступают! Они скоро подавятся своей победой! Слава отравит их, они обрекут себя на железную дисциплину ради сохранения своего положения, добычи и роста своего авторитета. А в конце концов какая-нибудь коалиция растопчет их, как это было с Наполеоном, который был наказан за то, что посмел разрушить надежду, родившуюся во время Великой революции. Бисмарк ничуть не умнее Наполеона: играя на тщеславии своего народа, он приведет его к самоубийству.

«Остроконечные каски» проходили мимо строевым шагом.

— Нет, ты посмотри на этих болванов, осоловевших от победы, и скажи мне, разве мы не лучше их?12


И все-таки, несмотря на тяжелое время, они все еще оставались обыкновенными озорными мальчишками. Однажды Рембо и Делаэ подошли к мезьерской церкви; в ней ремонтировали колокольню. Вдруг ребята заметили, что низкая боковая дверь, обычно запертая, открыта. Недолго думая, они вошли и вскарабкались наверх по обнаружившейся внутри узкой лестнице. На самом верху, пока Делаэ бережно прикасался к огромным колоколам и пытался разобрать латинские надписи, выгравированные в бронзе, Рембо заметил в углу чердака один предмет… Скажем так: вероятность его появления именно здесь была ничуть не больше вероятности появления распятия в аду. Это был великолепный пузатый ночной горшок из белого фарфора; вероятно, его принесли сюда во время осады для часовых и забыли. Через две минуты несчастный предмет, описав в воздухе изящную дугу, ударился о землю и разбился вдребезги. Давясь от смеха, они увидели, как один прохожий остановился, подобрал осколок фарфора, внимательно рассмотрел его и, озадаченный, вопросительно уставился на небо…

— Только бы это был не Дедуэ, — сказали хором Делаэ и Рембо.



Рембо в 1871 году. Рисунок Делаэ.

Чтобы отвести беду, Рембо мигом написал на звукоотражающих пластинах на краю окна следующее восьмистишие (приводится Делаэ по памяти):

О сладкий звон колоколов из бронзы!

О рок, что нас жестоко покарал?

В июне — я и друг мой — мы почили в Бозе,

Ведь нас страшила черный отыскал.

Семьдесят первый год и звонница дурная —

Вот что пред смертью наши мысли заняло.

Но и за гробом Дедуэ мы проклинаем:

«Чтоб голову тебе другим горшком снесло!» [64] 13

Однако Рембо все же был огорчен тем, что мать и папаша Юбер лишили его возможности читать. Мать совсем не давала ему денег, а Юбер выгонял его из своего храма-библиотеки.

А тут как раз вышла книга, которая очень интересовала Артюра. Это были «Мятежи и замирения» Жана Экара, молодого (23 года) поэта, входившего тогда в моду. Как бы Артюру раздобыть ее, точнее, каким образом заполучить бесплатно? Поэт поэту — брат. Он заплатит стихотворением. Через издателя Лемерра Рембо отослал Экару стихотворение «Завороженные», сопроводив его запиской, короче которой не придумать:

Июнь 1871 — Артюр Рембо

5-бис, Набережная Мадлен, Шарлевиль, Арденны. Экземпляр «Мятежей», будьте добры.

А.Р14.

Нам неизвестно, согласился ли Жан Экар на этот обмен. Как бы то ни было, Рембо продолжал свои вояжи по книжным лавкам Шарлевиля. Иногда ему случалось незаметно украсть какую-нибудь книгу, а потом, прочитав, принести обратно. Но поскольку возвращать краденое было ничуть не менее опасно, чем красть, Рембо приходилось иногда воздерживаться от возврата. Страх наказания не всегда воспитывает в человеке благоразумие.

К тому же Артюр покупал книги в кредит. И вот однажды его мать получила предписание выплатить сумму в 35 франков 25 сантимов, которую задолжал ее сын.

— Доигрались, мой милый. Готовьтесь отправиться в тюрьму, — сказала г-жа Рембо.

Артюр поразмыслил над этим вопросом, и ему пришла в голову блестящая мысль. Читатель помнит, что в июле предыдущего года Рембо спрятал несколько книг в доме Изамбара, чтобы его любопытная мамаша их не обнаружила. Среди них были «Флориза» и «Изгнанные» Банвиля, «Ужи» Луи Вейо, «Персидские ночи» Армана Рено, «Сборщицы колосьев» Поля Демени и другие. Что ж, он заберет эти книги у Изамбара, само собой разумеется, продаст их и таким образом погасит свой долг. С этой целью он пишет 12 июля 1871 года последнее письмо своему бывшему учителю, который заведовал тогда кафедрой риторики в шербурском коллеже.

Короткой первой фразой Рембо пытается загладить старую обиду: «Забудьте о нашей ссоре из-за бояр[65], не сердитесь на меня больше». Другая обрисовывает положение дел в настоящем: «Я умираю от страшной скуки и совсем не могу писать». Ни слова о Ясновидении и Ясновидцах. Высказав эти два положения, Рембо сразу переходит к делу: «Мне прислали огромный счет, а в кармане у меня нет и ломаного гроша». Артюр просит вернуть ему книги и ручается, что выгодно их продаст, и, чтобы доказать свои способности, предлагает образчик речи, достойный любого рыночного торговца: «Так ли Вам нужны «Сборщицы колосьев»?.. Арденнские школяры расстанутся с целыми тремя франками ради того, чтобы пялить глаза в эти «голубые дали». Я уж сумею убедить моего кредитора-крокодила, что покупка этой коллекции принесет ему целое состояние. Он купит у меня даже то, что никто не читает. Это я вам говорю — я продемонстрирую такую наглость, что у меня всю эту рухлядь с руками оторвут!»

Короче говоря, пусть-ка Изамбар отошлет эти книги к Деверьеру, дом 95, «Аллеи». Деверьер предупрежден. Он уже ожидает посылки: «Я оплачу пересылку книг и буду признателен Вам сверх всякой меры».

В постскриптуме он добавляет: «Судя по одному из Ваших писем господину Деверьеру, Вы волновались из-за своих ящиков с книгами. Так вот, Деверьер доставит их Вам по первому Вашему требованию».

Ага! Значит, книги Изамбара, и среди них те, которые просил Рембо, все еще были в Шарлевиле! Долго бы Артюру пришлось ждать прибытия своих томов!15 Поэтому Изамбар немедленно (так он, по крайней мере, говорит) выслал Деверьеру для Рембо указанную сумму в 35 франков 25 сантимов, в которой последний столь нуждался.

Так закончилась история отношений Рембо и его бывшего учителя.


Порвав с Изамбаром, Рембо наметил еще несколько «влиятельных особ», заслуживавших наказания, и в первую очередь любезного Теодора де Банвиля, этого парнасского полубога, стихи которого, изящные и плавные, когда-то поразили его. Но, по совести, кто такой этот рифмоплет? Цветочник, торговец цветами для салонов; его стихи — просто гербарий какой-то, букет для новобрачной. Он узнает, наш дорогой Учитель, «что говорят поэту о цветах»: лилии — это «клизм экстазы», сирень — это «вздор», фиалки — «приторные плевки черных нимф».

Растенья Франции всегда

Чахоточны, смешны, сварливы,

И брюхо таксы без труда

Переплывает их заливы.

И вот рисунков мерзких ряд,

Где лотосы залиты светом,

И радуют причастниц взгляд

Эстампы с благостным сюжетом[66].

Да его тошнит от этой «слюны дудочек»:

А так… вы — чушь! И грош цена

Вам, Лилии, Сирень и Розы! [67]

Поэт должен изображать настоящие цветы, а не эти украшения загородных садиков. Он должен изображать экзотическую флору, неистовую, чудовищную, невероятную. А лучше, если он и вовсе отбросит все это изящное барахло:

Да! В поле он иль меж страниц,

С цветком решение простое:

Не стоит он помета птиц,

Слезинки на свече не стоит[68].

И в заключение вот еще что: если ты упрямишься, поэт, и все-таки не можешь обойтись без флоры в своих стихах, то будь хотя бы полезен, то есть современен:

Сумей же в рифмах рассказать

О том, что болен не случайно

Картофель[69]

Заметим лишь, что заносчивость этой филиппики (адресат ее назван Снобом и Фокусником) смягчена тем, что столь резкая критика касается не одного только Банвиля, но и всех ему подобных: то, что говорят Поэту — это то, что говорят поэтам.

Как бы то ни было, все стихотворение выдержано в хамском и неприятном тоне. Авторское посвящение написано в том же духе:

Дорогой господин Учитель!

Помните, в июле 1870 года Вам прислали из провинции 100 или 150 гекзаметров мифологического содержания под названием «Верую в единую». Вы даже соблаговолили ответить.

Тот же придурок посылает Вам нижеследующие стихи за подписью Алкид Бава. — Простите.

Мне 18 лет, и я всегда буду любить поэзию Банвиля.

А в прошлом году мне было лишь 17!

Заметен прогресс?

Алкид Бава[70].

Мой адрес:

Шарлевиль, Мезьерская улица,

г-ну Шарлю Бретаню для А. Рембо.

Куда подевались мольбы, протянутые руки: «Заметен прогресс?»

Говорят, Банвиль остолбенел, прочитав это письмо.


Артюр выплеснул свою злобу, и теперь ему не оставалось ничего другого, как слоняться по окрестностям Шарлевиля и Мезьера в сопровождении верного Делаэ. Были каникулы, и гулять они могли с полным правом. Друзья бродили по лесам в Кюлобит и в Аветьере, читая вслух до хрипоты Вийона, Бодлера, Готье, Дьеркса, Верлена. Иногда Рембо и Делаэ устраивали вечера своих стихов в гостинице «У Шено». Там за два су они получали кружку пива, которую делили по-братски, и два часа полного покоя. У Рембо горели глаза, он собирался внести факел революции в самый храм Муз. Ничто не устоит перед его всесокрушающей яростью.

В один прекрасный день у них кончился табак, и они устроили «табачную экспедицию» в Бельгию. Дорога пешком через Гранвиль и Пюссманн отняла у них три часа (14 километров по прямой). На месте их поджидало непредвиденное испытание: «серная», так как в целях защиты бельгийского скота от ящура, бушевавшего в Арденнах, чиновники Леопольда II проводили дезинфекцию всех прибывающих из Франции. Двух друзей заперли в газовой камере, откуда они вышли задыхаясь и в слезах. Зато, пройдя это «чистилище», они получили доступ в лавки, полные всевозможных лакомств, и чистенькие ресторанчики; за 3 су они купили упаковку табака с фабрики Тома Филиппа. Это было почти даром.

Возвращаясь через лес, Рембо и Делаэ чуть не умерли со страха, когда из зарослей неожиданно появился какой-то таможенный чиновник со страшным бульдогом на поводке. Последовал допрос:

— Табак, кофе, цикорий, порох есть?

Они простодушно показали ему свой начатый пакет. Таможенник обыскал их и сказал:

— Ну ладно, идите…

Друзья рванули с места как угорелые. Рембо, все еще дрожа от воспоминания об обыске, сочинил сонет, посвященный добрякам-таможенникам. В большинстве своем бывшие солдаты, когда-то они охраняли или, наоборот, нарушали границу, а теперь годились лишь на то, чтобы браниться сквозь зубы: «Черт возьми!» или «Пусто, дьявол!»

Когда Рембо и Делаэ добрались до дома, было уже темно.

Рембо чувствовал, что его положение становится безвыходным. Начался август, и тем явственней стала угроза возвращения в класс. Было решено, что в октябре мать отправит Артюра в пансион, хочет он того или нет.

Был ли какой-то прок в его геройстве? Париж дважды надругался над ним и изгнал его, Изамбар посмеялся, притворившись, будто ничего не понимает, Демени хранил неодобрительное молчание. Отметим в скобках, что Демени и в самом деле был ошеломлен хамством и наглостью Рембо, но, в сущности, его понимал16.

Теперь Поль был нужен Артюру лишь как источник практических советов. За ними он и обращается к нему в письме от 28 августа 1871 года:

Милостивый государь,

Вы вынуждаете меня повторить мою просьбу, ну что ж. Вот Вам моя жалоба. Я пытаюсь выражаться вежливо, но я не достаточно владею этим искусством. Итак, вот в чем дело:

Я нахожусь в положении человека, которому предъявили обвинение и отпустили под залог до суда: вот уже год, как я порвал с обыденной жизнью, для чего — вам известно. Поскольку я — пожизненный заключенный в этих безобразных Арденнах, не общаюсь ни с кем, сосредоточен на работе отвратительной, упорной до нелепости и потому загадочной; поскольку я отвечаю молчанием на вопросы и злые, грубые окрики, и тем самым доказываю, что достоин своего «незаконного» положения, то, в конце концов, я спровоцировал свою мать, которая упряма, как 73 чиновника с похмелья, на катастрофическую меру.

Она решила навязать мне постоянную работу в Шарлевиле, то есть в Арденнах! Она сказала, что к такому-то дню я должен найти работу, или она меня выгонит.

Я отказался от такой жизни, ничего не объясняя: в этом случае я выглядел бы жалко. До сегодняшнего дня мне удавалось отодвигать последние сроки. Но моя мать дошла до того, что постоянно требует, чтобы я уехал или сбежал. А у меня нет денег, нет опыта, и в конце концов я попаду в исправительный дом. И тогда я погиб.

Итак, вот тот грязный платок, которым мне заткнули рот. Все очень просто.

Я прошу только совета. Я хочу работать как свободный человек, но в Париже, я люблю этот город. Итак, я иду пешком, простенько. И вот я прихожу в этот огромный город, не имея ни гроша за душой, а Вы мне когда-то сказали: кто хочет работать за 15 су в день, тот идет туда-то, поступает так-то и живет таким-то образом. Я пойду туда-то, поступлю так-то и буду жить таким-то образом. Я прошу Вас подсказать мне, чем заняться, чтобы это занятие оставляло мне свободное время, ведь размышления требуют много времени. Если эти материальные путы позволят мне работать, я даже полюблю их. Я буду в Париже — и мне просто необходим надежный источник доходов! Вы скажете, что я лукавлю! Я сам кажусь себе настолько странным, что должен заверить вас, что говорю совершенно серьезно.

(…) Впрочем, не зная, что могу ожидать от Вас в ответ, прерываю свое объяснение и полагаюсь на Ваш опыт, на Вашу любезность — я уже много раз выражал Вам свою признательность за Ваши письма. Я прошу Вас принять во внимание мои идеи… пожалуйста.

Вас не обескуражит, если я пошлю Вам некоторые из своих работ?

А. Рембо

Здесь мы имеем возможность оценить нетвердость Рембо. Всего месяц назад он заявлял Изамбару, что ни за что не будет работать, а теперь настойчиво просит совета, как найти работу за 15 су в день. И откуда взялась эта наивность Артюра, воображающего, что оплачиваемая работа оставит ему «свободное время» для сочинения стихов? Как бы то ни было, оказывается, по части своей поэтической карьеры Рембо больше на Демени не рассчитывает.

Куда ни кинь, всюду клин.


В один прекрасный день, когда Рембо в очередной раз плакался в жилетку отцу Бретаню, что его никто не понимает, тот удостоил его тем, что вынул свою трубку изо рта и рассказал, что, когда работал в Фампу, под Аррасом, близко познакомился с поэтом Полем Верленом, и он, может быть…

— Что, если я пошлю ему свои стихи? спросил Рембо, поняв с полуслова.

А когда Бретань добавил, что ему не составит труда присовокупить к его стихам рекомендательную записку, Артюр одним прыжком оказался на улице, как будто был узником и перед ним вдруг распахнули дверь его камеры. Отыскав Делаэ, Рембо тотчас потащил его в кафе Дютерма и усадил переписывать свои стихотворения (довольно изрядную часть):

— Это для Верлена!

И пока друг старательно переписывал «Завороженных», «Приседания», «Таможенников», «Украденное сердце», «Сидящих», Рембо убористым почерком писал длинное письмо на плотной желтоватой бумаге. Он выбрал эту дешевую бумагу специально, чтобы не платить слишком много за отправку письма по почте. Рембо писал о своем идеале, своем негодовании, своих восторгах, своей нужде, не без лести и настойчивости умоляя адресата не отталкивать доверчиво протянутую руку. Письмо, стихи, записка Бретаня — все это отнесли на почту и отправили по адресу издателя Лемерра, Париж, улица Шуасёль, 47, «для г-на Верлена».

Верлен говорил, что это письмо (оно, к сожалению, утеряно) изобиловало какими-то странными сведениями и любопытными выражениями вроде «мелкие пакости» или «менее надоедлив, чем Занетто»[71]. Автор письма намеревался приехать в Париж писать стихи, так как не Мог работать в душной обстановке своего провинциального города. Кроме того, у него не было средств к существованию: его мать, чрезвычайно набожная женщина, давала ему лишь 10 сантимов по воскресеньям, чтобы заплатить за место в церкви.

Отправив письмо, Рембо уже на следующий день, страшно нервничая, стучал в дверь к Бретаню. Ответа, конечно же, еще не было.

— Потерпите немного, — сказал его флегматичный Друг.

Но Артюр, не удержавшись, отправил Верлену второе письмо, еще более настойчивое. Вместе с письмом он послал еще три стихотворения: «Мои возлюбленные малютки», «Париж заселяется вновь» и «Первое причастие».


В течение нескольких дней Рембо жил в состоянии лихорадочного возбуждения, или, лучше сказать, не жил вовсе. У него был шанс оказаться в Париже, и к тому же ему не нужна будет никакая рабская работа за 15 су в день. Двойная удача! Но по приезде в Париж Артюр должен был иметь возможность показать стихи безупречного качества. Как раз в это время ему попалось одно стихотворение на довольно своеобразный сюжет, написанное Леоном Дьерксом и опубликованное в «Современном Парнасе». Его сочинение называлось «Одинокий старик» и рассказывало о некоем призрачном корабле, дрейфующем в океанах и приводящем в ужас экипажи других кораблей. Рембо сочинил стихи о другом «одиноком старике» — о себе, предварительно украсив стихотворение яркими фрагментами из «Тружеников моря» Гюго, «20 000 лье под водой» Жюля Верна и, возможно, из «Иллюстрированного журнала» своего детства. Впрочем, лишь благодаря своему гению он написал эти прекрасные стихи, которые предстают перед нами подобно симфонии, стремительно летящей через зеленоватые морские глубины к девственным просторам межзвездного Эфира, чтобы в конце снова низвергнуться в пучину горького отчаяния. Какое точное отражение собственной судьбы! Можно было бы предположить, что близкий успех вдохновит его на что-то вроде гимна: сначала он пропел бы о тьме, из которой произошел на свет, затем — о рассвете, осиявшем начало его пути, и закончил бы грандиозным апофеозом себе — триумфатору. Но мы видим нечто совершенно противоположное. Старый корабль, сбитый с пути фантастическими видениями, отчаянно призывает свою погибель:

Пусть мой взорвется киль! Пусть погружусь я в море! [72]

Этот «Пьяный корабль», который должен был стать началом нового Рембо, предвестником других гениальных стихов, по сути являлся уже его лебединой песней.

Считается, что у Рембо были и другие источники вдохновения при создании этого шедевра: Старая мельница, возле которой стихотворение и было написано, Маас, омывающий набережную Мадлен, где в то время стоял кожевенный завод, окрашивавший воды реки в непонятный цвет. («Его мечтой, — пишет Делаэ, — было побарахтаться в мокром песке, среди диких растений и валявшихся там осколков разбитой посуды».)


Наконец, на четвертый или пятый день Бретаню принесли долгожданный ответ Верлена.

Поэт извинялся за то, что задержался с ответом на два письма, пришедших одно за другим. На это у него были причины. Он только что вернулся в Париж после отпуска, проведенного в деревне, и не успел подготовиться к достойной встрече поэта, чьи стихи его пленили.

Верлен ничего не написал о том, что его друзья — Леон Валад, Шарль Кро, Филипп Бюрти, Альбер Мера, Эрнест д’Эрвильи и другие — испытали весьма противоречивые чувства, прочтя стихи Рембо: одни отвращение, другие симпатию, третьи тревогу.

Стоит также обратить внимание на короткую фразу Верлена: «Во мне как будто остался след от Вашей ликантропии». Эта фраза важна, поскольку она проливает свет на продолжение всей этой истории. Ликантропия, согласно Жоржу Заэ, это «прежде всего бунт неприспособленного человека против общества, которое он считает недостойным и которое осыпает всяческими проклятиями»17. Литтре, со своей стороны, дает ликантропии такое определение: «Тип психического заболевания, при котором больной воображает, будто он превратился в волка». Верлен поставил абсолютно правильный диагноз, но он не скрывал при этом своей симпатии к ликантропам, или, говоря иначе, молодым волкам, пораженным этой болезнью. Еще не будучи знаком с Рембо, Верлен уже был его сообщником.

Итак, пока наш арденнский оборотень не находил себе места от радости и нетерпения, Якоби, судя по всему, добился разрешения возобновить выпуск своего «Арденнского прогресса». В самом деле, Жюль Муке обнаружил в «Северо-Востоке» от 16 сентября 1871 года статью за подписью некоего Жана Марселя; это была перепечатка из «Арденнского прогресса». Статья написана в воинственной манере, свойственной Артюру Рембо. Она представляет собой шутовской комментарий к современной политической ситуации и называется «Письмо барона Козопуха своему секретарю в замок Моей Святой Славы»[73]. Политическая ситуация на 7 и 8 сентября 1871 года сводилась к следующему: с одной стороны — приговор к заключению в крепость инженера Жоржа Кавалье (по прозвищу «Деревянная трубка») за то, что он передал исполнительному комитету Коммуны план парижских водостоков, и, с другой стороны, отклонение предложения барона Равинеля перевести правительство из Парижа в Версаль. Эти отнюдь не смешные события вдохновили крылатое перо Артюра на резвый и озорной комментарий:

Версаль, 9 сентября 1871 г.

Франция спасена, мой дорогой Анатоль, и Вы, конечно, правы, говоря, что в этом есть и моя большая заслуга.

(…)

Мы реорганизовали армию, провели бомбардировку Парижа, подавили восстание, расстреляли повстанцев, вынесли приговор их командирам, установили учредительную власть, одурачили Республику, подготовили монархистское правительство и приняли несколько законов, которые рано или поздно все равно переделаем.

(…)

Вы видели, как они надели наручники на Деревянную трубку? Мы выиграли матч-реванш, господа Коммунары!

В этой статье перед нами предстает совершенно другой, искрящийся весельем Рембо. Ответ Верлена преобразил его. Какой поразительный контраст с тем отчаянием, которым дышит его последнее письмо к Полю Демени!


Пришло второе письмо Верлена, также полное восхищения: «Вы прекрасно вооружены». На этот раз все было в порядке, все было готово: «Приезжайте, душа моя, вас зовут, вас ждут».

К письму прилагался денежный перевод на дорожные расходы (благотворительность парнасцев). «Свершилось». Каникулы продолжались, диктатуре мамаши Рембо пришел конец, ворота парнасского рая распахнулись, как по волшебству.

Но смутная тревога омрачала триумф Артюра, та же тревога, которая прервала полет его знаменитого «Пьяного корабля»:

Но слишком много слез я пролил! Скорбны зори,

Свет солнца всюду слеп, везде страшна луна[74].

Рембо предстояло вступить в мир художников и образованных людей, и тут его будто разбил паралич: сможет ли он преодолеть свою крестьянскую угловатость, свою юношескую застенчивость?

«Накануне отъезда, — рассказывает Делаэ, — Артюр захотел в последний раз пройтись по окрестностям Шарлевиля. Стоял сентябрь, солнце нежно ласкало землю своими лучами, дышалось легко, было не жарко и не холодно, все внушало надежду, природа делила с ним радость свободы, которую он заслужил. Мы уселись на опушке леса под названием Фонтан или Фортан, близ Эвиньи.

— Вот, — сказал Рембо, — что я представлю на их суд, когда приеду.

И он прочел мне «Пьяный корабль». Слушая это стихотворение, которое, бесспорно, — жемчужина поэтического искусства, я заранее поздравил с оглушительным успехом, который будет сопровождать его вступление в литературный мир: абсолютно все будут восхищаться им с первой же минуты. Немедленное признание и будущая слава не подлежат сомнению.

Как только Рембо закончил читать, он сник, стал грустным и подавленным.

— Да, конечно! — снова заговорил он. — Ничего подобного я еще не писал, я знаю… И всё-таки… общество образованных людей, художников!., салоны… изысканность!.. Я не знаю, как себя вести, я неловкий, застенчивый, я не умею красиво говорить… О! Конечно, вообще-то я никого не боюсь… но… Ах! Что я там буду делать?»18

И вот настал великий день. Бретань в последний раз пожал ему руку и пожелал удачи, Деверьер вручил внушительную сумму денег. А Делаэ проводил на вокзал.

…Отъезд среди нового шума и новой любви! [75]

«Когда я пришел на вокзал, чтобы пожать ему руку на прощанье, он уже довольно долго был там. Рембо внимательно следил за движением стрелок на вокзальных часах. Он показался мне довольно бодрым… Я снова весело сказал ему: «Ты ворвешься туда, как ураган… Ты заткнешь за пояс и Гюго, и Леконта де Лиля!»

И Делаэ принялся осыпать ироничными шуточками «этот городишко», глухую провинцию, Вокзальную площадь с ее пошлыми лужайками. Да Рембо просто повезло, что он уезжает!

Рембо улыбался.

«Просьба пассажирам, направляющимся в Бальзикур, Пуа, Лонуа, Ретель, Реймс и Париж, пройти на посадку!»19

Делаэ последний раз махнул рукой.

Поезд тронулся. Он увозил Рембо навстречу великим приключениям.

Примечания к разделу

1 Эту историю рассказывает в предисловии к «Реликварию» (1891) Рудольф Дарзанс. Кроме этого, ее включил в свой роман «Дина» Самуэль (1883) Фелисьен Шансор. В этой книге факты изложены несколько иначе: Макс (Жиль) застал Сенбера (Рембо) за чисткой собственных ботинок. Он бы его и оставил у себя, но тот был «страшно влюблен в воровство и в одного из наших друзей» (имеется в виду Форен?). Танаваль (неизвестно, кто зашифрован под этим именем), человек огромного роста, хотел его побить, но Рембо-Сенбер ответил ему: «С быками не дерусь!» Что тут основано на реальности, а что нет, неясно.

2 Делаэ указал точное местоположение этого грота в письме к П. Берришону от 22 июня 1897 г. (опубликовано в le Bateau ivre, № 13, сентябрь 1954).

3 Э. Делаэ, Rimbaud (1923). Верлен упоминал об этом в своей статье о Рембо в Людях современной эпохи.

4 Это следует из полицейского рапорта, переданного из Лондона в Париж 26 июня 1873 г. (опубликован Огюстом Мартеном). На обложке досье Рембо из архива бельгийской тайной полиции («Forçats libérés») стоит следующая надпись: «Бывший вольный стрелок». Делаэ и Верлен называли также другие военизированные формирования.

5 Берришон П., la Vie de J.-A. Rimbaud, c. 67.

6 Cm. la Grive, № 61, апрель 1949.

7 См. Rimbaud vivant, № 10 (1976) и 17 (1979).

8 М.-И. Мелера, Résonanses autour de Rimbaud, c. 183.

9 Рембо рассказывал об этом Верлену, и его жена Матильда упоминает об этом в своих «Воспоминаниях».

10 Письмо Верлена к Рембо от 2 апреля 1872 г. и июньское письмо того же года от Рембо к Делаэ.

11 Будучи главным библиотекарем с 1933 по 1945 год, Манкилье предоставил полковнику Годшоту (опубликовано в Arthur Rimbaud ne varietur, том I, с. 255) список книг по оккультным наукам, хранившимся в библиотеке Шарлевиля.

12 Э. Делаэ, Souvenirs familiers.

13 Э. Делаэ, Souvenirs familiers, в Revue d’Ardenne et dArgonne, май-июнь 1908 г.

14 Письмо к Жану Экару было опубликовано Пекенемом в la Grive за июль — декабрь 1963 г. и в Nouvelles littéraires от 26 сентября 1963 г.

15 И в самом деле, Изамбар получил свои ящики с книгами только четыре месяца спустя в Аржентане {Rimbaud tel que je l’ai connu, c. 172).

16 Демени обратился в ясновидческую веру Рембо! В 1873 г. он опубликовал у Лемерра сборник под названием «Видения», первое стихотворение в нем называется «Ясновидцы». Другое его стихотворение напоминает по композиции «Пьяный корабль» Рембо. Отметим, наконец, стихотворения «Видение Офелии» и «Миниатюра», посвященные Верлену.

17 Жорж Заэ, la Formation littéraire de Verlaine, c. 293.

18 «Рембо читал свои стихи, ничего не подчеркивая, но как-то конвульсивно, как будто его трясло в лихорадке. Его нервный детский голос совершенно естественно выражал силу слов. Он говорил, как чувствовал, так, как это к нему пришло, казалось, ему всегда не хватает остроты ощущений». Э. Делаэ, Rimbaud (1906), с.86.

19 Э. Делаэ, Souvenirs familiers, в Revue d’Ardenne et d’Argonne, ноябрь-декабрь 1908 г.

Загрузка...