Австралийские рассказы

Письмо от Коллины

Перевод И. Бернштейн

Участок старого Мак-Шейна был расположен в самой глубине Большого Скрэба — тысяча двести акров, покрытых зарослями акации, которая подымалась на сорок футов в высоту и росла так густо, словно перья на шее у бойцового петуха, а кругом на десятки тысяч акров тянулись все те же заросли. «Когда-нибудь у него будет хороший участок, если, конечно, удастся его расчистить», — вот что говорили о Мак-Шейне люди, практичные люди, которые выбирали себе участки среди редколесья или, в худшем случае, на границе редколесья и скрэба.

От нашего городка к участку Мака вела тропинка, которую старик прорубил в зарослях, — семь миль, и ни одного жилья, только вечные сумерки чащи да шелест ветра в переплетенных ветвях над головой.

Сам я у него ни разу не был, но слышал рассказы тех, кому случалось выйти к его лагерю в поисках заблудившейся коровы; кроме того, я неплохо знал Большой Скрэб, поэтому мог легко представить себе его участок. Топором и огнем Мак расчистил четыре или пять акров и там, на богатой, плодородной земле, защищенной от суховеев стенами зарослей, начал выращивать «рекордные» урожаи тыквы, сладкого картофеля, пшеницы, сорго, хлопка и пытался даже разводить табак. По слухам, его пять акров были обработаны тщательно, как китайский огород, только росло все там еще более буйно и пышно, — и это в самый разгар засушливого лета.

Соседей ободряли его блестящие, хотя и мало практичные достижения. «Видите, какая здесь земля», — говорили они. Выращивая собственные овощи, разводя домашнюю птицу, откармливая свинью, подстреливая время от времени сорную курицу или — в охотничий сезон — парочку валляби, старый Мак мог, конечно, прокормиться, но мечта, увлекшая его в самую глубь Большого Скрэба, мечта о тысяче двухстах акрах расчищенной и засеянной травой земли, — эта мечта была, видимо, неосуществима; даже молодому и сильному человеку на это потребовалось бы лет двадцать, да и то при условии, что в его распоряжении будет хотя бы небольшой степной участок, чтобы было чем кормиться, сражаясь с зарослями.

В первый раз я увидел старого Мака, когда он пришел ко мне за водой. Он шел через кусты, похожий на огородное чучело, — по-юношески долговязый и подвижный, но какой-то старческой, суетливой подвижностью. На нем были фланелевая рубаха и выцветшие залатанные штаны, которые пузырились на коленях и на добрый дюйм не доставали до старых башмаков, открывая старческие щиколотки. В обеих его руках, больших костлявых и загорелых, болталось по семифунтовой банке из-под сиропа, а на голове из-под старой бесформенной шляпы серебристым пушком выбивались седые волосы. Когда он приблизился, я разглядел, что лицо у него очень доброе, костлявое, с крупными чертами, по-своему красивое, а глаза серо-голубые и для человека его возраста удивительно ясные, — лицо и глаза кельта-мечтателя, кроткого, как я понял потом, тихой кротостью старой лошади.

Лето было засушливое, и ручеек, из которого он брал воду, совсем высох, так нельзя ли ему будет пользоваться моей цистерной, пока не начнутся дожди? Это была скромная просьба: моя цистерна была полна до краев, а она вмещала полторы тысячи кубических метров; своими пустыми банками из-под сиропа, своей худобой, своим смешным нарядом, своей старостью и мягкой нерешительностью он заставил меня почувствовать, что я бессовестно богат.

Более вместительных сосудов, например жестянок из-под керосина, он не принес потому, что у него все равно не хватило бы сил нести их четыре мили по зарослям до своего лагеря. И все время, пока стояла засуха, он приходил ко мне через день и набирал из цистерны воду для стряпни и стирки — одна банка на двадцать четыре часа.

Если он замечал меня где-нибудь поблизости, то сворачивал в мою сторону, чтобы обменяться приветствиями, а при случае и поболтать немного, перед тем как наполнить свои банки. Иной раз он приносил мне сорную курицу, которую подстрелил накануне, очень довольный, что ему удается как-то отплатить мне услугой за услугу.

В молодости он побывал в Америке, потом вернулся в Ирландию и наконец отправился в Австралию, да и приехав сюда, не оставался на месте, а обошел почти всю страну. Он любил рассказывать мне об Ирландии, в особенности о той Ирландии, какой она запомнилась ему на свежий взгляд после возвращения из Америки; пристроившись в жидкой тени букса и слушая его, я порой начинал верить в Ирландию легенд и детских книжек с картинками.

Он рассказывал о тяжкой жизни и бесшабашном веселье. О том, как на ферме, где он работал, в обеденное время на большой, ничем не покрытый деревянный стол вываливали из горшка груду вареной картошки в мундире; подсаживались к столу — мужчины, женщины, дети, перед каждым стоял горшочек с пахтаньем и насыпана была горстка соли, — и это был обед. Чтобы заработать его, приходилось трудиться с утра и до позднего вечера; однако все праздники — начало охоты на лисиц и ярмарочные дни — соблюдались очень строго, и, бывало, ночь напролет пиликала скрипка, увлекая всех и каждого в бойкую джигу. Рассказывая обо всем этом, старый Мак улыбался своим воспоминаниям задумчивой мягкой улыбкой. «Я был счастлив тогда», — говорил он. Слова его вовсе не означали, что то было единственное счастливое время в его жизни, он просто хотел сказать, что память о возвращении в Ирландию ярко сверкает в сокровищнице его воспоминаний.

В Австралии, где прошли почти все его зрелые годы, он много и тяжело работал: был батраком, землекопом, рабочим на фабрике, золотоискателем. Мне невольно думалось, что его мягкие манеры и задумчивый, мечтательный взгляд плохо вязались со всеми этими трудными профессиями, бывшими, казалось, просто этапами трудного пути, который он проделал в поисках того места, где с землей соприкасается радуга.

Он пробовал разводить пшеницу в Западной Австралии, но его капитал был недостаточен, чтобы выйти победителем в состязании с фабрикантом сельскохозяйственных орудий и лавочником. Пытался однажды заняться коммерцией, открыл на окраине Сиднея лавочку и начал торговать дровами и фуражом, но это дело оказалось совсем не таким доходным, как он рассчитывал: в употребление входили автомобили, газ и электричество. Пробовал он искать золото в Северном Квинслэнде, но едва заработал себе на пропитание. «А вот те, кто копал ниже по ручью, — тут же с видимым совершенно бескорыстным удовольствием добавлял он, — нашли богатую россыпь». Обстоятельство это, надо полагать, только укрепляло его веру в горшок с золотом, зарытый там, где радуга упирается в землю. И я понял, как получилось, что этот человек последовал за своей мечтой в самое сердце Большого Скрэба.

— А женат ты никогда не был, Мак?

Нет, он был женат, но жена его умерла много лет тому назад, когда их единственный ребенок был еще грудным. Девочку вырастили знакомые. Коллина ее зовут. Неподходящее имя, конечно, сказал мне Мак с улыбкой, но его жене казалось, что так будет красиво, — Коллина Мак-Шейн. Теперь Коллина уже замужем, живет в Мельбурне. Ее муж неплохо обеспечен. Хотя почти всю жизнь она прожила с отцом врозь, это не мешает ей быть хорошей дочерью.

— Она пишет мне каждую неделю, — сказал Мак. Он сказал это наполовину про себя, словно чувствуя, что к нашему разговору это прямого отношения не имеет, но вспомнить об этом лишний раз очень приятно.

Замужняя дочка старого Мака, живущая где-то в Мельбурне, разумеется ни в малейшей степени меня не интересовала, и я бы никогда, наверное, и не вспомнил о ней, если бы не одно событие, придавшее ей реальность в моем воображении.

Это случилось в воскресенье под вечер. Старый Мак не получил у начальника станции того письма, ради которого только и пришел пешком со своего участка. Я приехал на станцию, чтобы забрать почту и два рулона металлической сетки, которые дожидались меня на складе. Поезд из Уилгатауна только что подошел, выгрузил почту и пассажиров, и теперь паровоз сновал взад и вперед, подталкивая к складу товарные платформы, перегоняя вагоны на запасные пути. Мы, здешние поселенцы, человек тридцать — сорок, сгрудились у открытых дверей станционной конторы, откуда начальник станции Гримвейд выкликал имена, запуская руку в мешок с почтой и вытаскивая на свет божий конверты и пакеты.

Это был дрянной человек, мелочный бюрократ и подхалим до мозга костей. Если дело приводило на станцию кого-нибудь из местных аристократов, он был сама доброжелательность и услужливость. «У вас есть еще целый час до отхода поезда, миссис Бригало Даунс. Может быть, вы пока зайдете к нам? Миссис Гримвейд угостила бы вас чашечкой чаю», или: «Не соблазнитесь ли вы перекусить с нами, мистер Херфорд Буллок, перед тем как ехать домой?» Он всячески набивался на приглашения в дома богатых скотоводов. В то же время я сам видел, как жене бедного поселенца пришлось добрых полчаса просидеть в телеге под палящим солнцем, дожидаясь у дверей склада, пока Гримвейд соизволил появиться. Казалось бы, ничего не стоило поймать его на таком деле, и многие из нас только и ждали удобного случая, чтоб свести с ним счеты, но чуть что, он сейчас же извлекал на свет инструкцию, а инструкцию, как видно, всегда можно истолковать к вящему неудобству публики.

Когда Гримвейд выкликал наши имена, раздавая почту, можно было подумать, что он сам написал эти письма и теперь раскаивается в собственной доброте.

Содержимое мешка подходило к концу. Все понемногу отошли от дверей, только молодой Гарри Марчент все еще сидел на корточках у порога, прислонившись спиной к стене, да я дожидался, покуда Гримвейд освободится, чтоб пойти со мной на склад, и еще старый Мак все заглядывал в дверь конторы с видом пса, на глазах у которого был съеден целый обед, а ему так ничего и не досталось, ни корочки. Старик все еще не терял надежды.

— Для вас ничего нет, мистер Мак-Шейн, — отчетливо и не без удовольствия проговорил Гримвейд.

— Нет письма! — весело сказал старый Мак тоном человека, который вовсе и не ждал письма, а просто заглянул по дороге, на случай если все-таки для него что-нибудь окажется. И бойко зашагал прочь.

Жалко было смотреть на него. Никогда бы я не подумал, что человек может так расстроиться и так стыдиться своих чувств, хотя всего лишь один или двое посторонних заметили его разочарование. Он был похож на ребенка, которого отшлепали при всех, а он во что бы то ни стало хочет сдержать слезы. С наигранной жизнерадостностью он заторопился домой, будто там его ожидало нечто чрезвычайно приятное.

Гримвейд кончил возиться с почтой, вышел из конторы, взглянул сверху вниз на макушку молодого Марчента, запер дверь, деловито щелкнув замком, и пошел со мной к складу, демонстративно позвякивая связкой ключей. Без сомнения, запирая дверь, он добродетельно следовал инструкции, но подчеркивать это ему было вовсе не обязательно.

Он просто хотел позлить Гарри Марчента. Марченты пользовались у нас дурной репутацией. Они не принадлежали к числу фермеров, а поселились ярдах в двухстах от нашего городка большим неопрятным лагерем. Помимо родителей, их семья состояла из двух сыновей, двух дочек да еще нескольких ребятишек, которые тоже считались детьми старухи Марчент, но в действительности, как утверждали люди, были незаконными отпрысками ее дочерей. Кормились Марченты охотой — в сезон и вне сезона, — воровством, жульничеством на скачках, незаконной торговлей спиртными напитками и изредка, когда уж ничего другого не оставалось, поденной работой. У них не было скота, они не покупали мяса, но у них всегда было вдоволь говядины и всегда варилась обильная пища. Из таких-то людей вербовал некогда Келли свою знаменитую шайку. Мы их терпели только потому, что нас развлекали их дерзкие проделки.

Молодой Гарри гарцевал на лошади с поддельным клеймом прямо под носом у полицейских, зная, что он всегда сумеет перехитрить их; а в другой раз он полчаса дрался на кулаках с Дугги Данкеном — нашим местным силачом — за старую обиду и приз в пять фунтов; дело происходило утром в воскресенье на запасных путях товарной станции, в присутствии полицейского сержанта, который в служебном рвении следил за тем, чтобы один из дерущихся не убил другого прямо на месте.

Когда я вернулся с Гримвейдом со склада, чтобы расписаться в получении сетки, все уже разошлись, кроме Гарри, который все еще сидел на корточках, прислонившись спиной к стене, и хмуро поглядывал вдаль. У него был очередной приступ человеконенавистничества, а во время таких приступов он, очевидно из чувства противоречия, обязательно искал общества или по крайней мере присутствия других людей. И вот теперь все разбрелись и оставили его одного.

Как только начальник станции открыл дверь конторы, я сразу же заметил на полу конверт. Гримвейд полез за бумагой, которую я должен был подписать, а я поднял конверт, перевернул и вслух прочитал имя адресата: «Мистер Майкл Мак-Шейн». Видно, письмо случайно выпало из мешка. Я протянул его Гримвейду. Он мельком взглянул на него, ничуть не смутившись — швырнул его в ящик с невостребованной почтой и буркнул: «Получит на той неделе», — словно происшествие это пришлось ему на редкость по вкусу.

Тут я услышал, как молодой Марчент поднялся на ноги. Он стал на пороге конторы.

— Давай сюда письмо, — обратился он к Гримвейду. — Я его догоню. Бедняга старик!

Снова Гримвейду представился случай проявить свою власть, оскорбить Гарри в строгом соответствии с инструкцией и показать всю свою низость.

Он перевел взгляд с конверта на молодого Марчента, а потом на меня. Когда меня захватывают врасплох, я часто не могу найтись, но, наверное, я все-таки поглядел на него с откровенной враждебностью. Он отдал письмо Гарри, а затем снова занялся квитанцией, которую я должен был подписать.

Минуту спустя Гарри уже был в седле и пустился вскачь по тропинке к лагерю Мак-Шейна. Когда я забрался в свою повозку, чтоб ехать домой, он уже исчез за деревьями. Я знал, что он догонит старого Мака, не проехав и полпути.

И я представил себе старого Мака, грустно ковыляющего среди зарослей по своей тропке; один из столпов, поддерживающих его жизнь, вдруг исчез, и он чувствует себя одиноким и забытым, а впереди у него — целая неделя недоуменного ожидания. Как он удивится, когда услышит позади себя, на этой неезженой тропинке, стук копыт! Как он будет счастлив при мысли, что другой человек хорошо относится к нему и готов оказать ему услугу. Да еще он получит письмо от Коллины! Я подумал, что в этот вечер у старого Мака, одиноко сидящего в своем лагере, будет легко на душе.

«Временные»

Перевод И. Красногорской

Капитану Вейчлу было за сорок; это был высокий худощавый англичанин с длинным узким лицом и темными, тронутыми сединой волосами. Он принадлежал к тем людям, которые в изобилии произрастают на английской почве. Их речь изысканна, их манеры корректны, они смелы, добры, великодушны, но не блещут умом; с годами в их глазах все чаще мелькает растерянность. Капитан как-то рассказал мне об одной мальчишеской проделке, в которой он участвовал, когда ему было четырнадцать лет. О своем детстве он вспоминал не с легкой снисходительностью взрослого человека, а так, словно все еще был подростком. В этом была разгадка его характера. Когда вы узнавали этого человека поближе, вы чувствовали — его вечная трагедия в том, что его школьные годы миновали.

Самым большим удовольствием для него было делать вещи своими руками: мастерить всякие полочки, этажерки и другие безделушки, заниматься несложными столярными работами по чертежам и рисункам, которые можно найти на последних страницах журналов. Его скудная библиотека почти вся состояла из книг, полученных в награду за школьные успехи, и толстого фолианта, озаглавленного «Как это сделать».

Капитан Вейчл происходил из довольно состоятельной семьи. Всех нас удивляло, почему ему взбрело в голову стать австралийским фермером. Насколько я понял, в послевоенной свалке он не сумел обеспечить себе место, давшее бы ему возможность поддерживать свое положение в том обществе, к которому он принадлежал. Не очень способный юноша, который, по-видимому, унаследовал от своих родителей только хорошие манеры. В Лондоне он пытался продавать акции, автомобили и даже ходил по домам как агент страхового общества, но толку из этого не вышло. Австралию капитан считал одним из аванпостов Британской империи, и в его решении отправиться туда немалую роль играло желание что-нибудь сделать для Англии, хотя она ничего не сумела сделать для него. Когда он говорил об Англии, мне казалось — издалека доносятся звуки оркестра, играющего «Правь, Британия».

Как-то в минуту откровенности он проговорился, что мог переселиться в Австралию только благодаря щедрости тетки.

«Надолго ли его хватит?» Этот вопрос интересовал нас всех, когда капитан впервые появился в наших краях. Скоро мы прониклись к нему большой симпатией. Правда, он всегда казался нам немного забавным, но теперь, когда его здесь нет, мы вспоминаем о нем с чувством сожаления.

О нем ходило много разных историй, одной из которых мы обязаны Стиву Райту, объездчику лошадей. Как-то поутру, проведя около часа в седле, Стив решил заглянуть на участок Вейчла. Миссис Вейчл в то время еще не переехала сюда. Когда Стив приблизился к палатке капитана, он с удивлением услышал неистовый звон коровьего колокольчика, доносившийся из-под брезента. Сначала он подумал, что в отсутствие хозяина в палатку забрела корова. Однако он тут же отбросил это маловероятное предположение: яростный звон колокольчика говорил о том, что корова очень раздражена или очень напугана, но и в том и в другом случае она сразу либо попятилась бы к выходу, либо, пропоров рогами палатку, ринулась бы прочь. Стив соскочил с лошади и подошел к жилищу капитана. Он тихонько приподнял край брезента и, готовый ко всему, заглянул в палатку.

Капитан, в пижаме, лежал на койке. Увидя Стива, он опустил руку с колокольчиком и пожаловался: «Где этот мальчик? Вы не видели этого мальчика? Он до сих пор не подал мне чай!»

Этот анекдот, совершенно очевидно, был плодом живого воображения Стива, но нам очень понравилась эта карикатура на капитана с его аристократическими привычками, и многие из поселенцев, слушая Стива, от души смеялись. В другом анекдоте рассказывалось, что кто-то зашел к Вейчлу как раз в ту минуту, когда капитан кувырком летел с лошади, купленной им накануне. Увидя соседа, он еле вымолвил дрожащим голосом: «Кажется, эта лошадь слишком резвая! Она сбрасывает меня уже четвертый раз!» Шутка имела успех, и, следовательно, никто не усомнился, что капитан, не успев вылететь из седла, с упрямой настойчивостью начал бы снова взбираться на лошадь, а это, по-моему, хорошо характеризует наше мнение о нем.

Капитан помогал создавать новую страну с тем же спокойным удовольствием, с которым он когда-то мастерил поставцы для кофейных сервизов и столики для гостиных. Он был искренне демократичен и интересы общества ставил превыше всего. Когда мы собрались строить местный клуб — то, что у нас в Квисленде, неизвестно почему, называют «Школой искусств», — капитан привел своих лошадей и наравне с лучшими нашими работниками возил из зарослей бревна, орудовал молотком и пилой и подавал наверх листы оцинкованного железа.

Особенно оценили его наши женщины. Он приносил им для костра самое толстое полено и одним из первых предлагал свою помощь, когда женщины разносили ведра с горячим чаем. Его мягкая, бескорыстная галантность пришлась им по душе.

У себя на участке он вносил некоторое изящество даже в такое прозаическое дело, как рытье ям для столбов изгороди. Это несколько замедляло его работу, но вскоре мы убедились, что он все делает очень тщательно. Его изгороди и сарай вполне отвечали всем местным требованиям.

Помню, зашел ко мне раз юный Смаджер, сын Дика Слейда, — он только что побывал у Вейчла и проницательным оком оглядел его хозяйство.

— Этот капитан здорово соображает, — сказал Смаджер. — Конечно, для новичка, хотел я сказать.

Я думаю, что все соседи капитана согласились бы и с этой оценкой и с формой, в которой она была выражена.

Капитан привел свой участок в порядок и наконец решил, что можно привезти сюда миссис Вейчл. Она пока жила в Брисбене у дальних родственников.

— Миссис Вейчл вам понравится, — говорил нам капитан. — Она у меня молодец!

Миссис Вейчл приехала в субботу днем. На ней был костюм цвета хаки и белый пробковый шлем. Я пришел на станцию узнать, нет ли мне писем. На платформе прогуливалось человек двадцать — тридцать: мужчины и женщины с детьми всех возрастов. Миссис Вейчл вышла из вагона и просияла, увидев капитана — Эдгара, — который тоже просиял, увидев ее — Мильдред. Капитан засуетился. Взяв чемоданы своей супруги, он повернулся было к нам, словно намереваясь познакомить ее с нами, но вдруг остановился в нерешительности, — первый предвестник, подумал я, чего-то неладного. Как будто испугавшись этой церемонии, капитан повернулся к своей повозке. Миссис Вейчл скользнула по нас невидящим взглядом. Мы были ее соседями, но нетрудно было догадаться, что она считает нас жалкими мужланами. Возможно, она приняла нас за батраков.

В понедельник к капитану по какому-то делу зашел Том Бакли.

Открыла ему миссис Вейчл.

— Здорово, хозяюшка, — сказал Том дружелюбно. — А где сам?

Вопрос и приветствие были традиционные, освященные временем.

Миссис Вейчл, прежде чем ответить, поглядела на него в упор, как в Англии, должно быть, глядела на дерзкого лавочника.

— Если вам нужен капитан Вейчл, — сказала она, — то идите на речку, он там.

Том отправился искать капитана, чувствуя себя так, словно ему надавали пощечин. «Это черт знает что такое!» — говорил он мне потом.

Мой участок граничил с участком Вейчлов. Мы с капитаном к тому времени порядком сдружились. Когда для работы нужны были два человека, мы объединялись и работали то у него, то у меня. Вечерами мы частенько заходили друг к другу на часок поболтать. Его неприспособленность вызывала мое сочувствие, а он откровенно признался однажды, что видит во мне закаленного старожила и я для него — пример и образец.

Как-то вечером, вскоре после приезда миссис Вейчл, я привел себя в порядок и через луга направился к Вейчлам засвидетельствовать свое почтение. Я был представлен. В глазах у миссис Вейчл тлел огонек, а капитану было явно не по себе. Благодаря предшествующему опыту я был подготовлен к тому, что последовало. Миссис Вейчл, ознакомившись с действующими лицами и местом действия — то есть с тем, что она считала Австралией, — пришла к выводу, что все это ей не нравится. Она давно уже решила, что со стороны капитана было безрассудством привозить ее сюда. Она догадалась, что я его самый близкий друг, и теперь готова была вешать на меня всех собак, как будто именно я был виноват во всех недостатках моей родины.

Ради капитана, который был славным малым, ради увеличения числа жителей в наших краях я решил вытерпеть все.

С кроткой улыбкой на лице и словами умиротворения на устах я втянул голову в плечи, готовясь встретить ураган.

Разве Австралия так уж плоха? Гораздо хуже, чем я думаю. Начать с того, что она на другой половине земного шара и все тут ходят вверх ногами. Ветер дует не с той стороны. Солнце всходит не там. А люди! А произношение! А манеры продавщиц! А как одеваются женщины! В Брисбене она не видела ни одной пары приличной обуви, — это не туфли, а какие-то шлепанцы!

Славу богу, она захватила с собой все что нужно! В ресторане ничего в рот нельзя взять! В газетах читать абсолютно нечего! А до чего доходит невежество! Солнечная Австралия! Нигде еще ей не попадалось столько мокроносых ребятишек! Однако — это Брисбен. С городом она еще может примириться. Но эта глушь, куда ее затащил Эдгар, — вы только посмотрите кругом! Что мы все тут делаем? Что нам тут понадобилось? Подобных людей ни в какой другой части света не сыщешь!

Капитан, в конец удрученный, сидел, почти не произнося ни слова; он был расстроен по многим причинам, но особенно из-за меня. Пока вокруг меня бушевал ураган, он время от времени пытался что-то сказать, что-то объяснить своей жене, — но стремительный поток ее слов поглощал его робкие замечания, как разлившаяся река уносит мелкие щепки.

Миссис Вейчл отводила душу, а я тем временем ее разглядывал. Это была худощавая темноволосая смуглая женщина лет тридцати семи. В ней не было и тени красоты, — зато был так называемый шик, она выглядела настоящей столичной дамой. Она была явно неудачным творением природы, но то, что у нее было, умела подать эффектно. У нее было длинное лицо — из тех, что называют лошадиными, которое, хотя и несколько неожиданно, заставляло предполагать, что она не раз весело скакала на охоте за сворой гончих. Позже я узнал, что она никогда не охотилась. Всю жизнь она прожила в Лондоне и прилегающих частях Хартфордшира.

Миссис Вейчл продолжала высказывать свое мнение о жизни переселенцев. Слушая ее, я сочувственно представлял себе, какими должны были показаться ей с непривычки и при ее строго английском образе мыслей паши бесконечные заросли, где деревья с редкой листвой как бы застыли в раздумье, в самосозерцании; заросли с разбросанными так и сям временными поселками, где люди ютятся в палатках целыми семьями. Нам всем, в том числе и капитану, это казалось в порядке вещей. Мы думали только о том, как бы скорее покончить с нашей теперешней неустроенностью, и делали для этого все что могли. Миссис Вейчл, видимо, не в состоянии была проникнуться нашим энтузиазмом.

Я спросил ее, познакомилась ли она тут с кем-нибудь, надеясь — правда, не чрезмерно, — что, быть может, наши мужественные пионеры вызвали в ней хотя бы уважение. Оказалось, что капитан заходил с ней к ближайшим соседям. Он водил ее к Куперам. Джек Купер — потный великан с торчащими из ноздрей волосами, глыба грубого добродушия, — сказал ей, должно быть: «Присаживайтесь, хозяюшка» и ногой подвинул к ней бак из-под керосина. Жена его — маленькое бессловесное существо, невозмутимое, как китаец, — полагала, что солнце всходит, чтобы светить Джеку. Двое ребятишек, вероятно, бегали вокруг гостей без малейшего признака каких бы то ни было штанов.

Капитан водил ее к Данлопам. Там, кроме старика хозяина, ее встретила миссис Данлоп — седая амазонка со следами коровьего помета на башмаках и без единой мысли в голове, если не считать мыслей о хозяйстве. Два ее сына, рослые, неуклюжие подростки, каждый из которых в зарослях стоил мужчины, умели только почтительно слушать и ничем не могли занять гостью. Две пышущие здоровьем дочки тоже понятия не имели, что такое светская беседа. Их духовная жизнь исчерпывалась откровенным и постоянным интересом к местным женихам. Девушки были явно предназначены для кипучей деятельности на поприще материнства и даже не пытались скрывать — несколько вопреки правилам хорошего тона, — что они хоть сейчас готовы следовать своему призванию. Люди весьма достойные по здешней мерке, — но едва ли из круга миссис Вейчл.

Заглянули они и к Кеннеди. Я представил себе, как миссис Кеннеди появилась в дверях своей хибарки, окруженная роем ребятишек, выглядывающих из-за ее юбок. У нее было пятеро детей и приятное, хотя и увядшее лицо, а уж чего не было и в помине — так это фигуры и двух верхних зубов. Это была простая добрая женщина, и никакие тяготы жизни не могли сломить ее бодрости. Муж ее был одним из самых тихих мужчин в наших краях, несколько даже угрюмый на вид. Он почти все время проводил на своем участке и работал с утра до ночи, чтобы ни от кого не зависеть. Я легко мог представить себе, как протекала беседа миссис Вейчл и миссис Кеннеди; вероятно, первая чувствовала себя неловко, опасаясь, как бы не подумали, что она пришла с благотворительной целью, а миссис Кеннеди то и дело подносила ко рту ладонь, прикрывая пустоту, зияющую при каждой улыбке, — от избытка дружеских чувств к каким бы то ни было новым знакомым миссис Кеннеди улыбалась почти непрерывно.

Миссис Вейчл никого из них не осуждала, и мне никого не пришлось защищать. Она просто говорила, отвечая мне: «Да. Я познакомилась с Куперами, с Данлопами и с Кеннеди», — и глядела на меня. Я подозревал, что у нее были самые невероятные и весьма смутные представления об условиях жизни в глухих районах Австралии, и я попытался — не говоря об этом прямо — внушить ей, что нельзя от зари до зари трудиться в поте лица и при этом выглядеть лощеным джентльменом.

Когда я простился, шкипер пошел проводить меня до плотины, освещая путь керосиновым фонарем. Мне казалось, что он хочет что-то сказать. Но если он и хотел, то у него ничего не получилось. На прощанье он пожал мне руку, что было несколько необычно. После разговора с миссис Вейчл мной овладело такое гнетущее чувство пустоты и подавленности, что ночью я никак не мог уснуть, пока не зарылся с головой под одеяло.

Миссис Вейчл, как бы не доверяя первому впечатлению, попробовала приспособиться к новым обстоятельствам — без сомнения потому, что иного выбора у нее не было. Она узнала, что у нас в зарослях есть своя аристократия, дома которой — например, дом начальника станции, а также полицейского сержанта, живущих в ближайшем городке, — были для нее открыты. Эти люди жили в красивых казенных домах и принимали у себя небольшое избранное общество: у них бывали управляющие скотоводческими станциями, приезжавшие в городок, священник из Уилгатауна и некоторые из наиболее зажиточных поселенцев.

Миссис Вейчл не понимала обычных добрососедских отношений; она вовсе не хотела быть нелюбезной и грубой, и она делала все, что было в ее силах, — но у нее не было ничего общего с окружающими ее людьми. И у них тоже не было с ней ничего общего. Они не понимали ее, только чувствовали, что она случайно попала сюда с какой-то неизвестной планеты. Она была для них источником развлечения; когда ее белый шлем мелькал в зарослях, они едва удерживались от смеха.

Попытки миссис Вейчл приспособиться к окружающему миру не ограничились тем, что она просто примирилась со скучным существованием, которое лишь изредка скрашивалось светскими визитами к местной знати. Каждый день, покончив с домашними делами, она спешила на участок помогать Эдгару. Самое трудное он, конечно, делал сам, но и для нее оставалась еще уйма всякой мелкой работы. Часа два она собирала по участку сухие ветки полегче и складывала их в кучи, — в наших местах это называется «поклонами эму», — сматывала проволоку с катушки, когда капитан протягивал новую изгородь. Для шкипера это были счастливые дни. По вечерам мне случалось видеть, как он, обняв Мильдред, идет с ней по участку домой.

Капитан приглашал меня заглядывать к ним почаще. «Миссис Вейчл о вас самого лучшего мнения», — говорил он. Быть может, он искренне этому верил, но эго было не так. Она меня недолюбливала за то, что среди поселенцев я был его главной опорой. Капитан нередко ссылался на мои слова, и миссис Вейчл, вероятно, полагала, что своих идей он набрался от меня.

Теперь я ей вдруг понадобился, потому что она разочаровалась в местном высшем обществе. Присмотревшись к нему поближе, она убедилась, что эти стрекозы так же чужды ей по духу, как и мы, простые муравьи. Они тоже не разделяли ее недовольства Австралией. Я был нужен ей потому, что из ее ближайших соседей я один бывал в Лондоне, — и она могла говорить со мной так, как будто я тоже хорошо знаю город вечных туманов. Я был не очень-то высокого мнения об этом городе: я считал, что в Лондон, как и в Париж и в Нью-Йорк, приятно приезжать изредка, но что они слишком далеко от центров, где кипит настоящая жизнь. Об этом я ей не говорил, как и о том, что многие из тех мест, которые она называла, я видел только издали. Я просто молчал и слушал.

Последняя премьера, званые вечера, игра в бридж, такси, Ковент-Гарден, приглашения друзей провести воскресенье в их загородном доме на Темзе — таков был ее Лондон. Я начинал понимать, как трудно приходилось капитану в те годы. Пока миссис Вейчл предавалась воспоминаниям, он молчал. Я подыгрывал ей, так как думал, что, помогая ей облегчить душу, помогаю капитану. Она была неплохим человеком, только на нее плохо подействовало переселение.

Я всячески старался умолчать о том, что у нас тогда была засуха. Австралийский писатель не любит упоминать о засухах, — так в доме повешенного не говорят о веревке. Это засуха была еще терпима. Последнее время на скотоводческую станцию, на земле которой мы поселились, скота не поступало, и сена было пока достаточно. Но воды становилось все меньше. Речки пересыхали. Мы то и дело узнавали, что та или иная семья временно оставила свой участок и переселилась поближе к воде.

Здесь, на Блу Крик, мы еще держались, но вода в пересыхающих впадинах стала мутной и зловонной. Когда ее наливали в кастрюлю, дна не было видно. Ее приходилось кипятить и снимать образовавшуюся накипь, иначе она не годилась для хозяйственных надобностей. Белье после стирки приобретало цвет и запах этой воды.

Зимние дожди так и не начались. Прошел сентябрь, затем октябрь, а небо оставалось зловеще-безоблачным. Капитан при каждой встрече впивался в меня вопрошающим взглядом.

— После рождества наверняка будет дождь, — сказал я ему. — Это сезон дождей.

Ничего более ободряющего я не мог сказать, не покривив душой. Капитан заметно воспрянул духом, хотя до рождества было еще очень далеко, и, конечно, поспешил обрадовать Мильдред, — но это ему вряд ли удалось.

Видавшие виды старожилы и те встревожились. Небо побелело, точно выцвело, а злобное солнце палило нещадно с самого утра. Коровы целый день лежали без движения в тускло-сероватой дымке, заменявшей тень. Мы и сами еле передвигали ноги, жмурясь от резкого белого света, пронизывавшего заросли; полдень был горячим, как раскаленная печь. Положение становилось серьезным. Мужчины, встречаясь, коротко спрашивали друг друга: «Дождемся мы когда-нибудь дождя, как ты думаешь?»

Но эти бедствия доставляли нам и некоторое мрачное удовлетворение: наша воля и выносливость закалялись перед испытанием, конца которого мы не могли предвидеть.

Как-то раз, в одно прескверное утро, когда солнце так жгло спину, что казалось, в нее вонзаются острия штыков, я сидел у Вейчлов, и мы говорили о погоде. Миссис Вейчл заявила, что она уже здесь целых шесть месяцев — и за все это время не было ни капли дождя. Том Бакли, который тоже был там, резко повернулся к ней и воскликнул (не без некоторого смакования, хотя нисколько-не преувеличивая);

— Шесть месяцев! В засуху девятьсот первого и девятьсот второго дождя не было два года подряд! Истинная правда, хозяюшка. Скачи хоть целый день — всюду дохлая скотина валяется: так и несет мертвечиной. А когда хлынул ливень, что было! Люди бегали под дождем, словно все сразу спятили. А куры давай клевать капли — думали, им кто-то зерна бросает, — провалиться мне на этом месте!

Помню, с каким испугом посмотрела на меня миссис Вейчл, когда Том кончил говорить… Сам того не ведая, он придал своему краткому повествованию окраску, достойную Данте.

Капитан выслушал его не дрогнув. Я вспомнил, как мы ездили с ним к Моргану на Дип Крик. С нами были тогда Лоу Коди, Скотти Крейг и Джек Купер. Морган зарезал корову, и мы поехали купить свежей говядины. У нас было довольно туго с водой, и мы то и дело обсуждали создавшееся положение. На участке старого Моргана речка не пересыхала дольше всего. Боды в ней тоже становилось все меньше, но старик был хорошим товарищем. Недовольство судьбой проявлялось у него в великодушии к ближним. Когда мы прощались, он задрал бороду и сказал своим скрипучим голосом:

— Когда у вас не останется воды, можете на время перебраться сюда, к моей речке, а если и она высохнет, тогда мы уберемся отсюда все вместе.

Джек Купер, капитан и я ехали обратно бок о бок, пустив шагом наших лошадей, которые хотя и не были в плохом состоянии, но ослабели от сухого корма. Слова старика Моргана поразили нашего шкипера до глубины души, и он никак не мог успокоиться. Раза два он пробурчал себе под нос: «Черт побери!» На краю света, в глуши Австралии капитан встретил настоящее чувство товарищества, которое пришлось бы по душе его школьному учителю физкультуры.

Мы с Купером старались его ободрить.

— Вот увидите, шкипер, — сказал я, — недельки через две после дождя такая зеленая трава кругом заколышется — повыше изгородей!

— Еще бы! — вторил мне Джек. — Скот разжиреет, а лошади станут такие резвые, что их тогда и не сдержать!

Капитан поглядывал на нас — то на одного, то на другого, как во время боя новобранец на ветеранов.

Я по-прежнему заходил по вечерам к Вейчлам. Миссис Вейчл говорила только об Англии. В этом было что-то жалкое. Я начинал понимать, что, говоря о прошлом, она выражает свои надежды на будущее. Похоже было на то, что мечте капитана сделать тут что-нибудь для Англии грозит серьезная опасность. Сердце его жены было не здесь. В разговорах с ней я давал некоторую волю воображению, делая вид, что познания мои гораздо обширней, чем это было в действительности. Мы совершали воображаемые путешествия по курортам Англии, говорила преимущественно миссис Вейчл. Мы провели час в Корнуэлле, потому что я недавно прочел потрепанную книжку Джозефа Хоккинга. Она, вероятно, догадывалась, что я немножко фантазирую, но плоды этой фантазии были ей по вкусу. Милая старая Англия! Миссис Вейчл говорила много всякого вздора, — в Англии нищеты и невежества не меньше, чем в других странах, — просто ей очень хотелось, чтобы кто-то вместе с ней верил, что там все чудесно, прекрасно и замечательно. Я понимал это и не перебивал ее. Прощалась она со мной всегда очень ласково.

Однажды я попытался заставить ее понять, что хотя Австралия и суровая страна, но это наша родина в полном смысле слова. Миссис Вейчл лишь слабо улыбнулась в ответ, как будто подумала, что в таком случае мы все, должно быть, немножко не в своем уме.

Как-то утром мне понадобился помощник. Миссис Вейчл, словно не желая, чтобы ее видели, крикнула мне, когда я был еще далеко от их дома, что ее муж на участке. Когда я подошел к капитану, он делал вид, что укрепляет плотину, на самом же деле он сидел, уныло сложив руки, а лопата и кирка лежали рядом. Мало-помалу он рассказал мне все.

Австралия и засуха оказались не по силам Мильдред, а быть может, и им обоим. Они теперь часто ссорились, и с каждым разом упреки становились все более горькими. Оба старались сдерживаться, — в этом я могу не сомневаться, — но позавчера вечером вспыхнула бурная ссора. (Я представил себе, как это происходило при свете керосиновой лампы, в тяжелой духоте вечера.) В чем только они друг друга не обвиняли! Припоминалось многое, о чем давно следовало бы забыть. Они говорили все громче и громче. Дело дошло чуть ли не до драки. Капитан сам не понимал, как это случилось. Он и не думал поднимать руку на Мильдред. А она вдруг вскрикнула, схватилась за щеку и отшатнулась. Теперь у нее под глазом синяк.

Положение было трагическое — или комическое, — смотря как на это взглянуть. Едва ли я мог тут чем-нибудь помочь. Я немного покурил со шкипером, чтобы выразить сочувствие джентльмену, который настолько низко пал, что задал трепку своей жене. Затем я пошел искать себе другого помощника.

Супруги Вейчл не разговаривали между собой несколько дней. Наконец миссис Вейчл не выдержала.

— Вот до чего дошло, Эдгар! — сказала она. — А все эта… эта мерзкая Австралия!

Под гнетом своей вины капитан совсем присмирел.

— Но что же делать, Мильдред? — спросил он.

— Отвезти меня домой, Эдгар, — отвечала она. — Поедем домой!

Последовала минута молчания; капитан мысленно прощался с соратниками, которых он здесь нашел, и собирал силы для той страшной борьбы в одиночестве, которая, быть может, ожидала его впереди.

— Хорошо, Мильдред, — сказал он. — Поедем.

Все это он рассказал, когда пришел ко мне с просьбой помочь ему сбыть его коров.

Однажды утром, месяц спустя, я запряг Гнедого и Серого в повозку и подъехал к дому Вейчлов, чтобы отвезти их и их багаж на станцию.

Дней за десять до этого засуха кончилась. Целую неделю мы жили в полумраке: густые тучи проносились низко над землей, обрушиваясь на нее тяжелыми ливнями. Дождь хлестал, пока земля не размокла; даже склоны холмов превратились в жидкую грязь, а в пересохших руслах зарокотали бурые потоки.

Дом Вейчлов, расположенный на равнине, был даже затоплен. Однажды ночью капитана и его жену разбудил плеск воды в комнате. Они вскочили и, шлепая по щиколотку в воде, перебрались вместе с постелью на стол. Не гася лампу, они сидели там, пока их не одолела усталость, и следили, как прибывает вода, решая, не лучше ли, несмотря на темноту, добраться до холмов, где они будут в безопасности.

Когда они проснулись, вода уже схлынула, оставив на полу слой липкой грязи, толщиной в полдюйма. Это происшествие, страшное, нелепое и отвратительное, завершившее восьмимесячный период засухи, отнюдь не заставило миссис Вейчл изменить ее мнение об Австралии.

Покидая свой участок, капитан был полон напускного оживления. Он вел себя так, словно собирался уйти по делам и вернуться к вечеру. Когда капитан прощался со своим псом, которого отдавал мне, гладил его, похлопывал и говорил ему «дружище», я заметил, что он с трудом сдерживает волнение. Миссис Вейчл была подчеркнуто весела.

Когда мы отъехали, ни он, ни она не оглянулись, У самых ворот миссис Вейчл воскликнула:

— Смотрите, на этом дереве медведь!

Интерес ее быстро угас и, казалось, смутил ее. Впервые ей что-то здесь понравилось.

Мы ехали на станцию свежим росистым утром. Вы знаете, каким может быть утро, когда кончается засуха. Влажная, темная земля пахла как-то особенно приятно. Среди редких пучков прошлогодней травы зеленел густой пушок первых былинок. Холмы, прежде терявшиеся в жарком мареве, теперь словно приблизились. На их нежно-зеленых склонах виднелись голубовато-серые стволы самшита. У подножия первого холма, где, как огромные помпоны, зеленели кусты, синички с веселым щебетом перелетали с куста на куст. Все живые существа, которые, казалось, исчезли или где-нибудь прятались во время засухи, теперь сновали повсюду. На участке Кеннеди среди густых акаций мелькали зеленые и малиновые крылья. Стая какаду, как белое облачко, проплывала над холмом Блэк Хос. Проволочная изгородь вдоль дороги была унизана крупными каплями росы, которые искрились в лучах солнца. Вслед за дождем явились лесные пауки и раскинули свои сети между проволоками изгороди, между кустами и нижними ветками деревьев. Паутина, вся в росинках, переливалась радугой.

Речка Биг Джилджия, русло которой, усеянное трещинами, недавно зияло чернотой, теперь, до краев полная воды, весело поблескивала. Маленькие черные утки снова бороздили ее синеву. У ворот Бернетов, раскинув ветви над дорогой, зацвело сандаловое дерево. Оно было усыпано мелкими кремовыми цветочками, и воздух вокруг казался душистым, как мед. У заводей Блу Крика, над обуглившимися стеблями сожженного тростника, поднимались тысячи бледно-зеленых ростков — точно копья солдат, шагающих под землей. Заросли были напоены влагой. Деревья гуще оделись листвой. Нестерпимо яркий свет сменился настоящей тенью, пронизанной солнечными бликами. И воздух стал совсем другим. Голоса, казалось, уносились вдаль. Исчезла постоянная внутренняя настороженность, и можно было ходить расправив плечи, широко раскрыв глаза. Засуха сняла осаду, и земля улыбалась, как человек, оправившийся от горя.

Даже люди казались другими: словно в их жилах весело заструилась новая кровь. Дорварды, у которых земля была уже расчищена, начинали пахать. Им предстояло провести первую борозду в нашей округе. Несколько человек, в том числе и старая миссис Дорвард с дочерьми, толпилось около плуга и лошадей. Когда лемехи начали выворачивать пласты земли, раздалось дружное «ура», и сразу все засмеялись, словно стыдясь, что ведут себя, как дети. Я не кричал вместе со всеми из уважения к чувствам капитана, но он сам — из уважения к чувствам других — прокричал свое «ура».

Мы поехали дальше. Должно быть, миссис Вейчл казалось, что Австралия нарочно явилась перед ней в самом лучшем своем наряде, стараясь досадить ей напоследок.

Нас окликнул мистер Данлоп: он вышел из дома закрыть ворота, которые кто-то оставил открытыми, и воспользовался случаем, чтобы проститься с Вейчлами.

— Я очень рада, мистер Данлоп, что у вас кончилась засуха, — сказала миссис Вейчл, употребляя личное местоимение в обобщающем значении.

Над окладистой бородой старика заиграла улыбка. Он снял шляпу и поскреб затылок узловатыми пальцами.

— Знаете, у нас на Западе, — сказал он с веселым пессимизмом, — конец одной засухи — это начало другой!

Когда мы приехали на станцию, капитан зашел в лавку купить чего-нибудь на дорогу, а я, взяв чемоданы, повел миссис Вейчл на платформу под навес.

Было еще рано. Под навесом сидела только Фло Далглиш со своими тремя детьми: младенца она держала на руках, а двоих постарше усадила рядом с собой на скамью, и ноги их торчали, как полешки. Фло была красива и деловита.

— Вы уж, верно, ждете не дождетесь, когда снова будете дома, — сказала она после небольшой паузы, последовавшей за обменом приветствиями.

В ответ миссис Вейчл произнесла нечто вроде прощальной речи.

— Вы все замечательные люди, — сказала она, и голос ее дрогнул. — Но ваша страна невыносима!

Я знал, что она сказала далеко не все, что думала, — но она старалась быть великодушной.

Стоя поодаль и скручивая сигарету, я взглянул на говорящих. Я ожидал вспышки, обмена прощальными выстрелами. Фло была из семьи австралийских старожилов — простодушная патриотка, которая всегда говорила то, что думает.

Но фейерверка не последовало. Фло метнула в мою сторону взгляд сообщника и прибегла к поговорке, которую часто повторяли первые поселенцы, когда им приходилось туго, и которая была своеобразным мерилом их цепкой хватки.

— Да, — сказала она, слегка улыбаясь, — мать, бывало, сколько раз говорила: «И зачем только мы украли эту страну у чернокожих!»