Австралийские рассказы

Кайек-певец

Перевод М. Ермашевой

Кайек-певец и его жена Нинъюл шли вверх по течению реки, пробираясь сквозь поломанные ветром тростники, шагая по пальмовым листьям, сучьям и веткам, устилавшим тропинку. Было тихое туманное утро, — ночью пронеслась одна из тех свирепых юго-восточных бурь, которыми заканчивается дождливый сезон. Туман окутывал верхушки высоких прибрежных деревьев и совершенно скрывал желтый бурлящий поток. День занялся ясный и прохладный, но теперь уже становилось жарко.

По широкому изможденному лицу Кайека, по его курчавой иссиня-черной бороде и по обнаженному худому телу катились капли пота. На нем не было ничего, кроме набедренной повязки — полосы грязного миткаля, оторванной от мешка и подвязанной плетеным волосяным поясом. На правом плече Кайек нес три копья и воммеру, а с левого свисал длинный мешок из волокон смоковницы, в котором лежал его большой раскрашенный барабан и музыкальные палочки. Толстушка Нинъюл, запыхавшись, следовала за ним, таща на себе все их пожитки, — на курчавой голове раскачивался узел, на спине болталась прикрепленная к головной повязке большая, сплетенная из травы сумка, через левое плечо был перекинут мешок из-под сахара с топором и мотыгой, а в правой руке она несла палочки для добывания огня и котелок. На ней была синяя юбка, сшитая из очень старого шелкового платья.

Нинъюл фыркнула от запаха испарины, исходившего от ее мужа. Не потому, что запах был ей неприятен. Наоборот, она гордилась этой обильной испариной так же, как его талантом, и даже считала ее одним из проявлений этого таланта. Ее широкие мясистые ноздри расширились, и она подумала о том, как менее знаменитые певцы приходят к Кайеку во время корроборри, чтобы он натер их своим потом. Она радостно вспомнила, какой шумный успех имела последняя песня Кайека — «Скачки в Пайн Крик» — во время недавнего праздника племени Марравуда, на побережье. Если не считать добрых старых песен, люди на корроборри больше всего любили хорошую шуточную песню о привычках белых. Но это приятное воспоминание длилось лишь одно мгновенье. Нинъюл снова увидела согнутые плечи, снова увидела, как он яростно шагает, и опять начала тревожиться, чувствуя, как он борется со своей музой. В полнолуние им предстояло присутствовать на большой посвятительной церемонии племени Маратеил в Пейпербарнсе. Но вот уже почти настало полнолуние, а они с каждым днем все дальше уходят от Пейпербарнса, и Кайек все еще не сочинил песни, которой от него ждут.

Кайек был самым прославленным певцом этих мест. Его песни были известны от Кимберлийских гор до соленых рукавов залива Карпентария. Куда бы ни пришли Кайек и неразлучная с ним Нинъюл, их встречали восторженно, потому что, хотя песни Кайека и опережали его, никогда еще не случалось, чтобы он пришел на праздник без новой песни. Нельзя сказать, чтобы творчество легко давалось Кайеку. Совсем нет! Муза частенько ускользала от него на много лун. И тогда он становился таким несчастным в своем бессилии и ему было так стыдно, что он убегал от своих соплеменников, чтобы вместе со следовавшей за ним по пятам Нинъюл блуждать по зарослям, словно один из тех одержимых знахарей, которых называют мумба.

Подобные муки Кайек переживал и теперь, — вот почему он, не разбирая дороги, продирался напрямик сквозь тростники и бурелом. Они с Нинъюл быстро шли все вперед и вперед, но без всякой цели. Валляби, заслышав их приближение, убегали с треском и шумом. Любопытные белые какаду срывались с прибрежных деревьев, чтобы поглядеть на них, и с пронзительным криком снова взвивались вверх исчезая в тумане. Они шли все дальше и дальше, пока их вдруг не остановил взрыв злобного собачьего лая где-то впереди в тумане.

Кайек вглядывался вдаль, но, услышав, как Нинъюл щелкнула языком, повернулся к ней. Она сделала знак, означавший: «белый человек», — и губами указала налево. Кайек взглянул туда и увидел пеньки нескольких молоденьких деревцев, каких ни один туземец никогда не срубил бы для стоянки. Нинъюл уже раньше сообразила, что здесь поблизости, по-видимому, находится белый, так как заметила свежие следы подков, а перед тем как залаяла собака, ей почудился звук лошадиного колокольчика. Кайек уже на протяжении многих миль ничего не видел и не слышал. Он отвернулся и снова устремил взгляд вперед.

Затем появилась маленькая рыжая собачонка. Увидев их, она зарычала, поджала хвост и убежала, визгливо тявкая. Они услышали, как белый человек закричал на нее, но она продолжала тявкать. Они рассчитали расстояние и секунду простояли неподвижно. Нинъюл посмотрела в туман налево, намереваясь свернуть, чтобы избегнуть того, что ждало их впереди. Но Кайек снова обернулся к ней и прошептал:

— Интайа-тобакка!

Она кивнула. У них уже давно вышел весь табак, и Кайек часто в отчаянии горько жаловался, что, будь у него хоть щепотка табаку, он нашел бы свою песню.

Они осторожно двинулись вперед и через несколько шагов в тусклой дымке увидели стоянку — палатку, навес из коры, очаг, повозку, лошадь и кое-какие инструменты старателя. Кайеку и Нинъюл было известно назначение этих инструментов, потому что они часто работали у золотоискателей. На стоянке был только один белый человек, и никаких признаков туземцев. Белый человек сидел на ящике под навесом, замешивая пресное тесто в промывочном тазу, который держал между ногами, и глядел в их сторону. Его собака молча, но настороженно сидела около него.

Кайек передал Нинъюл свои копья и мешок, но оставил себе воммеру. Нинъюл скользнула за дерево. Кайек медленно пошел вперед. Белый вскоре заметил его и уставился на него выпуклыми голубыми глазами, отнюдь не выражавшими радушие. Кайек остановился у очага. Он немного знал этого белого. Он видел его в Кингарри, где тот разрабатывал заявку, и слышал от туземцев, что он угрюм и легко приходит в ярость. Энди Гэнт, как его звали, был человек лет пятидесяти, плотный и коренастый, с широким красным небритым лицом, песочными с проседью волосами и длинными усами, рыжеватыми и растрепанными.

В этот день Энди Гэнт был особенно не в духе. Из-за сырости у него разболелась печень и кожа покрылась зудящей сыпью; вот почему он среди дня занимался хозяйством, вместо того чтобы на берегу позади стоянки копать золотоносный песок, сбрасывая его в желоб для промывки. Этот каторжный труд — отваливать плотный песок и вымывать из него паршивую крупицу золота — был мучительным во всякое время, но когда болит печень и чешется кожа, он становится просто невыносимым. Весь период дождей Энди Гэнт как каторжный работал на этом проклятом берегу и не добыл золота даже столько, чтобы оплатить харчи, хотя, по некоторым признакам, где-то здесь должна была находиться богатая жила. И почти все время он был один, потому что двое туземцев, которых он привел с собой, бросили его. Теперь он готов был стрелять в первого же чернокожего, который попадется ему на глаза.

Кайек плюнул в огонь, чтобы показать Энди свое дружеское расположение, затем ухмыльнулся и сказал;

— Здорово, хозяин! — Он погладил свою бороду, поставил правую ногу на левое колено и оперся на воммеру.

Вместо ответа Энди поднял потрескавшуюся губу и обнажил большие желтые зубы. Затем он снова занялся своим тестом.

Кайек кашлянул, опять плюнул и проговорил:

— Эй, хозяин, мой ходил долго тебе, эй?

Лицо Энди потемнело. Он продолжал свирепо месить тесто.

Наступила пауза, во время которой Кайек жадно поглядывал на трубку и прессованный табак, лежавшие позади Энди на сколоченном из молодых деревьев столе. Затем он сказал:

— Мой очень хорошо ходил, хозяин. Встал до зари, ходил как черт.

Больше Энди не мог сдержаться. С глазами, пылающими гневом, он вскочил на ноги и заревел:

— Убирайся к дьяволу! Вон отсюда, вонючая, мерзкая, чумазая скотина, пока я не всадил в тебя пулю.

Собака вторила ему, бешено тявкая и прыгая вокруг.

— Чего кричать?! — воскликнул Кайек, опуская ногу.

Энди в бешенстве схватил кирку измазанными в тесте руками и завопил:

— Я покажу тебе, что кричать, сукин сын, попрошайка! Я покажу тебе, что кричать! Попомнишь! — И он бросился на певца.

— Эй, берегись! — завопил Кайек и помчался назад к Нинъюл, а собака летела за ним, хватая его за пятки. Нинъюл ударила ее палкой. Затем они подхватили свои пожитки и побежали назад.

Они остановились у пеньков молоденьких деревьев.

— Марьиди найил! — сердито пробурчал Кайек и плюнул через плечо в знак презрения. Затем он указал губами налево, и двинулся в этом направлении. И хотя их уже не было видно, когда они обогнули стоянку, и шли они очень осторожно, собака Энди мысленно следила за каждым их шагом и заливалась безудержным лаем, стоя возле своего хозяина.

Они прошли не более пятидесяти шагов от стоянки и все еще находились у речной отмели, когда наткнулись на прибрежный эвкалипт, который ночью вырвало с корнем. Кайек остановился, чтобы поискать между сломанными корнями личинки, и вдруг увидел, что в комке кварцевого песка поблескивает золото. Золото было ему хорошо знакомо, но о его ценности он имел не больше представления, чем любой лесной туземец. Он передал Нинъюл свои копья, поднял комок песка и очистил золото от песка. Это был самородок в куске кварца, весом примерно в две унции. Кайек стряхнул оставшийся песок, поплевал на самородок, потер его о бедро, взвесил в руке, затем взглянул на Нинъюл и сказал с усмешкой:

— Кудьинга-тобакка!

Они повернули назад, направляясь прямо к стоянке. Собака почуяла их приближение и захлебнулась яростным лаем. Энди, который теперь возился у огня, сажая в походную печурку свою лепешку, выпрямился и снова стал всматриваться в туман; когда показался Кайек, он издал бешеный вопль, схватил кирку и прыгнул ему навстречу.

— Больше не надо, больше не надо! — крикнул Кайек и протянул на ладони самородок.

Энди уже поднял было кирку, чтобы швырнуть в него, и вдруг увидел золото. Но его собака уже набросилась на Кайека.

— Золото… золото! — завопил Кайек и, кинув самородок к ногам Энди, замахнулся на собаку воммерой. Энди схватил с земли золото, вытаращил на него глаза, затем уставился на Кайека, отбивавшегося от собаки, и бросился отгонять ее киркой.

— Где… где ты его нашел? — задыхаясь, спросил он.

Кайек указал губами направление.

— Там, близко, — сказал он.

— Покажи мне! — Энди весь дрожал от возбуждения. — Покажи мне! — Его голос стал пронзительным. — Скорее покажи мне, где?

Кайек знал симптомы этой лихорадки. Он повернулся и побежал, показывая дорогу.

Энди буквально свалился в яму у корней. Уже через секунду он нашел еще один самородок, весом не меньше унции, а затем ему попался очень большой — с гусиное яйцо. Он повернул свое подергивающееся лицо к Кайеку и закричал:

— Иди к стоянке. Принеси кирку и лопату. И топор. Живей, живей!

Кайек сделал было движение, чтобы идти, но затем повернулся к Энди и сказал:

— Я голодный табак, хозяин.

— Табак там, на стоянке.

— Нет трубка, хозяин.

— Трубка тоже там, — вопил Энди. — Бери ее. Бери все что хочешь. Только поскорее.

Кайек помчался к стоянке. Нинъюл, стоявшая в отдалении, положила на землю пожитки и побежала за ним. Инструменты Энди принесла она: Кайек задержался на стоянке, чтобы отрезать табаку и набить трубку Энди; когда он подошел к очагу, чтобы зажечь трубку, он нашел там и выпил кварту крепкого холодного чая. После этого он направился обратно к дереву, блаженно попыхивая трубкой.

Теперь возле Энди на камне уже лежал добрый десяток самородков, и он продолжал рубить корни с неистовым, безумным ожесточением. И наконец, остановившись, чтобы перевести дыхание, он посмотрел на Кайека сумасшедшими глазами. Он опустил топор, подошел к Кайеку, положил ему на черное худощавое плечо огромную мокрую волосатую руку и нежно забормотал ему в лицо:

— Спасибо, брат, спасибо. Это то, чего я искал всю жизнь. И всем этим я обязан тебе. Да, тебе; а я-то тебя чуть не прогнал.

Он так тряхнул Кайека, что тот зашатался.

— Я этого не забуду, — продолжал Энди, чуть не плача. — Клянусь, не забуду! Я позабочусь о тебе, брат, ты не беспокойся. Я буду тебе платить столько, сколько ни один чернолицый не получал. Я буду тебе платить больше, чем получает белый. Я люблю тебя! Я куплю тебе все, что ты захочешь. Да благословит тебя господь!

И он снова кинулся к корням.

Некоторое время Кайек глядел на него. Затем он сказал:

— Эй, хозяин, я и жена голодный, еда.

Энди перестал рубить и, задыхаясь, проговорил:

— На стоянке много еды. Бери все. Бери всю жратву. А когда придешь назад, принеси еще кирку и лопату. И таз. В печке лепешка. Съешь ее! Ешь все, что хочешь, брат. Все, что есть у меня, — все твое.

Кайек повернулся и сделал знак Нинъюл; она подняла с земли вещи и пошла за ним к стоянке.

Они сидели у печки, поглощая мясо, горячую лепешку с патокой и жадно глотая чай, сладкий, как сироп, в то время как издали доносился шум радостной работы ликующего Энди. Затем они по очереди стали затягиваться трубкой. Дважды Энди кричал им, чтобы они пришли посмотреть новые сокровища, которые он добыл из земли. На первый зов ответил Кайек. На второй ответила Нинъюл, потому что Кайек — поэт Кайек — устремил глаза в огонь, что-то напевая про себя, и ничего не слышал. Вдруг он вскочил, хлопнул себя по бедрам, танцуя сделал несколько шагов и начал петь:

Кайек повернулся к Нинъюл, — ее глаза сияли и губы дрожали. Один миг он пристально смотрел на нее, затем начал хлопать в ладоши и топать ногой.

Тяжело дыша, он остановился перед Нинъюл. Она вскочила и радостно закричала:

— Яаккараи!

Затем в редеющем тумане снова прозвучал голос Энди:

— Эй, брат, иди сюда! Иди скорей! Погляди, что ангелы положили здесь для тебя и меня. Господи!.. — Он судорожно всхлипнул.

Кайек несколько мгновений смотрел в его сторону. Затем он повернулся к Нинъюл и сделал знак. Она направилась туда, где лежали их пожитки. Он последовал за нею, собрал свои вещи, вскинул их на плечи и быстро пошел вниз по реке, изо всех сил торопясь на празднество в Пейпербарнс.