Артюр Рембо

В письме от 20 февраля 1891 года Рембо сообщает родным, что болезнь, которая медленно и неумолимо одолевала его, прогрессирует.

Рембо собирается перебраться в Аден, где он заказал, впрочем, не надеясь, что это поможет, эластичный чулок для больной ноги, но пока не решается на переезд, так как в Хараре у него много должников.

Редкий случай — сохранился ответ г-жи Рембо на это письмо, датированный 27 марта 1891 года. К нему были приложены мазь для ног и пара эластичных чулок, выписанных из Парижа. В ее советах нет ничего особенного; под этими словами подписалась бы любая мать:

В другом письме, датированном 15 июля и адресованном Изабель, несчастный сообщает новые подробности возникновения и быстрого распространения своей болезни; причины он называет те же: климат, переутомление, отсутствие ухода.

Говорили о падении с лошади, об уколе о шип зонтичной мимозы, о несчастном случае во время охоты с братьями Ри-гас и многое другое¹. Ни одно из этих свидетельств нельзя назвать абсолютно достоверным, однако неудивительно, что все стремились травмой объяснить внезапное обострение болезни.

Описание боли, терзающей его колено, «будто зажатое в тиски», производит ошеломляющее впечатление:

Вскоре отек увеличился, особенно с внутренней стороны колена, сустав утратил подвижность. Бедро в верхней части сильно похудело и высохло. На уровне колена появилось шарообразное уплотнение, твердое, как камень. Силы Рембо быстро таяли, он впал в отчаяние: такая опухоль никогда не рассосется сама по себе.

В конце марта он мужественно решается уехать. Все его имущество было распродано в спешке и с убытками.

Какова же была природа этой смертоносной болезни?

Все дети в семье Рембо были подвержены гидроартрозу, наследственному заболеванию, в ходе которого в суставах скапливается серозная, или синовиальная жидкость. Витали умерла от синовита, осложнившегося туберкулезом костей. От подобного недуга умрет и Изабель. Что касается Артюра, то, скорее всего, обострению его болезни способствовал еще и застарелый сифилис. Очень быстро ревматизм развился в воспаление синовиальной оболочки, а затем в саркому[230], переродившуюся в карциному[231].

Возможно, Рембо был обречен, уже когда покидал Харар: развивающаяся болезнь не встречала никакого сопротивления и легко завоевывала ослабленный организм изможденного, полуголодного человека.

Чтобы добраться до побережья, он заказал крытые кожей носилки (был найден эскиз, сделанный его рукой) и нанял 16 носильщиков, заплатив каждому 15 талеров.

Заметки, сделанные им в записной книжке в течение этого мучительного (добавим к состоянию Артюра начавшийся сезон дождей) путешествия, — документ уникальный. В первый и последний раз Рембо вел дневник. Между строк ясно читаются страх и сознание неотвратимости страданий.

Вот описание двух переходов этого крестного пути протяженностью в триста километров, дополненное двумя отрывками из писем к матери и сестре.

Следующие несколько дней прошли более однообразно, было прохладно, несколько раз караван застигала гроза. В четверг 9 апреля в Буссе Рембо останавливается на ночлег вместе с неким англичанином г-ном Дональдом, путешествующим с женой и двумя детьми. На следующий день ожидалось прибытие каравана верблюдов, но те объявились лишь одиннадцатого, в субботу, как и носильщики с провиантом. Без еды путешественники провели 30 часов, из них 16 под дождем.

Следующими этапами были Ласман, Комбаворан, Энса, Дудуасса, Дадап. Дневник заканчивается словами: «В половине десятого покинули Дадап, в половине пятого прибыли в Варамбот». Варамбот находится в десяти километрах от Сайлы.

Прибыв 24 апреля в Аден, Рембо приказал отнести себя в дом г-на Тиана. Несколько дней он оставался там и переписывал набело различные счета, прежде чем его отвезли в Европейский госпиталь, где был поставлен диагноз: воспаление синовиальной оболочки, достигшее критической стадии. Доктор Нокс, английский врач, поначалу настаивал на операции (ампутация ноги), но затем согласился положить больного на обследование. Если не появится никаких улучшений, нужно будет возвращаться во Францию. Однако не стоило терять надежду. Чтобы наступило улучшение, необходимы три месяца отдыха и ухода.

Артюр оставался в полном сознании.

И хотя он добавил: «Вы не пугайтесь, настанут лучшие дни», — все же не смог удержаться от горького вздоха: «Какое жалкое вознаграждение за все труды, тяготы и лишения. Увы! Как же ничтожна наша жизнь!» (Из письма к матери от 30 апреля 1891 года.)

Так как боли несколько утихли, Рембо смог принять г-на Тиана и в несколько приемов заключить с ним соглашение о передаче дел. При этом возникли существенные затруднения, поскольку одними делами Артюр занимался сам, а другими — при участии третьих лиц. Тиан с большим удивлением обнаружил, что Артюр был прекрасно осведомлен о разногласиях между ним и Морисом Риесом, его доверенным лицом.

Все, за исключением чрезвычайно запутанных дел в Хараре, было улажено к 6 мая, и Рембо получил, наконец, переводной вексель на сумму 37 450 франков. Этот вексель был выдан марсельским филиалом Национального учетного банка Парижа и подлежал оплате в Париже в течение десяти дней.

Смехотворный результат! Какого напряжения, каких тяжелейших трудов, каких лишений стоил ему этот вексель, а он даже не мог получить по нему деньги! И ради этой бумажки он сгубил свою жизнь!

Через две недели доктор Нокс посоветовал Рембо вернуться во Францию, что означало: «Пусть парень едет домой, там ему спокойней будет умереть…»

Дальневосточное судно Морской почтовой компании «Амазонка» стояло на рейде в Адене и готовилось к скорому отплытию в Марсель. 9 мая Рембо был поднят на его борт. Десятидневное путешествие в условиях, о которых можно лишь догадываться, еще больше ослабило его, и в марсельскую клинику Непорочного Зачатия он прибыл совершенно обессиленный и разбитый, дрожа от лихорадки.

Была найдена больничная карта Рембо. В ней содержатся следующие данные:

В письме родным, которое он отправил на следующий день, в четверг 21 мая (а не 23-го, как указано в письме), Артюр так описывает свое плачевное состояние:

«…Однако сомневаюсь, что доживу до этого…» Мысль о самоубийстве неотвязно преследовала его.

Невозможность получить по векселю в Национальном учетном банке доводит страдания Рембо до предела. Он одинок, беспомощен и вдобавок разорен. Из Харара от некого Фельтера, представителя аденского торгового дома «В. Биненфельд и К°» пришло просто смехотворное письмо: «Примите мои поздравления в связи с удачным путешествием и пожелания наискорейшего выздоровления. С нетерпением жду Вашего возвращения и дружески жму Вам руку».

На следующий день, 22 мая, после осмотра, главный врач, доктор Трастур, принимает окончательное решение: немедленная ампутация больной ноги выше бедра.

Около полудня Рембо попросил отправить в Рош телеграмму следующего содержания:

Вечером того же дня г-жа Рембо получила эту депешу и успела приехать в Аттиньи до закрытия почтового отделения, откуда в шесть часов тридцать пять минут отправила ответную телеграмму:

Сразу по прибытии в Марсель, 23 мая, она поспешила в клинику. Легко представить шок, который она испытала, увидев своего любимца после двенадцатилетней разлуки в столь плачевном состоянии. Своим присутствием, своей стойкостью перед лицом несчастий и непоколебимой верой в Бога она удержала сына на краю бездны отчаяния и приготовила его с мужеством перенести самое страшное испытание в его жизни.

Ногу отняли в понедельник, 25 мая, как было намечено. Оперировал хирург Е. Плюйетт, ассистировали его интерн[234] Бельтрами и экстерн-доброволец Луи Террас. Этими сведениями мы обязаны г-ну Пьеру Риперу из Марселя; он, в свою очередь, узнал их от доктора Поля Сепе, который в подробностях исследовал этот вопрос. Он также сообщает, что г-жа Рембо и Морис Риес сменяли друг друга у изголовья больного, но проверить это невозможно, так как больничный архив погиб. По версии П. Берришона, Рембо оперировал доктор Анри Николя. В коллекции Матарассо имеется его письмо, датированное 1 октября и адресованное П. Бер-ришону. Вполне возможно, что доктор Анри Николя — в то время интерн или экстерн? — действительно присутствовал при операции.

«Рана его необыкновенно быстро зарубцевалась, — отмечает Изабель. — Это обстоятельство чрезвычайно удивило хирургов и других врачей. Они говорили, что им еще никогда не приходилось иметь дело с организмом столь здоровым и крепким»².

Врачи в самом деле были настроены оптимистично. Рембо, полагая, что выкрутился, послал 30 мая расу Маконнену такое письмецо:

Десять дней г-жа Рембо провела у кровати любимого сына. Пришла пора подумать об отъезде. Изабель тоже была больна, к тому же нужно было работать. Ее присутствие было теперь не так необходимо, ведь физическое состояние Артюра было вполне удовлетворительным; но состояние душевное вызывало жалость.

Ее отъезд был для калеки ударом. Оставшись в одиночестве, он был не в состоянии взять себя в руки; он считал, что его бросили, как какую-нибудь рухлядь. Напрасно он умолял мать повременить с отъездом: она выполнила свой долг, бесполезно было требовать от нее большего. Рембо расстался с ней со слезами горькой обиды.

Изабель была потрясена рассказом матери и решила, что отныне ее долг — полностью посвятить себя старшему брату, которым она восхищалась и гордилась (он сумел выбиться в люди, тогда как этот бездельник Фредерик…), но знала лишь по письмам из Аравии и Африки (они были довольно сухими и равнодушными). Когда Рембо решил искать счастья за морем, Изабель едва исполнилось девятнадцать лет. Теперь же ей был уже 31.0 браке больше не могло быть и речи, она никогда не была влюблена, и ее преданность и нерастраченная нежность обратились на брата. Она догадывалась, что Артюр остро нуждается в доверии и любви. Что ж, она станет его наперсницей, внимательным другом, духовным наставником: привести его к вере также было частью миссии Изабель. Короче говоря, при ее стремлении к самопожертвованию любовь к вновь обретенному брату пришлась кстати.

С середины июня их переписка становится очень активной. В его письмах к ней чередовались душевные взлеты и погружения в пучину отчаяния. За ними следовало умиротворение, но уныние и грусть все же преобладали.

В письме от 17 июня Рембо просит прощения за то, что так рассердился на мать из-за ее отъезда, он ведь не знал, что Изабель больна. Явно забывшись, он старается утешить ее следующими словами: «Все болезни можно вылечить со временем и при должном уходе. В любом случае нужно терпеть и не отчаиваться». Что до него самого, он держится лишь тем, что один врач сказал ему, что уже через месяц, поначалу очень медленно, он сможет начинать ходить.

Но через несколько дней тоска снова овладевает им. 23 июля он пишет: «Я плачу день и ночь. Я конченый человек, меня искалечили на всю жизнь.

(…) Я совершенно не знаю, что делать. Эти неприятности сводят меня с ума. Не могу заснуть ни на минуту.

Как убога наша жизнь, полная нужды и страданий! Так зачем же, зачем мы вообще существуем?»

Тем временем случилась еще одна беда: Изабель сообщила Артюру, что в Рош приезжали жандармы и выясняли, каково отношение Рембо к воинской повинности, говорили об уклонении от военной службы, о расследовании и трибунале.

Это известие доконало его: «Попасть в тюрьму после того, что я только что перенес! Лучше умереть!»

Нужно отметить, что Изабель и г-жа Рембо действовали достаточно неловко: вместо того чтобы сказать правду и на основании медицинского заключения потребовать окончательного освобождения от службы, они оставили тайной и то, что Артюр вернулся во Францию, и то, что ему ампутировали ногу. Некоему адвокату было поручено проверить дело Рембо в главном интендантском управлении в городе Шалон-сюр-Марн, но тот ничего не выяснил.

Хуже всего было пребывать в неизвестности. «Мы не можем ничего разузнать, ведь тогда тебя обнаружат!» — пишет брату Изабель. Рембо казалось, что его преследуют, разыскивают, как преступника. Вернуться в Рош, чтобы тут же угодить зверю в пасть? Ну нет! При малейшей тревоге он первым же кораблем отправится в Африку.

«Не выдавайте меня! — умоляет он родных. — Чтобы не привлекать внимания на почтовых отделениях Роша и Аттиньи, посылайте письма не так часто и не пишите на конверте имя, только фамилию».

В конце концов, Изабель и г-жа Рембо обратились с ходатайством к коменданту призывного пункта в Мезьере. Заключение об отношении Рембо к воинской повинности, которое Изабель, полагая, что «дело улажено», переслала Артюру, гласило: «Рембо, Ж.-Н. Артюр с 16 января 1882 года находится в Аравии, вследствие чего его отношение к военной повинности легально; до возвращения во Францию ему предоставляется повторная отсрочка от военной службы».

Но в действительности ничего улажено не было, ведь Рембо находился во Франции!

Его страх быть пойманным превратился в навязчивую идею. Несчастному казалось, что за ним постоянно шпионят: «Рядом со мной за столом сидит больной инспектор полиции, который постоянно разыгрывает меня и действует на нервы рассказами о службе».

В конце концов — хотя именно с этого следовало бы начать — Рембо послал коменданту призывного пункта Марселя письмо, составленное Изабель. В нем было указано все: пребывание на чужбине, разрешение на отсрочку от военной службы, возвращение во Францию и ампутация, в силу чего он имел право требовать пожизненного увольнения от военной службы. Но сам он не был уверен в успехе: «Военные способны засадить в тюрьму даже калеку прямиком из больницы» (письмо от 15 июля).

К июню-июлю 1891 года относятся самые патетические письма Рембо. Каждое из них — вопль, они исходят тоской и мукой. Помимо страха перед санкциями со стороны военных, в них преобладают две темы: сожаление, что он позволил ампутировать себе ногу, и убеждение в том, что он не сможет пользоваться ни костылями, ни протезом.

«Никогда не соглашайтесь на ампутацию. Пусть вас режут, кромсают, рвут на куски, но ни в коем случае не лишают вас руки или ноги. И если вы умрете, все-таки это лучше, чем жить без конечности (…). Лучше год жить в ожидании смерти, чем перенести подобную операцию» (письмо от 15 июля). К тому же давно известно, что врачи способны лишь орудовать скальпелем; больные для них суть подопытные кролики. Доказательством тому служит то, что после операции больше никому до него нет дела. И в заключение: «гораздо лучше было бы уже давным-давно умереть».

Что касается костылей, деревянных или механических протезов, то все это ерунда, они ни на что не годятся. Рембо попытался однажды, в качестве эксперимента, опробовать одну такую деревянную ногу, стоившую ему пятьдесят франков, «очень легкую, лакированную, с мягкой прокладкой, изготовленную весьма качественно»; но приладить ее к распухшей и воспаленной культе не удалось.

Оставались костыли, но и от них было мало проку, ни подняться с ними, ни спуститься: «Вся эта зверская гимнастика просто ужас что такое!»

«И вот результат: в основном я сижу, но время от времени встаю и, проковыляв на костылях около сотни шагов, сажусь снова. Мои руки не в силах что-либо удержать. При ходьбе на костылях я совершенно не могу поворачиваться. Голова и плечи наклоняются вперед, сам весь скрючиваешься, как горбун, и дрожишь от страха натолкнуться на окружающие предметы или снующих вокруг людей и сломать вторую ногу. Все смеются, глядя, как ты подпрыгиваешь на костылях. Когда снова садишься, появляется ощущение, что дрожащие руки того гляди отвалятся; чувствуешь себя полным идиотом».

Изабель ободряла брата, на все лады расхваливала костыли, но в ответ на ее красноречие он лишь пожимал плечами. Она уверяла, что вполне можно жить и с одной ногой, что она знает нескольких одноногих, которые передвигались с поразительным проворством (письмо от 13 июля), — все это ложь. Правда же была в том, что Рембо вовсе не чувствовал себя лучше, недуг не отпускал его. Уцелевшая нога была слаба, покраснение и отек не спадали, что не предвещало ничего хорошего: вероятно, болезнь затронула уже другие кости, и ему суждено потерять вторую ногу (письмо от 2 июля). Он со страхом ожидает новой «вспышки», ухудшения. Что делать ему, немощному и неизлечимо больному? Возвращаться в Африку? Но там постоянно нужно перемещаться, без конца метаться туда-сюда. Ведь его жизнь сильно отличалась от жизни какого-нибудь лавочника, не выходящего из-за своего прилавка. Вернуться в Рош, как настоятельно уговаривала его Изабель? «Приезжай, — писала она ему, — возьми одноместное купе, а мы встретим тебя на Вонкском вокзале. Займешь комнату на первом этаже или на втором, как захочешь. Приезжай, перемена обстановки пойдет тебе на пользу…»

На этот призыв Артюр ответил горькой иронией: «Я как раз этим летом собирался вернуться во Францию, чтобы жениться! А что я теперь? Неподвижный обрубок; я распростился даже с мыслью о браке, о семье».

К счастью, из Адена, Сайлы, Харара приходили письма, полные ободрения и дружеского участия, например от Сотироса; его вести умерили печаль Рембо по поводу невозможности вернуться в Харар: там свирепствовал жесточайший голод («Маконнен велел расстреливать галласов — они поедали своих детей и соплеменников»). Сотирос, как всегда, чуток и предупредителен: «Получил Ваше дружеское послание от 26 июня. Сердце болит, когда думаю о Вас, однако за все надо благодарить Бога. Я Вам тоже писал, пока был в Адене. Господь велик, и мы надеемся, что с помощью друзей нам удастся найти для Вас какую-нибудь должность в Сайле или в Адене. Г-н Тиан подумывает о Вас. Не бойтесь! У Вас нет родителей, зато есть добрые друзья» (письмо от 10 июля). Сезар Тиан в самом деле размышлял о возможном сотрудничестве в будущем.

Было письмо (датировано 13 июля) от Фельтера, представителя аденской фирмы «Биненфельд»: «Я узнала (sic) прискорбные новости, чрезвычайно меня расстроившие. К счастью, я знаю Вас как человека сильного духом, как философа, который поймет, что беда прошла и что дело не в потере ноги — разве может она помешать Вам продолжить свой жизненный путь… Ваш слуга Джами теперь работает на меня».

Сам рас Маконнен соблаговолил составить дружеское письмецо: «Как Вы себя чувствуете? Что до меня, то я, слава Богу, в порядке. С удивлением и грустью узнал, что Вам вынуждены были отнять ногу. Судя по тому, что Вы мне сообщили, операция прошла успешно, хвала Господу.

Меня порадовало сообщение о том, что Вы намереваетесь вернуться в Харар и возобновить торговлю. Да, возвращайтесь поскорее и в добром здравии. Всегда Ваш друг» (письмо от 12 июля).

Пришло письмо и от Димитрия Ригаса: «Толька сиводня я палучил ваше письмо от 30 мая и 17 июня в катором вы мне расказали, што вам зделали апирацию, тоесь, што вам атрезали ногу, и меня это очень растроило, и всех здесь тоже. Лутше бы атрезали ногу мне чем вам. Жылаю вам быстрой попрафки».

Что ж, мир не без добрых людей. Но вместо того чтобы подбодрить Рембо, эта мысль лишь удвоила его страдания.

23 июля он внезапно требует выписки; он хочет покинуть клинику, где ему грозит опасность в любой момент заразиться «оспой, тифом или еще какой-нибудь заразой, которые там гнездятся». У главного врача не нашлось возражений, и Рембо сам, как мог, добрался до Вонкского вокзала (в пути еще нужно было сделать пересадки в Париже и Амани), где его ждал экипаж. Об этом путешествии нам ничего неизвестно; вероятно, оно тяжело далось Артюру.

По его просьбе ему устроили жилье на втором этаже. Попав в комнату, которую Изабель украсила цветами, он с восхищением прошептал:

— Да здесь у вас как в Версале!

Лихорадку и бессонницу Рембо относил поначалу к усталости от поездки, но они продолжали его изводить. Изабель ухаживала за ним, как за ребенком, кормила, поддерживала при ходьбе, почти ни на минуту не оставляла одного. Ее жажда самопожертвования была удовлетворена; она бодрствовала у его изголовья, беседовала с ним, читала ему газеты, журналы или просто сидела рядом, заняв руки вышивкой. Несмотря на скверную погоду и плохие дороги, они катались в открытой коляске, хотя от этих «прыжков по колдобинам» Артюр болезненно морщился. На рынке, ярмарках или праздниках он с интересом разглядывал толпу, молча, с жадностью наблюдал за жизнью здоровых людей.

Ездили ли они в Шарлевиль? Изабель об этом не упоминает, но некий врач, Эмиль Бодуэн, убежден, что встречал Рембо (ему самому было тогда семнадцать лет).

«Это был еще молодой человек, высокий, поджарый, тощий; голова небольшая, волосы коротко острижены. На нем был костюм жемчужно-серого цвета, а на голове надет черный котелок. Он передвигался медленно, осторожно, опираясь на трость и чуть волоча ногу. Он часто останавливался, чтобы передохнуть, и внимательно осматривался, изучая ближайшие дома». Встреча произошла 31 июля 1891 года на улице Пти-Буа неподалеку от Герцогской площади, около двух часов пополудни, спустя несколько часов после окончания церемонии вручения премий в коллеже. «Именно тогда, — продолжает рассказчик, — его заметил М.Л.М. и закричал:

— Глядите-ка, да это же знаменитый Рембо!

Мой отец спросил:

— Какой-такой Рембо?

— Да внук старика Кюифа, бродяга, коммунар, вертопрах…

Тот господин на мгновение остановился, потом двинулся по направлению к Герцогской площади и исчез за углом книжной лавки Жоли-Мельфе. «Я не знаю, уж не взбрело ли Рембо в голову 31 июля повидать родной город и поприсутствовать инкогнито при вручении премий в коллеже, где он когда-то учился», — заключает доктор Бодуэн.

Это свидетельство встречает два возражения: прежде всего, вряд ли возможно, чтобы Рембо был способен ходить, опираясь лишь на палку и при этом «чуть приволакивая ногу» (в то время еще не было трости с подлокотником). И второе, трудно представить, чтобы Изабель отпустила его прогуливаться в одиночестве. Возможно, тому прохожему просто почудилось, что он видел нашего героя; нечто подобное приключилось и с самой г-жой Рембо: увидев однажды в церкви молодого человека с короткими усами, спустя восемь лет после смерти младшего сына, она подумала: «Боже, неужели это мой несчастный Артюр пришел за мной?» (Письмо к Изабель от 9 июня 1899 г.)

Рембо часто рассказывал о своей былой жизни, о жизни в Африке, к которой ему не терпелось вернуться. Но сможет ли он ходить и ездить верхом? О женитьбе не могло больше быть и речи, говорил он с горькой улыбкой, разве только за него согласится выйти сирота или абиссинка. Изабель вспоминает, что он охотно шутил над бывшими знакомыми из Роша и Шарлевиля, да и над собой подшутить не забывал. Но эти вспышки веселости продолжались недолго; вскоре он снова впадал в состояние отрешенности, которое становилось для него все более и более обычным.

Рембо заказал себе искусственную ногу на шарнире, но культя по-прежнему сильно болела, и, как в прошлый раз, ему не удалось привыкнуть к протезу. Он предпочитал часами сидеть во дворе в тени орешника. Г-жа Лефевр из Роша рассказывала, что, когда Рембо становилось совсем худо, его относили в комнату на втором этаже. Соседи говорили меж собой, что он теперь «совершенно безобиден». Другой уроженец Роша, отец Бертран, восьмидесятилетний старец, поведал Роберу Гоффену, что ему часто случалось во дворе фермы помогать Артюру перебинтовывать ногу: «Он бранился, как извозчик, и насмехался надо мной из-за того, что я хожу к мессе».

Было холодно, шли дожди. Никогда еще Рош — это «волчье логово»³ — не внушал Рембо такого ужаса: он был убежден, что этот климат убивает его. Медленно, но верно его состояние ухудшалось, культя опухала, правая рука и плечо постепенно утрачивали подвижность, левая нога в свою очередь тоже отекла и побагровела. Неужели придется отрезать все конечности одну за другой?

Врач из Аттиньи, доктор Анри Бодье, поставил диагноз — туберкулез костей; все, что он мог сделать — это прописать обезболивающее. Он поделился своими воспоминаниями с Робером Гоффеном: «Я все еще вижу его, как он сидит на кухне, положив здоровую ногу на стул, и испытующе на меня смотрит пронзительным взглядом своих стальных глаз. Он нарушал свое упрямое молчание только чтобы крепко выругаться, когда я предпринимал попытки помочь ему».

Когда доктор Бодье заикнулся о возможном в будущем новом хирургическом вмешательстве, Рембо ответил прямо, что ему на это наплевать — будь что будет.

«Во время нашей беседы, — продолжает доктор, — г-жа Рембо заглядывала через приоткрытую дверь; Артюр каждый раз менялся в лице, стервенел и один раз даже выставил ее, послав ко всем чертям»⁴.

Все это кажется весьма достоверным. Гораздо менее убедительны слова самого доктора Бодье (когда он лечил Рембо, ему было тридцать девять лет). Он утверждал впоследствии, что якобы поинтересовался у пациента, занимается ли тот по-прежнему литературой, на что последний якобы ответил: «К черту поэзию!» На самом же деле в то время известность поэта не выходила за пределы Латинского квартала. В Роше и Шарлевиле никто, за исключением лишь нескольких человек, не знал, что Рембо — автор стихотворений, достойных того, чтобы остаться в истории. Даже Изабель была на этот счет в полном неведении. Приходится сомневаться в достоверности таких свидетельств a posteriori.

Все лекарства больному заменили успокаивающее и настойка из маков, которую Изабель готовила сама. Эти средства погружали его в состояние подавленности и дремотного оцепенения; он приходил в себя весь в поту, покрасневший. После окончания действия лекарства его лихорадило. Однажды ночью Артюру приснился кошмар, и он упал с кровати, чем сильно всех перепугал. Врач заставил его отказаться от успокоительного.

Боли возобновились и вернулось отчаяние. Рембо плакал, говорил, что пропал, раздражался, когда ему возражали, и сразу же жалел о своей горячности, находил ласковое слово для кроткой Изабель и улыбался ей; и тогда она сама принималась плакать. И так каждый день.

Рембо больше не выходил на улицу. В комнате с закрытыми ставнями он тихо бредил под звуки старой шарманки. Мысль о солнечном тепле, о Марселе превратилась в навязчивую идею: там найдется хороший хирург, а при малейшем улучшении можно будет на корабле отправиться в Аден.

Поток писем оттуда, взволнованных или ободряющих, полных дружеской теплоты, не прекращался. Сезар Тиан писал: «Г-н Хельдер переслал мне расписку в получении 504 т. Он просил меня уточнить время вашего возвращения в Харар. Я собираюсь написать ему, что это произойдет где-то в конце сентября — начале октября, но к тому времени вы лучше сами все сообщите ему.

(…) Как вы пишете, мы сможем обсудить это дело, когда вы приедете сюда» (письмо от 23 июля).

«Всегда помните, что здесь есть человек, который говорит о вас только хорошее, который хорошо знает вас и верит, что вы сможете вернуть свое состояние, если Бог даст вам здоровье», — пишет Сотирос 25 июля. Еще одно письмо от него же: «Дорогой друг Рембо, я получил ваше письмо от 30 июля. Очень рад, что вы живете дома, с матерью. Кажется, вы счастливы. Старайтесь поступать так, как вам советует ваша матушка, ведь в мире нет ничего сильнее материнской любви! Ее молитвами счастье возвратится к вам. Не думаю, чтобы вы привыкли ее слушаться, но это неважно. Нужно с уважением относиться к советам матери — она желает вам лишь добра» (письмо от 14 августа).

Пришло письмо и от Савуре: «Надеюсь, вы скоро поправитесь и вернетесь сюда. Рас только о вас и говорит, известие об операции, которую вам пришлось перенести, произвело на него сильное впечатление, он нам двадцать раз о ней рассказывал, приговаривая, что вы его «друг настоящий» (…) Удачи вам, быстрее выздоравливайте и приезжайте. Надеюсь увидеться месяца через два, самое большее через три. Дружески жму вашу руку». И в качестве постскриптума: «Все наши знакомые уже обзавелись семьей, лишь вы да я еще холостяки» (письмо от 15 августа).

10 августа разразилась необычайно сильная буря, все деревья облетели и покрылись инеем. Это происшествие заставило Рембо принять окончательное решение: близилась зима, и отъезд стал вопросом жизни и смерти.

Итак, спустя месяц после возвращения из больницы Изабель вновь везет его в Марсель.

Примечания к разделу

¹ См. М.-И. Мелера, Rimbaud и Генриетта Селарье, le Temps, 10 июня 1933 г.

² Изабель Рембо в Ebauches d’Arthur Rimbaud, с. 177.

³ Выражение «волчье логово» действительно принадлежит Рембо; оно появляется в письме Мориса Риеса к Эмилю Дешану от 15 марта 1929 г. (Edition de la Pléiade, c. 815). Изабель употребляла выражение «волчья земля».

⁴ Воспоминания доктора Анри Бодье опубликованы в Bulletin des Amis de Rimbaud (la Grive, январь 1933). См. Робер Гоффен, Rimbaud vivant, c. 56.