Артюр Рембо

В начале июля Верлен принял решение со всем этим покончить: он повторит свой намюрский подвиг, вызовет жену в Бельгию, а если она к нему не приедет, тем хуже — он покончит с собой. В обстановке строжайшей секретности он разработал план побега, записав в своем тайном дневнике, найденном Ундервудом, что ему надо предпринять: спрятать в надежное место рукописи, белье, одежду и т. д. Предварительно он выведал, что в четверг, 3 июля, в полдень, из Лондона в Антверпен отплывает пароход.

Когда наутро Верлен, мрачный и решительный, возвращался с рынка с бутылкой масла в одной руке и селедкой в другой (Казальс говорит, что это была скумбрия, завернутая в газету, а Делаэ добавляет, что рыба была тухлой, — но не все ли равно?), Рембо, увидев его в окно, крикнул:

— Вот Верлен к нам идет дурацкой походкой, а в руках у него — масло с селедкой!

Поскольку Верлену нужен был лишь предлог, эта обидная реплика стала для него сигналом к действию. Он ворвался в комнату, как сумасшедший, бросил свои покупки на стол и, побагровев, закричал: «Ну нет! Это невыносимо! С этим надо покончить! Раз ты надо мной издеваешься, я уезжаю!»

Быстрым движением он схватил свой чемодан, который — вот чудо! — был уже собран, и вышел, хлопнув дверью. Рембо, обескураженный, с открытым ртом смотрел, как Верлен бодрым шагом удаляется от него, но потом, поняв, что это не шутка, последовал за ним.

Здесь в нашем повествовании небольшая лакуна. Рембо, несомненно, лично присутствовал, когда его спутник поднимался на пароход до Антверпена, отправляющийся из дока Сент-Катрин. Но расстояние от Грейт Колледж-стрит до дока — примерно шесть километров, поэтому они не могли пройти всю дорогу пешком. Верлен, должно быть, сел в фиакр или воспользовался каким-либо общественным транспортом. Мы не знаем и не узнаем никогда, поехали ли они на омнибусе или метро, и поспорили ли в последний раз. Так или иначе, ровно в полдень пароход поднял якорь под вой сирены, а Рембо наблюдал за этим с причала и отчаянно махал руками, не прощаясь со своим спутником, но безнадежно взывая к нему.

Все было кончено. Пароход скрылся из вида. Рембо остался без единого пенни в кармане, один в огромном городе.

На следующий день после обеда он написал беглецу письмо, еще точно не зная, по какому адресу его отправить.

И постскриптум:

Он думал, что это был лишь каприз, простая размолвка, каких они уже много пережили и за которой в скором времени последует примирение.

На следующий день курьер принес письмо от Верлена «с моря», помеченное «очень срочно», которое удовлетворило любопытство Артюра.

Сначала упреки:

А вот и разгадка тайны: он направляется в Брюссель, куда вызвал жену. «Если через три дня все будет по-старому и жена не приедет, я всажу себе пулю в лоб».

Здесь Рембо, должно быть, лишь пожал плечами. Но постскриптум вывел его из себя: «В любом случае мы больше не увидимся».

Тогда он продолжил начатое накануне письмо, зная теперь, куда писать: «Брюссель, до востребования».

Ну, здесь Рембо перегнул палку: до встречи с ним Верлен был уважаемым поэтом, примерным мужем и счастливым отцом. Конечно, между ним и женой произошло несколько тяжелых сцен, но в августе 1871 года, удалившись в деревню, они пережили там второй медовый месяц; а сейчас он был почти забыт, у него камнем на шее висел бракоразводный процесс, и к тому же его открыто обвиняли в связях, противоречащих общественной нравственности!

В следующей части письма сообщаются домашние новости («мне пришлось продать всю твою одежду, но ее еще не забрали») и планы на будущее: «В понедельник я рассчитываю уехать в Париж, мой адрес будет у Форена». И под конец угроза:

Тем временем в Брюсселе Верлен уже понимал, что Матильда не приедет, и сожалел о своем безрассудном поступке, за который вынужден был расплачиваться Рембо. 5 июля, чтобы что-нибудь узнать о нем, он расспрашивает в письме Матусевича, бывшего командира коммунаров:

Он известил свою мать, Матильду и г-жу Рембо о роковом решении: если в понедельник в полдень жена не приедет, он пустит себе пулю в лоб!

Однако, по совету Огюста Муро, сына одного из бывших отцовских приятелей и крестника матери, с которым они случайно встретились, Верлен изменил свое решение: он не покончит с собой («Простое самоубийство начинает казаться мне чересчур нелепым», — писал он Матусевичу), а наймется к карлистам[128].

Его мать, срочно приехавшая в Брюссель, умоляла его не делать глупостей, а г-жа Рембо в пространном письме взывала к его мужеству: «Мсье, я не знаю, какие неприятности у вас случились с Артюром, но я всегда предполагала, что развязка ваших отношений должна быть несчастливой. «Почему?» спросите вы меня. Потому что то, что не позволено и не одобрено честными и порядочными родителями, не несет счастья детям. Вы, молодежь, надо всем смеетесь и издеваетесь, но вы не сможете оспорить тот факт, что на нашей стороне — жизненный опыт, и всякий раз, когда вы идете наперекор нашим советам, вы попадаете в беду».

Ну и наконец урок нравственности в великолепном патетическом стиле: счастье состоит в исполнении своего долга, поэтому работайте, найдите цель в жизни, не теряйте надежды на Бога, единственного нашего утешителя и врачевателя наших ран. Хочется вставить это письмо в золоченую раму и повесить на стену для всеобщего обозрения!

Что же касается Матильды, то она не соизволила ни написать, ни как-либо иначе выразить свое участие.

Как только Верлен понял, что потерпел неудачу, он отправил хозяйке квартиры, г-же Смит, записку, в которой просил позаботиться о его вещах, пока он не вернется в Лондон. Возвращение было самым мудрым решением, нужно было забыть обо всех «великих предприятиях» и мужественно вернуться к обыденной жизни. Г-жа Смит немедленно показала эту записку Рембо, который счел необходимым спустить своего друга с небес на землю (письмо от 7 июля): «Ах, ты хочешь вернуться в Лондон! Ты еще не знаешь, какой тебе окажут прием! Какие лица будут у Андриё и у всех остальных, когда они снова увидят нас вместе!»

Стало очевидно, что возвращаться в Лондон нельзя. К тому же там у них больше ничего не было. «Все продано, кроме одного пальто», — сообщил Рембо.

Растерявшийся и обеспокоенный Верлен погрузился в раздумья. Его судьба была окончательно решена: он наймется в испанскую армию защищать королевскую честь и в ближайшее время отправится на поле битвы. Один бог знает, что будет потом. Но совесть мучила его всякий раз, когда он думал о том, как дурно поступил с Рембо. Сударыня из Шарлевиля была права: всегда нужно исполнять свой долг. Он же не сделал этого и трусливо бросил Артюра на лондонской мостовой, принеся его в жертву своему заблуждению, что крошка Моте возвратится к нему, а она вместо этого только лишний раз показала, что у нее вместо сердца камень. А добрый, милый друг не сердился на него и все еще его призывал!

Не раздумывая более, 8 июля Верлен пришел на почту к открытию, чтобы послать Рембо следующую телеграмму: «Иду добровольцем Испанию. Приезжай. Льежский отель. Белье, рукописи, если можно».

Теперь все было в порядке. Рембо привезет его рукописи, и после трогательного прощания он поедет искать счастья в другие страны.

Дело было за главным: завербоваться в войска дона Карлоса[129]. 8 июля около полудня Верлен в сопровождении Муро направился в испанское посольство.

Катастрофа! Иностранцы на службу не принимались.

будет петь Гаспар Гаузер, то есть сам Верлен, в сборнике «Мудрость».

Ситуация прояснилась: не могло быть и речи, чтобы снова вернуться в Лондон из-за Андриё и остальных, и вскоре должен был приехать Рембо. Так же не могло быть и речи о романтическом самоубийстве или поступлении на военную службу. Единственный выход — это взяться за решение семейного вопроса. Итак, он поедет в Париж, потребует встречи с этой женщиной, которая все еще оставалась его женой, и поставит ее перед выбором: либо она откажется от процесса и согласится возобновить совместную жизнь, либо прольется кровь. Чья? Возможно, его: раз он уже пожертвовал своей жизнью, его личное счастье стоит победы дона Карлоса. Ее? Она этого захотела. Папаши Моте? Почему бы и нет, ведь он противился реализации его законных в конечном счете планов.

Верлен наконец понял, что именно нерешительность и врожденное великодушие были причиной его постоянных неудач и что лишь решительные действия, даже, если потребуется, жестокие, смогут изменить его судьбу.

На случай, если Матильда одумается, он снял две комнаты на втором этаже отеля «Виль де Куртре», в самом центре, на Гран-Плас, на углу улицы Брассер.

Поздно вечером, побывав предварительно в «Льежском Гранд-Отеле», появился Рембо¹.

На следующий день, 9 июля, в среду, Верлен изложил ему свой план, приняв самый суровый вид, на какой только был способен, чтобы не дать ему возможность даже улыбнуться, если Рембо засомневается в серьезности его намерений, а потом спросил, что тот собирается делать.

— Я поеду в Париж, как и написал, — ответил Рембо.

Это было уже слишком! В прошлом году здесь же, в Брюсселе, он точно так же настаивал на возвращении в Париж… Опять за старое?

Рембо, с упорством, достойным его матери — о! как он был похож на нее в такие минуты! — ничего и слышать не захотел. Он свободен, не так ли? Свободен и для начала волен отомстить той шлюхе, которая его оскорбила и готова вновь пасть в объятия своего мужа. Обстоятельства сделали из него хозяина положения: они не хотели его присутствия, старались его устранить, потому что он мешал им, и вот он им еще покажет! Он никому не слуга, и он не сдастся. Пусть Верлен делает, что хочет, он же не желает служить ступенькой к счастью для крошки Моте, пусть она не ждет, что он принесет себя в жертву.

— Послушай…

— Что бы ни случилось, я еду именно в Париж, и ты мне не помешаешь.

— Ну ладно, увидим…

Весь день прошел в яростных спорах, ни один не хотел уступать. Понемногу Верлен утвердился в своем решении: его место возле жены, и любой вставший на его пути будет безжалостно сражен. Он защищал свои законные права.

Верлен, разгоряченный алкоголем, упорно добивался своего; он и не подозревал, что 9 июля один лондонский осведомитель передал в Париж такую записку: «Поль Верлен, близкий друг Вермерша и Андриё, уехал из Лондона в Брюссель, где получает письма до востребования». Над его головой нависла опасность, а он об этом даже не догадывался.

На рассвете 10 июля — в шесть часов утра! — он вышел побродить по городу, ожидая открытия оружейной лавки Монтиньи, которую он заметил, возвращаясь из Галери Сен-Юбер. Смеется тот, кто смеется последний! Он купил шестизарядный семимиллиметровый револьвер за 23 франка в кобуре из лакированной кожи и коробку с пятьюдесятью патронами. Поль попросил, чтобы ему объяснили, как пользоваться оружием, потом решил предварительно выпить для смелости. Он зарядил револьвер в туалете кафе на улице Шартре.

Вернувшись в отель к полудню, он показал Рембо свое приобретение.

— Для чего это?

— Это для вас, — ответил он, — для меня, для тебя, для всех!

На самом деле у него не было никакого определенного намерения, он только хотел показать, что не шутит, что у него в кармане веский аргумент, с которым стоит считаться!

Потом они пошли выпить рюмку-другую — было уже очень жарко — и вернулись в отель только к двум часам.

Здесь диалог двух глухих возобновился с удвоенным ожесточением. Поезд в Париж уходил без десяти четыре. Рембо уже собрал вещи, чтобы ехать, ему не хватало только денег на билет. Г-жа Верлен не отказала бы ему в двадцати франках, но ее сын запретил давать Рембо деньги. Она колебалась между страхом перечить Полю, который был в плохом настроении, и желанием прекратить эту невыносимую сцену. По мере приближения назначенного часа Верлен все более нервничал и раздражался. Он как тигр защищал свое счастье и домашний очаг. Он ревел. Он пойдет на крайние меры! Он никого не боится! Несколько раз ему пришлось отлучиться, чтобы утолить жажду в кафе отеля, настолько у него пересохло во рту (можно предположить, что каждый раз он закрывал дверь на ключ).

Но вот время пришло. Рембо принял решение: довольно ломать комедию, он уедет даже без денег.

Тогда Верлен придвинул стул к закрытой на ключ двери, с криком вытащил револьвер и прицелился в своего друга:

— Если ты уезжаешь, вот тебе, получай!

Рембо, побледнев, стоял напротив него, прислонившись спиной к стене. Раздались два выстрела: первая пуля попала в левое запястье, вторая застряла в стене в тридцати сантиметрах от пола. Г-жа Верлен вбежала на шум и тут же бросилась к раненому, из руки которого текла кровь. Оторопевший Верлен, сотрясаемый плачем, повалился на кровать. Придя в себя, он протянул револьвер Рембо:

— Возьми, разряди его мне в висок…

Его успокоили. Рана Рембо была не очень серьезной, артерия не задета, но кровь текла ручьем, и надо было сделать перевязку.

Все трое направились в больницу Святого Иоанна, договорившись, что скажут, что это был несчастный случай, произошедший во время чистки оружия; раненого осмотрели, перевязали и пригласили явиться на следующий день.

Они вернулись в отель, где никто ничего не заметил.

И тут спор возобновился. Рембо упрямо собирался ехать во что бы то ни стало. «Аргумент» Верлена оказался неэффективным.

Что же теперь? Опять начинать все с начала? Г-жа Верлен, доведенная до предела, вручила Рембо двадцать франков на дорогу. Когда тот уже направлялся к выходу, Верлен остановил его:

— Я тебя провожу!

Втроем они направились к Южному вокзалу. Для Верлена это было капитуляцией, поражением по всей линии фронта; счастье его загублено. Ну нет! У него хватит смелости в последнем рывке схватить судьбу за горло.

Без десяти восемь они вышли на Руппскую площадь. Верлен опередил свою мать и Рембо на несколько шагов, а потом, повернувшись к ним лицом, заявил, что вышибет себе мозги у них на глазах. Он опустил руку в карман, где все еще лежал пистолет, так как никто не подумал его обезоружить. Тогда, охваченный паникой, Рембо подскочил к ближайшему полицейскому и, указывая на Верлена, закричал:

— Арестуйте его, он хочет меня убить!

Всех троих отвели в центральный комиссариат полиции города, находившийся в здании мэрии. Там, после долгого ожидания, уполномоченный Делаль приступил к предварительному допросу. Рембо рассказал о произошедшей днем сцене точно и сдержанно. В разгоревшейся ссоре он обвинил Верлена: «Его общество стало невыносимым, и я изъявил желание вернуться в Париж». Взамен г-жа Верлен тоже не проявила снисходительности к Рембо: «Вот уже два года г-н Рембо живет за счет моего сына, и сыну приходится терпеть его сварливый и злой характер». Она не уточнила, о чем они спорили. Что же касается Верлена, то он был настолько взволнован, что не понимал, что говорит, и в итоге оговорил сам себя, заявив сначала, что его жена подала на развод, обвиняя его в «развратной связи» с Рембо, а потом — что Артюр, прибыв за два дня до этого в Брюссель, захотел его бросить. «Я поддался порыву безумия и выстрелил в него».

Все было ясно, речь шла о трагическом разрыве — версия, принятая впоследствии почти всеми биографами как классическая. «Он хотел бросить меня, поэтому я выстрелил». В действительности причина была иной. Когда распутная жизнь, которую вел Верлен, стала для него невыносимой, он решил вернуться к нормальным семейным отношениям. Если он стрелял, то не потому, что Рембо захотел его покинуть, а потому, что тот мешал выполнению его плана: в Париже должен был быть кто-то один — или Поль, или Артюр.

Полицейский заключил Верлена под стражу по обвинению в нанесении тяжких телесных повреждений, изъял револьвер и коробку, в которой оставалось сорок семь патронов — доказательство того, что пистолет был еще заряжен, — и попросил Рембо и г-жу Верлен никуда не уезжать, так как их может потребовать к себе королевский прокурор.

Перед Верленом открылись двери карцера «Амиго», одиночной камеры в полицейском участке, а его мать и Рембо вернулись в отель; это было поздно вечером. Там их встретил художник Муро, о котором уже шла речь. Мать Верлена была так подавлена, что не могла вымолвить ни слова, поэтому всю эту нелепую историю ему рассказал Рембо.

На следующий день, 11 июля, владелец «Виль де Куртре», Верплетц, заинтересовавшись раной Рембо, спросил у него:

— Вы что, ранены?

Накануне он ничего не слышал.

— Да так, пустяки, — был ответ.

В больнице, куда направились Рембо и г-жа Верлен, больного осмотрели, и было решено, что нужно извлечь пулю. Он был помещен в 11 палату, койка № 19.

Муро не покидал г-жу Верлен. Она вернулась вместе с ним в отель, заплатила по счету и уехала в Иксель[131], где сняла комнату.

На следующий день, в субботу 12 июля, к Рембо пришел маленький господин в пенсне, следователь Теодор Стерстевенс в сопровождении секретаря, чтобы записать его показания. Артюру пришлось рассказать все еще раз. Начал он неопределенно: «В прошлом году, после ряда ссор с женой и ее родителями, Верлен предложил мне поехать с ним за границу». После довольно длительного пребывания в Лондоне у них начались раздоры «из-за того, что я упрекал его в беспечности и непозволительном поведении по отношению к некоторым нашим знакомым». В Брюсселе у Верлена «не было никакой определенной цели», он не хотел оставаться в этом городе, поскольку ему там нечего было делать. Артюр же хотел вернуться в Париж. «То Верлен изъявлял желание поехать со мной, чтобы там, как он говорил, расправиться с женой и ее родителями, то решительно восставал против этой поездки, потому что Париж наводил его на слишком грустные мысли. Он был в состоянии чрезвычайного возбуждения. В то же время он упорно настаивал на том, чтобы я остался с ним; он то впадал в отчаяние, то приходил в ярость». Как говорится, наплел сорок бочек арестантов. Такой сумбур вызвал у следователя подозрение, что от него что-то скрывают.

Рембо отдал секретарю свой портфель, в котором были бумаги, представлявшие для следствия большой интерес: письма Верлена с апреля по май 1872 года, сонет «Способный ученик» и другие документы.

Пуля была извлечена 17 июля.

Как и следовало ожидать, Теодор Стерстевенс вернулся на следующий день, чтобы окончательно прояснить все обстоятельства. Он уже представлял дело в общих чертах, однако один момент оставался неясным: действительная причина выстрелов. Хотя Верлен и купил оружие, у него могло не быть в голове определенного намерения.

«Верлен настаивал, как только мог, чтобы я остался с ним, — заявил Рембо. — Верно то, что в определенный момент он изъявил желание поехать в Париж, чтобы попробовать помириться со своей женой, и поэтому хотел мне помешать поехать туда с ним; но он менял свои решения каждую минуту, не останавливаясь ни на одном определенном плане. Вот почему я не нахожу никакой серьезной причины для покушения, которое он на меня совершил».

Пристрастие следователя раздражало Рембо: дело принимало опасный оборот. Следствие, может быть, будет проведено в Париже и — кто знает? — в Шарлевиле. Тогда, решив его приостановить, 19 июля он подал на имя судьи заявление, в котором просил не возбуждать «ни уголовного, ни гражданского иска», а также писал, что не собирается воспользоваться правом «требовать возбуждения уголовного дела против г-на Верлена». Другими словами, он добровольно отказывался предъявить гражданский иск, но этого было недостаточно для закрытия уголовного дела, уже возбужденного прокуратурой.

В тот же день, 19 июля, директор больницы Святого Иоанна передал следователю пулю, извлеченную из запястья Рембо, и сообщил ему, что раненый потребовал, чтобы его выписали из больницы.

Итак, Рембо был свободен, одинок, ошеломлен внезапностью происшедших событий и полон сожаления и горечи. Париж его больше не интересовал. Рана на руке заживала, через несколько недель от нее не останется и следа. Но душевная рана продолжала его терзать. Верлен будет осужден, в этом не было никакого сомнения, но и Рембо придется давать показания в суде, а потом о нем будут говорить еще и на другом суде, во время развода, в газетах появится его имя, в Париже разразится скандал, вся его жизнь может быть искалечена из-за этой дурацкой истории. И все из-за его упрямства: желая наказать Матильду, он наказал самого себя.

Эрнест Делаэ отмечает, что Рембо вернулся в Арденны через несколько недель². Действительно, кажется довольно правдоподобным, что он дождался решения суда в Брюсселе. Это подтверждается также обнаруженным в 1947 году Матарассо рисунком на доске из красного дерева, на котором мы видим молодого человека в лихорадке, лежащего на кровати под красной периной. На табличке слева вверху можно прочитать:

Были найдены следы этого Андре Мари Жозефа Росмана (родился 31 января 1853 года) и г-жи Пенсмай, урожденной Анны Порсон, лавочницы (работала с 1872 по 1874 год³).

Итак, Рембо попал в меблированную комнату в одном из беднейших домов, над табачным ларьком.

28 июля по постановлению совещательной палаты Верлен предстал перед судом по обвинению в «ранении Артюра Рембо, повлекшем за собой нетрудоспособность последнего» (статья 399 бельгийского Уголовного кодекса). Тем временем парижская префектура собирала сведения, допрашивала знакомых Верлена, выясняя, как он вел себя во время Коммуны и каковы были его отношения с Рембо. Благодаря этому мы имеем донесение в характерном жандармском стиле, написанное следователем Ломбаром, писания которого мы уже цитировали. По его словам, эта драма «поставила с ног на голову весь Брюссель»; на самом деле пресса о ней не писала.

8 августа Верлен предстал перед судьями шестой палаты исправительного суда. Рембо и г-же Верлен были присланы повестки в отель «Виль де Куртре», но так как они поменяли место жительства, оба в суд не явились.

Несмотря на все усилия, приложенные мэтром Нелисом из брюссельской коллегии адвокатов, защитником обвиняемого, Верлен был приговорен к двум годам тюрьмы строгого режима и штрафу в двести франков. Приговор был не слишком суров: намеренно ранив Рембо, Верлен выказал явное намерение убить его.

Осужденным и его адвокатом была подана апелляция, но кассационный суд 27 августа отклонил ее.

Верлен в наручниках был переправлен в тюрьму для военных и гражданских преступников «Пти Карм».

Рембо больше нечего было делать в Брюсселе, и он вернулся в Рош.

Примечания к разделу

¹ В своих показаниях следователю в Брюсселе 12 июля 1873 г. Рембо ошибается и заявляет, что прибыл в бельгийскую столицу «во вторник утром». Утром во вторник, 8 июля, он все еще находился в Лондоне.

² Э. Делаэ, Rimbaud (1906), с. 125.

³ Об этой чудесной находке объявил 5 апреля 1947 г. в Le Figaro littéraire Морис Монда. Она принадлежала Матарассо. О Жефе Росмане и о вдове Пенсмай (едва ли она существовала) см. статью Матарассо в Mercure de France 1 ноября 1947 г. О г-же Пенсмай-Порсон (она, вероятно, существовала) см. Д.-А. де Грааф, Mercure de France, 1 августа 1956 г.