Австралийские рассказы

Нгула

Перевод С. Кругерской

Спотыкаясь и пошатываясь, старик брел по песчаной тропинке. Она извивалась по отлогому склону холма, поросшего редкими кустами терновника.

Мэри встретила его, возвращаясь с работы из близлежащего городка. Старик окликнул ее. Мэри остановилась, и он, устало волоча ноги, подошел к ней. Толстый слой красноватой пыли покрывал его торчащие из ботинок пальцы со сломанными ногтями, и Мэри догадалась, что он идет издалека.

— Нгула! — воскликнул он. — Миссис, вы не знаете девушку по имени Нгула в туземном поселке?

— Никогда не слыхала о ней, — ответила Мэри и пошла своей дорогой.

Была суббота, и Мэри торопилась домой. Она поднималась по тропинке в гору с туфлями в руках, тяжело ступая босыми ногами, склонив гибкое тело под тяжестью сетки, полной мяса и овощей для воскресного обеда. Это была женщина лет тридцати, в хорошо сшитом платье из цветного ситца. Отвечая на взгляд старика, она подняла на него свои красивые карие глаза туземки; однако волосы ее были красновато-коричневого цвета, а кожа слегка отсвечивала желтизной.

Мэри поняла, что старик — чужой в этих местах; отбившись от какого-нибудь из племен, остатки которых рассыпаны по всей Австралии, он забрел в туземный поселок, расположенный на дальнем склоне холма. Это было прибежище отщепенцев его народа и ее — людей смешанной крови, которых также считают туземцами.

Мэри держалась в стороне от буйной пестрой компании, осевшей в поселке, хотя и была в дружеских отношениях со старшим поколением. Жила она на окраине поселка. Ее муж, тоже метис, часто высмеивал ее стремление жить так, как живут белые женщины; иметь приличный вид и содержать дом в чистоте и порядке, как ее учили в миссионерской школе.

Дом Мэри был недалеко — приземистая темная хижина, построенная из ржавых жестянок из-под керосина и старых досок; крыша хижины всегда сильно протекала во время зимних дождей. Но земля, на которой стояла лачуга, принадлежала Мэри, и она гордилась этим. Она купила этот участок на деньги, заработанные стиркой и уборкой в городе; годами она копила и прятала их. Ее дети выросли и разбрелись по свету. Теперь она жила и работала для того, чтобы построить на своей земле дом — маленький деревянный домик с крышей из гофрированного железа.

В сухом песке около хижины росло несколько чахлых кустиков герани и помидоров, — Мэри называла это своим садом. Перед тем как открыть дверь и войти в единственную комнату своего жилища, она с любовью задержала взгляд на растениях.

Рассерженная тем, что муж, поев, так и оставил после себя на столе грязные тарелки, Мэри повесила сумку, убрала со стола, затем развела огонь на открытом очаге, подмела пол, вымыла посуду, нарезала в кастрюльку мясо и овощи, принесенные из города, и поставила жаркое тушиться на огонь. Тэд должен был скоро прийти обедать, хотя часто по субботам он так Напивался, что, вернувшись домой, мог лишь растянуться на постели и проспать до утра.

Закончив уборку, Мэри подошла к двери, — ей хотелось узнать, прошел ли в поселок встретившийся ей старик. Она уже жалела, что была так резка с ним. Поглядев на дорогу, она увидела, что он зажег маленький костер на крутом склоне холма. До нее донеслось его протяжное заунывное пение.

Почему он назвал девушку ее туземным именем? Ведь этих имен никто не знает. Большинство женщин поселка даже не помнит, были ли у них когда-нибудь туземные имена. Всех девушек теперь зовут Джей, Китти и Дульси.

Нгула… В этом имени было что-то тревожно знакомое. Казалось, Мэри слышала его раньше, но где и когда — она не могла вспомнить.

Закат опалил небо. Мэри села на ящик около двери, усталая после рабочего дня. Сколько вечеров провела она, сидя вот так и любуясь закатом; тишина действовала на нее успокаивающе, несмотря на зловоние, доносившееся из ветхого строения на вершине холма, куда свозили нечистоты со всей округи.

«Вот почему, — с горечью подумала Мэри, — эта полоска бесплодной земли на сотни миль, до самой горной цепи, является единственным местом, где разрешается селиться людям с туземной кровью». Здесь, на невысоких холмах, окружающих котловину, зимой превращающуюся в болото, а летом безводную и иссушенную солнцем, обосновалось около десяти семей, выстроивших хижины наподобие ее собственной. Эти лачуги, сооруженные из ржавых консервных банок и кусков мешковины, походили на гнилые грибы, торчащие из земли.

Мэри видела завитки дыма, поднимавшиеся из труб, детишек, возившихся возле хибарок; малыши были совершенно голые, ребята постарше — в пестрых лохмотьях. Несколько женщин, сидя на корточках в тени кустарника, играли в карты. Вокруг площадки, где шла игра в «обе вверх»[9] толпились мужчины и женщины, спеша до наступления сумерек сделать последние ставки.

Нгула! Нгула!.. — это имя неотвязно сверлило мозг Мэри, как назойливая муха. Оно преследовало и раздражало ее, вызывая какое-то беспокойство, будя смутные воспоминания. Кто она? Откуда она? Мэри не знала. Разве что слова той старухи в больнице, куда Мэри ходила навещать больных туземцев, были правдой. Старуха бредила, она умирала, когда Мэри подошла к ее постели.

— Ты из Порт-Хедленда, девушка! — воскликнула она. — Из рода Балиари, как и я.

— Почему ты так думаешь? — спросила Мэри.

Старуха что-то пробормотала о муравьях и какой-то отметинке на лбу. Потом, в поселке, Мэри с удовольствием заявляла, что она из Порт-Хедленда, из рода Балиари, но она никогда не говорила ни Тэду, ни кому-нибудь из белых, какую тайную радость доставляла ей мысль о том, что у нее есть род и племя.

Закат, тускло-красный, как охра на скальных рисунках, догорал за гребнем холмов. Сгущались сумерки, и в хижинах на склонах замерцали огоньки.

«Нгула! Нгула!»

Мэри поразило, что старик поет на южном наречье. Она выучила много слов этого диалекта, разговаривая со слепой Нэлли, слушая ее песни и сказки о птицах и животных, которые некогда тоже были ниунгар (чернокожими людьми).

Снова и снова доносилось заунывное, монотонное пенье, и Мэри напряженно прислушивалась к жалобным причитаниям старика. Голос его звучал глухо, потом вдруг полнился до такого пронзительного вопля: «Нгула! Нгула!» — что Мэри вскочила и быстрыми шагами направилась к сидевшему у костра старику. Он поднял затуманенные глаза на Мэри, возникшую перед ним в отблеске огня.

— Кто эта Нгула? — спросила она.

— Моя дочь.

Старик внимательно глядел на Мэри, лицо его потемнело от горя, звучавшего в его песне.

— Иенда? (А ты?)

— Мэри. Я живу с мужем там, на холме.

— Уонги (туземка)?

— Метиска.

Старик уловил резкие нотки в ее голосе.

— Нгула тоже метиска, — тихо сказал он.

— Расскажи мне о ней. — Мэри опустилась на землю перед стариком. — Я из рода Балиари.

Он кивнул головой. Лицо его, испещренное глубокими морщинами, смягчилось, когда он увидел, что Мэри уважает родовые обычаи. Как будто между ним и Мэри возникла какая-то связь.

Но она не желает иметь ничего общего с этим грязным стариком, в смятении подумала Мэри. Она слишком долго жила среди белых, чтобы вернуться к образу жизни и представлениям туземцев. Зачем она назвала свой род? На тот случай, если они принадлежат к группам, которым, по родовым законам, запрещается общаться между собой? Чтобы он почувствовал себя свободнее? Или ее толкнул на это какой-то неудержимый порыв?

Гордая отчужденность, появившаяся в осанке старика, показала, что он отгадал ее мысли. Глядя на широкое смуглое лицо, отмеченное печатью горя и растерянности, Мэри испытывала сострадание, смешанное с почтительным страхом.

В его глазах, встретивших ее взгляд, отражалось пламя костра. На лбу старика под косматыми седыми волосами виднелась темно-красная повязка. Пусть рубаха его висела клочьями и выцветшие бумажные брюки были все в заплатах, пришитых с помощью зуба черной акулы, — Мэри почувствовала, что в своем племени старик занимал почетное положение.

— Нгула — моя дочь — и не моя дочь, — сказал он. — Я из племени Уабарри, наш тотем — эму. Гвелнит — имя, которое дали мне отцы. Джо Мозес — называли меня белые. Они нашли меня в камышах у ручья, после схватки моего народа с белыми. Многие, многие из моего племени были убиты. Земля моего народа лежит далеко на юге, около реки Калган.

Мэри поняла, что Гвелнит умел говорить на языкё белых людей так, как будто он не знал никакого другого; но порой он переходил на родную речь или на смешанный диалект, при помощи которого туземцы разных племен изъясняются между собой в поселках.

Вот что рассказал он Мэри, часто отвлекаясь от основной нити рассказа и погружаясь в воспоминания о далеком прошлом.

Жена одного из первых поселенцев взяла туземного младенца, чье племя было истреблено, и воспитала его вместе со своим сыном. Мальчики росли вместе, учились ездить верхом, управляться со скотом. Когда молодой Джек Уинтертон отправился на север к Порт-Хедленду, где он получил большой участок земли, Гвелнит поехал с ним. Гвелнит стал главным погонщиком на скотоводческой ферме Джирали, в поединке на копьях добыл себе женщину из местного племени и поселился с ней в туземном поселке.

Старики племени относились к белым враждебно. Хотя они по-прежнему верили в то, что душа ребенка приходит к будущей матери из скалы, пруда или какого-либо животного, оплодотворенного жизненной силой предков, они решили, что общение их женщин с белыми ослабляет племя. Они предвидели, что, если они не будут оберегать своих женщин, племя вымрет, как это уже случилось со многими племенами. Старики знали, что от общения туземных женщин с белыми мужчинами рождаются дети со светлой кожей, а светлая кожа считалась признаком хилости. Поэтому женщинам племени было запрещено отдавать свое тело белым мужчинам.

С ликованием и гордостью матери показывали своих младенцев, радуясь темному бархату их кожи. А больше всех гордилась Митуун, жена Гвелнита, рожавшая ему сыновей с такой же отливавшей бронзой кожей, как ее собственная.

Потом у нее родилась дочь. Когда старухи, принимавшие младенца, увидели цвет его кожи, увидели стыд и ярость Митуун, они кое-что заподозрили. И Гвелнит, когда ему показали девочку, тоже понял, что Митуун нарушила запрет. Его охватил гнев, ибо жена навлекла позор на него, человека хотя и чужого этому племени, но чистокровного туземца, которому ее соплеменники привыкли доверять и которого они приняли полноправным членом в свою семью. Однако гнев Митуун превосходил его собственный.

— «Хозяин виноват, — сказала она. — Голос старика задрожал при воспоминании об этом. — Когда ты уехал собирать стадо, я пошла в большой дом за провизией. Он велел мне зайти в кладовую и запер дверь. «Ничего не будет, — сказал он, — никто не узнает». А теперь появился этот ребенок, чтобы меня позорить. Айэ! Айэ!»

Гвелнит много лет жил счастливо со своей женой. Когда он практиковался в метании копья, чтобы отвоевать ее у мужчины другого племени, которому она была обещана, Митуун была тоненькой девочкой. Она стала красивой полногрудой женщиной, Гвелнит никогда не усомнился в ее верности ему и племени. Больше всего его поразило то, что этот позор навлек на них человек, которому он столько лет служил верой и правдой.

— «Ребенок не будет жить! — в гневе воскликнула Митуун, — с грустью рассказывал старик. — Наши люди должны узнать, что белый принудил меня. Они скоро забудут об этом».

Гвелнит стоял и смотрел на девочку, лежавшую в деревянном корытце, на ее нежное желтовато-коричневое тельце, на черные ресницы, загибавшиеся над закрытыми глазками, на крошечные ручонки. Он вспомнил о том, что когда-то сам был вот таким маленьким существом и таким же беспомощным. Гнев его растаял.

— Она моя дочь, — сказал он старухам. — Следите, чтобы о ней хорошо заботились.

Они поняли. Мужчина мог назвать своим каждого ребенка, рожденного его женой. Они не посмели ослушаться Гвелнита.

Его решение повергло Митуун в мрачное раздумье. Она отказывалась замечать ребенка. Ее груди набухали молоком, но она не хотела кормить девочку.

По вечерам, возвращаясь с пастбища или из загонов, Гвелнит находил Митуун сидящей на корточках перед хижиной, из которой раздавался жалобный детский плач. Он брал девочку, обмывал ее и стоял над Митуун, пока она кормила малышку. Так повторялось каждое утро и вечер. И каждый день они с Митуун ссорились из-за девочки.

Нгула — он назвал ее, потому что она была похожа на маленький желто-коричневый цветок, росший по берегам ручьев и на болотах в его родных местах. Гвелнит предупредил Митуун, что, если она не будет кормить Нгулу и заботиться о ней, он увезет ребенка. Гнев и ревность тлели в сердце Митуун, потому что глаза Гвелнита сияли, когда он смотрел на девочку, и омрачались, когда он смотрел на нее, Митуун, свою жену.

Однажды вечером, придя с работы, он не услышал плача в хижине. Митуун, как всегда, сидела снаружи, угрюмо нахмурясь.

Гвелнит заглянул в хижину. Деревянное корытце было пусто.

— Где Нгула? — страх, пережитый им в тот вечер, снова зазвучал теперь в голосе старика.

— Муравьиный народ взял ее, — сказала Митуун, — желтокожая не будет больше меня позорить.

Гвелнит в ярости схватил ее.

— Куда ты ее девала? — крикнул он.

Но Митуун отказалась говорить. Только после того как он избил ее в кровь, перепуганная до смерти, она ответила:

— Отнесла на муравейник… около Большой Скалы…

Гвелнит кинулся в заросли. Уже стемнело, а ему надо было найти в густой поросли терновника и акаций тропинку, ведущую к Большой Скале, которая была в десяти милях от поселка. Отыскав тропу, он бросился бежать с быстротой своих братьев эму. Страшные мысли терзали его. Наконец, еле переводя дух, он добрался до равнины, на которой возвышалась Большая Скала. Здесь тянулись муравейники.

При свете поднимавшейся луны Гвелнит стал искать среди них Нгулу, то и дело нагибаясь и прислушиваясь: не раздастся ли знакомый детский плач. Но все было тихо. Наконец он нашел ее: девочка лежала на спине — маленький желтый комочек, покрытый сотнями черных муравьев, которые присосались к глазам, ко рту, впились во все складки ее тела.

Гвелнит взял девочку на руки. Она была еще жива, еще дышала, но так слабо, что ему казалось: муравьиный народ уже взял ее душу. Гвелнит стряхнул с нее насекомых, снял их с ее глаз, губ и раны на лбу. Ему нечем было привести девочку в чувство, кроме собственной слюны. И он влил ее в детский ротик.

Быстро и бережно нес он ее по тропинке, изредка останавливаясь, чтобы прильнуть ртом к ее губам и услышать внук ее дыхания.

Представ перед Митуун с ребенком на руках, Гвелнит сказал:

— Если Нгула не будет жить, Митуун умрет.

Митуун взяла девочку. Малютка настолько ослабела, что не могла сосать. Тогда Митуун стала сдавливать соски, и молоко капля за каплей полилось в ротик Нгулы. Митуун не могла понять безумия, охватившего ее мужа.

Гвелниту самому казалось странным то чувство жалости и нежности, которое он питал к этой малютке. Какие чары, скрытые в этом ребенке, проникли в самую глубину его сердца? Быть может, его приворожила душа далеких предков, светившаяся в ее глазах?

Гвелнит следил, чтобы Митуун хорошо ухаживала за девочкой. Вскоре он понял, что это уже не нужно, так как Митуун боялась, как бы он действительно не убил ее, если Нгула умрет.

Старухи громко удивлялись тому, что муравьи не обглодали девочку до костей и она не погибла от жажды, пролежав целый день под палящим солнцем. Гвелнит торжествовал: она сильная, его Нгула, в ней есть воля к жизни.

Девочка росла, и он все больше радовался. Совсем еще маленькой она была быстрой и грациозной, как птичка, — его Нгула. Гвелнит гордился ею, гордился, когда она, научившись бегать, стремглав неслась к нему, называя его «маме» (отец).

С внутренней дрожью и учащенным пульсом слушала Мэри рассказ старика о том, как, играя с Нгулой, другие дети в поселке порой дразнили ее — «желтокожая», и как она в ярости бросалась на них, царапаясь и крича, пока не появлялись матери и не оттаскивали ее от них силой.

Нгула сожгла косточки дикой вишни, смешала черный пепел с грязью и натерла этой массой свое тело. Но это не помогло. Дети принялись еще больше смеяться и издеваться над ней за то, что она попыталась стать похожей на них.

Мэри ясно видела перед собой маленькую девочку, вымазанную липкой черной грязью, и голых темнокожих ребятишек, которые танцуют вокруг нее, насмехаясь и доводя ее до бешенства. Потом из-за деревьев появляется большой человек, сердито накричав на детей, он обнимает девочку и смывает черную массу с ее тела. Что он сказал ей тогда? Что цвет кожи не имеет никакого значения. Она должна быть веселой, мужественной и стать хорошей дочерью племени. И тогда все забудут, что злой дух испугал ее мать и украл часть краски с кожи малютки еще до ее рождения.

Чтобы утешить ее, он спел Нгуле песню — песню о желто-коричневом цветке, росшем в далеком краю. Слепая Нэлли тоже пела эту песню, В ней говорилось о двух детях, которые ушли далеко в заросли и заблудились, но мать нашла их по запаху букетика нгулы, который они нарвали и несли с собой.

— Нгуле было шесть лет, когда в лагерь прискакал стражник и увез ее с собой. — Голос старика вернул Мэри к его рассказу.

Когда это случилось, Гвелнит собирал скот у дальних холмов. Нгула тогда была уже принята племенем. Ее веселый нрав, резвость и грациозность нравились старикам. Они признали ее своей. Митуун встретила Гвелнита плачем и воплями — она думала, что он будет винить ее за то, что она позволила стражнику забрать ребенка; но в лагере все до единого были рассержены и возмущены тем, как стражник схватил Нгулу, связал ей руки, заткнул ей рот платком и ускакал с ней.

Гвелнит оседлал лошадь из конюшни хозяина и помчался в полицейское управление Порт-Хедленда.

Полицейские расхохотались, когда он сказал, что приехал узнать, почему они отняли у него дочь.

— Она не твоя дочь, — заявил высокий стражник. — Ты черный, как пиковый туз, а она метиска. Нам приказано забрать всех детей-метисов из туземных поселков и отправить их на юг, где в государственных и миссионерских школах их научат жить, как живут белые.

В горе и ярости Гвелнит стал проклинать белых.

— Куда вы отправили ее? — спросил он.

Но полицейские молчали.

— Весь смысл в том, — сказал стражник, — чтобы девочка не соприкасалась с туземцами и забыла о всяком родстве с ними.

Гвелнит ушел из полиции, обезумев от горя, обрушившегося на него и Нгулу. От туземцев в городе он узнал, что на другой день после того, как ее привезли в полицейское управление, Нгулу вместе с другими такими же девочками посадили на пароход, идущий на юг. Гвелнит сел на следующий пароход, отправлявшийся на юг.

На борту он разговорился с матросом. Тот сказал Гвелниту, что узнать, куда отправлен ребенок, будет трудно. В пригородах Перта много приютов — католический, Армии Спасения, методистский и еще всякие, которые получают правительственную субсидию на воспитание детей смешанной крови.

Гвелнит обошел все приюты, справляясь о Нгуле, но никто не хотел говорить с ним о ней. Нигде не мог он ее найти.

Противоречивые мысли вихрем проносились в мозгу Мэри. Старик ли силой своей воли заставил ее увидеть и почувствовать то, что ему хотелось? Или она действительно была «маленькой желтокожей», над которой насмехались дети в туземном поселке? Даже если это так, она не признается в этом, твердила себе Мэри. Ей жаль старика, но ведь в конце концов она наполовину белая. И он совсем ей не отец, — ее отец белый.

В поселке говорили, что она «подлизывается к белым». Но она ни к кому не подлизывалась, с возмущением думала Мэри, — ни к людям поселка, ни к белым.

Все ее симпатии на стороне чернокожих. В школе Мэри учила гимны и стихи, но они не трогали ее так, как песни слепой Нэлли или обрывки ритуальных песен и легенд, которые она слышала от старых туземцев в поселке.

Но она так долго боролась, чтобы завоевать себе право жить в настоящем доме, как белая женщина, которую все уважают, что не может теперь отказаться от этой борьбы. Борьба научила ее упрямству и независимости. Пока что других результатов она не дала. Мэри не смогла даже получить разрешения построить новый дом на своем участке. Она знала, что ей никогда не добиться этого разрешения, если она позволит старику называть ее своей дочерью и возьмет его к себе жить.

Голос Гвелнита вновь приковал к себе внимание Мэри, В поисках Нгулы старик исходил север и восток, большие города и малые, понастроенные белыми людьми: на золотых приисках и в отдаленных скотоводческих фермах, в резервациях и в портах на побережье — он везде расспрашивал о Нгуле. Но никто не мог ничего ему сказать.

Двадцать пять лет странствовал Гвелнит по всей Австралии, разыскивая Нгулу, повторяя ее имя. Теперь он стар, дальше идти он не может. В этом поселке, расположенном вблизи того места, где некогда юго-западные племена сходились плясать корроборри, видно кончается его путь.

— Если здесь никто не видел Нгулы и не слыхал о ней, — сказал он голосом, в котором звучала вся глубина его отчаяния и усталости, — я вернусь на землю моего племени и буду ждать, пока души моих предков не придут за мной.

Закончив рассказ, старик отодвинулся от тлеющих углей костра. Их отблеск освещал его бронзовое, обветренное, изрезанное морщинами лицо.

Глаза его смотрели мимо Мэри, не желая встречаться с ее взглядом.

Если он и понимал, что он сделал с Мэри, сорвав покров, окутывавший ее сознание, и снова разбудив в ее душе старую борьбу между желанием жить, как белая женщина, и верностью своему племени, — он ничем не показал этого.

Мэри, однако, все равно чувствовала, что он знал о ее желании расстаться с ним, не сказав того слова, которое сделает ее участницей его поисков.

Их молчание было тяжелым и гнетущим.

Мэри нарушила его.

— Тебе не надо больше странствовать, маме, — сказала она. — Я — Нгула.

Измена

Перевод Л. Мирцевой

Было это в те времена, когда через нашу местность проходили со стадами двое погонщиков, два родных брата, ростом в добрых шесть футов каждый. Волосатые, крепкие, под стать своим волам, они были простодушны, как дети. Но стоило им напиться, и в них словно сам сатана вселялся. Неизвестно, кто из братьев был старше, Бен или Булли. Может быть, они были близнецами.

Шел уже четвертый год с того времени, как мы начали выращивать пшеницу в окрестностях Шеллоу Лэйкса. В этот год вместе с ними пришла женщина.

Она была крепкого сложения, с резкими чертами лица. Опаленные солнцем волосы выцвели, как сухая трава; кожа обветрилась и огрубела; но глаза ее сразу запоминались. Если бы вы видели ее, когда она шла за стадом, если бы вы заговорили с ней и она подняла на вас глаза, вы не забыли бы ее. Ясные, серые, внимательные, далеко видящие глаза. По ним сразу можно было сказать, что это за человек: самая настоящая женщина, прямая и честная, — подруга Булли Морти.

Прежде, вероятно, она выглядела не так. Когда мы впервые увидели ее, они были уже несколько месяцев в пути, а ведь такая жизнь не красит. Немногие женщины могут ее выдержать. Из тех, кого я знаю, ни одна не смогла так приноровиться к ней, как миссис Морти. Этот образ жизни пришелся ей, как видно, по душе, и она не искала подружек среди женщин в городках, куда Бен и Булли пригоняли скот.

Когда Бен и Булли останавливались в Шеллоу Лэйксе, ее неизменно можно было увидеть хлопочущей около лошадей или у фургона на лугу, близ загона; когда они застревали в баре Тибби, она гнала вечером лошадей на водопой, сидя верхом без седла на старом добром гнедом коне, одной рукой держась за гриву. Не раз ей приходилось разгружать фургон. Но где бы вы ее ни встретили, что бы она при этом ни делала, всегда у нее во взгляде светилось спокойное удовлетворение; оно не покидало ее и когда в тряском фургоне она отправлялась в трехсотмильный путь, к северу или к югу, и когда, возвращаясь, она устало брела за фургоном или за стадом.

В дороге Бену и Булли не о чем было разговаривать. Они только покрикивали на своих лошадей и волов. Но с тех пор как появилась миссис Морти, Булли стал очень общительным; заходя на какую-нибудь ферму, он с видом человека семейного принимался выкладывать все новости о погоде, о положении в стране, обо всех рождениях, кончинах и свадьбах, обо всех подлинных и вымышленных событиях, происшедших в тех местах, которые они проходили. Бен стал еще молчаливей, чем прежде.

Говорили, что Бен недолюбливает миссис Морти. Он никак не мог простить ей того, что Булли на ней женился, и что она тащится теперь с ними по дорогам. До того дня как появилась миссис Морти, братья уже в течение десяти лет гоняли вместе гурты скота.

Как-то в конце зимы мы повстречали их на равнине, по дороге к Шеллоу Лэйксу, — мы не видели их больше трех месяцев.

Бен и Булли, на своих гнедых, да миссис Морти, которая плелась за стадом, были единственными существами, движущимися под безоблачным синим небом, если не считать нас с нашими лошадьми да пары ворон, круживших в отдалении.

Я уже не раз видела, как миссис Морти терпеливо шагала позади стада; животные то и дело останавливались, чтобы пощипать сохранившуюся кое-где траву; женщина шла в облаках пыли, устремив взгляд к горизонту, на север, на юг или туда, где виднелись смутные очертания холмов. Но в этот день, когда она улыбнулась в ответ на мое приветствие, глаза ее сияли; улыбка светилась в них, как заря в предрассветном небе.

Когда через несколько месяцев Бен и Булли пришли в Шеллоу Лэйкс с гуртом в пятьсот голов, миссис Морти сидела на передке фургона с ребенком на руках.

В тот вечер Бен и Булли отправились в город покутить; на сей раз они превзошли самих себя. Их крики и песни, которые они распевали в баре Тибби, можно было услышать в любом доме Шеллоу Лэйкса; раскатистый смех и буйные голоса доносились и до луга близ бойни, где в фургоне миссис Морти кормила ребенка. Она то вглядывалась в темное пространство равнины, то устремляла взгляд в ночное небо, усыпанное звездами; шум, долетавший из бара Тибби, ее не беспокоил.

Веселье Бена и Булли не мешало никому в Шеллоу Лэйксе, за исключением мистера Джона Уили; но он был новичком в нашей местности. Почти каждый здоровый мужчина пил вместе с Беном и Булли, а непьющие дружески поздравляли их.

Может быть, мистер Уили почитал себя важной персоной, ответственной за порядок в Шеллоу Лэйксе. Говорили, что он должен был переехать к нам с юга, из тихой захолустной местности, вследствие слабости своего здоровья, и люди в Шеллоу Лэйксе этому верили.

Во всяком случае, прошло уже некоторое время после того, как Булли разбил окно в баре, а Бен, проверяя свою меткость, запустил туда несколько бутылок и стаканов; и они теперь сидели и мирно обсуждали результаты вышеупомянутых подвигов, как вдруг перед братьями предстал мистер Уили. Положив руку на плечо Булли, он заявил;

— Вы пойдете со мной.

Булли смерил его взглядом. Уили был остролицым маленьким человечком, полным отваги и глубокой веры в моральное воздействие своего полицейского мундира. Булли размахнулся и сшиб полицейского с ног. Пошатываясь, он стоял над ним — пьяный гигант шести футов ростом.

— Слушай, Бен, — заплетающимся языком произнес он, — дай-ка мне свой перочинный нож, я поставлю клеймо на ухо этой корове, чтобы потом ее узнать.

К утру Уили очнулся. К боли от вчерашнего удара присоединилось еще мучительное воспоминание о перенесенном унижении. Пат Радсон, шорник, живший по соседству с Уили, спросил полицейского, чем это он умудрился разозлить Булли Морти и заработать его знаменитый удар левой.

— Я намеревался арестовать его, — начал негодующе Джон Уили, — и…

— Арестовать Булли Морти?! — воскликнул шорник, уставившись на полицейского. — За что же это, черт побери, вы собирались его арестовать?

— Он напился, и…

— Напился и бесчинствовал, — с усмешкой проговорил Пат. — Да ведь он праздновал рождение своего первенца! Вот что он делал. Эх вы, человек! У него родился сын. И если это, по-вашему, не причина славно погулять, тогда я уж не знаю, что и говорить.

Да, в самом деле, по такому случаю не грех было погулять. Прямо невероятно, как у Булли Морти и его жены, самых обыкновенных людей, появился такой сынишка.

Вильям Бен научился ходить, и мы часто видели как он, торопливо семеня ножками, бежит рядом с матерью, позади стада, а когда погонщики делали привал, он играл около фургона.

Копна кудрявых волос покрывала головку Вильяма Бена. Казалось, все пламя волос матери переселилось в его кудри; они горели, как золото в песке на дне ручья, а глаза были карими, как у Булли и Бена. Кровь просвечивала сквозь нежную кожу, которая очень скоро покрылась густым загаром, как у матери; губы были свежими и алыми. Не часто приходится встречать в нашей местности ребенка, наделенного такой яркой красотой. Наверное, поэтому люди так много толковали о нем.

Булли очень гордился своим сыном. Миссис Морти глядела на него, словно львица, которая с материнской нежностью вылизывает своего детеныша. Но ничто не могло сравниться с восхищением и обожанием, с каким смотрел на него Бен. Он не выражал своих чувств ни словом, ни жестом, и некоторые сердобольные кумушки утверждали, что Бен считает сынишку Булли еще одним оскорблением, которое нанесла миссис Морти старой дружбе братьев.

Гоняя из года в год стада и сталкиваясь с разными людьми на северо-западе, они набили руку в своем деле и преуспевали. Поговаривали, что их дела идут настолько хорошо, что в скором времени они купят домик для миссис Морти с сыном. Но пока что у них был только фургон; и миссис Морти с Вильямом Беном следовали повсюду за Беном и Булли.

— Такая жизнь достаточно хороша для меня, она хороша и для Вильяма Бена, — говорила миссис Морти.

Куда бы они ни приходили, разговор был только о сынишке Булли: что за славный паренек и как быстро он растет. Когда незнакомые люди заговаривали с Булли о сыне, гордость переполняла его, и он неизменно отвечал:

— Он у меня крепыш, как бычок!

Случилось это во время перегона большого стада в Хилл к бойням Бэйрда; малыш заболел. Сначала ни Булли, ни миссис Морти не обратили внимания на его недомогание. Они подумали, что ребенок просто съел что-то неподходящее, как уже случалось раза два до этого.

Но Бену с самого начала не нравилась эта болезнь. Он внимательно смотрел на Вильяма Бена, когда тот отказывался есть, и тревожно прислушивался к тому, как мальчик плакал во сне.

Через три дня Вильям Бен уже не семенил рядом с матерью. Ослабев, он лежал на полу фургона и тихонько хныкал. Беном овладела паника. Он бросился в город за врачом. Они были уже в сотне миль от Шеллоу Лэйкса.

Бен вернулся с врачом. На лицах Булли и миссис Морти было тупое недоумение. Бен не заговорил с ними. Он отсутствовал около двух суток. У него не хватило сил спросить, что случилось; он обернулся в ту сторону, куда смотрели Булли и его жена, увидел протоптанную в песке дорожку; она привела его к берегу ручья — туда, где над Вильямом Беном высился холмик из песка.

После этого мы долго не встречали братьев Морти. Один или два раза мне удалось разглядеть в отдалении двух мужчин верхом на лошадях, пересекавших равнину, медленно бредущее стадо и женщину позади фургона. О светловолосом мальчике, которого уже не было, все еще продолжали толковать повсюду, где бы братья ни появлялись. Всем не хватало Вильяма Бена.

По-прежнему Бен и Булли кутили в городках, которые попадались им на пути; а миссис Морти, все так же упорно уклоняясь от дружеских приглашений, оставалась одна с фургоном на выгоне возле бойни.

Года два спустя я встретила Бена с Булли в Хилле. Лица их были темно-багрового цвета после ночи в пивной Мика Фишера; говорили, будто они проглотили столько виски, что его хватило бы на десятерых.

После обычных приветствий я осведомилась о здоровье миссис Морти. Булли просиял.

— Она прекрасно себя чувствует, — сказал он. — Вот поглядите сами!

Он повел меня к окраине городка. Там, у колючих кустов, усыпанных желтыми цветами, стоял фургон. В глубине фургона, всматриваясь в темное зеленоватое небо, на котором только что заблистали первые звезды, сидела миссис Морти, держа на руках ребенка. Мы направились к ней — счастливый, как школьник, Булли, молчаливый ссутулившийся Бен и я.

Мы с миссис Морти поговорили о ребенке. В ее глазах светилось то же бездумное удовлетворение, а в глазах Булли сияли гордость и радость, как в те дни, когда родился их первенец. Я взглянула на Бена. Его лицо было угрюмо и неподвижно: пристальный взгляд, устремленный на миссис Морти, был полон неприязни, как в былые дни.

Думал ли он в ту минуту о Вильяме Бене и о гонимом ветром песке, который, взметаясь со дна высохшего ручья, оседает меж деревьями, занося все тропинки и холмы на северном берегу?

Булли взял ребенка из рук матери.

— Он у меня крепыш, совсем как бычок, — сказал он.

Бен яростно и безнадежно взмахнул рукой.

Спотыкаясь, он повернулся и ушел от нас в сгущавшуюся темноту ночи.

Марлин

Перевод В. Жак

Поселок на склоне горы был почти невидим за деревьями. Он притаился среди камней и мокрого кустарника, высоко над долиной, в которой лежал скрытый туманом городок. Лачуги из досок, крытые мешковиной и листьями, были того же цвета, что камни и стволы деревьев. Они походили на земляные холмики — примитивные убежища с зияющими дырами входов. Только струйки дыма, которые, поднимаясь, таяли среди деревьев, свидетельствовали о том, что здесь живут люди.

Две всадницы, ехавшие по лесной дороге, заметили первый холмик, потом второй, третий и наконец сразу несколько хижин, обрамлявших небольшую поляну. Заливаясь лаем, выскочили собаки. Из-за хижин выскользнуло несколько детей — босые, тощие, темнокожие, с блестящими глазами и спутанными черными волосами. Лежавший около костра мужчина сел и посмотрел на всадниц.

— Здравствуй, Бенажи! — окликнула его старшая, ехавшая на серой лошади. — Спите в такое утро! А где Молли?

Мужчина что-то проворчал, мрачно глядя на мокрую от дождя поляну. Из открытых входов стали появляться другие жители поселка, одетые в вылинявшие штаны цвета хаки, серые от грязи и пота юбки и рубашки, рваные жакеты и пиджаки — обноски горожан. Было ясно, что они спали в одежде.

— Здравствуйте, миссис Бойд, — сказало несколько женщин.

— Это мисс Сесили Аллисон, — объяснила миссис Бойд, представляя им девушку, сидевшую на гнедом жеребце. — Мисс Аллисон приехала из Англии; она собирается написать книгу об австралийских туземцах. Ей хотелось посмотреть ваш поселок.

— Мы не туземцы, а метисы, — ответил мрачный мужчина средних лет.

— И мы не принимаем в такой ранний час, — насмешливо добавил один из юношей. — Да и чего тут смотреть, в этой чертовой дыре!

— Что за выражения, Альберт?! Разве можно ругаться в присутствии дам? — сказала одна из женщин и смущенно хихикнула.

— Как вы себя чувствуете, миссис Бойд?

— Хорошо, Тилли. А вот вы похожи на мокрых тонущих крыс. Почему вы к зиме не перенесли поселок на другое место, Джордж?

Миссис Бойд красиво сидела на своей породистой лошади и не уступала ей в выхоленности — опытная наездница и уверенная в себе женщина. Голос ее звучал властно, но приветливо и дружелюбно.

— А куда нам идти? — насмешливо спросила полная, моложавая на вид женщина, к боку которой был привязан младенец. Она была босиком, некогда белое платье туго обтягивало ее полную грудь и бедра.

По толпе пробежал короткий смешок.

— Это единственное место во всем округе, где нам разрешают селиться, — мрачно ответил пожилой мужчина. — Вы же знаете это, миссис Бойд.

— Дождь идет уже два месяца, — бесстрастным, тусклым голосом заметила одна из женщин.

— Как же вам удается сохранить хоть один сухой уголок в ваших хижинах и не промокнуть насквозь?

— Никак! — все расхохотались, словно над веселой шуткой. — Наша одежда промокла до нитки. Во всем поселке не найдется ни одного сухого одеяла.

— Нам бы утками быть. Тогда вода скатывалась бы с наших спин.

— Безобразие, что вы так живете, — заявила миссис Бойд. — Но я приехала к вам сегодня по поводу Молли. Где она?

В толпе началось движение. Люди переглядывались и опускали глаза. Их жалкие отрепья, остатки чужой роскоши на женщинах — яркие шарфики и пестрые свитера, надетые поверх замусоленных платьев, — придавали им странный и нелепый вид.

Все они были кареглазые и черноволосые, но цвет кожи у них был разный — от болезненно-желтого до темно-бронзового. Женщины были светлее, мужчины — темнее. У большинства были расплющенные носы и толстые губы, но у некоторых черты лица были тонкие и правильные, и только глаза выдавали их туземное происхождение.

— Где Молли? — спросила миссис Бойд. — Я разрешила мистеру Эдуарду отвозить ее в кино по субботам, когда он сам ездит в город. Но на прошлой неделе она с ним не вернулась. Хотя он ждал ее целый час.

— Молли просто помешалась на кино, — фыркнула Руби.

— Это ее дело. Но как можно исчезать так внезапно! Она знает, сколько у нас сейчас забот, когда коровы возвращаются с пастбищ. Мистер Филипп и мистер Эдуард с ног сбиваются. Нынче утром мне самой пришлось отвозить почту. Молли очень нужна нам, она помогает доить коров и кормить телят.

— Молли славная девочка, — сказал Альберт.

— Но где она? Что случилось?

Толпа заволновалась. Этот вопрос был им явно неприятен, и они хотели уклониться от ответа. Слышались только какие-то неясные восклицания и предположения. Ни страха, ни удивления не чувствовалось, но все были как-то расстроены, и казалось, что им было и неловко и смешно слушать вопросы миссис Бойд.

Миссис Бойд поняла, что они скрывают Молли. По-видимому, девочкой овладел какой-то странный каприз; таинственный зов зарослей, желание уйти к своим.

— А вы знаете, что Билл Библемун заболел воспалением легких и умер в больнице на прошлой неделе? — спросил кто-то.

Все живо подхватили эту тему.

— Какие были похороны, миссис Бойд!

— Капитан Армии Спасения сказал, что Билл попадет прямо в рай, потому что он был хорошим христианином.

— Что правда, то правда. Он кричал об этом на всех молитвенных собраниях и пел псалмы, даже когда бывает пьян.

— Какие красивые молитвы читали по нем.

— Да, о том, как он умылся кровью агнца, и о том, что грехи его стали белее снега.

— А дети у нас все переболели корью, — похвастался Руби.

— Ну, а что случилось с Уили Вильямсом? — спросила миссис Бойд, подделываясь под настроение своих собеседников. — Он еще в прошлом месяце должен был прийти ко мне нарезать жердей для забора.

Говор смолк, из-под опустившихся ресниц метнулись настороженные взгляды. Слышалось покашливание и хриплый шепот.

— Он уехал в горы, — сказал Джордж.

— Ты хочешь сказать, что его посадили? Что же он натворил на этот раз?

— Знаете, миссис Бойд, Уили не виноват, — сказала Тилли Льюис. — Джо Уиггинс заявил, что у него из загона убежало несколько бычков, и предложил Уили по два шиллинга за каждого бычка, которого он поймает и приведет назад. Уили привел ему пару неклейменных бычков. Конечно, он думал, что это бычки мистера Уиггинса.

— Еще бы, по два шиллинга за штуку! — заметила миссис Бойд.

— Ну а когда инспектор обнаружил на бойне у Джо Уиггинса рыжие шкуры двух безрогих бычков, то мистер Уиггинс свалил все на Уили, и Уили получил за это два года.

— Все знают проделки Джо Уиггинса, — согласилась миссис Бойд. — Но Уили не следовало трогать неклейменных бычков.

— Ах, миссис Бойд, Уили не такой. Он же без коров и быков жить не может. Но когда у него нет работы, он просто места себе не находит. Ему лишь бы при скоте быть.

— Я знаю, — добродушно засмеялась миссис Бойд. — Боюсь, что он не раз угонял и наших телят с дальних пастбищ. В прошлом году столько дойных коров вернулось без телят, как будто мор на них напал.

— Когда корова телится в зарослях, миссис Бойд, то ведь и динго может схватить теленка, а не только…

— А не только Уили? Безусловно. Но я ставлю на Уили. Думаю, что все же Джо Уиггинсу наших телят досталось больше, чем диким собакам.

Лошадь, щипавшая молодую траву, сделала несколько шагов в сторону, и у входа в одну из хижин миссис Бойд увидела мужчину, спящего перед тлеющим костром. От влажного одеяла, которым он был укрыт, поднимался пар.

— Кто это? — спросила она.

— Это Чарли, — ответила непрерывно кашлявшая женщина. — Он болен.

— Лучше спрячьте эту бутылку, — посоветовала миссис Бойд. — Если инспектор заглянет сюда, кой-кому достанется за продажу Чарли этого лекарства. Откуда у него только деньги берутся на выпивку?

— Лавочники иногда покупают его рисунки для реклам.

— Он не лишен таланта, этот Чарли, — объяснила миссис Бойд своей спутнице. — Самоучка. Вы не могли бы показать мисс Аллисон несколько его рисунков, Лиззи?

Жена Чарли скользнула в хижину и вернулась, держа в руках черную ученическую тетрадь. Мисс Аллисон спешилась, чтобы посмотреть на рисунки — наброски людей и животных, изображение футбольного матча и финиша скачек.

Гордость за Чарли, почтительный интерес к рисункам, тревожное ожидание отражались на лицах друзей и родственников.

— Ну! — миссис Бойд дернула повод и выпрямилась в седле. — Вы надумали наконец рассказать мне о Молли? — спросила она с улыбкой, но очень твердо.

Выражение лиц вокруг нее сразу изменилось. Наступило хмурое, недоброжелательное молчание.

И вдруг раздался радостный возглас Тилли Льюис:

— Смотрите-ка, ведь это миссис Джексон! Ее скрутил ревматизм, но она поднялась и даже шляпу надела ради гостей!

Высохшая старушка в аккуратной черной шляпке шла через поляну. В ее истрепанном черном платье и потертом сером жакете чувствовалось трогательное старание сохранить приличный вид.

— Доброе утро, Мёртл, — сказала миссис Бойд. — Мне очень жаль, что у вас ревматизм.

— Чего же удивительного, мисс Энн. — Метиска держалась с достоинством. Ее поблекшие глаза, обведенные черными кругами, смотрели снизу вверх на приятно улыбающуюся, свежую, пышущую здоровьем женщину на статной лошади. — Я не привыкла жить под открытым небом.

— Конечно, — согласилась миссис Бойд.

— Вы же знаете, что я выросла в миссии и служила в лучших здешних семьях, а теперь… Вы бы свинью не стали держать там, где мне приходится жить теперь.

— Нехорошо это, миссис Бойд, — пробормотал Джордж.

— Конечно нехорошо, — опять охотно согласилась миссис Бойд, — но что я могу сделать? Вы согласитесь пойти в приют для престарелых, если мне удастся вас туда устроить, Мёртл?

— Я уже побывала там. Полиция отправила меня туда из больницы после приступа ревматизма. Но я сбежала оттуда.

— Да, миссис Бойд, она сбежала оттуда, — подтвердило несколько взволнованных голосов. — Ей пришлось пройти сто тридцать с лишним миль, прежде чем она добралась сюда.

— Я не могла жить взаперти с кучей опустившихся старух, которые всячески оскорбляли меня. Я никогда не якшалась с кем попало. Я всегда была приличной женщиной, мисс Энн.

— Да, да, миссис Бойд, она ужасно приличная, — подхватил целый хор голосов.

— Никто не может этого отрицать.

— Я хочу только одного — умереть в своем собственном доме, как все приличные люди. Ведь дом, который ваш отец, мисс Энн, дал мне и Тому, — это мой дом. Мистер Генри не имел права выбрасывать нас оттуда.

— Она не хуже какого-нибудь старого туземца тоскует по охотничьим угодьям своих предков, — цинично заметил Альберт. — Они всегда хотят умереть в родных местах; только, будучи метиской, миссис Джексон требует себе и крышу и постель.

— Я подумаю, Мёртл, чем помочь вам, — обещала миссис Бойд.

— Забавно, не правда ли? — Альберт поднял глаза на миссис Бойд, небрежно отклонив назад свое стройное тело. — Вы внучка одного из первых поселенцев, который перестрелял больше чернокожих, чем кто-либо другой в этой стране. Миссис Джексон внучка одного из тех немногих, кто уцелел, и связана родственными узами с лучшими белыми семьями в округе. Но вы владеете землей, и вас защищает закон, а если она попробует попросить в усадьбах еды или старой одежды, на нее натравят собак.

— И во всем округе нам разрешают селиться только здесь, — добавил чей-то голос.

— Придется принимать какие-то меры, — заявила миссис Бойд.

— Какие же? — спросил Альберт. — Вся земля вокруг разобрана. Она стала теперь частной собственностью. Нам не разрешают работать на рудниках. Нам не разрешают продавать рыбу, которую мы ловим, не разрешают ни охотиться, ни ставить капканы. Фермеры не хотят нанимать нас. Нас не берут на дорожные работы. Нам разрешается только получать наш жалкий паек и гнить заживо… впрочем, идут разговоры, что нас собираются загнать в одну из этих проклятых резерваций, где больным туземцам — жалким остаткам прежних племен — разрешено спокойно доживать свои дни. Простите, что я повторяю местные сплетни.

— Вы не можете сказать, что я не старалась помочь вам, — возразила миссис Бойд. — Когда я могла, я давала вам работу на моей ферме.

Горькая улыбка искривила рот молодого человека.

— Да, и платили нам меньше половины того, что вам пришлось бы заплатить другим работникам.

— Альберт! — укоризненно вскричали несколько женщин. — Не обращайте на него внимания, миссис Бойд!

— Вы разговариваете, как один из этих ненормальных агитаторов, Альберт, — резко сказала миссис Бойд. — Если вы не поостережетесь, вас могут попросить отсюда.

— Я вспомню тогда, что вы мне это обещали, миссис Бойд, — со злой улыбкой ответил Альберт.

— Альберту тяжело быть без работы, миссис Бойд, — заступилась за него Руби. — Он такой толковый и читает и пишет не хуже любого белого. Когда он учился, он был способнее всех.

— Много я от этого выиграл, — проворчал Альберт. — Будь я дикарем, я б и то лучше жил. В любом племени чернокожие делят друг с другом все, что у них есть. А белые хватают все только для себя, — им плевать, если даже их родственники умирают с голода.

— А что, туземцы лучше относятся к метисам? — ясно и холодно прозвучал в ответ на его гневную речь голос мисс Аллисон.

— Во всяком случае, они не относятся к нам, как к гадам. — Что-то явно не понравилось Альберту — либо блеск волос мисс Аллисон, либо лошадь, которую она держала. — Там, на северо-западе, когда я был ребенком, я жил с племенем моей матери. Я никогда не думал, что я чем-то отличаюсь от них. Потом вдруг мой отец заинтересовался мною. Он отправил меня в школу в здешнем округе. Потом он умер; и вот с тех пор я все ищу себе работу.

— А вы не хотите вернуться к своим?

Альберт снова почувствовал прилив гнева.

— К своим? — переспросил он ядовито. — А кого я должен считать своими? Мой отец был таким же белокурым, как вы. Я теперь не смог бы жить в поселке чернокожих, хотя здесь ничуть не лучше. Но я уже чужой там. Я мыслю по-другому. Все мы мыслим по-другому. Мы любим мыло и чистую одежду, когда нам удается ее достать… и книги. Нам нравится ходить в кино и на футбольные матчи. Я хочу работать, иметь свой дом, жену и детей. Но вот все, что у меня есть! И вот единственно кого я могу называть своими — полукровок вроде меня самого.

— Не надо говорить с такой горечью, Альберт, — упрекнула его миссис Джексон. — Это не поможет.

— Ничто не поможет! — Он выбрался из толпы и скрылся за хижинами.

— Он злится, потому что он не может найти работу, а протектор[10] не разрешает Пенни Карварвон выйти за него замуж, — пояснила Руби. — Пенни работает, она очень хорошая служанка, и хозяева не хотят терять ее. Но она любит Альберта. Она говорит, что проведет протектора.

— Она сумеет.

— Стелла-то ведь сумела.

— Еще бы!

— Стелла разбила полный поднос посуды, чтобы ее уволили, потому что она хотела выйти замуж за Боба. Но хозяйка простила ее и только вычла стоимость посуды из ее жалованья. Тогда Стелле пришлось забеременеть и начать кокетничать с хозяином, после этого протектор решил, что ей лучше выйти замуж за Боба.

— Альберт сказал, что Пенни скоро получит небольшой отпуск и что тогда, может быть, им удастся пожениться и уехать на север. Он почти уверен, что там он сможет найти себе работу на одной из скотоводческих ферм.

— Но где же Молли? — опять повела свое наступление миссис Бойд.

Смех и болтовня прекратились. Люди стояли, смущенно переминаясь с ноги на ногу и тщетно ища, что бы сказать.

— Молли?

— Да, Молли. Бессмысленно делать вид, что вы не знаете, где она. Если она прячется и не хочет возвращаться домой, это ее дело. Но я должна буду сообщить в департамент…

— Здравствуйте, миссис Бойд! — В дверях хижины позади лошадей появилась девушка в розовом бумажном платье. Она была очень хорошенькая, крепкая, спокойная, но очень бледная. Она стояла, держа на руках небольшой сверток, завернутый в грязную шаль.

— Молли! — ахнула миссис Бойд. — У тебя родился ребенок?

Девушка, улыбаясь, кивнула.

— Но ведь ты сама еще ребенок. Тебе же еще шестнадцати нет! — воскликнула миссис Бойд.

— Мне исполнилось шестнадцать месяц тому назад, — спокойно возразила Молли.

— Это неслыханно! — возмутилась миссис Бойд. — Кто отец ребенка?

Глаза Молли смеялись.

— У меня было несколько друзей в городе.

Небольшая толпа, в напряженном молчании стоявшая вокруг, вздохнула с облегчением, и кое-где послышались приглушенные смешки.

— Постыдилась бы! — гневно сказала миссис Бойд. — Я была лучшего мнения о тебе, Молли. Я думала, что ты не похожа на других девушек. Ты столько лет жила с нами, я думала, что на тебя можно положиться.

— Не сердитесь, — тихо сказала Молли. — Я ничего не могла поделать… И я люблю мою малышку.

— Когда это случилось?

— Прошлой ночью.

Миссис Бойд с изумлением посмотрела на девушку. У Молли был измученный, но вполне здоровый вид.

— Как она? — спросила миссис Бойд у старухи, которая вышла из хижины и стала позади Молли. — Может быть, мне следует привезти сюда доктора или помочь устроить Молли в больницу?

— Я никогда не чувствовала себя лучше, — сказала Молли. — Тетя Мэй позаботится обо мне.

— Вам нет нужды беспокоиться, — пробормотала старуха. — Она легко отделалась. Я бы сама отправила ее в больницу, но все случилось так быстро.

— Покажи мне ребенка, — сказала миссис Бойд и, повернув лошадь, подъехала поближе к Молли.

— Она очень маленькая и красная, — извиняющимся тоном сказала Молли, нежно приподнимая грязную шаль.

Миссис Бойд наклонилась. Она никогда не видела более безобразного представителя рода человеческого, но в маленьком сморщенном личике было что-то странно знакомое. Сесили Аллисон потянула за собой лошадь и тоже подошла посмотреть на младенца.

— Мила, не правда ли? — с механической вежливостью проговорила она. — Как вы собираетесь назвать ее?

Молли закрыла личико девочки.

— Марлин, — ответила она радостно.

Дождь снова полил как из ведра, и метисы бросились в хижины, а всадницы поскакали обратно, стараясь держаться ближе к деревьям. Старшая из них как-то грузно осела в седле, странно постарев и помрачнев.

— Чем скорее их вышвырнут из нашего округа, тем лучше, — зло сказала она. — Совершенно аморальный сброд эти полукровки.

— А что можно сказать о белых, которые несут за них ответственность? — спросила девушка на гнедом жеребце.

Она не могла решить, присутствовала ли она при трагедии или комедии. Хоть эти люди, у ног которых лежал преуспевающий городок, и жили хуже собак, в гнилых хижинах, среди темных зарослей, но все они хотели жить и мыслить, как белые. Экзотическая кинозвезда и этот младенец в поселке отщепенцев — какое жестокое обвинение таится в такой картине! И все же мисс Аллисон казалось, что по простой человеческой доброте эти люди пощадили бабушку младенца. Они знали правду, скрытую за вызывающим ответом Молли. Удалось ли им это?

Еще до конца месяца метисов выселили из округа.

«Миссия миссис Гранди»

Перевод В. Жак

— Тогда золотые россыпи были только-только открыты, и священники здесь жили дружной семьей, — сказал Мик Райан. — Католический поп покуривал сигары, ходил на скачки, пил в баре вместе с рабочими приисков и старателями, а протестантский пастор не постеснялся разыграть бочонок пива в пользу церкви.

— Заливаешь!

Сомнение только подхлестнуло Мика.

Мы сидели в Далеком под навесом из виноградных лоз, на парусиновых стульях. Перед нами, залитая лунным светом, лежала широкая дорога, росший посередине ее сухой эвкалипт казался серебряным на фоне темных холмов. В темноте светились только огоньки папирос и трубок. Впрочем, на крюке над входом в бар висел старый фонарь, указывая путникам, что здесь находится гостиница Райана, единственная на всем долгом пути от Кулгарди до побережья.

— Это сущая правда, — сказал Мик и в его голосе зазвучало лукавство. — Преподобный Том Харти попросил О’Каллагана, который содержал пивную в Кулгарди, внести свою лепту на строительство англиканской церкви.

О’Каллаган ответил, что он католик и не может жертвовать на строительство протестантской церкви, но что он даст преподобному Тому бочонок пива — разыграть в лотерею. Так и сделали, и розыгрыш бочонка принес сто фунтов. Пресвитерианцы немало пошумели по этому поводу. А вот еще был у нас методист-проповедник, как же его звали?

— Его преподобие Бенджамен Сперроу[11], — донесся с крыльца голос миссис Райан.

Она сидела на ступеньке, прислонясь к стене, отдыхая после целого дня работы на кухне. Свет от керосиновой лампы, висевшей где-то в глубине дома, очерчивал золотой каймой ее голову и плечи, озарял огрубевшие от работы руки, неподвижно лежавшие на коленях, но лицо ее, повернутое к Мику, оставалось в тени.

— Именно, его преподобие Бенджамен Сперроу, — согласился Мик.

— Хотя ты, Майкл, всегда называл беднягу Сприггом, — напомнила Мэри.

— Спригг или Сперроу, какая разница, — сказал Мик. — Впрочем, уж кому-кому, а ему попалось подходящее имя. Настоящий был задиристый воробей. Гордился своими трудами на ниве господней и презирал прочую священническую братию, жившую в настоящем дьявольском пекле, каким был в ту пору Кулгарди. Правда, он сильно изменился после того, как побывал в Далеком в то рождество, когда венчалась Китти Нанкарроу, а Корни Вест погорел.

В темноте послышался смешок.

— И поделом ему, — сказала Мэри Райан. — Что это за человек, который говорит женщине, да еще самой порядочной во всей округе, что он, видите ли, не может осквернить себя пребыванием в ее доме?

— Корни? — вдруг воскликнул Крупинка О’Брайен. — А что с ним потом сталось? Он жил в Дей Доуне, когда мне там повезло. Он и Чарли Гусь открыли в поселке тайный игорный дом и без разрешения торговали спиртным. Ну и играли же они! Во что угодно! У Чарли была старая гусыня, которую он выдрессировал клевать камешки, и вот мы держали пари — какой она клюнет первым. У Корни однажды играли в покер день и ночь напролет. Целых три недели. Мексиканец Джек проиграл тогда самородок в сто пятнадцать унций.

— Мексиканец Джек? Это тот парень, который приспособил туземок добывать ему золото на россыпях в Кью?

— Он самый. Долговязый такой американец. Разгуливал в бумажных подштанниках и сапогах, с красным платком на голове. Он заставлял двух-трех туземок волочить по земле сучковатые ветки, а сам шел за ними и подбирал золото, которое им удавалось вывернуть из земли.

— Говорят, он с их помощью подбирал недурные штучки, — сказал Джим.

— И большая часть их перекочевывала к Корни, — продолжал Крупинка. — Ну и жулик был этот Корни! Из породы разорившихся аристократов-шулеров, но чертовски остроумный. Ребята вокруг него помирали со смеху, пока он обирал их до нитки. Однако, когда пришло время рассчитываться, обнаружилось, что мексиканец Джек тяжеловес. Поразмыслив в трезвую минуту, сколько мог стоить самородок, который Корни у него забрал, Джек пришел к заключению, что его обдурили, и принялся тузить Корни. Только Корни согласился убраться подобру-поздорову и смылся, оставив Джеку свое заведение.

Беседа у Райана всегда шла таким вот извилистым путем, со многими отступлениями от первоначальной темы.

— После этого он и появился здесь, — продолжал Мик. — Далекое тогда процветало. Работа на прииске «Уампа Риуорд» и на парочке других по соседству шла полным ходом. Рабочие привезли сюда своих жен и детей, а вдоль дороги старатели настроили палаток и хижин, чуть не до самых Соленых озер. На краю поселка Корни выстроил себе лачугу из сухостоя и мешковины. Вырезал кусок жести из старой керосиновой банки, написал на нем черными буквами «Миссия миссис Гранди»[12] и повесил эту вывеску над дверью.

Как-то раз, вскоре после рождества, преподобный Том Харти передал с одним десятником, что в первое воскресенье следующего месяца он приедет к нам провести службу и крестины, а вместе с ним — новый методистский священник, который обвенчает Китти Нанкарроу и Эда Флетчера, и предупредил, что они приедут пораньше, перед обедом. Ясное дело, преподобный Том мечтал о пироге с начинкой из попугаев и о козьем сыре, которые так здорово готовит миссис Райан.

«Скажите Мику, чтобы он не забыл поставить пару бутылок пива на лед», — наказал он Падди Моррису.

Лениво курившие слушатели задвигались, послышался смех и скрип складных стульев. Неплохо пошутил Том Харти. Лед в Далеком!

— А помнишь, как ты расквитался с Баком Кварцем, Мик? — спросил кто-то и пояснил: — Мистер Кварцтермен ездил смотреть свою заявку на горе Фрейзер и потом заехал сюда с тем парнем, которому он намеревался ее продать. Сам он предпочитал свою гостиницу в Кулгарди. Кварц за этот день высох, как деревянный идол, — с утра ведь он был в пути, — а все же решил сострить и попросил у Мика кружку теплого пива. Тот дал ему, а Бак выплюнул первый же глоток да как стукнет кружкой по столу.

«Разве так ведут дело, Мик? — говорит он ему. — Почему ты не студишь пиво?»

«Как хочу, так и содержу свое заведение, — ответил ему Мик и выплеснул пиво в помойное ведро. — Езжайте-ка в соседнюю гостиницу, где дело ведут по всем правилам».

А эта соседняя принадлежала самому Баку, только до нее было шестьдесят миль. Вот и пришлось мистеру Кварцу, ехать туда со своим покупателем, загнав по дороге пару лошадей и не хлебнув ничего крепче воды или чая.

Не в первый раз приходилось Мику слышать, как другие передают ему им же сказанные слова.

— Так вот, — продолжал он невозмутимо, после того как смех затих и все опять спокойно уселись по своим местам, — за день до прибытия их преподобий хозяйка моя отрядила ребят настрелять ей зеленых попугаев. Полночи сидели мы с ней, ощипывая этих дьяволов, пока все кругом не позеленело от перьев. Достопочтенный Том любил покушать, а что касается моей хозяйки, так уж когда она захочет, то никто лучше ее не сготовит паштет из попугаев со свиным салом да с портвейном для аромата.

На следующий день, когда тележка преподобного Тома остановилась у наших дверей, пирог был уже в духовке, а пиво студилось в погребе. Был уже полдень, и жара стояла страшная, с ветром и пылью. Лошади едва держались на ногах, да и у преподобного Тома и его спутника вид был немногим лучше. Они сбились с пути и чуть не умерли от жажды в дороге. Я занялся лошадьми, а Мэри вышла встретить священников.

«Идемте в дом, — говорит она им, — Мик позаботится о лошадях. Вы небось едва живы от жары и усталости. Сейчас я налью вам по кружечке пивка, а как скажете, так и обедать будем».

Ну, вы знаете, что преподобный Том от пива не отказывался. Он всегда был готов распить кружку-другую с кем угодно.

«Уж не ангел ли это божий говорит со мной?» — обращается он к Мэри и идет прямо на веранду.

Но другой-то парень не торопится.

«Нет, — говорит, — я туда идти не могу».

«Куда туда?» — спрашивает Мэри, святая наивность, а сама оглядывается вокруг.

А он уставился на нашу входную дверь, свежевыкрашенную в прекрасный зеленый цвет, — скажу я вам, — как будто она ведет прямехонько в пекло к дьяволу.

«Идите же, не валяйте дурака», — говорит ему преподобный Том.

«В чем дело?» — спрашивает Мэри; а сама думает: уж не спятил ли преподобный Спригг, или как его там, от жары и долгого пути, — может, ему голову напекло?

«Нет, — говорит Бенджамен. — Нет, мне очень жаль, но я не могу принимать пищу в этом доме».

Ну, Мэри решила не спорить с ним и говорит:

«Что же, забирайте еду и идите с ней вон туда под дерево, если вам так больше нравится».

«Послушайте, — говорит ему пастор Том, — имейте в виду, что в Далеком больше негде поесть. К тому же мистер и миссис Райан мои старые друзья».

«Должен сказать, что я удивляюсь вам, мистер Харти, — говорит ему преподобный Спригг. — Служитель божий и… посещаете кабаки. Хороший пример вы подаете! Что люди скажут? Что скажут ваши прихожане?»

«Мои прихожане? Да здесь их ни одного нет, осел ты эдакий! — говорит ему Том. — А если бы и были, так где же бы, они думали, мне остановиться, как не у Райанов?! В Далеком нет ни отелей, ни пансионов. Кроме того, я уже сказал вам, что мистер и миссис Райан мои старые друзья, и я не откажусь от беседы с ними ради сорока отелей и пансионов».

«Мне больно это слышать», — говорит Спригг.

Тут достопочтенный Том подошел к воробью этому, ухватил его за воротник, подтянул к себе и говорит:

«Ну вот что, дорогой мой, вы тут что-то перепутали. Майкл и Мэри Райан порядочные люди и содержат они вполне приличное заведение. Живут они здесь давным-давно. Что называется старожилы, срослись с этой местностью. Мэри здесь вместо повитухи —. бесплатно, задаром помогает женщинам на приисках на много миль вокруг. И Майкл не одному из здешних старателей помог стать на ноги. Вас выгонят вон из поселка за одно только плохое слово о них».

«Мои убеждения не позволяют мне переступить порог трактира», — отвечает ему преподобный Спригг.

Тут у пастора Тома лопнуло терпенье.

«Хорошо, — говорит он, — делайте, как знаете. Только к концу дня вы, наверное, поумнеете и уж во всяком случае проголодаетесь как следует».

Если бы вы видели, как они стояли там на ветру друг против друга, словно два злых петуха! Преподобный Том Харти был мужчина крупный, полный, лицо у него было красное, как у деда-мороза, усы седые, курчавые. Стоял он без пиджака, рубашка и брюки покрыты красной пылью, а на голове старая соломенная шляпа с широкими полями, в которой он всегда разъезжал по приходу, — у нее с полей свисали на веревочках кусочки пробки, чтобы отгонять мух. А достопочтенный воробей одет щеголем — в шерстяном пиджаке, в черной шляпе и в чесучовых брюках. Воротничок у него на шее взмок от пота, а огромные очки так и горят на солнце.

«Я пойду к миссис Гранди, — говорит он, — она не откажет мне в чашке чая».

«Миссис Гранди?» — спрашивает Мэри.

«Да, — говорит преподобный Спригг, — когда мы подъезжали к вашему городку, я заметил миссионерский домик, с табличкой над дверью — «Миссия миссис Гранди».

«Правильно, — говорит пастор Том, а сам ухмыляется в мою сторону. — Идите попейте чайку у миссис Гранди».

Ну, достопочтенный Спригг и пошел, да с таким довольным видом, как будто он не нас с Мэри, а самого дьявола посрамил. А мы с пастором Томом сели вот там (В тени и выпили пивка да поговорили о старых временах, пока Мэри не позвала нас обедать. Хороший был старичок! Где он только не побывал! Ну и надо сказать, что от Дей Доуна до Южного Креста не было другого священника, включая самого отца Мак-Нейла, которого бы рабочие на приисках и старатели уважали больше, чем его. В любом поселке парни шли слушать его проповеди, просто чтобы сделать ему приятное. Денег у него никогда не было. Один бог знает, на что он жил. Как-то раз его прихожане в Кулгарди сделали сбор ему на костюм, так им пришлось самим же и купить его, а то он бы роздал эти деньги. Только все равно он летом подарил брюки от этого костюма какому-то старику, — тот, мол, больше в них нуждается.

Ну, пирог у Мэри вышел на славу. Каждая птичка подрумянилась, а внутри сока полно. Преподобный Том, так сказать, галопом проглотил их с полдюжины и взялся за козий сыр.

— И за кекс с изюмом, — добавила Мэри.

— Хотя надо признаться, что пиво-то было не со льда. Где уж там! Температура в тот день была градусов сорок в тени.

По правде сказать, когда второй святой отец отправился на чашку чая к «миссис Гранди», мы никак не думали, что он весь день проведет с Корни. Как выяснилось, мистер Спригг достаточно отравлял существование своих коллег в Кулгарди, называя их волками в овечьей шкуре и тому подобными именами. Вот пастор Том и решил, что ему полезно будет поискать «миссис Гранди». Это научит его, как вести себя, и докажет ему, что можно быть хорошим христианином, не крича об этом на всех перекрестках. Мы не сомневались, что он скоро вернется обратно.

В те времена в Далеком не было ни одного здания, которое могло бы вместить большое количество людей. Так что служба и крестины, назначенные на пять часов дня, должны были происходить на улице, вон под тем эвкалиптом. А в шесть часов должна была состояться свадьба с угощением у нас в столовой и танцами.

Мэри было неприятно, что бедняга Спригг останется голодный, и она кое-что поставила в духовку — придет, мол, и поест там под деревом. Потом она занялась свадебным угощением, а преподобный Том пошел в нашу парадную комнату вздремнуть малость после обеда. Устал он с дороги, да и уж годы свое брали.

Корни потом рассказывал, что он совсем растерялся, когда вдруг увидел преподобного Спригга около своей лачуги — стоит себе и смотрит на вывеску. Ребята еще не начинали собираться, и Корни был занят уборкой после вчерашнего веселого вечера.

«С добрым утром, — говорит Сперроу. — Дома ли миссис Гранди?»

«Нет, — говорит Корни, — нет ее», — а сам думает; что это за тип явился?

«Ах, — растерянно говорит преподобный Спригг, — значит, ее нет дома?»

«Она пошла погулять», — говорит Корни.

«А, пошла погулять», — говорит Спригг.

«Да, — говорит Корни, — это уж у нее самое любимое дело, погулять в воскресное утро».

«И долго она будет гулять?» — спрашивает Спригг.

«Трудно сказать, — отвечает Корни. — Может быть, весь день. Такая там, говорит она, тишь и благодать около озера».

«Около озера? — говорит Спригг. — Если бы я знал дорогу, я мог бы пойти встретить ее».

«Первый поворот направо, — отвечает ему Корни. — Потом идите по тропинке налево. Пройдете старые разработки и увидите несколько тропинок, начинающихся от шурфа, который Янки Делвар заложил возле взорванной скалы. Так вот идите по третьей налево, а потом сверните на запад, прямо через скрэб, может быть вы ее и встретите».

«Направо, налево, третья налево, потом…» — преподобный Спригг озадаченно смотрел на Корни, который размахивал руками, указывая куда-то вдаль.

«Я, пожалуй, заблужусь, — говорит наконец мистер Спригг. — Я лучше, с вашего разрешения, сяду и подожду миссис Гранди здесь». — Уселся он там на ящике под вывеской у Корни, лицом к дороге, и сидит себе дожидается.

«Замечательная, должно быть, женщина, эта миссис Гранди», — говорит преподобный Спригг немного погодя.

«Еще бы, — отвечает Корни, — замечательней не бывает».

«Когда посреди всех этих жалких хижин и палаток я увидел этот домик с вывеской «Миссия миссис Гранди», я был тронут, глубоко тронут, — говорит ему мистер Спригг. — Но скажите мне, друг мой, благословен ли труд ее?»

«Благословен ли?» — спрашивает Корни.

«Охотно ли здешние рабочие и старатели приходят слушать ее проповеди?»

«Еще бы, — говорит Корни, — от них отбоя нет. А уж во время игры ни на что, кроме стоячих мест, не рассчитывай».

«Во время игры?» — спрашивает Спригг.

«То есть проповеди», — поправился Корни.

«Подумать только, что именно женщина решилась сеять семя добра в такую грубую и каменистую почву, — говорит Спригг со вздохом. — И когда же бывают молитвенные собрания миссис Гранди?»

«А в любое время, — отвечает Корни, — стоит только парням собраться».

Ему уже порядком надоело общество его преподобия, тем более что теперь в любую минуту могли пожаловать клиенты и посторонние были нежелательны. Но Корни никак не мог избавиться от мистера Спригга.

«Не выпьете ли кружку пива?» — спрашивает Корни.

«Благодарю вас, — говорит Спригг, — очень вам признателен, мистер… мистер?..»

«Корнуоллис Вест, сокращенно Корни», — отвечает Корни.

«Ужасный нынче день, не правда ли, мистер Корнуоллис Вест? — говорит Спригг, вытирая пот с лица шелковым платком. — Не помню, когда еще я так страдал от жажды. Меня зовут Сперроу. Преподобный Бенджамен Сперроу».

«Рад с вами познакомиться, мистер Сперроу», — говорит Корни.

Он вынес ему кружку пива. Мистер Спригг выпил ее одним духом. Корни налил ему еще одну кружку и сам выпил с ним. Потом они выпили еще раз за здоровье друг друга.

«Давненько я не пил такого освежающего напитка, — говорит мистер Спригг. — Признаюсь вам, друг мой, что я шел сюда с надеждой, что миссис Гранди предложит мне выпить с ней чашечку чая».

«Чая? — говорит Корни с таким видом, как будто он никак не припомнит, что это за штука такая. — Нет, этого она никогда не потребляет».

«Никогда не пьет чая?» — удивляется Спригг.

«Ничего крепче воды!» — отвечает Корни.

«Подумайте!» — говорит достопочтенный Спригг.

«Хотите еще пива? — спрашивает Корни. — Я его сам варю».

«Не откажусь», — говорит Спригг.

Когда к вечеру начали собираться посетители, чтобы начать игру, проповедник лежал как труп, а Корни пел над ним псалмы. Пиво свое Корни делал в бочках из-под рома. Он мне давал любые деньги за бочки, в которых мне возили особо крепкий ром. Так вот по воскресеньям, когда начиналась самая азартная игра, стучали кости и деньги кучами лежали на столе. Корни подавал свое домашнее пиво.

«А ну-ка выпей пивка», — говорил он каждому, у кого еще оставались деньги в кармане. Сначала сваливался один, потом другой, а потом, когда все они оказывались под столом. Корни забирал деньги. Утром ребята просыпались, и никто из них не помнил, как что было.

Ну, в то воскресенье дела у Корни шли бойко. Пока преподобный Спригг лежал в углу, как бревно, парни в чем-то не поладили между собой. Джек Миле и Тупой Лом не сошлись во мнениях по какому-то вопросу, — ну, и Корни оглянуться не успел, как началась общая потасовка и все его пивные бутылки пошли в ход. А уж прямо скажу, хуже нет как удар пивной бутылкой по голове. Преподобный Спригг пришел в себя, когда кто-то наступил ему на физиономию. Он схватил кусок стекла и, как потом рассказывали ребята, стал драться не хуже других. А потом начался пожар. Должно быть, кто-нибудь еще до драки бросил на пол горящую спичку. Как бы то ни было, но при таком ветре да еще в такой жаркий день огонь мигом охватил всю постройку.

Мы уже сели за вечерний чай. Пастор Том, свеженький как огурчик после сна и душа, расхваливал горячие булочки, которые Мэри испекла для него. Сидим мы втроем, судачим о том о сем и удивляемся — что же это случилось с мистером Сприггом, как вдруг появляется Янки Делвар и говорит, что у Корни произошла драка, что его лачуга сгорела дотла, и не знаем ли мы, откуда там взялся пьяный в стельку поп.

Преподобный Том тут же вскочил и бросился выручать своего собрата. Янки и Эд Флетчер помогли ему доставить сюда преподобного Спригга и уложить его в постель. Ну и видик был у боевого воробья! Ноги его не держали. Шляпу он потерял. Лоб у него был раскроен, воротничок его и чесучовые брюки были все вымазаны в крови и грязи. Ну и, конечно, все в Далеком видели, как его волокли от Корни, а уж, кроме него, ни для кого не было секретом, что представляла собой «Миссия миссис Гранди».

И крестины и свадьба должны были происходить вон под тем эвкалиптом, на середине дороги. Матери с младенцами на руках, мужчины, женщины и дети со всех соседних приисков стояли, ожидая начала службы, но как только пастор Том в белом одеянии, со святой водой в серебряной чаше и; всем прочим в руках направился к дереву, поднялся пыльный смерч, плотный, как стена, и все бросились в наш дом. Можно было подумать, что вся пустая порода поднялась в воздух. Глаз нельзя было открыть из-за песка и гальки. Говорят, что старик Хонибан нашел после у себя в ушах два самородка. Потом грянул гром, засверкали молнии, и дождь хлынул как из ведра.

«Вот так штука, — говорит пастор Том. — Как же быть? Я приехал крестить новорожденных, но в такую погоду их можно только утопить под открытым небом. Не устроишь ли ты нас у тебя в буфете, Мик?»

«Ясное дело, устраивайтесь, — говорю я. — Отец Мак-Нейл как-то раз уже устраивал здесь исповедальню!»

В два счета мы расставили в зале стулья, а стол пододвинули к стене, чтобы пастору было где расположиться с чашей и книгами. Мэри принесла вазу с цветами из столовой, где уже был накрыт стол для свадебного пира. Со стены нашей спальни мы сняли большую картину, изображающую святое семейство, и повесили ее над головой пастора Тома. И стал наш буфет не хуже любой порядочной часовни, — только в спешке мы забыли убрать старый календарь, да мой карабин так и остался висеть, как какой-нибудь святой заступник, рядом со святым семейством.

Когда в зал вошли все матери с младенцами, вся молодежь, все рабочие и старатели с приисков Уампа и Соленых озер, народу набилось столько, что мужчинам пришлось стоять по двое и по трое в ряд.

Ну, младенцев окрестили. Двойню Хейров, и старшего сына Мата Андерсона, и младенцев Брауна, Джонса и Мак-Интера — всех этих Вильямов и Мод.

— И Майклов и Мэри?

— Наверное, и так. В те времена в Далеком ни одни крестины не обходились без того, чтобы кого-нибудь не назвали Майклом и Мэри.

И каждый образчик первородного греха, как только преподобный Том окрестит его и окропит святой водою, начинал орать и визжать так, что пастор велел всем присутствующим петь псалмы, чтобы заглушить этот визг, ну и сам орал слова службы что было сил, да и кое-кто из парней еще помогал ему.

После крестин, когда матери начали кормить грудью своих младенцев, чтобы успокоить их, пастор Том объявил, что ввиду нездоровья его друга, преподобного Бенджамена Сперроу, он сам будет венчать молодых. Он попытался по возможности оправдать преподобного воробушка: что он в Далеком человек новый, что он не знал, какова миссионерская деятельность миссис Гранди и что пиво у Корни много крепче обычного.

Дождь все не переставал, так что пастор Том обвенчал Китти Нанкарроу и Эда Флетчера тоже в нашем буфете, а потом все гости перешли в столовую. Затем ребята сдвинули все столы и стулья в один угол, а Падди Хейр достал свой аккордеон. Ну, вы все знаете, как Падди играет на аккордеоне. Никто в наших краях с ним сравниться не может. Как он заиграет на своем драндулете, так у всех ноги сами идут танцевать. Гуляли мы на свадьбе до утра, и пастор Том от других не отставал. Посмотрели бы вы, как он танцевал с моей хозяюшкой! Ему и так не легко было держаться на ногах, а тут еще Мэри носится не хуже балерины, когда музыка разберет как следует. Во всем доме один только человек лежал бревно бревном — преподобный Бенджамен Сперроу.

Миссис Райан снова засмеялась.

— После того, как мы обмыли и перевязали ему голову и уложили его в постель, — сказала она. — мы забыли о нем в ту ночь. На следующее утро он проснулся больной и несчастный. Когда я меняла ему повязку, я не могла удержаться, чтобы не извиниться перед ним за то, что делаю это в гостинице, торгующей спиртными напитками.

«Не извиняйтесь, пожалуйста, тут уж ничего не поделаешь», — сказал он.

Но больше всего на этом деле пострадала белая кобыла Корни. Должно быть, мистер Сперроу, вернувшись в Кулгарди, рассказал там о пиве, которым его потчевал Корни, потому что, когда Корни отстроился на том же месте и снова принялся за свое, к нам вдруг неожиданно нагрянул акцизный чиновник. Один из парней, услышав, что он расспрашивает про Корни, незаметно улизнул, чтобы предупредить Корни. У того в это время в бочке бродило пиво. Для спасения своей шкуры ему надо было немедленно избавиться от этого зелья. Большую часть он вылил в неглубокую помойку позади дома, но на дне остался хмель, его он не мог выбросить туда. Рыть яму, чтобы закопать его, не было времени, спрятать его было некуда, тогда Корни решил скормить хмель своей старой кобыле.

Посмотрели бы вы, как бедняжка скакала вокруг дома, разрезвилась не хуже двухлетки, сама не понимая, что с ней происходит. А в это время мистер Праут перевертывал все вверх дном в заведении Корчи. Только то, что он искал, было спрятано у кобылы в желудке. Потом она свалилась и уснула, растянувшись прямо на солнце. А акцизный чиновник так и уехал от Корни ни с чем!

Так болтали мы, сидя вокруг Мика и Мэри. В темноте светились огоньки трубок. Взрывы смеха и громкие возгласы нарушали ночную тишину. А перед нами, как река в лунном свете, расстилалась широкая дорога. Посередине ее сухой эвкалипт, огромный и неподвижный, цеплялся ветвями за звезды.

Безнадежные долги

Перевод В. Жак

— Безнадежные долги, — сказал Билл Лангэм, — побольше бы мне таких, как тот, который я получил с Хвата Джо.

Старатели болтали у костра на своей разработке неподалеку от Лолерса. Они предавались воспоминаниям о богатствах, нажитых и потерянных в те времена, когда закладка шурфа в удачном месте с лихвой окупала все труды.

Их порыжевшие, пропыленные палатки ютились между камнями на гребне кряжа. Внизу на сотни миль к северу и востоку расстилалась покрытая мульгой равнина. Окутанные голубоватым туманом заросли походили на огромное озеро, но обманчивая голубизна не скрывала ни капли воды.

Все кругом было выжжено засухой, нигде не было ни травинки. Даже мульга и та засыхала. Раз в неделю Билл отвозил на рудодробилку полный грузовик руды и привозил обратно бак с водой. Когда руда давала хороший выход золота, все трое отправлялись кутить в «Желтую Астру», полуразвалившуюся гостиницу у подножья горы Сэр-Самуэл. Однако уже более двух месяцев руда не только не давала денег на выпивку, но даже не окупала расходов по перевозке.

В начале Макартни напал на хорошую жилу, но она куда-то таинственно исчезла, и Биллу Лангэму надоело искать ее. Он заявил своим товарищам, что уходит. Макартни попросил его не спешить. Он все еще не терял веры в разработку и твердо надеялся снова напасть на богатую жилу.

— Золото всегда капризничает в этих краях, — говорил он, — то появится, то исчезнет, как ему вздумается.

Он твердо верил, что их ждет удача, а раз так думал Мак, то Ловкач Свейн знал — золото где-то близко.

Ловкач пытался уговорить Билла остаться, но безуспешно. Довольно они тут понарыли шурфов, заявил Билл, существуют лучшие способы тратить время. Мак и Ловкач могут ехать с ним, если хотят, а если нет, то пусть себе остаются здесь и сами заботятся о воде и продовольствии.

Ловкача возмущало, что Билл собирался нарушить свои обязательства и отправиться восвояси, прежде чем. Мак решил уйти с кряжа. Но Билл считал: раз грузовик его, то он может делать что хочет, хотя они и договорились, что возглавлять партию будет Мак, а остальные должны подчиняться его решениям.

Когда начало смеркаться. Мак набросал на куске оберточной бумаги расписку, и Билл подписал ее, отказываясь от своей доли и всех прав на заявку. Он собирался уехать на другой день.

Мак был рассержен, но, болтая у костра, ничем не выказывал Биллу своей обиды. Ловкача, однако, сильно тревожила опасность остаться без воды, когда Билл заберет свой грузовик. Ближайший колодец находился в двенадцати милях на юго-восток, и хотя сейчас у них был запас воды, которого могло хватить на неделю. Ловкачу не улыбалась перспектива каждые два-три дня мерить ногами это расстояние, да еще на обратном пути тащить наполненные водой бидоны из-под керосина.

— Ну что ж, Билл, — сказал Ловкач, поглядывая на Макартни, — если ты можешь дать бесплатный совет, как выколачивать старые долги, то я готов послушать. Я разбогател бы, если бы мне удалось собрать хоть часть того, что мне должны.

Худой, как гвоздь, но крепкий и выносливый Ловкач сидел, ковыряя веточкой мульги пепел в трубке. Он уже много лет дружил с Макартни и всегда говорил, что если у кого есть нюх на золото, то это у Мака. Ему самому тоже удалось напасть на два или три богатых месторождения и заработать большие деньги, которые он все опять вогнал в землю, купив акции золотых приисков. Когда они отправились в путь, у него не было за душой ни гроша.

Билл со своим грузовиком попал к ним в партнеры более или менее случайно, хотя оба они довольно давно знали его. За последние тридцать лет они не раз встречались с ним на приисках в разных уголках страны.

— Тебе тоже пригодились бы сейчас те денежки, что ты так щедро раздавал в хорошие времена, а, Мак? — спросил Ловкач.

— Еще бы! — буркнул Мак.

Билл Лангэм расхохотался, вытягивая свои длинные ноги.

— Мой способ не подойдет тебе. Ловкач, — сказал он. — Для этого нужно быть в форме, да и помоложе лет на двадцать. В общем, дело было так. Я начал свою самостоятельную жизнь помощником у кузнеца. Когда мне было четырнадцать, я работал у него молотобойцем за десять шиллингов в неделю. Потом мне удалось наняться в топографическую партию за девять шиллингов в день, и я бросил его. Мы шли в сторону Кулгарди. Когда со мной рассчитались, я получил пятьдесят фунтов. В те времена Джо Харрис, по прозвищу Хват, работал агентом синдиката, скупавшего рудники и прииски. Ты помнишь его, Ловкач?

— Еще бы! — У Ловкача были довольно мрачные воспоминания о мистере Джо Харрисе.

— Так вот, я понравился Джо, — продолжал Билл. — Во всяком случае, так мне тогда казалось. Я был большой рослый парень, но глуп как топор. Я, конечно, скрывал свой возраст, и мне чертовски льстило, что такой важный человек интересуется мною. Нет, пить я не пил, и он даже хвалил меня за это, но мы решили перекинуться в картишки. Сперва так только, для смеха, а потом и на деньги, чтобы интересней было. Джо все похваливал меня — вот какой, мол, молодец. Под утро я вдруг обнаружил, что проиграл все деньги. Я вскочил и заорал, как мальчишка, напрямик: «Ты жульничаешь!»

В ответ на это Джо так двинул мне промеж глаз, что я свалился как сноп.

Прошло восемнадцать лет. Я оказался в Кулгарди — без работы, без гроша в кармане, но в прекрасной форме. Перед этим я тренировался для участия в чемпионате восточных районов для боксеров тяжелого веса. Иду я по Хэннан-стрит и вдруг сталкиваюсь лицом к лицу с Джо Харрисом. Я так и замер на месте.

— Да никак это мистер Джо Харрис? — говорю я.

— Безусловно, — отвечает он, — и я сразу узнал нашего малыша.

— Пойдем выпьем, — говорю я, — в знак того, что я не таю зла. Помнишь, как ты меня звезданул тогда?

Мы пили, болтали, смеялись, и Джо хвастался, как у него все удачно получается и какие деньги он нажил. Дал мне свою визитную карточку — «Мистер Джозеф Харрис. Таттерсол-клуб. Циана — Розовый сад. Южный Перт». Но он уже начал жиреть, и брюхо у него вздулось, как у отравленного щенка. А я был в расцвете сил.

— Так вот, — говорю я ему, — я хотел бы получить мои пятьдесят фунтов.

— Что такое? — говорит он.

— Я хочу получить мои пятьдесят фунтов, — повторяю я. — Сказать по правде. Хват, я шел сюда с намерением получить этот долг натурой. Уж и погуляли бы мои кулаки по твоей шкуре, но раз ты стал такой богатый, то, может быть, предпочтешь расплатиться деньгами?

— Ты что, серьезно? — говорит он, а сам побледнел весь.

— Вполне серьезно. Хват, — говорю я, — и готов доказать тебе, насколько серьезно.

— Ладно, — говорит он.

Он в ту пору стал букмекером и как раз шел на скачки, так что денег у него с собой было достаточно. Вынимает он бумажник и выкладывает денежки. Наличными, без дураков.

— Спасибо, — говорю я и, взяв бумажки, прячу их в карман.

— Восемнадцать лет большой срок, — говорит он, — слава богу, что не всем, кому я должен, приходит в голову выколачивать из меня старые долги.

С этими словами он крепко жмет мне руку — вот провались я на этом месте, если вру! — и уходит.

Билл смачно захохотал, наслаждаясь воспоминанием.

— Да, это хороший способ, Билл, — сказал Ловкач. — Будь я помоложе, как ты говоришь, да будь у меня кулаки покрепче, я сейчас прибег бы к этому способу, чтобы вернуть те триста фунтов, которые я внес за тебя в Дей Доуне, когда тебя хотели упрятать в тюрьму за кражу золота.

Билл добродушно засмеялся.

— Ну, Ловкач, поскольку ни молодости, ни крепких кулаков у тебя нет, тебе этих трехсот фунтов не видать как своих ушей.

— Пожалуй, что так, — задумчиво согласился Ловкач.

Билл заговорил о том, что он будет делать, когда вернется в Кулгарди. Прежде всего найдет себе подходящего собутыльника и немного отдохнет от всех дел и забот, а потом, поскольку его зять занимается промывкой золота из старых отвалов под Фейсвиллом, то он, пожалуй, наймется к нему шофером. Завтра на рассвете он двинется в путь.

Мак резко поднялся с ящика, на котором сидел, и пошел к себе в палатку. Он всегда первым отправлялся спать. Билл зевнул и последовал его примеру. Ловкач один остался у костра.

Мак и Билл уже громко храпели, а Ловкач все еще сидел у костра. Потом он встал и пошел к грузовику. Довольно долго он трудолюбиво таскал тяжелые бидоны от грузовика к старому шурфу в зарослях и прятал их там. Наконец он ушел в палатку, лег на койку, и довольная улыбка расплылась по его старой дубленой физиономии.

Проснулся он на заре оттого, что Билл метался по лагерю и ревел, как раненый бык, изрыгая проклятия и грозя расправиться с Макартни и Свейном. Мак встал и вышел из палатки посмотреть, что случилось. Нехотя поднялся и Ловкач. Он не выспался, у него болела голова и неприятно трещали сведенные ревматизмом суставы.

— В чем дело? — бушевал Билл. — Вы сами прекрасно знаете, в чем дело, черт вас возьми! Выдоили бак, сперли весь бензин, так что мне ехать не на чем. Я вас сейчас обоих в землю вобью. Сукины дети, подложить человеку такую свинью! Да еще делали вид, что мы все друзья… никто ни на кого не в обиде, а сами…

— Послушай, Билл, — прервал его Ловкач, — я считаю, что грузовик — мой. Ты ведь сам вчера сказал, что мне не видать тех трехсот фунтов как своих ушей. Так вот я забираю в уплату долга грузовик. Конечно, он этих денег не стоит, но поскольку у тебя нет другой возможности расплатиться со мной, то я не против, так и быть!

— Ах, ты не против, вот как? — Билл шагнул вперед с явным намерением ударить Ловкача, но Мак подставил ногу, и Билл растянулся в пыли.

— Брось дурить, Билл, — сказал Мак. — Ты и сам уже, не так-то молод теперь. К тому же нас двое против одного. А что касается подкладывания свиньи, то твое намерение смыться отсюда и предоставить нам с Ловкачом топать двенадцать миль за водой стоит большего. Давай садись, и разберемся во всем по порядку.

— Я привел вас сюда, — сказал Мак, — и полгода ковыряюсь в земле не ради смеха. Останемся еще на один месяц — пройдем участок, за который мы сейчас взялись, и если до конца месяца мы не найдем золота, то я сам согласен буду уйти. Только я костьми чувствую, что оно здесь. А пока я чую золото, я не сдвинусь с места.

— Но грузовик теперь мой, — напомнил ему Ловкач.

— Грузовик твой, — подтвердил Мак. — Но я порву бумагу, которую подписал вчера Билл, и если он согласен остаться на прежних условиях, то получит равную с нами долю. А если не согласен, то пусть топает отсюда с суточным пайком.

Это прозвучало как приговор суда, который в прежние времена золотоискатели сами держали над теми, кто нарушал неписаные законы верности товарищам. Билл знал, что его ждет. Он не склонен был отправляться в путь, который, когда кончится вода в его фляге, банка консервов да кусок пресного хлеба, приведет его прямо на тот свет.

— Твоя взяла. Мак, — сказал он.

Мак порвал расписку и бросил кусочки в огонь.

Во время завтрака все, казалось, забыли о том, что произошло. Мак стал рассказывать о причудах золота.

— Два знакомых мне парня разрабатывали заявку близ Наннина, — сказал он. — Дело у них шло прекрасно. Потом вдруг жила исчезла. Полгода попусту покопавшись в земле, они собрали свои пожитки и двинулись дальше. На другой день два других золотоискателя пришли на это место. Перед этим они пьянствовали, и денег у них не было ни гроша. Они спустились в шурф посмотреть, что к чему, поработали часа два и решили, что утром еще раз спустятся попытать свое счастье, но если ничего не обнаружат, то уйдут отсюда. На другой день едва они взялись за дело, как сразу же напали на богатейшую жилу. В первую же неделю добыли триста унций золота, а через месяц или два продали свой участок за семь тысяч фунтов.

— Мы бы тоже неплохо заработали, — с грустью сказал Ловкач, — если бы не продали свою долю в шахте Боуллер, когда жила исчезла и ее никто не мог найти. Новый управляющий обнаружил ее всего в двухстах футах от того места, где пропала старая.

— Не иначе как сегодня мы наткнемся на целый ювелирный магазин, — съязвил Билл.

Час спустя они уже работали в ближайшем шурфе. Накануне Ловкач произвел взрыв, и сегодня Мак, как обычно, спустился первым посмотреть, каковы результаты. Но ни в этот, ни в последующие дни ничего утешительного он не обнаружил. Только в самом конце месяца, когда Мак и сам уже помрачнел и начал терять веру в заявку, он однажды с торжествующей улыбкой обернулся к спустившемуся за ним следом Биллу.

— Иди посмотри, — сказал он, перелезая через обвалившуюся после взрыва породу.

Прямо перед ними сверкало золото; о лучшей жиле нельзя было и мечтать.

— Боже ты мой, милостивый, — рассмеялся Билл, — ну и проклинал бы я себя сейчас, если б Ловкач не надумал взыскивать свои старые долги.

Удача

Перевод Э. Питерской

— Так вот, значит, — рассказывал Билл, — мы трое погибаем от жажды, до ближайшего поселка миль восемьдесят, а золота кругом хоть завались.

Три месяца мы искали золото в горах Фрейзер Рейндж, и продовольствие у нас подходило к концу. Мы рассчитывали к рождеству вернуться в Кулгарди. Том собирался под Новый год сыграть свадьбу, да и моя старуха всегда требовала, чтобы я был дома к рождественскому обеду.

Билл Догерти и Крупинка О’Брайен были старыми друзьями. Тридцать лет они вместе искали золото, трясли грохот и на севере у Наллагайна и к востоку от озера Уэй. Но Крупинка мечтал о каменистых кряжах и серо-голубых степях к югу от Слипинг-Ривер и Соленых озер. Когда-то они нашли там богатую жилу, продали свою заявку и опять отправились на поиски, как только деньги пришли к концу. Но работа в горах Фрейзер была первым испытанием для молодого Тома Уэйра.

Том был хорошим парнем. Он работал рудокопом, но шахта «Промашка» закрылась, как раз когда он договорился о свадьбе, и он остался без дела. На приисках наступил застой, и у Тома не было никаких надежд получить работу в течение многих месяцев.

Эйли Маннерс работала в пивной Фленнагана, а девушки в то время были наперечет. Том боялся потерять ее: ведь у него не предвиделось никаких заработков, чтобы можно было обзаводиться семьей. А мистер Фленнаган, как и некоторые другие, поглядывал на Эйли. Семья Эйли требовала, чтобы Эйли бросила Тома и нашла себе жениха повыгоднее. Но Том нравился Эйли, и в последнюю минуту она уговорила Билла взять с собой Тома. Ей приснился сон, сказала она, что Том прижимает к себе огромный самородок, и если Билл и Крупинка возьмут Тома с собой, то им наверняка повезет.

— Так вот, мы уже совсем выдохлись, решили бросить участок и начали вытаскивать столбы. Это было примерно в трехстах милях к востоку от Слипинг-Ривер. — Билл неторопливо набил трубку и продолжал: — Нашли мы несколько подходящих кусков породы, поднялись вверх по склону и заложили шурфы. Раздробили мы целую гору породы, а золота добыли так мало, что и говорить о нем не стоило. Крупинка сказал, что ему надоело зазря стараться. Он твердил, что так и чует кругом золото. Но нигде поблизости не было стоящего участка. Я уже думал, что хорошо будет, если мы хоть с долгами сумеем разделаться, когда вернемся. Лужа, из которой мы брали воду, пересохла. Нам пришлось нагрузить верблюдов и сматывать удочки.

У них было пять верблюдов, и первые два дня они продвигались быстро, надеясь на третий день найти туземный колодец. Они его нашли, но он оказался пересохшим, и им пришлось отправиться дальше.

— Когда верблюды начали бунтовать. Крупинка испугался. Мы стреноживали их на ночь и пускали пастись. Они могли продержаться на одной верблюжьей колючке. Я пошел искать воду. Сначала я начал выслеживать стайку зеленых попугаев. Эти малыши так и мелькают в кустарнике, как будто в любую минуту могут напиться вдоволь. Говорят, что так оно и есть. Птицы должны пить каждые двенадцать часов и умеют находить воду. Я уже раз проделал такую штуку, когда искал золото за Блэк Рейндж и чуть было богу душу не отдал: я пошел за парочкой диких голубей и отыскал воду в ущелье. Но вот с попугаями мне не повезло, и мы решили, что одному из нас. Крупинке или мне, придется взять самого быстрого верблюда и спешно отправиться в Слипинг-Ривер за водой и продовольствием. Крупинка не умел управляться с верблюдами. А я подумал, что мне нельзя оставлять Тома; я знал, что нам придется нелегко, а Том не мог переносить жажду так, как мы, бывалые старатели.

Пока я гонялся за попугаями, в лагере тоже дела на месте не стояли. Когда я вернулся, у Тома рука была на перевязи. Он немного повздорил с Боко, старым верблюдом-самцом. Этот подлец набросился на Тома, искусал ему руку и удрал, а за ним и все остальные. Крупинка пошел их искать…

Он вернулся на следующее утро. Верблюдов он нигде не нашел, но по привычке проверил одну скалу. Принес целый мешок образцов. Вот тут-то мы и увидели золото. Оно так и блестело в каждом куске.

— Все-таки мы нашли его, Билл, — сказал мне Крупинка. — Там прямо прорва золота. Пойдем покажу.

Крупинка повел нас с Томом в долину, а потом вверх по другому склону. Само собой, он ставил метки. Крупинка точно напал на местечко. Когда мы остановились у скалы из железняка с кварцем, везде, где Крупинка отбил куски, так и блестело золото. Мы поняли, что нашли настоящее золотое дно, второй Дерри или Карбайн.

Том чуть с ума не сошел от радости.

— Вот это да! Ну и радость для Эйли! — закричал он. — Сон-то ее сбылся, Билл. Мы нашли золото! Теперь-то ее родичи не захотят откладывать свадьбу.

Мы отмерили и застолбили участки и набрали столько руды, сколько могли унести. И вдруг нас осенило, что золото-то нам ни к чему, если мы не найдем воды. Крупинка и я все обдумали. Мы считали, что находимся в милях восьмидесяти от Слипинг-Ривер. Крупинка прикинул, что он сможет добраться туда дня за четыре, если возьмет с собой пару галет и половину оставшейся воды. У нас ее было по кружке на брата. Крупинка мог выжить там, где другой давно протянул бы ноги, есть кору, ящериц, ягоды верблюжьей колючки, хотя от них бывает страшная резь и дизентерия. Лучше их вовсе не трогать. Будь у нас подходящий верблюд. Крупинка вернулся бы с водой и продовольствием вдвое быстрее.

Солнце нещадно палило, когда они возвращались в лагерь, нагруженные мешками с золотоносным кварцем и железняком. Они сделали шалаш из веток и устало легли в его тени, чтобы решить, что делать дальше. Том заснул и вскоре начал бредить. У него от жары помутилось в голове, а может быть, воспалилась рана. С высоты кряжа он видел Соленые озера и повисший над ними мираж.

Он бросился вниз по склону, крича, что там вдали вода. Билл побежал за ним и привел его обратно, пообещав дать ему воды. Том лежал в тени и бредил: «Вода… Много воды… целое озеро под деревьями… Они не дают мне ни капли, Эйли… Ни капли…»

Потом он вдруг начал кричать: «Золото! Мы нашли золото, Эйли… Столько золота, сколько пожелаешь. Оно здесь… Вокруг нас. Но его нельзя есть. Нельзя пить золото… а они не дают мне ни капли… Это убийство. Настоящее убийство… а я должен вернуться в Кулгарди к свадьбе. Билл… Послушай, Билл… Я должен вернуться в Кулгарди к свадьбе. Дай нам напиться, Билл. Послушай, Билл, ради бога, дай нам напиться!»

Крупинка растянулся в тени шалаша, чтобы немного подремать перед дорогой. Ему предстояло идти всю ночь. Билл сел рядом с ним, смотря вдаль на красноватые каменистые кряжи, уходящие на восток, к Слипинг-Ривер. Они тянулись на сотни миль под потускневшим от жары небом. Пронизанные белым слепящим светом, низкорослый терновник и акации отбрасывали на землю неровную прозрачную тень.

К югу серо-голубые степи, поросшие чертополохом и лебедой, сливались с бледно-голубым небом. Соленые озера, мертвые и сухие, блестели серебром. Над ними висел мираж — спокойная гладь воды и отражающиеся в ней деревья. Билл знал, сколько старателей погибло от жажды, преследуя такой мираж, бесцельно блуждая по солончакам и долбя твердую белую корку озер. Скорее можно было бы отыскать туземный колодец или лужу в горах, но Крупинка знал местность и клялся, что ближе Слипинг-Ривер воды здесь не было.

Крупинка проснулся и сел.

— Похоже, что наша песенка спета, Билл, — сказал он. — Вот никогда не думал, что умру трезвым.

— Брось эти разговоры, — ответил Билл. — Ты дойдешь до Слипинг-Ривер, а мы здесь как-нибудь продержимся до твоего возвращения.

— А если я не… ты будешь знать, что я сделал все что мог.

— А как же иначе. Крупинка, — сказал Билл.

Как и Крупинка, он думал о тех днях, которые они провели, бродя вместе, о тех россыпях и заявках, которые они разрабатывали, об удачах и неудачах. Их связывали преданность и любовь, глубокие и невысказанные. Трудно было теперь расставаться, чтобы встретить смерть в одиночку.

— Только подумать, что на это мы могли бы купить весь Слипинг-Ривер. — Крупинка кивнул на мешки с рудой, которые лежали около шалаша. — Похоже, что из-за них-то мы и погибнем.

— Конечно, Тому труднее всего, — задумчиво сказал Билл. — Ведь они дружили с этой девушкой с малых лет. Ему впервые повезло. А ведь теперь все так повернулось, что и везеньем-то это не назовешь.

— А что ты будешь делать с деньгами, если нам удастся выбраться? — спросил Крупинка.

— Не знаю, — ответил Билл неопределенно. — Пожалуй, свожу старуху в Сидней. Она все на свете готова отдать, только бы повидаться с Нэнси и ребятишками. Не видела с тех самых пор, как Нэнси вышла замуж и уехала на восток. Моя старуха меня ни в какой беде не бросала. Крупинка. Не сладко ей со мной приходилось, когда об этом хорошенько подумаешь.

— Да… — смущенно пробормотал Крупинка, — обо мне никто не заплачет, если мои кости найдут в акации. А все-таки, если бы я написал свое завещание, я оставил бы пару фунтов мамаше Киннан.

— Хозяйке номеров в Кулгарди?

Крупинка кивнул головой.

— Она неплохая женщина… Нелегко ей пришлось в жизни. Не раз кормила меня, когда у меня гроша ломаного за душой не было.

Он встал.

— Кажется, только одно нас и может спасти, Билл.

— Что же это?

— Гроза.

— В такое время года навряд ли мы ее дождемся.

— Как знать! Посмотри-ка на это облако.

Билл увидел прозрачный клочок тумана, чуть заметный на раскаленном добела небе.

— На него рассчитывать не приходится, — сказал он.

— Ну что ж, мне пора. — Крупинка взял мех с водой и зашагал по склону. Через мгновение его тощая фигура скрылась в чаще серого кустарника. Билл, как он сам сказал, чувствовал себя очень скверно оттого, что отпустил своего друга в этот опасный путь, но другого выхода у них не было. По крайней мере это было лучше, чем сидеть сложа руки и ждать, пока сойдешь с ума от жажды и умрешь медленной смертью, искусанный муравьями и мухами.

В следующие дни, когда Билл отдал Тому последнюю каплю воды и по кусочку скормил ему галету, он испытывал страшную жажду. Его язык распух и стал твердым и шершавым, так что Билл едва мог говорить. Мираж прозрачного озера, висевший над солончаками, мучил его. Он с трудом преодолевал желание побежать туда и броситься в прохладную воду.

В шалаше лежал ослабевший Том; его лихорадило, он бредил золотом и свадьбой, просил воды.

Билл содрал кору с корней и молодых побегов акации и дал ее пожевать Тому. Он попробовал засовывать лезвие ножа между зубами, чтобы вызвать слюну, и порезал себе язык. Он чувствовал, что слабеет и с трудом управляет своими движениями. Собрав последние силы, он срубил молодое деревце с темно-зелеными листьями, которое росло неподалеку, выкопал корни и сосал их едкий, неприятный сок.

На обратном пути в лагерь силы изменили ему. Он упал и несколько часов пролежал без сознания. Когда он пришел в себя, ему удалось ползком добраться до шалаша.

Должно быть, он заснул, рассказывал Билл, и спал долго. Его разбудили тяжелые капли дождя, падавшие ему на лицо. В голове прояснилось. Он увидел темное от туч небо, озаряемое вспышками молний, и услышал раскаты грома. Потоки дождя яростно хлестали по склонам кряжа.

Билл выставил под дождь все ведра и миски, какие у них были. Сам он пил осторожно и дал немного воды Тому. Он разбросал увядшие ветви шалаша, чтобы дождь лился прямо на Тома. Он уже больше не беспокоился о Крупинке. После этого дождя ему хватит воды, чтобы добраться до городка Слипинг-Ривер.

Крупинка вернется дня через три-четыре с запасом продовольствия и лошадьми. В конце концов золото им все-таки пригодится. И уж повеселятся они на рождестве в Кулгарди!

Дождь так же магически подействовал и на Тома. Вскоре он пришел в себя, хотя не мог и пальцем шевельнуть от слабости. Они радовались воде, и их совсем не пугало, что у них осталась всего одна сухая галета.

На следующее утро они услышали вдалеке звон верблюжьих колокольчиков. Билл пошел ловить верблюдов и встретил Боба Фостера и еще несколько человек с верблюдами. Оказалось, что верблюды убежали к болотцу миль за сорок от лагеря. Боб делал там разведку, узнал Боко и догадался, что случилось с Крупинкой и его товарищами. Проводник-туземец привел их сюда по верблюжьим следам. Билл и Том решили отправиться в Слипинг-Ривер вместе с Бобом Фостером.

В Слипинг-Ривер Крупинки не оказалось. Не теряя времени, Билл нагрузил верблюдов и вместе с проводником-туземцем начал поиски. Они напали на его следы примерно в миле от лагеря и шли по ним, пока проводник не нашел Крупинку под кустом акации. Вероятно, у него помутилось в голове, и он понял, что ему пришел конец. Он кружил по кустарнику, вырезал на дереве свои инициалы, жевал кору. Он умер еще до начала дождя: его мех для воды был пуст.

— Да, мы продали заявку за двадцать тысяч, — сказал Билл. — Том купил пивную Фленнагана. Эйли радовалась, что ее сон сбылся. Моя старуха заставила меня пойти на свадьбу. Мамаша Киннан тоже была там и веселилась до упаду. Она уже знала, что получит долю Крупинки, и пела и плясала с самыми лучшими танцорами. Странно оборачиваются дела на белом свете. Крупинка открыл прииск «Гибельный» и сам погиб из-за него. А нам остальным чертовски повезло. Всю эту проклятую свадьбу я думал о Крупинке, — о том, как он лежал под акацией, и о том, что никто не заплакал о нем.

Герои с шахты

Перевод Е. Домбровской

Шахта в зарослях замерла. Черные вагонетки на рельсах у подъемника и ветхий навес над лотками резко выделялись на фоне зеленых, озаренных солнцем деревьев. В тишине звучало протяжное мелодичное посвистывание птицы-лиры.

Только вчера здесь повсюду раздавались голоса мужчин и подростков, которые торопились к своей смене, посмеиваясь, подталкивая друг друга. Визг вагонеток, грохот угля, сыплющегося из дробилки на железнодорожные платформы, — весь этот многоголосый шум, когда работа была на полном ходу, раскатывался далеко по тихим холмам.

Теперь здесь стояла тишина. Казалось, в самом воздухе ощущалось что-то трагическое.

Что же произошло?

По дороге брел старик шахтер, он и рассказал мне об этом.

— На шахте погиб паренек, — сказал он. — Молодой Кен Миле, коногон. Такой хороший парень, редко встретишь! Я знал его с малолетства… Частенько ходил с ним и с его отцом на охоту или рыбачить на озеро… И вот он умер. Все внутри переворачивается, когда случится такое, да еще с кем-нибудь из молодых. А ведь могло убить несколько человек, если бы молодой Кен не остановил вагонетки, которые неслись на них. Он самый настоящий герой.

— Как же это случилось?

— Проклятые вагонетки, — возмущенно сказал старик. — Они старые и изношенные; все крюки еле держатся, сцепления разболтались. Две крайние вагонетки сошли с рельсов, и у остальных четырех соскочили сцепления. Они понеслись под уклон… А Кен как раз вел к ним свою лошадь. Будь все в порядке, он припряг бы к ним лошадь и отвез бы их к дальнему забою.

Он попытался остановить вагонетки, он знал — дальше работают люди, им грозит опасность… Ну и попал под колеса. Проклятая дорога слишком узка. Быть может, он стоял чересчур близко. Никакой ниши, куда можно укрыться.

Каждому шахтеру хорошо знаком страх перед смертью, он ежедневно встречается с ней. Когда человек погибает под землей, по давнему обычаю товарищи воздают ему последние почести: все бросают работу и идут на похороны. Но когда шахтеры Норт Уолла провожали Кена Милса на местное кладбище, они не только выполняли свой обычный долг. Они знали: он умер за кого-то из них, и негодовали, что ему пришлось пожертвовать жизнью.

Несколько дней спустя я отправилась навестить мать юноши. Она жила в маленьком деревянном доме, неподалеку от шахты, у голубого озера.

Горе матерей всего мира было на ее лице: сильном лице трудового человека, обрамленном седыми волосами, В ее глазах, удивительно красивых, отражавших свет и тени зарослей, после смерти сына застыли потрясение и ужас. Он был один у нее.

— Я знаю, — с горечью сказала она, — Я такая же, как многие матери, чьих сыновей убивают на этой войне. Жена и мать шахтера живут в страхе всю жизнь. Они никогда не знают, какое несчастье принесет им новый день. В шахте опасно всегда. Но почему-то я не верила, что это может случиться с моим Кеном. Он был такой жизнерадостный, ему ведь было только восемнадцать лет… Красивый мальчик, высокий и сильный… Слезы ни к чему. Я больше не могу плакать. Это сильнее слез. Но почему это должно было случиться? Почему моего Кена, славного мальчика, раздавили эти ржавые вагонетки? Почему так плохо заботятся о тех, кто работает под землей?

Что можно было сказать, кроме: «В самом деле, почему?»

— Последнее время я все думала, — продолжала миссис Миле, — что Кен слишком много работает. Как только он входил, он без сил валился на стул. Он клал ноги на стол, чтобы они отошли, а я говорила: «Сынок, ты переутомляешься. Не надо так». — «Сейчас война мама», — говорил он. И я знаю, он хотел сделать все что мог, чтобы помочь тем, кто воюет. Он и его отец гордились, что шахта работает много месяцев без остановки.

Каждый скажет вам, что мой Кен был хороший, скромный мальчик: не пил и не курил. Он всегда приносил мне весь свой заработок и потом брал у меня на карманные расходы. Вы не представляете, какой он был заботливый, как старался делать все, что мне приятно. Недавно, когда я лежала в больнице, он прислал мне букетик этих розовато-белых лесных фиалок — он сам их нарвал — и записку: «Поправляйся и возвращайся скорей домой, мама…» И вот он умер. Он, а не я. Что могу я теперь для него сделать? Украсить его могилу! И только!

На шахте в зарослях снова кипит работа. Битва за уголь продолжается. А старые вагонетки все так же тащатся в темноте по узким штрекам, а когда рабочий день кончается, стоят в ожидании среди деревьев, освещенные солнцем.

Шахтеры Норт Уолла не забудут паренька, который погиб из-за разболтанного сцепления, из-за испорченных вагонеток, из-за узких проходов и отсутствия ниш для укрытия.

Безусловно, какие-то меры будут приняты, и жизни других юношей не будет подвергаться ненужным опасностям. Но товарищи навсегда запомнят, чем они обязаны Кену Милсу, и будут чтить его память.