Артюр Рембо

В один прекрасный день, около полудня, Артюр прибыл на Вонкский вокзал. Мать, извещенная о приезде сына, уже ждала его. Можно представить ее горькое торжество:

— Я же говорила, что это плохо кончится. Бог всегда наказывает непослушных детей.

Она чувствовала себя глубоко оскорбленной, скандал приводил ее в ужас. Что касается Рембо, приехавшего с перевязанной рукой, вид у него был отнюдь не задиристый.

Если верить Берришону, Изабель, которой было тогда 13 лет, сохранила в памяти сцену возвращения брата. Артюр будто бы рухнул на скамью, повторяя сквозь слезы:

— О Верлен! О Верлен!

Может быть, он осознал в полной мере свою ответственность, так как именно из-за его чертова упрямства Верлен оказался в тюрьме. Между ними все было кончено — так не следовало ли ему остаться в Бельгии, сесть в Антверпене на корабль и уплыть в какую-нибудь далекую страну? Там он был бы свободен, а здесь, в Роше, он снова оказался в заключении.

— Что ж, все кончено…

— А твои бумаги, тебе их по крайней мере вернули?

Артюр привез с собой кипу страниц — материал для книги, которую предстояло теперь закончить. Можно поручиться, что Рембо и словом не обмолвился о компрометирующих стихах, конфискованных судьей.

Не мешкая семья вновь принялась за работу, нужно было собирать урожай.

«Унылая дыра» стала еще унылее, чем раньше. По дневнику Витали можно судить, что в Роше была поистине невыносимая тоска — она мечтала только о том, чтобы побыстрее открылся монастырь Гроба Господня в Шарлевиле.

Теперь и вовсе ничто, кроме гонорара за книгу, не могло помочь Артюру бежать. Недавние события были еще свежи в его памяти, это могло прибавить произведению резкости и натурализма. В то время как Фредерик орудовал вилами, а мать неутомимо вязала снопы, он сидел на чердаке, в единственном тихом уголке этой бурлящей вселенной. «Мой брат, — пишет Витали в своем дневнике, — не работал с нами в поле, он слишком серьезно был занят творчеством, чтобы позволять себе тратить время на другую работу».

Отметим в скобках, что Витали умалчивает об отъезде брата в мае и его возвращении в июле; какое-то потаенное чувство, должно быть, подсказало ей, что о некоторых вещах говорить не следует.

«Языческая книга» или «Негритянская книга» — какое убожество! Одним росчерком пера Артюр похоронил эти названия и заменил их другим, более ярким — «Одно лето в аду».

Общение с Верленом вдохновило его на написание одной из наиболее удачных глав, названной «Словеса в бреду», с двумя подзаголовками: «Неразумная дева» и «Инфернальный супруг». Несчастный муж Матильды предстает в обличии неразумной девы, обольщенной и запуганной. В длинном монологе она боязливо и плаксиво жалуется на суровость, жестокость и цинизм своего спутника — Ясновидца, упорствующего в непонятном желании «изменить жизнь». «Он был еще почти ребенок. Я забыла свой долг и пошла за ним. Какая жизнь! Подлинная жизнь отсутствует. Мы пребываем вне мира. Я иду туда, куда он идет; так надо. И часто я, несчастная душа, накликаю на себя его гнев. Демон! Ты же знаешь, Господи, это не человек, это Демон»[132].

Не хватало только вступления. Оно было немедленно написано: «Однако совсем недавно, обнаружив, что я нахожусь на грани последнего хрипа, я ключ решил отыскать от старого пиршества, где, может быть, снова обрету аппетит!»[133]

Еще несколько заключительных абзацев, озаренных светом адского пламени, и книга будет закончена.

«Одно лето в аду» — это не рассуждение в собственном смысле слова, где есть посылки и заключения; это страстная речь, постоянное переосмысление влечений, склонностей и предпочтений автора в водовороте жизни, где все имеет свою противоположность: порок и невинность, Бог и ненависть к нему, тяга одновременно к первобытным цивилизациям и индустриальному обществу, навязчивая мысль о Востоке и полное его неприятие и т. д. Это манихейская[134] борьба света и тьмы, которую ведут с упрямой гордостью, кривляясь, кружась и пританцовывая.

Лейтмотив здесь — тема поражения. Рембо первый насмехается над своим честолюбием, иллюзиями и жалкими достижениями. Глава «Алхимия слова» открывается ироничными словами: «О себе. История одного из моих безумств». Так он называет то, чему посвятил жизнь — Поэзию, озаренную Ясновидением.

Каждый вечер он спускался вниз к семье, видел усталые лица и отвечал молчанием на упреки близких. «Ведь он уже почти здоров, — думали они, — но вместо того, чтобы работать, сидит на чердаке и марает бумагу».

На этой самой бумаге он изливал свою злость: «Любое ремесло внушает мне отвращение. Крестьяне, хозяева и работники — мерзость. Рука с пером не лучше руки на плуге. Какая рукастая эпоха! Никогда не набью себе руку»[135].

Сидя на чердаке и глядя сверху на копошащихся в земле родственников, он писал: «Жизнь расцветает в труде — это старая истина; однако жизнь, принадлежащая мне, не так уж весома, она взлетает и кружит вдалеке от активного действия, столь дорогого современному миру»[136].

Если, оставшись один, он иногда кричал и топал ногами, то делал это, как нам представляется, чтобы дать выход злости, которую вызывали в нем упреки домашних. П. Берришон, напротив, склонен понимать это в духе сомнительной романтики. «В часы работы, — пишет он, — сверху нередко доносились судорожные рыдания, прерываемые то стонами, то смехом, то злобными выкриками, то проклятиями».

Это сказка. Такая же сказка — история о кресте, который был якобы вырезан на его рабочем столе (когда об этом рассказали Полю Клоделю, он долго смеялся).

Итог произведения выражен в одной фразе: «Я растратил свою жизнь, ничего не осталось».

Удивительный текст, пронизанный молниями и искрами; отдельные места — возможно, лучшее, что было когда-либо написано по-французски:

На рассвете, когда кошмар заканчивался, он шел, пошатываясь, его лицо было залито холодным потом и покрыто «засохшей кровью». Вокруг не было никого. Галлюцинации и демоны исчезли. Еще слабый, но полный решимости, он был похож на расслабленного из купальни в Вифезде, которого исцелил Христос[138] — эту сцену сам Артюр изобразил так: «Паралитик, лежавший на боку, поднялся, и Проклятые увидели, как удивительно уверенно он пересек галерею и исчез в городе»[139]. В «Одном лете в аду» эту мысль он выразил следующим образом: «Мы войдем в города, сверкающие великолепием».

Вскоре он вынужден был признать очевидность того, что, сбежав из ада, Проклятым быть не перестал.

Прошедшее лето было жарким. Увядшие листья на деревьях и на земле говорили:

Вот и осень.

Перечитанная и исправленная рукопись была закончена. Артюр датировал ее апрелем — августом 1873 года.

Он собрал свой урожай.

Теперь наш герой держал в руках ключ от дверей своей тюрьмы (по крайней мере он так думал) и поэтому погрузился в праздные мечты: «Я завидовал блаженству неразумных тварей — гусениц, невинных, как обитатели лимба[140], кротов в дремоте непорочности». Его хотели привлечь к сбору фруктов (в деревне работы всегда хватает), но в конце концов оставили в покое. Так побуждает нас думать Витали, когда пишет в своем дневнике: «Наступил период сбора фруктов. Мы все взялись за работу… почти все».

Осталось сделать самое трудное и самое неотложное — найти если не издателя, то хотя бы владельца типографии. Надо полагать, он пережил не один жестокий скандал, прежде чем получил от матери задаток на предполагаемые расходы. Она не понимала, как можно тратить время на писание историй без начала и конца; видимо, она очень любила своего Артюра, раз уступила ему.

— Моя книга хорошо разойдется и, если ты ссудишь мне денег на первый взнос, я сам смогу расплатиться с издателем.

В конце концов она согласилась, пожав плечами, — на эти выброшенные на ветер деньги лучше было купить участок земли.

По словам Изабель, мать попросила показать ей рукопись. Она ничего в ней не поняла.

— Что ты хотел этим сказать?

— Я хотел сказать то, что тут говорится; в буквальном и во всех других смыслах.

К кому обратиться? Артюр помнил одного брюссельского издателя, Жака Поота, жившего на улице Ошу, 37, управляющего Типографского союза, который издавал юридический журнал «Право в Бельгии». Может быть, Рембо узнал о нем, перелистывая этот самый журнал перед судом (он беспокоился за судьбу Верлена и хотел знать, сколько тот рискует получить). Может быть, Рембо уже тогда свел знакомство с Жаком Поотом. Как бы то ни было, он отправил ему рукопись. Было договорено, что Рембо получит авторские экземпляры, заплатив аванс, а весь тираж (пятьсот экземпляров, розничная цена — один франк) будет оплачен при выпуске.

Вернемся на мгновение в Брюссель, где находился несчастный Верлен. Он так и не понял, что же с ним произошло. Он не поумнел и ничего не забыл и, сидя в камере, мечтал воссоединиться с Матильдой, не порывая с Рембо. Об Артюре он вспоминает в стихотворении «Crimen Amoris».

Его грехом было восхвалять жизнь и удовольствия, укрывшись за спиной Бога, которого он мечтал создать сам.

Но Бог, низвергнув в ад, превратил его в ледяную статую. Стихотворение Верлен послал Рембо, и тот собственноручно переписал его¹ (это доказывает, что тогда они еще не разорвали отношения).

Помириться с Матильдой было не в пример сложнее. К тому же Верлен выставлял предварительные условия: например, он уверял Лепеллетье, что готов забыть о невероятно глупом (sic) поведении своей жены и принять ее с распростертыми объятиями, если она вымолит у него прощение.

Есть основания думать, что Рембо не ездил в Брюссель наблюдать за набором и изданием своей книги, как это утверждает П. Берришон. Его мать была не настолько щедра, чтобы оплачивать такие издержки. Столь же маловероятно, что он читал корректуру, иначе бы в издании не было такого чудовищного количества опечаток.

Однако установлено, что по приглашению Поота Рембо 23 октября отправился в Брюссель, чтобы забрать авторские экземпляры. Он остановился в «роковом» отеле «Виль де Куртре», как это следует из досье бельгийской тайной полиции:

«Рембо, Артюр, возраст — 19 лет, родился в Шарлевиле (Франция), профессия — писатель, проживает на улице Брассер, 1; 24 октября тайно выехал оттуда».

В тюрьме «Пти Карм» Рембо оставил один экземпляр своей книги для передачи Верлену. Очень вовремя, так как 25 октября заключенный был переведен в тюрьму в Монсе. Этот экземпляр с лаконичной дарственной надписью — «П. Верлену от А. Рембо» — Поль бережно хранил всю жизнь и завещал своему сыну Жоржу.

В ноябре, возможно, в знак благодарности Верлен посвятил своему бывшему товарищу несколько стихов и два рассказа в стихах (об этом он заявляет в письме к Лепеллетье от 28 ноября 1873 года). Эти произведения — своеобразный ответ Верлена на «Одно лето в аду», и то, что он посвятил их Рембо, говорит о нем, как о хорошем друге.

По возвращении в Рош Рембо вел себя не слишком скромно. Он всем показывал белую обложку книги с красующимся на ней именем автора. У него было около дюжины экземпляров.

Было бы достойно писателя, по здравом размышлении, разослать эти книги по газетам и журналам. Но Рембо развлекался как ребенок, раздавая драгоценные экземпляры друзьям, которые ничем не могли ему помочь. Одну книгу получил Делаэ (позже Рембо попросил ее вернуть), другую — Эрнест Мило (кажется, он тоже ее вернул).

Форену, который не вращался в литературных кругах, Рембо поручил распределить несколько экземпляров среди знакомых, что тот и сделал кое-как. Книги получили Жан Ришпен, Рауль Жинест — если верить Шарлю Моррасу — и, может быть, Рауль Поншон. Короче говоря, никакой пользы розданные экземпляры Рембо не принесли.

Понятно, что Артюр не мог представить свое творение на суд парнасцам (Мендесу, Блемону, Валаду), ведь он знал, что они враждебно настроены по отношению к нему. Этот путь был для него закрыт.

Однако свобода зависела от судьбы его книги, а он слишком высоко ставил свободу, чтобы упустить даже малейший шанс получить ее. Нужно было что-то делать, и он отправился в Париж, захватив с собой несколько экземпляров.

Полковник Годшот утверждает, что Рембо оплатил путешествие из денег, которые мать дала ему, чтобы вернуть долг издателю². Это весьма вероятно, так как долги внушали ужас г-же Рембо, а Артюр, со своей стороны, должен был любой ценой стать знаменитым. Но это всего лишь предположение.

В Латинском квартале «брюссельская история» стала известна еще до приезда Рембо. Жан Ришпен писал, что Артюр в это время был знаменит своими приключениями с Верленом, а вовсе не своими произведениями. Все единодушно ополчились на Рембо: люди не забыли его вызывающей грубости времен зимы 1871/72 года и считали Рембо ответственным за случившееся с их дорогим другом Верленом. Посеяв ветер, он пожинал бурю.

Некоторые старые знакомые, к которым он обратился, отвернулись от него или дали понять, что ему здесь нечего делать. П. Берришон рассказывает один любопытный случай. Альфред Пуссен, юный нормандский поэт, сидел однажды вечером в кафе «Табуре», около Одеона. Там только и говорили, что о брюссельском скандале. Внезапно появился бледный молодой человек, на которого все показывали пальцем. Он молча уселся за стол. Пуссен, узнав в нем Рембо, подошел и предложил выпить, но тот отказался. В его взгляде было столько грусти, что Пуссен на всю жизнь сохранил воспоминание о том трепете, который охватил его, когда он поймал этот взгляд.

Подобное молчание было в характере Рембо, одновременно замкнутого и очень эмоционального. Когда случалось несчастье, он уходил в себя и, как говорится, впадал в депрессию. Можно быть уверенным, что в этот момент он послал к черту литературу и литераторов.

В том же кафе «Табуре» в другой вечер Рембо неожиданно встретился с провансальским поэтом Жерменом Нуво, который когда-то был репетитором в Марсельском лицее (лицей Тьера). Возможно, они познакомились в Зютическом кружке за год до этого, так как в «Зютическом альбоме» есть стихи и рисунки Нуво, а вообразить, что он рисовал и писал в нем после распада кружка, довольно сложно. Нуво был другом Рауля Жинеста, Жана Ришпена, Леона Кладеля и Мориса Бушора. Он посещал также знаменитый салон Нины де Вильяр. Происшествие с Верленом сильно его поразило: узник монской тюрьмы был в его глазах своего рода героем, имевшим смелость бросить вызов року, который затем сразил его. Скорее всего, именно о Верлене и говорил Нуво с Артюром.

Делаэ, который хорошо знал обоих, подчеркивал контраст их внешности: Рембо — высокий блондин с голубыми глазами, хмурый и недовольный, Нуво — маленький, коренастый, темный, как испанец, кипящий от избытка чувств. Когда Рембо высказал Нуво свое отвращение к литературе и желание объехать весь мир, начав с Лондона, поскольку ему было необходимо хорошо выучить английский, Жермен живо отреагировал:

— Не могу ли я поехать с вами? Я тоже хочу путешествовать, а я не знаю ни слова по-английски.

Рембо, вспомнив о холодных туманах на Темзе, ответил, что отправится в путь только следующей весной.

— Ну что ж, договорились!

Успокоившись и примирившись с судьбой, Рембо возвратился 2 ноября в Рош, привезя с собой оставшиеся экземпляры. Его жизнь вот-вот должна была обрести новый смысл.

«Лето в аду» было теперь всего лишь далеким и неприятным воспоминанием. Что касается издателя, то он может, если хочет, оставить весь тираж у себя[141].

Литература? Какая глупая ошибка! Забудем о ней навсегда.

Г-жа Рембо не поверила своим глазам, когда увидела, как Артюр бросает в огонь книги, черновики, письма, бумаги. Он пощадил только свой дневник Ясновидца, содержащий поэмы в стихах, будущие «Озарения». Изабель, которой было тогда 13 лет, смотрела на огонь и не понимала, почему это очищающее пламя заставляет так радостно блестеть глаза брата. Г-жа Рембо была рада, что сын наконец-то излечился от своих безумств и стал рассудительным. Годы жизни, полные нищеты и страданий, в один миг превратились в пепел.

Рембо провел зиму в Роше, в тепле. В начале 1874 года он несколько раз съездил в Шарлевиль, где встречался со старыми друзьями: Эрнестом Делаэ, Луи Пьеркеном, Эрнестом Мило.

Пьеркен рассказывает: «После брюссельского дела обыватели, возмущенные поведением Рембо, начали распространять про него гнусные слухи; ни Делаэ, ни Мило, ни я — три его лучших (скажу даже: три единственных) друга — никогда не верили в эту клевету. Я всегда избегал расспрашивать его об этом, зная, как это его огорчает. Однажды он ждал меня в кафе Дютерма, сидя один за столом с кружкой пива, к которому, впрочем, не притрагивался. Он мог сидеть так целыми часами, молчаливый и задумчивый. Я подошел к нему и сказал:

— А как там наши отвратительные современники?

Не знаю, понял ли он, что я намекаю на Верлена и брюссельский процесс. Он поднял на меня полный грусти взгляд и только пожал плечами. Через некоторое время Мило, менее боязливый, чем я, коснулся этого вопроса в нескольких словах:

— Не копайся в грязном белье, — ответил ему Рембо, — это слишком низко!

Мило принял это к сведению».

Можно предположить, что в соответствии с обещанием, данным Нуво в октябре 1873 года, Рембо отправился в Париж в середине марта 1874-го.

26 марта Нуво сообщил Жану Ришпену, что ему пришлось покинуть Париж, когда он меньше всего этого ожидал, и что теперь он находится в Лондоне вместе с Рембо. Из этого следует, что Артюр приехал за ним внезапно; этот поспешный отъезд, пишет Ришпен, больше походил на бегство.

«Мы сняли, — уточняет Нуво, — комнату на Стемфорт-стрит. Молодой человек из семьи, в которой мы живем, знает немного французский и разговаривает с нами по часу каждый день. Рембо, судя по всему, улучшил свой английский — по крайней мере, его знаний хватает, чтобы доставать нам обоим все необходимое».

Затем Нуво описывает свои впечатления от Лондона: «Духота физическая и духовная, мерцающий свет, запах мускуса и угля на улицах, невыразительные лица англичан, оживленное движение, заглушающее человеческую речь. Что за прелесть эти кебы!»

Ундервуд уточняет, что их хозяйка, миссис Стефенс, прозванная Нуво «мадам Полишинель», жила на Стемфорт-стрит 178, около вокзала Ватерлоо, на южном берегу Темзы.

Как и во времена Верлена, друзья посвящали все свое время изучению английского языка, поискам учеников и прогулкам. Молодые люди скоро узнали, что в одном ресторанчике, которым владел француз-англоман, можно раздобыть «задарма» большую тарелку жареной картошки с рыбой. Изредка они ходили в кабаре «Лондонский павильон», где танцевали джигу и пели арии из «Мамаши Анго». Своих соотечественников они видели редко. У Рембо были все основания избегать эмигрантов-коммунаров.

Важнее всего было найти учеников, так как теперь не было г-жи Верлен, чтобы оплачивать их безделье. С этой целью они давали объявления в различных газетах («Таймс», «Эхо»). В ходе обстоятельного расследования, проведенного В. Ф. Ундервудом, выяснилось, что из уважения к хозяйке квартиры или из недоверия к политическим эмигрантам они скрыли свои имена и адреса. Возможно, инициалы Н. А. означают Нуво, Артюр. Точно известно, что Сильви — это Нуво (это фамилия его матери), тем более что этот Сильви предлагает уроки французской (древней, классической, современной) и провансальской литературы. Вот еще более точные сведения — в «Эхе» от 29 апреля 1874 года было помещено объявление:

«Два парижанина, один из которых сносно говорит по-английски, приглашают для бесед английского джентльмена. Таван, Нуво, 30, Арджайл-сквер, Юстон роуд». Можно предположить, что Рембо и Нуво воспользовались услугами агентства, так как по этому же адресу часто предлагал уроки некий г-н Даркур.

Что касается работы, отметим, что, по весьма смутным воспоминаниям Делаэ, наши два лондонца работали у какого-то г-на Драй Капа[142] на фабрике по производству картона в Голборне[143]. Возможно, так называлась сама фабрика. Еще Нуво якобы нашел место воспитателя, а Рембо стал классным надзирателем в пансионе. Впрочем, оттуда его выгнали, так как он порвал барабан, которым созывали учеников. Ундервуд доказал, что все это лишь мистификации, шутки или легенды.

Вернемся к вещам более серьезным. С самого начала Нуво понял, что литература — его стезя. 26 марта 1874 года он предложил Жану Ришпену несколько очерков для «Возрождения». «Это принесет мне немного денег, которые ты мне перешлешь, вычтя из них на почтовые расходы», — пишет он.

Любопытное совпадение: на следующий день, 27 марта, Верлен из тюрьмы обращается с подобной просьбой к своему другу Лепеллетье: «У меня есть для «Возрождения» (почему для них? потому что они ПЛАТЯТ!) восхитительная сказка Диккенса (ранее не переводилась)».

В номере от 1 апреля 1874 года «Новый мир» (директор — Анри Мерсье, главный редактор — Шарль Кро) опубликовал стихотворение Жермена Нуво «Монастырская мечта», которая напоминает одновременно «Первое причастие» и «Искательниц вшей» Рембо.

В это время Нуво еще не нашел свой стиль: когда-то он подражал «Галантным празднествам» Верлена, теперь испытывал влияние Рембо, которое еще более очевидно в его стихотворении «Гостьи».

Наконец, 4 апреля 1877 года Рембо и Нуво записались в Британский музей. Из любви к мистификациям они придумали себе новые имена: Жан Николя Жозеф Артюр и Жермен Мари Бернар Жорж.

Так понемногу они оба — считая, что писать легче, чем играть в учителей, — снова увлеклись литературой с главной целью добыть средства к существованию. Рембо в этом далеко опережал Нуво, ведь у него был настоящий клад — стихи в прозе, которые можно было бы издать и продать в Париже. Кажется весьма правдоподобным, что навел его на эту мысль его товарищ. Рембо дал согласие и в спешке, с помощью Нуво, на долю которого досталось начало «Городов» и конец «Метрополитена», переписал свои произведения начисто на белых и голубых листочках³.

Артюр в свою очередь переписал сонет Нуво «Потерянный яд», который долгое время приписывали Рембо.

Мы не знаем, был ли сборник стихотворений в прозе уже тогда назван «Озарения» (был также и подзаголовок, «Цветные картинки» или «Открытки» — об этом говорит Верлен), но точно известно, что он был готов к июню. Литературная лихорадка вновь охватила обоих.

А потом внезапно все рухнуло. Жермен Нуво, бросив все, вернулся в Париж. У него должны были быть на это серьезные причины. Что же произошло? Ведь они не ссорились и были полны надежд…

Нетрудно себе представить. Нуво снова сошелся с парижскими литераторами, которые ясно дали ему понять, что, пока он связывает свою судьбу с Рембо, ни одна газета или журнал не согласится с ним сотрудничать и он ни за что ничего не опубликует. Жан Ришпен недвусмысленно заявлял: «Мы уже похоронили Нуво как поэта, ведь он попал под влияние Рембо и уехал с ним в чужую страну». Хватит нам Верлена.

В то время с нравственностью не шутили. Через полтора года Верлен, выйдя из тюрьмы и осмелившись послать несколько стихов Лемерру (который издавал новый «Современный Парнас»), получил такой же отказ. «Автор недостоин», — так объяснил свой голос «против» один из членов жюри, Анатоль Франс.

Это предположение подтверждается тем, что с того момента Нуво не решался больше упоминать имя Рембо в своих письмах: он обозначает его «этот» и «красавец» или довольствуется заглавной буквой Р. Наконец, 27 января 1876 года Нуво в письме Верлену снял запрет, который наложил сам на себя: «Никаких новостей от Рембо (Почему я боюсь писать его имя полностью?)». Тогда опасность уже миновала, но этого нельзя сказать об июне 1874 года.

Можно понять Нуво, который в 23 года не хотел портить себе карьеру, не хотел, чтобы все презирали его, и, наконец, не хотел, чтобы его забыли.

Вполне естественно, что друзья Жермена беспокоились, так как тогда считалось, что именно Рембо увлек Верлена на путь разврата. Многие биографы даже подозревали, что Нуво заменил Верлена во втором «странном браке».

В этом вопросе нужно быть осторожным, так как мы не располагаем убедительными доказательствами. Нельзя же составить обвинительное заключение на основании безобидного «Потерянного яда»:

Мы не можем также вменять ему в вину другие шутки сомнительного свойства по этому поводу, какие встречаются иногда в его творчестве⁴. Кроме того, большая часть его стихов посвящена женщинам, к которым он был явно неравнодушен.

Что касается Рембо, то мы уже подчеркивали, что гомосексуализм был для него лишь ступенькой к Ясновидению. Он не хотел вести порочную жизнь ради ее самой. Если Артюр пошел на это, то сознательно, и неприятностей, обрушившихся на него (скандал, насмешки в Латинском квартале, а потом и в Лондоне, истории с Лепеллетье и Андриё, провал «Одного лета в аду» и т. д.), хватило, чтобы отбить у него желание вновь предаться разврату.

Как раз в это время, 24 апреля 1874 года, гражданский суд Сены вынес решение о разводе супругов Верлен. Объяснительная часть судебного постановления касалась и Рембо: «Мы объясняем наше решение тем, что, как следует из переписки Верлена, он покинул место жительства супругов и уехал в Брюссель, где предавался пьянству; а также тем, что из этой переписки следует, что Верлен находился в постыдной связи с молодым человеком, а 8 августа 1873 года был приговорен Исправительным судом Брюсселя к 2 годам заключения и к штрафу в размере 200 франков за тяжкие телесные повреждения, нанесенные означенному лицу в припадке ревности».

Отъезд Жермена Нуво поверг Рембо в полную растерянность. Литературная карьера была для него закрыта. Он даже не мог позволить себе общаться с людьми, чтобы их тут же не заподозрили во всех смертных грехах. Отныне он всегда будет один. Собравшись с духом, Артюр попытался встретить беду достойно и дал новые объявления в газеты.

В. Ф. Ундервуд нашел некоторые из них. Вот одно в «Таймс» от 8 июня 1874 года: «Француз 25 лет из хорошей семьи, с отличным образованием, имеющий французский диплом, хорошо знающий английский язык, ищет место личного секретаря, компаньона в путешествии или воспитателя. Отличные рекомендации. Адрес: А. Р., 25, Ленгам-стрит, Лондон, запад» (вероятно, это адрес художника Феликса Регаме).

Вот еще одно объявление, опубликованное в «Эхе» 9, 10 и 11 июня: «Молодой парижанин, сносно говорящий по-английски, приглашает английского джентльмена для бесед у себя на квартире, предпочтительно во второй половине дня — Рембо, 40, Лондон-стрит, Фицрой-сквер, запад».

Этот текст наводит на следующие мысли. Во-первых, он странным образом напоминает объявление, подписанное «Таван, Нуво» (см. выше). Во-вторых, очень возможно, что Рембо действительно проживал по адресу, который дал. В. Ф. Ундервуд предполагает, что это жилище было довольно скромным, подходящим для читателей общедоступного «Эха», но не для читателей «Таймс». Поэтому Артюр попросил Регаме одолжить ему свою мастерскую или одну комнату в квартире.

Весьма вероятно, что на объявления никто не откликнулся. Несчастный Рембо впал в отчаяние, убежденный, что его преследует рок. Депрессия заставила его поступить по примеру Верлена: письмом или телеграммой он на несколько дней вызвал к себе в Лондон мать.

Г-жа Рембо решила, что это ее долг, и пустилась в путь с Витали, которой было тогда 16 лет (Фредерик поступил добровольцем на военную службу).

Сведения об их путешествии и пребывании в Лондоне мы можем почерпнуть из первоисточников: дневника Витали, просмотренного и исправленного Изабель по возвращении⁵, и трех писем Витали сестре, оставшейся в Шарлевиле, датированных 7, 12 и 24 июля 1874 года⁶.

Путешествие длилось 27 дней: от отъезда из Шарлевиля на рассвете в воскресенье 15 июля до отъезда из Лондона в пятницу 31 июля. Оно было бы более коротким, если бы Артюр быстрее нашел работу, и более приятным, если бы в это время в Лондоне не стояла изнуряющая жара.

Сначала Витали воспринимала все довольно наивно. Она просто не поверила своим глазам, увидев железную дорогу «на домах» (она хотела сказать «возвышающуюся над домами»). Артюр встречал их на вокзале Черринг-Кросс («который в 12 раз больше, чем вокзал в Шарлевиле») в понедельник 6 июля в 10 часов 10 минут. Он отвез семью в подходящий отель («Там повсюду ковры», — отмечает Витали) по адресу Арджайл-сквер, 12 («под нашими окнами в тени огромных деревьев растет бесчисленное множество цветов»), где снял две комнаты. Все удивляет молодую девушку: садики перед домами, оживленное движение, шум, «американские омнибусы» (трамваи). Она была так взволнована во время первой прогулки, что приняла колонну Нельсона на Трафальгарской площади за «большой фонтан». В восемь вечера Артюр пригласил мать и сестру послушать проповедь на английском языке в протестантской церкви Святого Иоанна, а на следующий день отправил их на вечернюю службу в собор Святого Павла. Витали была поражена рвением верующих («Какими добрыми католиками они могли бы быть!»).

Артюр проводил большую часть времени в Британском музее. Витали, которой однажды разрешили сопровождать брата, долго любовалась доисторическими птицами и другими древностями. У брата минуты возбуждения сменялись приступами меланхолии. 11 июля ему предложили сразу три места, а потом снова наступила тишина. 18-го числа он опять дал объявления в газеты.

Пребывание в Лондоне слишком затянулось. Скука сменилась унынием, которое в свою очередь уступило место беспричинной тоске. Даже магазины больше не интересовали Витали («зачем туда ходить, если мы все равно ничего не покупаем»).

Они осмотрели все классические достопримечательности: Тауэр и его подземелья, доки, Парламент, Лестер-сквер, казармы королевской гвардии, дворец королевы. «Стены без скульптурных украшений потемнели от времени. Окна — обычные, только очень маленькие».

27 июля Артюр повел семью в Британский музей на выставку, посвященную эфиопскому императору Теводросу[145]. Там были выставлены его корона, парадная одежда, оружие, драгоценности; в витринах красовались рукописи и книги с миниатюрами, которые в каталоге назывались «Озарения».

Но пора было уезжать, так как погода становилась просто невыносимой. Витали все больше скучала по Шарлевилю, который казался ей теперь «райским уголком», а г-жа Рембо была мрачнее тучи. Наконец в среду, 29 июля, они получили радостное известие: Артюр, мрачный и нервный, заявил в 9 часов, что не вернется к обеду; однако через час вновь появился, чтобы объявить о своем отъезде, намеченном на завтра. Все вздохнули с облегчением и бросились покупать подарки и сувениры. Но пришлось ждать еще один день, так как прачка не принесла белье.

И наконец: «Пятница, 13, 7.30 утра. Артюр уехал в 4.30. Он был грустный».

Во второй половине дня г-жа Рембо с дочерью тоже покинула Лондон. Возвращение было печальным. «Я думаю об Артюре, о его грусти, — пишет Витали, — и о плачущей маме».

Артюр наметил для них маршрут: Фолкстон, Остенде, Брюгге, Алост, Брюссель, Намюр, Динан, Живе и Шарлевиль.

Куда отправился Рембо 31 июля 1874 года в 4.30 утра? В 1897 году его сестра Изабель заявила первым биографам брата: «Он поехал в Шотландию»⁷.

В своих последних объявлениях Рембо ищет «в Лондоне или любом другом городе место воспитателя или компаньона в путешествии».

В Шотландию? Энид Старки⁸ и В. Ф. Ундервуд провели целое расследование, изучая железнодорожное расписание, ведя розыски в школах Эдинбурга и Глазго, — но безрезультатно. Единственный заслуживающий внимания след ведет в Скарборо, порт и модный курорт в Йоркшире, в 380 километрах к северо-востоку от Лондона. Об этом месте упоминает сам Рембо в поэме «Мыс» («Озарения»), Любопытны некоторые детали: например, Рембо пишет Scarbro’ вместо Scarborough — специфически местное сокращение. Кроме того, текст великолепно соответствует местному пейзажу. Мы находим здесь «святилища», то есть римские храмы; здание округлой формы, возвышающееся над окрестностями. Также упоминаются «круговые фасады роскошных отелей». В Скарборо существовало два больших отеля — два дворца: десятиэтажный Роял-отель с комнатами, открытый в 1867 году, который соответствует колоссальным изящным конструкциям, описанным Рембо, и Гранд-отель, собственность француза Огюста Фрикура, у которого был округлый фасад, как это видно на гравюрах, воспроизведенных в работах Ундервуда, откуда мы заимствуем эти сведения. Может быть, этот Гранд-отель, построенный на мысе, и есть тот «Мыс-дворец» из последних строк стихотворения Рембо, где он также упоминает Эпир, Пелопоннес, Карфаген, Венецию, Германию, Японию, Бруклин, Италию, Америку, Азию (тем самым придавая стихотворению большую глубину).

Можно предположить, что поиски места воспитателя в богатой семье увенчались успехом, и Рембо отправился в Скарборо — возможно, на яхте, так как стихотворение начинается такими словами:

«Золотая заря и зябкое повечерье встречают наш бриг в открытом море, в виду этой виллы со всеми ее пристройками, которыми занят весь мыс — а он не уступит Эпиру и Пелопоннесу, или главному из Японских островов, а то и Аравии!»[146]

Пристройки, о которых идет речь, — это скорее всего виллы со ступенчатыми террасами, ярко освещенными и украшенными, где подавали выпивку и танцевали «береговую тарантеллу». Это место имело вполне светский вид.

Стихотворение «Мыс» — настолько точная фотография Скарборо, что невозможно себе вообразить, что Рембо написал его, не побывав там.

Что стало с ним потом? Перед нами разверзлась новая пропасть, в глубине которой сияет слабый свет. Этот свет — объявление, вчерне набросанное Рембо и кем-то поправленное (конечно же не Верленом, который по-прежнему томился в тюрьме). Этот документ был найден в 1937 году в бумагах художника Ф. О. Казальса, друга Верлена. Объявление обнаружено Старки в «Таймс» от 9 ноября 1874 года. В. Ф. Ундервуд нашел его также в номере от 7 ноября. Вот его текст:

«Парижанин (20 лет), хорошо знающий литературу и язык, умеющий поддержать беседу, хотел бы сопровождать джентльмена (предпочтительно человека творческого) или семью в путешествии по странам Юга или Востока. Хорошие рекомендации. А. Р., 165 Кингс-роуд, Рединг».

Черновик Рембо, как показывает Ундервуд, содержит много ошибок, и это доказывает, что его знание английского оставалось поверхностным.

Перенесемся в Рединг, маленький городок в шестидесяти километрах от Лондона, через который проходит дорога на Оксфорд. По адресу, данному в объявлении, проживал один француз, Камиль Леклер. Известно, что у него было высшее образование. 25 июля 1874 года Леклер открыл в прекрасном четырехэтажном здании Институт французского языка. Там давали уроки французского языка и литературы. Старки нашла в местных газетах («Рединг Меркури») рекламные объявления института Леклера.

Рембо дал адрес института — значит, он жил там и преподавал. Не тосковал ли он по роскоши и комфорту Скарборо? Плавание в южные страны — вот что было бы великолепно!

Но неожиданное происшествие поставило все под вопрос.

Примечания к разделу

¹ Факсимиле в диссертации А. Буйана де Лакота, Rimbaud et la problème des Illuminations.

² Полковник Годшот, Arthur Rimbaud ne varietur, том II, с. 274.

³ См. А. Буйан де Лакот, Rimbaud et la problème des Illuminations, и Андре Гюйо «L’écrivain et son scribe: Germain Nouveau copiant deux textes des Illuminations», Rimbaud vivant, № 10 (1976).

⁴ Приведем пример: стихотворение Нуво «Отказ» открывается следующими словами:

Заканчивается оно так:

⁵ Выдержки из дневника Витали были опубликованы А. Буйаном де Лакотом и А. Матарассо в Mercure de France от 15 мая 1938 г. (отдельный оттиск в 36 страниц). Издание l’édition de la Pléiade.

⁶ Эти письма, а также два письма Изабель (от 9 и 17 июля 1874 г., они представляют лишь незначительный интерес) опубликованы в издании l’édition de la Pléiade. Оригиналы хранятся в Музее Рембо в Шарлевиле — Мезьере.

⁷ Жан Бургиньон и Шарль Уэн, Revue d’Ardenne et d’Argonne, сентябрь-октябрь 1897 г.

⁸ «Sur les traces de Rimbaud», Mercure de France от 1 мая 1947 г.