Артюр Рембо

Всего лишь одно свидетельство мы имеем об этом путешествии — трогательный рассказ сестры Артюра; правдивый и детальный, он поможет нам проследить за последним отчаянным бегством несчастного страдальца¹. Перед нами печальная реальность, лишенная каких бы то ни было писательских прикрас.

23 августа в три часа утра Артюр потребовал, чтобы его одели: надо было не пропустить поезд, который в 6.30 отправлялся из Вонка. Но слуга замешкался, запрягая не в меру норовистую лошадь, и экипаж, несмотря на сумасшедшую скорость (Артюр снял пояс и пользовался им как кнутом, сопровождая все это изрядным количеством крепких выражений), прибыл на вокзал через две минуты после отхода поезда. Что же делать? Он было решил подождать до 12.40, когда отходил следующий поезд, но вскоре сырой утренний туман и мольбы Изабель заставили его изменить решение. По возвращении домой он, не раздеваясь, упал на кровать в своей комнате, задремал и, проснувшись в 9 часов, собрался немедленно уезжать. До вокзала было всего три километра, до поезда — три с лишним часа; выезжать настолько загодя не казалось Артюру странным.

Что поделаешь с упрямцем, которого к тому же мучают навязчивые идеи? Чем дальше, тем больше росло его нетерпение. В последнюю минуту он все же не смог удержаться от слез, прекрасно понимая, что прощается навсегда, что никогда больше ему не доведется увидеть ни мать, ни этот «проклятый Рош»; здесь он оставлял часть самого себя.

— Оставайся, мы будем ухаживать за тобой, — говорила ему г-жа Рембо.

— Нет. Нужно попытаться выздороветь.

Артюру казалось, что единственным его шансом на спасение был сухой климат, то есть юг Франции или Африка; остаться в Роше означало подписать себе смертный приговор. Когда они приехали на вокзал, веселые искорки засверкали в его глазах: он перехватил завистливые взгляды двух слуг, сопровождавших его, которые те бросали на склянку с бромной настойкой, откуда он пил небольшими глотками — эти мужланы надеялись, что им тоже что-нибудь перепадет. При виде жалкого садика начальника вокзала Артюр разразился потоком колких и остроумных выражений.

Наконец, после долгих минут ожидания, в облаках пара появился пассажирский поезд, отчаянно скрипя и будто бы страдая от одышки. Изабель помогла Артюру войти в вагон и удобно устроила на заранее припасенных подушках, но дорожная тряска мало-помалу разбудила боль, которая вскоре стала просто невыносимой.

— Как больно, как мне больно, — стонал он беспрестанно.

Боль будто в тисках сжимала все тело — спину, поясницу, плечи, ноги…

В Амани, где надо было выходить, люди из вокзального персонала помогли Изабель перенести его на кресле в зал ожидания. Когда он останавливался здесь на пути из Марселя, он даже мог передвигаться самостоятельно, хоть и на костылях, — сейчас же это было просто разбитое и страдающее тело, совершенно неподвижное.

Ему перехватывало горло, но он овладевал собой и даже пытался улыбаться сестре — только бы она не отказывала себе во всем, только бы могла чуть-чуть подумать о себе самой…

Вокзальному персоналу с самим начальником во главе еле-еле удалось устроить Артюра в вагоне парижского экспресса.

— Мне отрежут всю ногу целиком, это уж точно, — говорил он.

Видимо, возбудитель болезни, какой-нибудь микроб, остался и его нужно удалить.

В Ретеле и в Реймсе в вагон сели новые пассажиры — сперва молодая пара, потом семья с детьми. Поначалу Артюр еще наблюдал за жизнью вокруг, и глаза его как-то странно сверкали, но очень скоро оживленное любопытство сменилось скукой и безразличием.

Все вокруг так и сияло: было воскресенье, погода была великолепной, молодые дамы в ярких нарядах катались на лодках по Марне, из поезда можно было даже услышать музыку, доносившуюся из кабачков. Но Артюр был уже далеко. Он лежал неподвижно, и глаза его были полузакрыты.

В шесть тридцать вечера поезд прибыл в Париж. Скольких новых мучений стоило выйти из вагона, пройти через вокзал и пересесть в фиакр! Правда, спокойная ночь в какой-нибудь гостинице в тихом квартале, думала Изабель, должна вернуть ему силы, которые потребуются вскоре при грозных испытаниях на последнем этапе пути в Марсель.

Вдруг прогремел гром, и улицы, за минуту до того пестревшие шумной толпой, тотчас опустели. Дождь неистово хлестал в окна фиакра. Пустынные улицы, блестящие от воды мостовые, внезапный холодок в воздухе — все это было выше человеческих сил. И вот ни с того ни с сего он приказывает кучеру ехать на Лионский вокзал. Никакие мольбы Изабель не могли убедить его не уезжать немедленно, не подождав хотя бы до утра.

Еще неизвестно, для кого этот переезд был большим кошмаром — для Артюра, который, весь в жару от лихорадки, никак не мог устроиться, чтобы хоть как-то успокоить постоянную боль, или для Изабель, которая, сжавшись в комок, тихо плакала в своем углу. Артюр едва дышал, пот катился с него градом, его жалобные стоны то и дело сменялись неистовыми криками в бреду. Казалось, его страдания достигли предела того, что может вынести человеческое существо. Каждое мгновение малейшее сотрясение наполняли его тело страданием; беспощадная, неотвратимая пытка продолжалась.

На рассвете, когда подъезжали к Лиону, он наконец ненадолго забылся сном. Время тянулось нестерпимо долго, только во второй половине дня показался Камарг. В купе было душно, как в склепе.

Придя в себя, Артюр понял, что тело больше не слушается его. А еще надо добраться до больницы…

Вокзальный персонал демонстрировал чудеса аккуратности, поднимая Артюра, перенося его из вагона через весь вокзал, устраивая в фиакре. Какой вздох облегчения должен был вырваться у Изабель, когда она увидела его лежащим на узкой больничной койке!

Артюр велел записать его под именем Жана Рембо — пусть смехотворная, но все-таки предосторожность на случай, если его еще ищут военные.

В течение месяца после этого мы не имеем никаких сведений о его состоянии — первое письмо Изабель к матери датировано 22 сентября. Все врачи, с которыми она консультировалась, в один голос твердили, что дни ее брата сочтены, что ему осталось несколько дней или недель.

— Останьтесь с ним, — советовал доктор Трастур, — если вы уедете, это будет для него настоящий удар.

Конечно, в его присутствии все говорили о возможном и даже весьма вероятном выздоровлении, о том, что нужно лишь иметь терпение и т. д. Дошло до того, что Изабель, видя, что Артюр немного успокоился, что приступы мучают его меньше, что аппетит вернулся, спрашивала себя, а не лгут ли ей врачи? Но ремиссия длилась недолго. Артюр слабел с каждым днем и понимал это. Ах! если бы нашли какое-нибудь средство, все равно какое (вот, говорят, электричество помогает), которое бы вернуло ему правую руку, дало бы возможность ходить на протезе! Но стоило ему лишь заикнуться об этом, как он сам тотчас осознавал всю беспочвенность своих надежд. Снова начинались рыдания, он молил сестру не покидать его.

Изабель была в отчаянии: от матери писем не было. «Я тебя на коленях умоляю написать мне, — взывала она. — Что у тебя стряслось?» Существует мнение, что холодность г-жи Рембо объясняется тем, что Артюр в свое время отсоветовал сестре выходить замуж за одного богатого рошско-го фермера. Однако все это попахивает плохим романом. Скорее можно себе представить, что она была недовольна тем, что дочь не писала о том, когда вернется.

Невозможно, чтобы ей было абсолютно плевать на бедного страдальца, который то призывал к себе смерть, крича во весь голос, то угрожал повеситься или покончить с собой как-нибудь еще, если сестра уедет. «Он так страдает, — добавляет Изабель, — что я и впрямь начинаю думать, что он способен на то, о чем говорит» (в письме от 3 октября). Состояние несчастного больного — корчащегося от боли, вечно чем-то взволнованного и расстроенного — требовало постоянной заботы и внимания. Чтобы доказать необходимость своего присутствия в больнице, Изабель в письме от 5 октября приводит распорядок их дня:

Потом Изабель идет в церковь к мессе.

В этот день принесли — третий по счету — протез ноги, заказанный давным-давно, но он даже не смог его опробовать.

В одиннадцать принесли завтрак, к которому он не притронулся: любая еда вызывала у него отвращение. Потом пришел почтальон. Увидев два письма, Изабель сначала заплакала, а потом принялась целовать их. Она протянула брату то, которое было адресовано ему, но читать его он отказался.

Изабель продолжает:

Потом — обед, к которому бедняга не притрагивается; оставив десерт сестре, он отсылает назад остальное; дневной обход с неизменными ободряющими словами врачей, которые Артюр слушает «с неким подобием надежды» — он хочет им верить, несмотря ни на что.

Многие из друзей приходили навестить его. Морис Риес, будто бы не замечая серьезности положения, писал ему (8 сентября 1890 года): «Вы можете, когда захотите, переправить через Джибути любую нужную Вам партию оружия, главное сохранить все это в тайне, чтобы не привлечь внимания итальянцев»³.

Альфред Барде тоже не раз приезжал. «Когда он увидел Рембо, — пишет Жан-Поль Вайан, — тот, будучи в полном отчаянии и плача, показал ему то, что осталось от ноги. Потом начались воспоминания, и г-н Барде стал утешать Артюра, уверяя его, что есть специальные ножные протезы, предложил приехать выздоравливать к нему в деревню. Рембо был очень тронут и плакал, как ребенок». Навещал его в клинике Непорочного Зачатия и Огюстен Бернар, коммерсант из Адена (об этом он рассказывал Мелера).

Сохранились несколько портретов Артюра, относящихся к этому периоду, — три рисунка Изабель, репродукции которых есть в «Album Rimbaud». Первый представляет его ужасно исхудавшим, с полузакрытыми глазами на изможденном лице; второй портрет производит более сильное впечатление, на нем Артюр изображен в белом чепце со страшно ввалившимися глазами; наконец, на третьем (это эскиз) он изображен лежащим, с распухшей от массивной повязки правой рукой.

Нам остается только рассказать о памятном дне 25 октября.

На этот счет мы имеем в своем распоряжении только одно свидетельство — письмо Изабель к матери от 28 октября; в свое время оно было предметом продолжительных литературных споров, но подлинность его несомненна. Это настоящий благодарственный молебен. Артюр уверовал в Бога! На Артюра снизошла Божья благодать! «Это праведник, святой, мученик, это избранник Господень!»

«Я думаю, что еще ничей уход из жизни не был большим назиданием для потомков», — напишет набожная сестра Луи Пьеркену 17 декабря 1892 года.

Основываясь на этом, многие «правоверные католики», от Клоделя до Мориака, сочинили настоящую «евангельскую историю» о возвращении блудного сына. «В духовном плане Рембо подобен мотыльку, — пишет г-жа Брие, — которым Богу в конце концов удалось пополнить свою коллекцию».

Но давайте спустимся с небес на землю и задумаемся, как же в действительности обстояло дело.

Во-первых, не следует упускать из виду то, что одной из причин присутствия Изабель — и, пожалуй, единственной, не считая, конечно, сострадания к ближнему — было желание уговорить брата умереть христианином — она и сама об этом говорила. Во-вторых, можно с уверенностью утверждать, что до 25 октября 1891 года никаких изменений в его душе не происходило: веским аргументом в пользу этого являются его обвинения в адрес персонала больницы. Он ругался как извозчик, заявляет Морис Риес.

Священники, приглашенные Изабель, — каноник А. Шо-лье и отец Ф. Сюш⁴ — два раза пытались наладить отношения с умирающим, но обоим он оказывал такой холодный прием, что они не осмелились говорить с ним о серьезных вещах. Рембо оставался таким, каким был всегда — чуждым и враждебно настроенным по отношению к любой религии.

И вот, 25 октября, после высокой мессы, один из священников пришел проведать Артюра, побеседовал с ним и выслушал его исповедь. Выйдя из палаты, он подошел к Изабель: «Что Вы скажете, дитя мое, на то, что Ваш брат верует? Он верует, и я еще ни в ком не видел такой веры».

Изабель, просияв от радости, ринулась в палату к Артюру, ожидая увидеть на лице брата благодать Господню — но не тут-то было. На его лице была печать «смиренной задумчивости».

Последовал следующий диалог:

ОН: Сестра, в наших жилах течет одна кровь. Скажи мне, веришь ли ты, веришь ли? (Странный, казалось бы, вопрос: ведь, ей-богу, он знал, что она верит, она давно успела ему надоесть своей набожностью и вечными призывами разделить с ней ее веру. На самом деле он имел в виду следующее: «Есть ли в тебе помимо этого жеманства настоящая, искренняя и глубокая вера?»)

ОНА: Я верую. Многие гораздо более сведущие люди верили и верят, а к тому же сейчас у меня есть доказательство этого.

ОН: Да, но они говорят, что верят, делают вид, что обращены в веру, а на деле все это лишь спекуляция с целью заставить всех читать то, что они пишут!

ОНА: Нет, они бы заработали больше денег, богохульствуя.

ОН (пытаясь поцеловать ее): Да, не зря мы с тобой слеплены из одного теста — мы и правда можем быть во всем единодушны. Так, значит, ты веруешь?

ОНА: Да, верую. Надо верить.

«Надо верить». Значит, битва еще не выиграна — когда цель достигнута, о ней перестают говорить. Генералу-победителю не говорят, что нужно побеждать.

Человек, связанный предрассудками и враждебно относящийся к Артюру, делает из этого вывод, что ничего не было, что Изабель приняла желаемое за действительное или по меньшей мере сильно приукрасила смысл нескольких слов священника, который не очень уловила, или вообще просто-напросто солгала.

Этот человек ошибается. Что-то действительно произошло этим воскресным днем 25 октября. Артюр перестал быть тем, кем был раньше, но и не стал таким, каким его мечтала увидеть Изабель.

До того момента Бог для Рембо был лишь предметом постоянных и едких насмешек — и вдруг он уверовал в него и молит о спасении. Он обращается к Богу Изабель, но точно так же он обращался бы к Богу евреев или мусульман. Он понял и увидел на примере сестры, что вера дает верующему какое-то особое невозмутимое спокойствие, и это доказательство подействовало на него сильнее любых призывов (которые к тому же он просто проигнорировал бы). Если вера существует, может быть, есть и Бог, а если Он есть, значит, Он может меня исцелить. И Артюр готов был потратить последние силы, цепляясь за эту соломинку.

«С этого момента, — отмечает Изабель, — он больше не богохульствует; с распятием в руках он призывает Христа и молится, молится — он, Артюр!»

Он также повторял: «Аллах керим!» — «Да свершится воля Божья!»

Но дальше по пути спасения души Артюр не продвинулся ни на шаг. Он только попросил сестру привести комнату в порядок (священник должен был вот-вот вернуться, чтобы причастить его): «Вот увидишь, как меня окружат свечами да кружевами!» Но священник не пришел, и поэтому весьма вероятно, что Артюра не причащали и не соборовали⁵. Объяснения, которые приводит Изабель, выглядят не очень-то убедительно: «мы боялись слишком разволновать его, он мог нечаянно выплюнуть облатку и т. д.» — все это плохо соотносится с тем, что она говорила о его утреннем спокойствии.

Ни о чем другом он не просил. «Считая, что о нем забыли, — продолжает Изабель, — он заметно погрустнел, но ни на что не жаловался».

Напрашивается вывод: Рембо не уверовал в полном смысле слова; путь веры был закрыт для него — в своем неверии он зашел слишком далеко.

Болезнь тем временем прогрессировала с ужасающей быстротой: культя ужасно распухла и огромная опухоль постепенно дошла до самого паха, ниже все стало твердым, чувствительность была потеряна. Боль переместилась в руки, в другую ногу, дошла до головы. Пришлось снова прибегнуть к морфию. С этого момента Артюр больше не выходил из коматозного состояния, прерывавшегося только кошмарами и бредом. При этом он говорил тихо, но очень отчетливо — врачи были в изумлении. Ему все казалось, что он в Хараре, сестру он принимал за Джами, подгонял ее, говоря, что нужно поскорее набрать верблюдов и нагрузить караван, чтобы ехать в Аден. Почему его не будят? Его ведь ждут, он может опоздать… И слезы текли у него из глаз.

Вот последнее, что мы знаем о состоянии умирающего.

Изабель пишет: «Артюр практически ничего не ел; то немногое, что нам удавалось уговорить его съесть, вызывало у него отвращение. Он ужасно отощал, был похож на скелет, а по цвету лица его трудно было бы отличить от трупа. А это несчастное тело с парализованными и искалеченными членами! О Боже, как его было жаль!»

9 ноября он из последних сил диктует сестре письмо к директору Морской почтовой компании. Письму предшествовал перечень слоновых бивней:

Но ему уже не суждено было подняться на борт какого-либо судна Морской почтовой компании. Как сказали бы римляне, его ждал челн мрачного Харона, перевозчика душ в царстве мертвых. Рембо умер через сутки, во вторник, 10 ноября, в десять часов утра.

Так осуществилось предсказание Верлена, который в 1889 году, когда по Парижу прошел слух о смерти Рембо, написал трогательный сонет, который оканчивался такими словами:

Rimbaud! Pax tecum sit, Dominus sit tecum[235]!

Он тихо ушел в мир иной.

Ему было немногим более тридцати семи лет.

Книга записей марсельской больницы гласит:

«Рембо, Жан-Николя, коммерсант, родом из Шарлевиля, проездом в Марселе, скончался 10 ноября 1891 года, в десять часов утра.

Диагноз: распространенная карцинома».

Свидетельство о смерти выписано 11 ноября на основании заявления двух врачей и подписано Эрнестом Марнери, помощником мэра Марселя.

Тело было перенесено в больничную церковь, о чем имеется соответствующая запись в церковной книге:

«№ 854 — года тысяча восемьсот девяносто первого, ноября одиннадцатого числа в эту церковь было перенесено тело Рембо, Жана-Николя, холостяка, скончавшегося в клинике в возрасте тридцати семи лет, сына покойного Жана Фредерика Рембо и Мари Рембо, урожденной Кюиф, и предано земле по христианскому обычаю[236].

Подпись: А. Шолье».

В этот же день пришло разрешение на перевоз тела в Шарлевиль.

В пустой церкви горели свечи, и у простого гроба молились несколько монахинь. Изабель — подавленная, удрученная, одна-одинешенька в своем невыносимом горе — молилась вместе с ними.

Скончался еще один больной. Для отчетности похоронного бюро один из городских чиновников составил смету расходов, которые должны были возместить «наследники Рембо, Жана, 37 лет, скончавшегося вчера в клинике Непорочного Зачатия»:

Похоронные услуги шестого класса;

Дубовый гроб, обитый свинцом: 212,60 франка.

Медная табличка, креп и т. д.

Итого: 458 франков 11 сантимов.

«Коммерсант» Жан Рембо покинул больницу 12 ноября 1891 года. Поэт Артюр Рембо вернулся туда 57 лет спустя, когда во дворе больницы была открыта мемориальная доска:

ЗДЕСЬ

10 НОЯБРЯ 1891 ГОДА,

ВОЗВРАЩАЯСЬ ДОМОЙ ИЗ АДЕНА,

ЗАВЕРШИЛ

СВОЙ ЗЕМНОЙ ПУТЬ

ПОЭТ

ЖАН АРТЮР РЕМБО⁶

Больше ничего не сохранилось. Комната в Офицерской палате, где был установлен гроб с телом покойного для прощания с ним, была разрушена, на ее месте располагается клиническая лаборатория Ремюза.

Итак, 13 или 14 ноября Рембо вернулся в родные Арденны.

Мать, которую известили телеграммой, незамедлительно отдала распоряжение привести в порядок могилу, то есть освободить место в семейном склепе между ее отцом и дочерью Витали. Рабочие укрепили цементом новый отсек. «Когда каменщики закончили работу, — рассказывает Луи Пьеркен, — она сама спустилась в склеп, чтобы убедиться, что все выполнено так, как она заказывала и что работа «проделана хорошо».

Рабочие наблюдали за этой сценой с открытыми ртами»⁷.

Достоверно известно, что Рембо завещал похоронить себя не в Шарлевиле, а в Хараре или Адене. Об этом упоминает Изабель: «Он бы предпочел быть похороненным там, в Адене, потому что кладбище расположено на берегу моря, недалеко от здания, в котором помещалась его компания. И я бы непременно перевезла его гроб туда, если бы он того потребовал. Артюр отказался от этого только потому, что понял, с какими препятствиями мне придется столкнуться»⁸.

Своеволие г-жи Рембо продолжало тиранить Артюра и после смерти. И все-таки Изабель исполнила последнюю волю брата. «В особенности, — написала она матери в письме от 3 октября 1891 года, — он просил меня не покидать его до момента его смерти и проследить за выполнением последней воли, особенно что касается его захоронения».

«Разрешение на ввоз тела», полученное в комиссариате полиции Шарлевиля, датировано четырнадцатым ноября. В этот день, около 9 часов утра, как рассказывает Луи Пьеркен, г-жа Рембо и Изабель были у отца Жиле, епископа Шарлевиля, и заказали ему на десять часов службу «по высшему разряду».

Смета похоронных расходов, хранящаяся в Музее Рембо, действительно сообщает о присутствии пяти певчих, двадцати девочек-сирот, которые несли свечи, и хора из восьми мальчиков. За все было уплачено 528 франков 15 сантимов. Можно представить себе, в какой суматохе и спешке были собраны все эти люди. Сестра Эрнеста Мило, г-жа Летранж, рассказывала Вайану, что органист, ее муж, играл Dies irae. Церемония была назначена на половину одиннадцатого, а предупредили их об этом в девять утра. «Люди еде-еле успели одеться, — замечает он. — Мы спрашивали себя, кто же мог так рано уйти из жизни в семье г-жи Рембо?»

Точно так же, видя, что за пышным катафалком, продвигавшимся к кладбищу по Фландрской улице, почти никто не идет, прохожие гадали, чья же кончина могла быть обставлена так значительно и одновременно так скромно. Газеты не сообщили ничего ни в этот день, ни на следующий.

Священник произнес над могилой последние слова, и обе женщины, не сказав ни слова, развернулись и пошли домой. Изабель оплакивала брата, которого так любила; она оплакивала и себя саму — ее жизнь потеряла смысл. Г-жа Рембо плакала меньше, но и у нее болело сердце. Она любила его, своего Артюра, она любила его всегда, больше всех остальных детей. Он был своенравным и взбалмошным, но в конце концов его безукоризненная честность и верность данному слову, уважение к мнению другого и желание собственным трудом достичь достойного положения в обществе были унаследованы им именно от матери.

Много лет спустя она напишет свое прощальное слово о нем. Этот маленький текст очень показателен — он объясняет то удивление и оторопь, которую вызвало у нее известие о том, что на Вокзальной площади Шарлевиля началось сооружение памятника ее сыну. Не будучи уверенной в том, что все это не злая шутка, она отказалась присутствовать на церемонии открытия памятника в июле 1901 года. Другой причиной, по-видимому, было то, что на этой церемонии, возглавляемой мэром Шарлевиля, щеголял как на балу Фредерик, с которым она была в ссоре. Вот этот небольшой отрывок из ее письма к Изабель от 1 июня 1900 года:

Он покоится недалеко от кладбищенских ворот под обыкновенной каменной плитой. Мать присоединилась к нему в 1907 году («Пусть мой гроб будет стоять по левую руку от моего бедного Артюра и по правую от моего милого отца и дочери Витали», — завещала она.), а Изабель — в 1922-м.

С тех пор к могиле, к двум одинаковым, как братья-близнецы, плитам, на которых выбиты имена Артюра и его родственников, идут люди, приехавшие издалека, и несут цветы…

Рядом высится огромный тис, и ветер, колышущий его ветви, рассказывает поэту о своих скитаниях.

Изабель обещала Артюру выплатить по завещанию 750 талеров его слуге Джами, испросив необходимую сумму у Сезара Тиана, с которым у него были счеты. Она знала, что Джами перешел на службу к г-ну Фельтеру, агенту аденского торгового дома «Бинснфсльд и К⁰», о котором Изабель пишет, что это был «молодой человек 22–23 лет, совершенно неграмотный и с трудом понимающий по-французски отдельные слова». Она неоднократно писала и Сезару Тиану, и во французское представительство в Адене, и его высокопреосвященству г-ну Торен-Каню, требуя выслать ей подтверждение, что деньги получены адресатом. В ответ ей пришло письмо от раса Маконнена; оно разочаровало Изабель:

«Харар, 7 июня 1893 года.

Полученная его высокопреосвященством г-ном Торен-Канем, епископом галласов, сумма в семьсот пятьдесят талеров Марии-Терезии, причитающаяся по завещанию г-на Рембо его слуге Джами Вадаи, передана по приказу раса наследникам Джами».

На полях приписано рукой раса: «Подтверждаю, что наследники Джами получили сумму в семьсот пятьдесят талеров»⁹.

Подтверждения от его высокопреосвященства г-на Торен-Каня Изабель пришлось ждать еще год — она получила его 12 октября 1894 года.

Таким образом, бедный Джами ненадолго пережил своего господина — вероятно, он умер в Хараре во время страшного голода 1891 года (в ноябре того же года от голода умер Димитрий Ригас).

«Как я поняла из послания г-на Маконнена, — говорится в письме Изабель к его высокопреосвященству г-ну Торен-Каню от 12 марта 1895 года, — Джами не довелось самому оценить щедрость своего господина, так как деньги по завещанию были вручены его наследникам. Я была очень расстроена, узнав о смерти бедного Джами — брат говорил мне о нем, как о человеке в высшей степени верном и преданном. К тому же, кажется, ему не было и двадцати лет. Я часто спрашиваю себя, кем могут быть его наследники, потому что совершенно уверена в том, что если бы брат мог предвидеть смерть своего слуги, он вряд ли выделил бы что-либо его семье. Но Вы, Ваше высокопреосвященство, должно быть, знали, достойна ли эта семья того подарка, который получила; мне хочется надеяться, что, если бы это было не так, Вы не дали бы ей возможности им воспользоваться».

Если бы это письмо писала г-жа Рембо, мы, несомненно, прочли бы в нем те же самые слова.

Примечания к разделу

¹ Изабель Рембо, «Le dernier voyage de Rimbaud», la Revue blanche, 15 октября 1897 г., статья перепечатана в Reliques d’Arthur Rimbaud (1922).

² Изабель Рембо, «Rimbaud mourant», Mercure de France, 15 апреля 1920 г., перепечатано в Reliques.

³ Неопубликованное письмо, хранится в Bibliothèque littéraire Jacques Doucet.

⁴ Эти имена приводит в своей статье в журнале Marseille (июль — сентябрь 1952) Пьер Рипер. Каноник Шолье, расписавшийся в церковной книге, когда в церковь доставили тело Рембо, умер, по утверждению Пьера Арну (Rimbaud, 1955, с. 496) в 1904 г. В 1891 г. ему было больше шестидесяти. Его портрет опубликован в l'Album Rimbaud. Отец Сюш был моложе, но больше о нем ничего неизвестно.

⁵ Изабель писала П. Берришону 30 декабря 1896 г., что ее брат потребовал, чтобы его исповедовали второй раз, кроме того, его соборовали. Можно ли верить ее утверждениям?

⁶ Доска была открыта по инициативе группы литераторов под названием «Друзья Ариона» 10 октября 1946 г., особые усилия к этому приложил поэт Турский. На церемонии присутствовал префект департамента Буш-дю-Рон и другие известные личности. Доска сначала висела во дворе больницы, затем, в 1987 г., была перенесена внутрь самого здания.

⁷ См. воспоминания Луи Пьеркена. Г-жа Рембо наблюдала также и за работами по подготовке места в склепе для себя самой (ее письмо к Изабель от 1 июня 1900 г.).

⁸ Ebauches de Rimbaud, сборник под редакцией М.-И. Мелера, 1937, с. 180.

⁹ Этот документ хранится в Музее Рембо в Шарлевиле — Мезьере.