Австралийские рассказы

На берегах Порт-Филиппа

Перевод Ф. Рейзенкинд

Если бы гедонист (как полагают некоторые) мог обрести свой рай в безмятежной жизни, аборигены Верхней Ярры непременно попали бы в это иллюзорное царство небесное. В течение веков это племя не менялось; ни к чему не стремясь, во всем подчиняясь традициям, оно из поколения в поколение накапливало те знания, которые могли обеспечить ему физическое благосостояние.

Этим внешним условиям соответствовал и духовный характер племени — веселого, доброго и великодушного.

Мужчины — великолепные охотники — отличались атлетической силой, а женщины — своеобразной миловидностью. Возможно, ни на один примитивный народ не клеветали так незаслуженно; правда, этого никогда не делали гуманные и опытные наблюдатели. Но в интересах науки — если не в защиту справедливости — эту клевету следует открыто и полностью опровергнуть.

При первом соприкосновении между черной и белой расами на Ярре возникли доброжелательные отношения. Это, может быть, объяснялось следующим: всего за три года до заселения Порт-Филиппа во всех британских владениях рабство негров было отменено законом. Движение росло медленно и оказало несомненное влияние на общественное мнение, вызвав симпатии к чернокожим вообще. Поэтому моральная атмосфера того времени была окрашена теоретическим признанием равенства людей, независимо от цвета их кожи. Это проявлялось в отношении скваттеров Порт-Филиппа и их служащих к местным чернокожим, а также в строгих предписаниях министерства колоний. Благодаря этой волне общественного мнения с чернокожими не только обращались лучше, чем обычно обращаются с беззащитными туземцами, но их лучше и понимали. К счастью, ни одна сторона не проявила необдуманной враждебности и не ускорила этим столкновения; и добросердечные отношения между ними не нарушались до самого конца.

А конец был уже не за горами. Никакая благожелательность не могла бы сохранить туземные племена. Их жизненный кругозор был слишком узок, а фатальная удовлетворенность существующим парализовала инициативу настолько, что все индивидуальные попытки принять новое, — в которых никогда не бывает недостатка там, где есть человек, — прекращались со смертью того, кто их предпринимал. Поэтому туземное представление о человеческих достоинствах, — если отбросить те, которые они считали присущими своему племени, — включало лишь искусство изготовлять своеобразное оружие и владеть им; а стремление к сверхъестественному — также неотделимое от человеческой натуры — находило выражение во всеобъемлющих колдовских культах.

Но под окаменелыми обычаями, которые определяют характер племени, лежит тот факт, что природа-мать никогда не повторяется. Наследственность по меньшей мере сомнительна, — ее отступления более неожиданны, чем самые точные повторения. Врожденные отклонения бывают решающими и не всегда подчиняются влиянию деспотической рутины. Среди членов племени Верхней Ярры был человек, который благодаря живой восприимчивости и ясному уму мог бы достигнуть многого, если бы позволили условия. При рождении ему дали имя Барадьюк, хотя по обычаю того времени он называл себя Райри в честь своего самого уважаемого друга. Ему было около двадцати лет, когда на Верхней Ярре появились первые поселенцы. В раннем детстве он лишился левой руки, но правой он умел столь точно метать копье и бумеранг, что легко занял первое место среди своих сверстников. По древнему обычаю, каждый юноша, прежде чем получить все привилегии, связанные с правом называться мужчиной, должен был загнать намеченного кенгуру — «спасающуюся бегством самку» — и убить его зазубренным копьем, которым нельзя было действовать как дротиком, а только как пикой. Барадьюк без труда совершил этот подвиг и взял в жены молодую лубру[2] по имени Кунууарра — Лебедь.

Но не туземными талантами Барадьюк завоевал уважение своих белых друзей. С изумительной быстротой он усвоил их язык настолько, чтобы понимать обычный разговор и выражать свои мысли. Он проявлял живой интерес к роскоши жилищ поселенцев, к домашним животным, к использованию металлов, к тайнам букв — ко всем чудесам нового жизненного уклада. Но в его поведении по отношению к представителям этой несравненно более высокой цивилизации было ясное сознание первоначального равенства. И хотя он упрямо не верил в колдовство, предсказания и другие предрассудки, свойственные его племени, его любознательный ум тянулся к вере белого человека в воскресение мертвых (догмат, имевший в те времена более широкое распространение, чем сейчас). Туземцы Порт-Филиппа верили, хотя и без большого жара, что белые поселенцы были их отдаленными предками, явившимися вновь как высшие существа; и восприимчивому Барадьюку казалось, что похожие верования чужеземцев подтверждают и дополняют эту гипотезу; так расширялся круг вопросов, уводивших его все дальше в глубь Неизвестного. Это стремление к познанию было отвлеченным, оно возникало из любви к истине и радости открытия. Природа создала этого человека слишком поздно; если бы время благоприятствовало, он мог бы произвести переворот в жизни своего племени.

В течение трех или четырех лет высокий однорукий туземец был привычным и желанным гостем на только что возникших овцеводческих станциях Верхней Ярры. Несведущие и поверхностные люди считали его назойливым; для других его восприимчивый ум никогда не терял своего обаяния.

Он все меньше и меньше придерживался племенных обычаев. Быстро перенимая все то, к чему влекло его врожденное благородство, он, подражая, превосходил образец и относился к своей жене как к равной, а она отвечала ему слепой преданностью, поглощавшей все ее существо. Она всегда была возле него, кроме тех часов, когда они, каждый по-своему, занимались добыванием пищи. В отличие от остальных членов их племени, она с интересом слушала его рассуждения по поводу нашествия белых поселенцев.

Но сила интеллекта не передается. Кунууарра искренне пыталась понять мысли Барадьюка, выраженные средствами несовершенного языка туземцев, но его рассуждения рождали в ее слабо развитом уме лишь какие-то неясные образы, только укреплявшие врезавшиеся в ее сознание привычные представления и мифы. И все же она чувствовала в личности своего мужа что-то недоступное пониманию, но придававшее ее собственной жизни — жизни его служанки и спутницы — новую цену.

В это время в округе работала правительственная топографическая партия, снимавшая план местности и наносившая на карту течение Ярры. Начальник партии, член-корреспондент парижского этнологического общества, воспользовался услугами Барадьюка для сбора туземного оружия и инструментов, в частности кремневых и диоритовых скребков, которые к этому времени были вытеснены стальными топориками, бесплатно поставляемыми правительством.

Выполняя это поручение, Барадьюк побывал в одном из племен Гипсленда, где его хорошо знали и радушно приняли. Но через несколько дней после его возвращения на Ярру в гипслендском племени заболел и умер мальчик. Отец ребенка, йилинбо, решил, что смерть вызвана колдовством Барадьюка во время его бесцельного, на взгляд отца, посещения: разумеется, никто из этого племени не мог поверить, что устаревшие каменные орудия представляют какую-то ценность. Барадьюк был вовремя предупрежден о страшном обвинении, но, смелый и уверенный в себе, он не принял почти никаких мер предосторожности.

Однажды в зимний день племя Ярры разошлось, как обычно, добывать пищу; мужчины главным образом осматривали и выстукивали дуплистые деревья в поисках опоссумов и коала[3], а женщины собирали вдоль реки чистые стебли чертополоха или выкапывали корни одуванчика. Барадьюк, который не мог лазить по деревьям из-за своего увечья, отправился один на равнину, вооруженный только двумя копьями. Вскоре он увидел нескольких кенгуру, пасущихся в речной долине. Он быстро и бесшумно занял удобное положение под прикрытием деревьев. Затем, держа за середину тонкое копье, зазубренный конец которого был зацеплен за выступ воммеры[4], он прицелился и метнул оружие. Быстрым неожиданным движением одно из животных кинулось в сторону, но в следующее мгновение второе копье догнало убегающих кенгуру и пронзило одного из напуганных беглецов.

Секунду спустя Барадьюк, напряженно следивший за бегущими животными, заметил, что они шарахнулись в сторону, и его внимание привлекла рощица чайных деревьев. Прежде чем он успел одним быстрым взглядом оценить тактические возможности местности, из-за чайного дерева вылетел возвращающийся бумеранг, и минутное волнение сменилось гладиаторским хладнокровием смелого человека, которому угрожает большая опасность. Он знал, что за деревьями скрывается хорошо вооруженный враг — человек, которому нужна его смерть, который выслеживал его, выжидая удобного случая, и на чьей стороне были теперь все преимущества.

Попытка добраться до своих копий означала бы неминуемую гибель; оставалось только перебегать от укрытия к укрытию, уходя от врага, а затем, воспользовавшись непревзойденной быстротой своих ног, просто убежать. Бумеранг уже кружился над деревом, за которым укрылся Барадьюк, и это убежище перестало быть надежным. Он прыгнул вверх по крутому склону под прямым углом к направлению, по которому собирался отступать, чтобы, поднявшись выше, сбить с толку врага и спастись от его копий. Одно копье пролетело мимо на расстоянии не более ширины ладони; он успел укрыться, прежде чем противник метнул второе.

На бегу он заметил, что копье вонзилось в землю шагах в семидесяти от того места, где оно пересекло его путь. Воммера была у него в руке, и, воспользовавшись этим копьем, он мог бы по крайней мере задержать противника до тех пор, пока не представится случай либо сразиться в более равных условиях, либо спастись бегством.

Он знал, что в метании копий и в беге он намного превосходит йилинбо. С другой стороны, поднявшись выше, он ничего не добился, так как его противник, уверенный теперь, что Барадьюк безоружен, открыто приближался к его укрытию, не находя нужным расходовать еще один возвращающийся бумеранг. Но если бы он достал то упавшее копье, соотношение сил могло еще измениться.

Это был стремительный и рискованный бросок. Пространство между ним и копьем было достаточно открытым для полета боевого бумеранга, — у его противника было и это грозное оружие. И все же, сконцентрировав все свои силы на стоящей перед ним задаче, Барадьюк бросился вперед с такой быстротой, что у противника не было времени прицелиться, и, прыгая, увертываясь и кидаясь из стороны в сторону, он благополучно достиг цели, хотя вдогонку ему было послано второе копье. Схватив на бегу первое, он увидел, что его острие, ударившись о камень, расщепилось.

Не задумываясь ни на мгновение, он продолжал бежать туда, где второе копье, почти горизонтально воткнувшееся в землю, все еще продолжало дрожать. Оглянувшись, он вырвал его из земли и тут же подпрыгнул высоко в воздух, но на полбиения пульса раньше времени: в тот миг, когда его ступни коснулись земли, грозный боевой бумеранг, который, крутясь, низко летел над землей, ударил его по ногам, рассек одну и раздробил другую.

Победитель устремился к нему, а Барадьюк дополз до ближайшего дерева и, стоя на коленях лицом к врагу, с копьем в воммере, мрачно ждал его приближения. Йилинбо, опасаясь появления соплеменников Барадьюка, опрометью бежал к нему, прикрываясь щитом. Когда он был в двадцати шагах, Барадьюк сделал два быстрых обманных движения и метнул копье. Оружие, ударившись в нижний край щита йилинбо, пробило тонкую пластину и попало в мякоть бедра, йилинбо уронил щит и вытащил копье, потом, подняв дубинку, бросился на искалеченного противника. Двумя безжалостными ударами он повалил Барадьюка на землю, потом стал возле него на колени, выхватил заостренную раковину из висевшего на спине плетеного мешочка и заточенным краем несколько раз с силой провел по трепещущему телу сраженного врага.

Непостижимо, как добродушные и незлобивые туземцы Порт-Филиппа, питавшие инстинктивное отвращение ко всякой намеренной жестокости, могли так свято придерживаться традиции, которая по своей бессмысленной свирепости могла сравниться лишь с самыми жестокими пытками, известными в истории человечества. По глубоко укоренившемуся обычаю, основанному на каком-то действенном суеверии, победитель в смертельном бою имел право взять в качестве трофея почки побежденного и смазать свое тело еще дымящимся почечным жиром. Несомненно, это был пережиток какой-то стадии дикости, гораздо более низшей, чем та, которая преобладала среди аборигенов Порт-Филиппа, когда там появились белые. Эти дети природы были прежде всего добродушны и незлобивы. Но почему-то их нравственное чувство странно примирялось с этим отвратительным обрядом; они могли говорить на эту тему долго и совершенно равнодушно. И теперь, в силу иронии судьбы, единственный среди них человек, в котором этот обычай вызывал отвращение, был, вероятно, его последней жертвой. Более того, единственный туземец, чей уравновешенный рассудок отвергал дурман колдовства, пал, быть может, последней жертвой этого заблуждения. Ибо все подобные верования и обычаи исчезли с наступлением паралича племенной жизни, который возвестил фактическое вымирание.

К Барадьюку медленно вернулось сознание. Изувеченный, израненный, по каплям теряя жизнь, он принял свою судьбу со стоицизмом дикаря, ни о чем не сожалея, ни на что не надеясь, ничего не страшась. Его прошлая жизнь с ее мечтами, стремлениями, открытиями, казалось, внезапно отодвинулась неизмеримо далеко, и осталось только ужасное настоящее, с которым нельзя было спорить. И все же каждое данное мгновение еще можно было потерпеть, — только это мгновение и имело смысл; все будущие минуты значили так же мало, как минуты прошлого.

Прошел час. Небо было затянуто тучами, и резкий сырой южный ветер метался по равнине, стегая истерзанное тело Барадьюка и причиняя невыносимую боль. И тут примитивное мужество уже не могло помочь; расслабляющая волна жалости к себе заставила умирающего остро почувствовать несправедливость случившегося, свое одиночество и полную беспомощность.

Но в ответ на эту исполненную отчаяния мысль послышался полуподавленный горестный вопль, и спустя мгновение Кунууарра уже поднимала с земли израненную голову мужа. С одного взгляда она поняла все, что произошло. Она не стала терять время на причитания и, осторожно укрыв шкурой его дрожащее тело, побежала в поселок. Через несколько минут она вернулась с горящим поленом и разожгла небольшой костер так, чтобы он согрел несчастного. Два человека из их племени, пришедшие вместе с ней, нарубили веток и построили шалаш, причем костер оказался у входа. Сделав это, они удалились, а Кунууарра осталась облегчать своей помощью и присутствием печальный путь обреченного.

Кунууарра не спала два дня и две ночи. С преданностью, усиленной безнадежностью, она предупреждала каждое желание страдальца, облегчая своими мягкими прикосновениями тяжелую агонию, которая могла кончиться только с жизнью.

Наконец эта долгая разлука наступила, и преданную женщину охватило чувство холодного одиночества, смягченное лишь невыразимым облегчением, потому что его муки кончились. Но ее миссия не закончилась. Его опечаленные соплеменники в течение двух дней молча навещали своего умирающего товарища и в последний раз, уходя, оставили несколько длинных полос свежесрезанной коры акации. Теперь обязанностью осиротевшей женщины было подготовить тело мужа к похоронам по обычаю племени. Она согнула труп так, что колени касались подбородка, и туго связала ноги и руки полосками коры, с наступлением ночи она разложила вокруг мертвеца маленькие костры, чтобы защитить его от злых духов, бродивших в темноте. Всю долгую зимнюю ночь она поддерживала огонь, до тех пор пока утром к ней не пришли соплеменники. Они были удручены, подавлены, охвачены благоговейным страхом, словно дети, у которых смерть отняла одного из их товарищей.

Мужчины выкопали деревянными мотыгами могилу длиной в пять футов и опустили в нее тело в сидячем положении. Покрыв труп двумя толстыми пластами коры, положенными крест-накрест, они засыпали могилу, а потом погасили тлеющие костры, разобрали шалаш и уничтожили все, что напоминало о покойнике.

Он не был отомщен. Два полностью вооруженных воина племени Ярры преследовали йилинбо до первого хребта Данденонга, но увидели по следам, что здесь к Йилинбо присоединились четыре человека из его племени, сопровождавшие его до этого места и здесь ожидавшие его возвращения. Тогда преследователи повернули обратно, чтобы придумать возмездие вместе со всем племенем. Но странная апатия, характерная для того переходного времени, помешала дальнейшим действиям, а через несколько недель преступление было наполовину забыто. Даже в первобытных условиях идея кровной мести была чужда веселым и жизнерадостным туземцам Порт-Филиппа.

Кунууарра облепила голову глиной — знак тяжелой утраты, — но теперь она держалась в стороне от своих соплеменников и редко кочевала с племенем. Большую часть времени она проводила бродя у реки или задерживаясь у домов двух-трех белых женщин, чье сочувствие перешло в глубокую жалость. И с этого времени она стала носить одежду, подаренную этими друзьями.

Зиму сменило лето, и Верхнюю Ярру снова посетил топограф, который был невольной причиной смерти Барадьюка. Никто лучше него не понимал способностей умного и добродушного туземца, но научные соображения были для него превыше всего. В лунную ночь он раскопал могилу Барадьюка, тщательно заметил способ захоронения и взял череп для своей личной коллекции. Потом он снова засыпал могилу и постарался замести все следы своего посещения.

Надо сказать, что время от времени, не реже чем через два или три дня, Кунууарра имела обыкновение проходить мимо места, где был похоронен ее муж, хотя какой-то по-детски благоговейный трепет, порожденный скорее почтительностью, чем страхом, не позволял ей подолгу задерживаться у могилы. Однажды, через полгода после похорон Барадьюка, бродя так одиноко и бесцельно, Кунууарра заметила, что могила потревожена.

После страшной трагедии ее рассудок затмился и все, кроме мелочей повседневной жизни, представлялось ей нереальным. Поэтому она не удивилась даже тогда, когда столкнулась с тем, что казалось ей сверхъестественным. Ведь ни одному туземцу и в голову не могло прийти, что кто-то сознательно осквернил могилу. Она и не пыталась разобраться дальше, найдя удовлетворительное объяснение в смутной догадке, родившейся из расплывчатого представления ее народа о загробной жизни, и с этого времени неясное предчувствие превратилось в навязчивую идею. Кунууарра ни с кем не делилась своими мыслями. Тихая, кроткая, ненавязчивая, она появлялась каждый день в усадьбе, плела для женщин корзины из тростника, приносила угрей и окуней, которых ловила, погружая кору черной акации в воду прудов, оставшихся после разлива.

Снова наступила зима. Однажды скваттер, приехав по делу в Мельбурн, нанял условно освобожденного каторжника, по фамилии Шелдон и прозванного «Однорукий», для работы на конюшне и на молочной ферме. Этот головорез был прежде кавалеристом на службе Ост-Индской компании и потерял левую руку, получив заслуженный удар кривой маратхской саблей при разграблении индийского храма. Его отправили в Англию, как подпорченное пушечное мясо; там он пошел в компаньоны к профессиональному поставщику анатомических «объектов» и вскоре доставил студентам-медикам труп с явными признаками убийства. Дальнейший осмотр показал, что это было тело его товарища, задушенного в состоянии полного опьянения. Студенты замяли бы это дело, но слух дошел до полиции. Шелдон был арестован, отдан под суд и приговорен к смертной казни, но затем приговор был смягчен — смертную казнь заменили пожизненной ссылкой.

Темный дикарь не всегда ниже христианина. Свирепостью и бессердечностью, раболепием и распущенностью однорукий Шелдон намного превосходил любого туземца Верхней Ярры.

Работал он добросовестно, однако его угрюмый, злобный характер и оскорбительная грубость отталкивали от него товарищей, но особенно не любили и избегали его чернокожие, посещавшие усадьбу. И все же Кунууарра относилась к нему с необъяснимым интересом. Теперь ее смутные болезненные мечты приняли форму вполне определенной галлюцинации. Никак не стараясь привлечь его внимание, она была всегда рядом, грустно и выжидательно наблюдая за ним. Она недоумевала, но была настойчива, как всякий, кто вкладывает всю душу в последнюю надежду.

Для приятелей однорукого Шелдона ее поведение служило темой грубых шуток, а он, выслуживаясь перед хозяином, всегда обращался с женщиной подчеркнуто грубо и презрительно. Как только представлялся случай, он старался ударить ее хлыстом, который всегда носил с собой, — но ни страх, ни враждебность не смущали грустного терпения, владевшего всем ее существом. Тихая и покорная, находя поддержку лишь в неотвязной мечте, такой смутной, что ее нельзя было назвать надеждой, она ждала и ждала, в то время как проходили бесполезные дни.

Между тем Шелдон вел себя прекрасно. Несомненно, теперь, после того как этот преступник освободился от давивших его всю жизнь неблагоприятных условий, в его озверевшей душе пробудились скрытые до того лучшие качества.

После того как прошло полгода его службы на ферме, хозяин охотно согласился на его брак с женщиной из Мельбурна, которую он знал еще на Земле Ван Димена, когда оба были отданы одному хозяину. И вот Шелдон отправился в Мельбурн вместе с погонщиком волов, посланным туда за продуктами, и вернулся на станцию с новобрачной.

Во всех отношениях эта женщина была прямой противоположностью неуклюжему грубияну, с которым она связала свою судьбу. Изящная, с хорошими манерами, с острым взглядом, классическими чертами, горячая и решительная, она явно принадлежала к тем, кто заходит далеко и в хорошем и в плохом. Ее сослали за детоубийство.

Кунууарра, казалось, интуитивно заранее знала и понимала все поступки Шелдона. Со времени его возвращения на станцию она уже не ходила за ним по пятам, хотя поддерживала прежние приятельские и даже дружеские отношения с белыми женщинами и детьми в усадьбе. На склоне горы в полумиле от усадьбы она построила шалаш, и красные отблески костра были видны там каждую ночь, в дождь и в сухую погоду; одинокая женщина продолжала жить, ожидая неизвестно чего.

С самого начала было ясно, что жена Шелдона относится к нему с презрением, которое вскоре переросло в невыносимое отвращение; муж, естественно, по-своему злобно и шумно выражал свое недовольство. Но однажды утром, примерно через месяц после женитьбы, он избил ее хлыстом, — его толкнуло на этот поступок скорее грубое сознание власти, чем раздражение. В этот день он ел на общей кухне, а его жена весь день оставалась дома. Вечером он пошел домой, но через минуту работники увидели, что он медленно, пошатываясь, вздернув руку, выходит из хижины. Трое или четверо мужчин, стоя в дверях своих хижин, смотрели, как он приближался, часто останавливаясь, словно набираясь сил, а потом с трудом делая еще несколько шагов вперед. Когда он подошел ближе, они увидели в его правом боку полукруглую рукоятку ножа, — только рукоятку: восьмидюймовое лезвие было всажено до конца.

— Погодите, не трогайте!.. — задыхаясь, пробормотал он. — Как только вытащите — мне конец!.. Запомните, это я сам! Где хозяин?

Они притащили скамейку и, поддерживая, усадили на нее обессилевшего Шелдона. Подошел скваттер.

— Кто это сделал? — спросил он.

Умирающий, словно очнувшись, с трудом сказал:

— Я сам! Запомните, я сделал это сам! А теперь, ради бога, вытащите!..

Скваттер подал знак одному из работников, и тот осторожно вытащил нож.

— Помните!.. Я… — Яркая артериальная кровь запенилась на побелевших, искривленных болью губах. И не договорив великодушную ложь, каторжник ушел в иной мир, вслед за жертвами его собственной тупой жестокости.

Его отнесли в лачугу. В дверях стояла жена, глядя на них презрительно и вызывающе, как затравленное, но бесстрашное дикое животное.

— Посторонитесь, миссис Шелдон, — холодно сказал скваттер. — Своим заявлением перед смертью он спас вас. Но будьте готовы завтра на рассвете оставить станцию.

Она поклонилась с насмешливой улыбкой.

На следующий день рано утром телега с миссис Шелдон и ее пожитками отправилась в Мельбурн. В полдень другая телега увезла наскоро сколоченный гроб на соседний холм, и однорукий Шелдон был закопан в землю без дальнейших церемоний. Но не без плакальщицы.

На следующее утро пастух, проезжавший мимо могилы, стал первым зрителем финала драмы столкнувшихся недоразумений, разыгранной экспромтом марионетками, каждой из которых руководил слепой, неодолимый порыв.

Свежий могильный холм был срыт деревянной мотыгой, и в небольшом углублении лежало тело мертвой Кунууарры.

Вероятно, никакое вскрытие, даже самое искусное, не могло бы установить физическую причину смерти.

Она достаточно видела, достаточно страдала, достаточно тосковала, и теперь благодаря странной способности, присущей первобытному человеку, она смогла убить себя только усилием воли.

Ее похоронили поблизости, не отметив места, и могила была забыта. Многим из тех, кто видел Кунууарру последние годы, она казалась безобидной и сумасшедшей. Но некоторые все-таки почувствовали нежность и скорбь в этой скромной трагедии. Ведь разные обычаи и образ мыслей не могут заглушить общность чувств, которые роднят весь мир.

Открытие рождественской жилы

Перевод Л. Мирцевой

Двадцать третьего декабря 1866 года Сэм Бойд с восходом солнца вышел из своей хибарки на маленьком прииске Элем Баа. Он нес кирку, лопату с короткой рукояткой и таз для промывки золота, очень маленький, скорее похожий на детскую игрушку, но удобный в работе. Котелок и брезентовый мешок, в которые он уложил недельный запас продовольствия, завершали снаряжение Сэма.

Сэм Бойд был в отпуску. Работал он на восьмимолотковой дробилке «Пактолус» по двенадцати часов в смену; в его ведении были гидравлическая машина и мальчик, который загружал барабан.

В этот год рождество приходилось на вторник, и владелец «Пактолуса» дал своим рабочим двухнедельный отпуск на время рождественских и новогодних праздников. Сменщик Сэма, человек семейный, остался на это время сторожем, а Сэм ухватился за возможность осуществить давно задуманный план.

Около года назад оттуда, где к западу от горы Блэквуд тянется обрывистый, изрезанный расселинами водораздел Виктория, в поселок пришел никому не известный рыжебородый человек. Ему посчастливилось вернуться живым из этой бескрайней безлюдной глуши, но он оставил там все свои инструменты и утварь вместе с большей частью рассудка. В приисковой лавке незнакомец продал около трех унций золота и несколько дней отдыхал, а затем приобрел новое снаряжение и тайком отправился к тем же неприступным ущельям, откуда недавно пришел. Через две недели он вернулся еще более исхудавший и безумный, чем прежде, на этот раз без золота. Он нанялся вместо заболевшего лотовщика и в течение трех недель работал как одержимый. Это дало ему возможность вновь отправиться к изрытым недрам запутанного, как лабиринт, водораздела. С тех пор о нем ничего больше не слышали. Угрюмый, замкнутый, он ни с кем в Баа не сдружился; и все же людям хотелось верить, что он добрался до какого-нибудь другого селения.

Разумеется, эта местность была уже разведана золотоискателями настолько подробно, насколько это возможно для существ, лишенных природой когтей или крыльев, и все исследования оказались бесплодными, словно здесь была не земля, а коралловый риф. Однако Сэм чувствовал, что недаром рыжебородый незнакомец вел себя так загадочно, что-то важное скрывалось за этой таинственностью; и теперь Сэм мог проверить, насколько основательны были охватившие его надежды.

Сэм шел вверх по левому берегу ручья. Русло его было непроходимо, путь преграждали то нагромождения скользких бревен, то густые заросли кустарника, переплетенные ползучими растениями, куда едва проникал дневной свет; а заросли и завалы — препятствие практически неодолимое, если по сторонам тянутся крутые обрывы, на которые человеку без посторонней помощи не взобраться. Но и путь поверху был немногим легче: его пересекали расселины такой глубины, что пространство в двадцать — тридцать ярдов до противоположного склона казалось устланным ковром трепещущей листвы огромных белых эвкалиптов, стволы которых терялись где-то внизу, в сумраке бездны.

Здесь повсюду царил хаос, и некую последовательность можно было обнаружить только в полном отсутствии длинных кряжей, пологих склонов, плоскогорий и равнин. Здесь взгляд тщетно искал близких или дальних очертаний на фоне неба: от линии горизонта до зенита все небо застилала густая листва с редкими просветами, сквозь которые оно едва проглядывало. На плодородной красноземной почве буйно разрослись кусты и деревья; земля скрывалась под спутанными стелющимися побегами куманики, высоким орляком и жесткой густой травой; кое-где их вытесняли заросли кизила, рябины, древовидного папоротника или какого-нибудь безыменного кустарника. Над всем этим высилась колоннада могучих эвкалиптов. Хотя местность была неописуемо изрезана, почти нигде нельзя было заметить ни старых, ни свежих выходов скальных пород; кое-где сквозь густые заросли проглядывали остроконечные гребни сланца, выветренные плиты песчаника или базальтовые жилы; но, несмотря на крутизну утесов, отсутствие скальных пород и обилие растительности было отличительной особенностью этой местности.

Эта природа, полная дикого первобытного величия, заворожила молодого золотоискателя. Он с упоением преодолевал возникавшие на каждом шагу преграды, но блаженное чувство свободы и восторг открывателя неизведанных краев не затмили манящего сверкания золота. Взбирался ли он по крутым уступам, прокладывал ли дорогу сквозь заросли гигантского папоротника, проползал ли под преграждавшими путь стволами полуистлевших деревьев, пролежавших здесь полвека, его зоркий глаз отмечал каждую геологическую особенность обнаженных участков земли.

Так он шел до самого вечера, сделав лишь короткий привал в полдень.

При свете костра, у самой воды, Сэм, утолив голод, скинул сапоги, закурил трубку, протянул ноги к огню и предался своему вечернему священнодействию. Из внутреннего кармана холщовой куртки он вытащил аккуратно завернутый в пергамент плоский пакетик. Под пергаментом оказалось еще несколько бумажных оберток, и наконец на свет появился его талисман, его фетиш — ну, словом, фотография женщины, чью родственную связь с Сэмом не удалось бы обнаружить до времен древней гептархии. Скорее их объединяло нечто другое — таинственное родство противоположностей, поскольку, с точки зрения людей возвышенных, их повседневные занятия были так же далеки, как два полюса; она — больничная сестра — возносилась к небесам на крыльях профессионального милосердия, а он — золотоискатель, — добывая металл мамоны, рылся в земле, все больше приближаясь к преисподней. Ибо хотя золотоискатель находчив, смел и никогда не унывает, труд его не приносит ему добра — в прямом смысле, а часто и в переносном.

В лице на фотографии было то, что дороже драгоценных камней (как выразился премудрый царь Соломон).

От античного идеала оно отличалось только высоким лбом. Черты лица были столь безупречно правильны, что в их нежную прелесть вплетался холодок божественной строгости. Тем не менее в них таилась та душевная красота, обладателям которой все на земле, кроме грязного и низменного, кажется прекрасным. Длинная шелковистая прядь волос янтарного оттенка свидетельствовала о том, что Молли Саммерс — блондинка, а не брюнетка.

Насмотревшись вволю на фотографию, Сэм в двадцатый раз внимательно перечитал последнее письмо Молли, в котором сообщалось, что она только что взяла отпуск для того, чтобы удвоить шансы отца на получение льготного земельного надела.

Помолившись своему кумиру, юный нарушитель дня субботнего погрузился в крепкий сон очень здорового и страшно усталого человека.

В понедельник Сэм весь день пробирался по еще более дикой и неприступной местности. Этот край, сплошь покрытый непроходимыми чащами, изрезанный ущельями, преследовал его во сне всю следующую ночь, несмотря на строгое соблюдение вечернего обряда.

Сэм не обнаружил никаких признаков золотоносной жилы или россыпей, хотя нашел следы старых и совсем недавних безуспешных разведок. За это время он отошел от дома уже на пять-шесть миль.

На третье утро, в день рождества, он перебрался через ручей и продолжал свой путь. Он теперь меньше обращал внимания на своеобразие местности и думал только о своей главной цели. Шаг за шагом, цепляясь за папоротник, корни которого глубоко уходили в землю, тщательно нащупывая, куда поставить ногу, он поднялся футов на сто пятьдесят и очутился на изрезанной трещинами гряде, которая, судя по уходящим вдаль рядам древесных стволов, занимала обширное пространство.

Гряду во всех направлениях пересекали овражки, и кое-где в земле виднелись коричневые кварцевые зерна. Характер кварца свидетельствовал о том, что здесь должно быть золото. Сэм почувствовал, что его странствиям наступил конец, что он у цели. С особой тщательностью разглядывал и обследовал он открытые полосы почвы, пробирался к вывороченным корням каждого упавшего дерева, пытливо всматривался в каждую расщелину на своем пути. Глаза его не отрывались от земли, пока он прокладывал путь сквозь заросли. Лихорадочный восторг ожидаемого открытия переполнял его. Проходить по местам, где еще не ступала нога белого человека, отмечать изменения, вызванные неисчислимыми геологическими эрами, для которых история древнейших народов не более как вчерашний день! Быть первым, ПЕРВЫМ! Он чувствовал себя властелином: многие последуют за ним, но никто не опередил его.

Сэм остановился, чтобы рассмотреть инструменты, прислоненные к растрескавшемуся, полузасыпанному землей бревну. Кирка и лопата — такие же, как у него самого, но изъедены ржавчиной, с потемневшими от сырости рукоятками. Таз для промывки золота, совсем новый, покрыт пятнами ржавчины.

Сэм подумал о рыжебородом золотоискателе, который дважды уходил из Баа в эту сторону, В первый раз незнакомец приобрел снаряжение в лавке, во второй — купил подержанное у местного кузнеца. Лежавшие перед Сэмом инструменты еще не были в употреблении. С острия кирки не сошла черная краска; на гниющей рукоятке лопаты сохранилось фабричное клеймо. Очевидно, они были потеряны. Но, по всей вероятности, именно эта гряда была целью незнакомца.

Сквозь просвет в чаще, примерно в тридцати ярдах, виднелся комель упавшего гигантского дерева, чьи обнажившиеся корни торчали над морем зелени, и Сэму показалось, что черное, ушедшее в землю бревно перед ним было ответвлением распростертого великана. Он положил инструменты, мешок и котелок рядом с найденными заржавленными инструментами; освободившись от ноши, он пошел по бревну к этим корням, около которых, судя по всему, так удобно было произвести разведку. Сделав несколько шагов, он подумал, что надо бы развести костер около вещей, но в пылу нетерпения не пожелал терять времени; чрезмерная уверенность в себе заставила его решиться на риск, и он поспешил вперед.

Пройдя сто футов, он оказался у обуглившегося комля, скрытого в зарослях кизила и рябины. Он ошибся — это было не то дерево. Однако, пробираясь сюда, он заметил изломанную вершину еще одного лесного гиганта — возможно, того самого, которого он искал. Он стал пробираться вдоль ствола, продираясь сквозь оплетавшие его растения, но, добравшись до корней, обнаружил, что они коротки и малоприметны. Однако с этого относительно высокого наблюдательного пункта он снова увидел — или ему показалось, что он увидел, — огромные, выбеленные временем корни, которые пытался найти; опять нырнув в заросли, он пошел к ним напрямик, но так и не обнаружил их. Хуже того — к этому времени он потерял ориентировку и уже не мог определить, где лежат его вещи.

Сэм родился в Австралии, вырос в деревне и был первоклассным следопытом. Но небо застилали тучи, и, поддавшись лихорадочному нетерпению, он слишком понадеялся на свое чувство направления.

Теперь, несмотря на все более овладевавшее им нетерпение, он принялся последовательно и тщательно искать свои инструменты и съестные припасы. Главные надежды он возлагал на то, что наткнется на собственные следы, которые оставил, когда, взобравшись на гряду, направлялся к тому месту, где нашел инструменты. Но его снова постигла неудача. Может быть, сам того не подозревая, он не раз проходил мимо своих вещей; но как бы то ни было, первую половину дня он потерял совершенно бессмысленно. Сэм был удручен и сбит с толку.

Затем он пришел к выводу, что, хотя его пожитки где-то поблизости, дальний путь домой все же надежней. Но проглядывавшее сквозь листву небо было свинцовым, и Сэм, признав, что на этот раз чувство направления ему изменило, благоразумно решил не пускаться в путь, пока не определит по солнцу или звездам, куда идти. Кстати сказать, опытный путешественник просто отмахнется от новичка, толкующего о том, что страны света можно определить по мху и тому подобным приметам. В действительности только компас может заменить солнце и звезды; а Сэм из-за легкомыслия и чрезмерной уверенности в себе не обзавелся этим полезным прибором.

Он попытался утолить голод ягодами куманики. По они были мелки, зелены и попадались редко. И вот, блуждая в поисках ягод и стараясь определить положение солнца, он сделал еще одно открытие. На гряде, испещренной выходами кварца, где кустарник сменялся папоротником и вереском, он обнаружил следы недельной работы опытного старателя. Отчетливая жила была вскрыта на протяжении нескольких ярдов и покинута. В течение двенадцати месяцев бури и палящее солнце сделали свое дело — природа быстро залечивала раны, нанесенные ей первым разведчиком. Густые поросли молодого папоротника уже поднимали свои завитки над кучами пустой породы у выемки. Затем Сэм обнаружил заросшую тропу, которая вела к соседнему овражку. Эта тропа, ярдов в тридцать длиной, заканчивалась рядом ступенек, вырубленных в крутом склоне, которые спускались к источнику, где примитивная плотина задерживала галлонов сто воды. Ржавые кирка, лопата и таз для промывки лежали на истертой глыбе песчаника, которая, как свидетельствовали валявшиеся вокруг куски разбитого кварца, использовалась для дробления породы.

Со жгучим интересом Сэм осмотрел кварц у плотины и у разработки; это заняло около двух часов, но он обнаружил только отдельные блестки золота.

Однако верхний пласт был снят, — как знать, оказался ли он богатым, средним или бедным? Видимо, он был так беден, что с жилой не стоило возиться. Это заключение отрезвило Сэма от заманчивых грез. И все же даже заброшенная разработка кое-что обещала. Поэтому Сэм решил, что надо вернуться сюда с новым снаряжением и основательно исследовать жилу.

К концу дня проглянуло солнце — там, где, по мнению Сэма, находился юго-восток. Теперь, вернув странам света их истинное положение, он пошел на восток, временами останавливаясь, чтобы оглянуться на то место, где находилась жила, и запомнить ориентиры для возвращения. При этом он заметил зарубки на деревьях и определил, что они были сделаны острым топориком примерно год назад.

Замечательно, что двое, а то и десяток путешественников, пробирающихся в одном направлении, но в разное время по труднопроходимой местности, непременно пойдут по одному пути. Это происходит из-за того, что каждый из них выбирает дорогу по тем же признакам. Поэтому и Сэм продолжал находить деревья с зарубками и обломанные кусты, пока не дошел до обрыва. Противоположный склон был совсем близко, и все же настолько далеко, что двое людей, стоящих над разделяющей их бездной, в которой у их ног колыхались вершины могучих деревьев, могли бы сыграть в кольца.

Сильный и ловкий юноша легко преодолевал крутой спуск, пока до дна пропасти не осталось футов пятьдесят — шестьдесят. Здесь он наткнулся на сглаженную полосу песчаника шириной футов в десять; прямо под ней заросший папоротником склон шел почти отвесно, но справа он был более пологим. Поглядев по сторонам, Сэм убедился, что невозможно обойти этот гладкий каменный пояс с маленькой выемкой у основания, на которой едва уместится ступня. Он не стал терять времени на дальнейшие размышления и, ухватившись за выступ, повис на руках и спрыгнул. Но тут носки его сапог соскользнули с покатой поверхности, он покачнулся и полетел головой вниз; он катился, переворачиваясь и ломая густой папоротник, пока последний счастливый толчок не отбросил его за каменистое ложе ручья. Последние пятнадцать футов он пролетел по воздуху. Катясь по обрыву, Сэм с таким напряжением силился задержать свое падение, что для раздумий времени не оставалось; но та ничтожная доля секунды, когда он беспомощно летел, оторвавшись от земли, была отдана вполне уместным размышлениям: он подумал о своей матери и о Молли. О матери он вспомнил потому, что нарушил предписание о святости дня субботнего, а мысль о Молли была самой высокой похвалой, какой можно почтить женщину, поскольку он подумал, что Молли до могилы останется верна его памяти… Затем он упал на мягкую кучу мусора, нанесенного разливами многих зим. Но он задел головой — только задел — обломок песчаника, оказавшегося в куче, и остался недвижимым.

Лишь с наступлением холодной беззвездной ночи к нему вернулось сознание. Некоторое время он тщетно пытался привести в порядок мысли; наконец события дня начали приобретать какую-то последовательность. Он был оглушен, чувствовал боль во всем теле, но все же вздохнул с облегчением, убедившись, что кости не повреждены, а трубка, табак и спички уцелели. Онемевшими, дрожащими пальцами он поджег кучу сухих веток и поднялся. Тепло оживило его, но время тянулось бесконечно из-за тупой боли от раны в темени. Он попробовал промыть рану, но жалящий холод ледяной воды заставил его отказаться от этой попытки.

Однако тысячи пропетых в детстве псалмов внушили ему, что религия — самое верное утешение в каждом несчастье; он благоговейно извлек из внутреннего кармана куртки свой талисман. Когда первые яркие языки пламени стали затухать, он встал, чтобы поджечь кучу хвороста по другую сторону пересыхающего ручейка, и при свете вспыхнувшей ветки перед ним возникла картина, от которой он оцепенел, не смея верить собственным глазам.

Голова мертвеца, слегка откинутая назад, глядела с земли прямо на него. Плечи мертвеца опирались о береговой уступ, а руки и нижняя часть тела были скрыты прошлогодними наносами.

Вообразив, что начинает сходить с ума, Сэм разжег большой костер прямо перед страшной находкой. Кожа на черепе, высохшая, как пергамент, отошла от пустых глазниц ко лбу и туго обтянула скулы и виски. Сквозь полуистлевшие волосы белело темя, сморщенные губы обнажили два ряда великолепных зубов, оскаленных в беззвучном зловещем смехе, густая рыжая борода закрывала шею. Часть куртки, выглядывавшая из кучи хвороста, так выцвела, что нельзя было догадаться, какого она цвета.

Страшно коротать темную ночь в обществе такого товарища; Сэм всю ночь усердно поддерживал пламя костра, украдкой поглядывая на безмолвного соседа, который, казалось, беспокойно ворочался на своем месте, и лицо которого как будто все время меняло выражение — от язвительной усмешки до горестного исступления, от безразличного оцепенения до предельного отчаяния.

Ночные звуки, доносившиеся из зарослей, такие привычные и приятные в обычное время, теперь пугали Сэма, грозили какой-то бедой, и он лихорадочно обрадовался, когда забрезжил рассвет.

Солнце еще не взошло, а Сэм уже плелся вдоль предательского обрыва. Разбитый, измученный, голодный, с непокрытой головой, он шел медленно, но не останавливаясь, по правому берегу заросшего ручья, ни на минуту не теряя из виду его поймы.

День был пасмурный, но временами солнце пробивалось сквозь тучи, и Сэм заметил, что ручей течет совсем не так прямо, как это представлялось ему, когда он шел вверх по течению. Он плохо осознавал окружающее, но все же обратил внимание на то, что местность эта выглядит более открытой, что в лощинах меньше кустов куманики, а на возвышенностях больше зарослей рябины.

Теперь ручей перешел в болото; Сэм не помнил, было ли оно здесь, когда он в первый раз торопливо пробирался вверх по течению. Это была гнилая трясина ярдов в сто длиной, окруженная густой осокой. Зыбкая поверхность была покрыта буйными зарослями неизвестного кустарника. Ручей вновь появлялся на противоположном конце трясины, и несколько часов Сэм следовал за его течением по сравнительно легко проходимой местности, пока наконец, осмотрев с холма окрестности, не увидел впереди легкий дымок, вьющийся над ручьем. Он подумал, что это, должно быть, догорает дуплистое бревно на месте его первой ночевки. Он решил отдохнуть там немного, а потом в знакомых местах ему будет легче ориентироваться. Через двадцать минут, миновав заросли папоротника, он очутился перед тлеющими остатками своего ночного костра, которые сторожил лежавший у берега страшный мертвец.

В полной растерянности Сэм опустился на землю; как найти объяснение этой загадке? Каким образом он вернулся на то же место? Ведь он не сбился с дороги и не пошел в обратном направлении. Он шел с запада и все время вдоль ручья.

Солнце уже скрылось, последние лучи освещали только верхушки высоких деревьев. Сэм устал, очень устал. Завтра он будет внимательнее и найдет решение этой загадки.

Он уже сжег все лежавшие поблизости сучья, за исключением тех, которые были около мертвеца, но ему и в голову не приходило перейти в другое место.

Покойник удерживал его — не как пленника, а как гостя, посланного судьбой. Всю ночь Сэм сидел скорчившись у маленького костра, настороженный, полный страха. Он вздрагивал от каждого крика ночной птицы или кенгуру. Капли росы на невидимом в темноте папоротнике и вереске, мерцавшие при свете костра, казались следящими за ним глазами каких-то неведомых существ. Он смертельно хотел спать, но пульсирующая боль от раны в голове не давала ему уснуть. И когда странные видения начали тесниться вокруг него, он почувствовал облегчение оттого, что, рядом с ним был безмолвный сосед, — в самой его неподвижности он находил успокоение.

Как только забрезжил серый рассвет, Сэм бросил прощальный взгляд на это мрачное место, с которым ему пришлось так близко познакомиться. Он коснулся пальцами увлажненного росой лба своего безучастного товарища.

— Прощай, старина, — тихо пробормотал он и пошел на восток, пробиваясь сквозь лабиринт кустарника и поваленных стволов, преграждавших ему путь.

Медленнее, чем раньше, — он внимательно выбирал путь, — Сэм шел по глубокому ущелью, где пересыхающий ручей пробирался в густой чаще под упавшими деревьями, журча между камнями. Иногда он натыкался на собственные следы и шел осторожнее, опасаясь повторить свой непонятный промах, который стоил ему драгоценного дня. Он опять обогнул глубокую трясину и пошел вдоль ручья от его истока. Другого пути не было, так как трясина лежала во впадине обширной гряды, похожей на большую подкову, и обрывистый склон этой гряды образовывал противоположный берег ручья. Снова вчерашние следы и места, которые он сразу узнавал. Однако он продолжал идти с упрямой решительностью, уверенный в том, что теперь уже не может быть ошибки.

Но к концу этого долгого дня он опять вышел к своему зловещему лагерю. Нет, это не было сном. Вот зола от потухшего костра, а рядом — иссохшее тело его предшественника. Целый час он сидел спиной к берегу, лицом к страшному хозяину этих мест, который не отпускал его; наконец его смятение улеглось и сменилось чувством глубокой жалости к покойнику. Он думал о бесконечных тоскливых зимних ночах, холодных и дождливых, о вынужденной покорности жестокой судьбе, лишившей эти останки последнего упокоения. Какая несправедливость! Ведь он, так же как и солдат, павший в бою, заслужил свои два метра милосердной земли, — два метра, скрывающие человека в его последнем унижении.

Охотничьим ножом он срезал и обстругал крепкий ствол рябины и, выбрав место, куда вода не доходила даже во время разлива, вырыл неглубокую могилу, затем убрал нанесенные ручьем ветви и сучья, покрывавшие мертвеца до пояса, и, надеясь что-нибудь узнать о нем, обыскал его карманы, — но нашел лишь заржавленный нож, пустой кошелек да несколько бумаг, содержание которых уже нельзя было разобрать. Укладывая бедные останки в могилу, он обнаружил, что одна нога сломана выше колена. Он накопал со склона земли, чтобы сделать могильный холмик, и вырезал приметный крест в мягкой коре белого эвкалипта, росшего недалеко от могилы.

Большая куча хвороста, в которой лежал мертвец, теперь могла быть использована для костра, и Сэм, все еще во власти этого рокового места, и не подумал перенести свою стоянку. Надвигались сумерки, он уже собирался зажечь костер, как вдруг заметил маленький, почерневший от сырости холщовый мешочек там, где раньше лежала правая рука покойника. Мешочек почти истлел, но в нем Сэм нашел несколько самородков и, соображая медленнее обычного, но достаточно точно, определил их вес в пятьдесят — шестьдесят унций. Он собрал золото в большой носовой платок и положил его на землю. Он не почувствовал ни удовлетворения, ни радости, ничто не вывело его из оцепенения, в котором он находился. А ведь его двухдневные поиски увенчались блестящим успехом; перед ним был плод работы многих тысячелетий, плод, созревающий только один раз, — нетленное золото, освобожденное медленным разрушением жильной породы, вызванным непрерывной денудацией.

Но Сэм в предчувствии надвигающегося безумия с ужасом думал о ночи. Днем он сознавал, что мыслит недостаточно последовательно, что память его стремится восстановить какие-то обрывки песен, строки из евангелия и даже детские стишки, что ему все труднее отличить действительное от кажущегося. Но днем он все же владел собой, был готов к любой реальной неудаче.

А ночь переносила его в иной мир, мир бесформенных призраков, которые были гораздо страшнее действительности. Чтобы прогнать это ужасное наваждение, он разжег огромный костер из последней кучи хвороста. Ярко осветив свой маленький лагерь, он лег отдохнуть. Но снова бредовые мысли не давали ему сомкнуть воспаленных глаз.

Свет костра, даже небольшого, может создать ночью самые неожиданные эффекты, — удивительно, что художники его не заметили: серые или бурые ветви деревьев, выделяясь на фоне темной листвы и ночного неба, выглядят как рельефный орнамент из слоновой кости. Не раз Сэм с любопытством заглядывался на это зрелище. Но теперь, когда его рассудок словно оцепенел, он подпал под власть болезненных фантазий, и причудливое белое сплетение ветвей показалось ему бесформенной массой скелетов, вышедших из забытых могил, вставших с открытых равнин и пустынных горных вершин, чтобы наполнить мрак ночи непонятным ужасом. И больное воображение наделяло зыбкие призраки жизнью — бесстрастной, неподвластной чувствам, освобожденной от оков плоти. На дне ущелья воздух был неподвижен, но сильные порывы ветра сотрясали верхушки деревьев, и бледные силуэты приближались, удалялись, корчились и извивались, прыгали и кружились в пляске смерти, а листья под ударами ветра шелестели то громче, то тише, глухо и заунывно, подыгрывая этому чудовищному карнавалу.

Потрясенный, оторопевший, но не испуганный Сэм следил за ритмическими движениями пляшущих скелетов, потом перевел утомленные глаза на высокий белый ствол соседнего дерева и на свежую могилу под ним. Он смотрел и ждал, что сейчас зашевелится земля и встанет страшный мертвец, которого он предал вечному покою. От этого исполненного ужасом созерцания его снова оторвала дикая вакханалия над головой, и только рассвет вернул его к безрадостной действительности.

В безумии отчетливо различаются отдельные стадии. Сэм поднялся со своего ложа, полный лихорадочной потребности действовать. Наступление следующей стадии — буйного помешательства — зависело только от его состояния и обстоятельств. По привычке он внимательно осмотрелся, перед тем как тронуться в путь. Возле платка с золотом он заметил среди тлеющих углей маленький американский топорик, раскалившийся докрасна. Сэм столкнул его палкой в лужу, чтобы остудить, потом тщательно увязал в платок вместе с золотом и прикрепил сзади к своему поясу. Все это он проделал механически, но старательно, смутно помня о ценности своей находки, но не делая различия между золотом и железом, и упрямо зашагал вниз по ручью — по дважды пройденному пути, совершенно не думая о том, что и третья попытка может снова привести его к тому же месту.

Через четверть часа, скорее из подозрительности, свойственной сумасшедшим, нежели из естественной осторожности, он пробрался вниз к воде сквозь заросли и через завалы, чтобы убедиться, что ручей никуда не делся. Успокоившись, Сэм пошел дальше и через некоторое время снова, не смущаясь трудностями, спустился к ручью. Но теперь ручей бежал в обратном направлении.

Дело было просто в том, что Сэм выходил к разным рукавам одного ручья, а роковой обрыв находился неподалеку от места их слияния. Беря свое начало в трясине, они пробивали свой извилистый путь к обрыву, образовывая остров неправильной формы. За эти два дня Сэм дважды обошел его, оставляя слева то одно, то другое ответвление обмелевшего ручья, скрытого в зарослях.

То, что течение переменило направление, теперь ничего не объяснило Сэму. Его способность логически мыслить была нарушена, и только слепой упорный инстинкт, гнавший его домой, заставил его пойти вниз по течению, не обращая внимания на попытки ручья одурачить его.

Он пересек обмелевшее русло и с трудом побрел дальше, следя за тем, чтобы все время видеть ручей слева. Прошел еще час, и хотя его восприятие притупилось, ему иногда казалось, что отдельные приметы местности, по которой он пробирался, ему знакомы; он смутно вспоминал, что когда-то их видел, и это придавало ему неясную уверенность, поддерживавшую его иссякавшие силы.

Несмотря на свое крепкое сложение, он окончательно обессилел бы, если бы не горсть куманики, которую он собрал на солнечном склоне одного из холмов. Время от времени он закуривал, табачный дым успокаивал его больной мозг, а талисман помогал ему не пасть под бременем суровых физических и духовных испытаний.

Сгустившаяся темнота помешала ему продолжать путь; он развел костер и растянулся рядом с ним, испытывая только муки бессонницы и пульсирующую боль от воспалившейся раны на голове. Теперь, когда он освободился от мрачных ассоциаций, связанных со страшным местом последней ночевки, он не обращал внимания на жуткие призраки, подстерегавшие его за каждым кустом и деревом.

С первым проблеском рассвета он снова пустился в путь. Ему пришлось ползти на холм на четвереньках до тех пор, пока в его распухших ногах не исчезло чувство онемения. Теперь лес поредел, крутые обрывы кончились, стали попадаться тропинки и следы старых разработок. А когда солнце позолотило верхушки деревьев, он остановился на невысоком холме, с которого увидел Баа и свою хижину на краю поселка. Прошло ровно шесть дней с тех пор, как он поднялся на этот холмик, отправляясь на поиски золота.

Несколько дымовых труб в поселке уже курилось, но странная потребность скрыться от людей, опасение очутиться в центре внимания, стать предметом разных толков заставили его отправиться прямо к себе. Наконец-то он дома! Надо поскорее закрыть дверь.

Он бросился на койку и сразу почувствовал твердый сверток за спиной. Этот узелок, оттягивавший пояс, очень мешал ему в пути. Теперь Сэм со смутным чувством облегчения отвязал его и бросил в мешок из-под кукурузы, висевший на степе. Затем, хотя усталость притупила чувство голода, он подумал о еде. Он нашел кусок хлеба в стенном шкафчике и немного горького крепкого чая в чайнике возле очага; он поел хлеба, макая его в чай, потом прислонился к стене. Его мутило, голова у него кружилась; он не мог двигаться и хотел только одного — покоя, полного покоя.

Раздался стук в дверь и голос… Не сон ли это? А может быть, сам того не ведая, он уже перенесся в иной мир? Нет, он жив и бодрствует.

— Есть здесь кто-нибудь?

Сэм молчал. В мутившемся сознании мелькнуло: надо выяснить, сумасшедший он или нет. Если голос за дверью не был иллюзией, он зазвучит опять. Стук повторился, и раздался тот же ясный серебристый голос. Что ж, посмотрим.

Он с трудом добрел до двери, открыл ее и, держась обеими руками за низкую притолоку, уставился лихорадочными, налитыми кровью глазами на ангельское лицо, которое в трудном пути вело его днем подобно столпу облачному, а ночью стояло над его изголовьем подобно столпу огненному. Да, это была Молли — нежная, неземная, властная, как песенка «Дом, милый дом», исполненная на скрипке. Помутившийся разум Сэма воспринял ее приезд без удивления, как нечто само собой разумеющееся. Но Молли изменилась в лице, когда увидела безумные глаза своего возлюбленного, его измученное лицо и лохмотья, покрытые пятнами засохшей крови.

— Сэм, где ты был?

Он подумал, покачал головой и с усилием произнес:

— Там, где Африки жгучее солнце льет на землю песок золотой.

Звук его собственного голоса придал ему уверенности, и он серьезно добавил;

— Действительность удивительнее выдумки, Молли. Каждый предмет наделен собственной жизнью, и мы были бы мертвы, если бы знали об этом. Но я остался жив, несмотря на все их ухищрения.

— Ну конечно, — ласково ответила Молли, но губы ее побелели. — Почему ты не отдохнешь? — продолжала она, подведя его к койке, с которой Сэм поднялся.

Когда он сел, она заметила открытую рану на его голове, высушенную солнцем, казавшуюся еще страшнее от крови, запекшейся на спутанных волосах. Она подавила вздох, испытующе оглядела хижину и спокойно сказал:

— У тебя рана на голове. Подожди минутку.

Она ушла, но тут же вернулась.

— Сиди, я сниму с тебя сапоги.

Она стала на колени и ухватилась за носок и каблук, — но сапог не поддавался.

— Кожа просто жжет мне пальцы, — заметила она, положив руку на подъем сапога.

— Он острый? — спросила она, взяв охотничий нож Сэма.

— Да, очень.

Через несколько секунд ноги освободились от сапог, как гипсовая отливка от разбитой формы. Потом ножницы Молли — ее профессиональное оружие, так сказать, — разрезали носки, и ее взгляду открылись ступни как раз в том состоянии, какого можно было ожидать.

В хижину влетели две женщины, одна с ведром горячей воды, другая с тазом и корзиной, потом появились еще две — все соседки и добрые друзья Сэма. Молли занялась раной на голове, одновременно руководя работой других женщин, и Сэм, хотя он сердился и протестовал, вскоре почувствовал большое облегчение. Пришла еще одна соседка, а потом, к великой радости Сэма, трое мужчин. Молли всем находила работу и никому не давала уйти; и вскоре Сэм перестал стесняться, занявшись обильной порцией каши, умело приправленной портвейном.

Молли знала (хотя Сэму это не было известно), что вся энергия, столь безрассудно истраченная им за последние дни, потребует полного возмещения и восстановления. Поэтому она заставила своих покорных служанок убрать все лишнее и велела двум вассалам уложить Сэма в кровать. Он едва мог двигаться.

Через несколько минут он погрузился в глубокий крепкий сон, а все его друзья ушли по своим делам — попросту говоря, посудачить о Молли и ее неожиданном появлении в Баа. Молли, хотя она и ухаживала за Сэмом, как мать, улучила минутку, чтобы рассказать о причине своего приезда одной из своих покорных рабынь.

Молли была старшей из детей в семье. Ее отец, фермер-арендатор, уже давно и тщетно добивался получения надела земли по государственному льготному распределению по жребию. В то время это было единственной возможностью получить землю, поэтому он решил еще раз попытать счастья. Молли взяла отпуск, чтобы удвоить его шансы: ее два брата были несовершеннолетними, а сестры были замужем и не имели права на получение земли. Старику наконец повезло. Он получил хороший надел в триста двадцать акров. Вскоре было объявлено, что и Молли оказалась в числе счастливцев, которые получат землю. Она заранее осмотрела распределяемые участки и с помощью любезных чиновников выбрала себе прекрасный полунадел, на границе которого протекал ручей. Отец получил достаточно земли, больше было бы ему не под силу, а участки отстояли друг от друга на семнадцать миль. Фактическая стоимость участка была на три фунта за акр выше того, что они заплатили. Это была льгота от государства на тысячу с лишним фунтов. Но участок был без права передачи, с обязательством жить на нем и возделывать его. В случае нарушения этих обязательств он подлежал конфискации. И она приехала, чтобы посоветоваться с Сэмом, как ей быть. Весть об этом быстро облетела поселок и вызвала общее одобрение — Сэма здесь все любили.

Сей легкомысленный юноша, которому снилось теперь, что он все еще карабкается по обрыву, неожиданно проснулся и обнаружил, что лежит в своей постели, что голова его забинтована, но не болит, а все тело в синяках и ссадинах и каждое движение требует величайшей осторожности.

Опять пришла ночь, но не ночь, которая кажется ядовитым испарением земли и кишит мириадами жутких выходцев из преисподней. Нет, эта ночь сошла как благословение небес, укрыла своим покровом всех утомленных, принесла успокоение всем усталым и страдающим.

Настоящая австралийская ночь, несущая исцеление, полная мира, — и она нашла свое воплощение в женщине, которая бесшумно прошла из освещенного свечой угла к спокойному полумраку, в котором лежал Сэм.

— Они ушли? — спросил он.

— Кто, Сэм?

— У них нет имени. Они не пускали меня, но я все же ушел. Странно, что, когда они исчезают, появляешься ты. Молли, не исчезай, как они!

— Нет, я не могу исчезнуть. Я ведь из плоти и крови. Ну, ну, дурачок, ты теперь веришь, что это я?

Она убрала импровизированную ширму, и он увидел, что его старый будильник показывает половину четвертого.

— Какой сегодня день, Молли?

— Начинается воскресенье, тридцатое декабря.

— Девятнадцать часов двадцать минут. — Он помолчал немного, что-то обдумывая. — Что тебя заставило вдруг приехать, Молли?

— Даже не могу тебе объяснить, Сэм. В рождественский вечер я почувствовала, что должна быть с тобой. Я пыталась справиться с этим чувством и старалась все время думать только о своих обязанностях, но из этого ничего не вышло. Я не могла найти себе места. Чтобы успокоиться, я написала два письма — они должны быть здесь, на почте. Начальница меня не отпускала, у нас не хватало людей из-за праздников. Но в среду пришло письмо от опытной сестры, предлагающей свои услуги. К этому времени я уже дошла до крайности и была готова на все. Как бы то ни было, когда принесли телеграмму, что новая сестра выехала к нам, я умчалась с вечерним поездом. В четверг я села в почтовую карету, а на следующий день меня подвез ваш почтальон. Я добралась сюда в пятницу вечером, и люди в лавке подыскали мне комнату в семейном доме. Мне сказали, что ты ушел искать золото, но утром я все же забежала к тебе, надеясь, что ты уже вернулся. И я пришла как раз вовремя, не правда ли? Ты не получил моего письма, которое я написала после жеребьевки? Нет, ты нелюбезный, не заслуживаешь, чтобы тебе сообщали хорошие новости.

И она сообщила, что получила надел.

— Твоим соседям я, конечно, рассказала только об этой причине приезда, — добавила она. — Они ведь могли бы подумать, что я слишком смела.

Сэм был молчалив и задумчив, даже мрачен. Молли для него была всем в жизни, но он не хотел стать бесплатным приложением к выгодно приобретенной ферме миссис Бойд. Кроме того, манящая сила золота, сила, далекая от алчности, уже завладела им. Молли, чья интуиция была отточена, как меч, улавливала весь ход его мятежных мыслей. Наконец он заговорил с некоторым смущением:

— Видишь ли, Молли, я нашел жилу и должен вернуться к ней как можно скорее.

— Тогда лучше забудь обо мне, — проговорила она срывающимся голосом.

На следующий же день после того как она получила участок, она осмотрела его и уже мечтала превратить его в райский уголок. Влекущая власть земли не уступает манящей силе золота.

— Сэм, — сказала она со смешанным чувством грусти и обиды, — разве ты не знаешь, что ты бредил? Тебе следовало бы лежать в больнице, а ты ходил по чащам, карабкался по горам, голодал, и тебе мерещилась золотая жила, непогребенные мертвецы и еще всякая всячина. Я многое поняла, пока ты спал.

— Может быть, я и был какое-то время не в своем уме после этих скитаний, — с сомнением сказал Сэм. — Похоже на то. Только не сердись, Молли. Я соглашусь на все, что ты предлагаешь, но прежде выслушай меня. Какой сегодня день, ты сказала?

— Воскресенье, утро.

Некоторое время он сидел молча, в глубокой задумчивости, а затем начал рассказывать историю своих приключений и неудач. Он часто повторялся, пытаясь разобраться в последовательности событий, и, конечно, путал истинные факты с воображаемыми. Хотя мысли у него прояснились, он еще не мог отделить свои необычайные приключения от связанных с ними галлюцинаций.

— А теперь, Молли, — закончил он, — скажи, много ли в моем рассказе бредовых фантазий?

— Примерно девять десятых, — ласково ответила она. — Посмотри, все щели твоей хибарки светятся — на дворе уже утро. Готовься к вкусному завтраку, мы съедим его вместе. Можешь ты сидеть, прислонившись к стене? Вот так. Теперь я придвину стол… Ах! Он прибит к полу. Ну, ничего.

Сэм рассеянно наблюдал, как она сооружала около него импровизированный стол, и, когда она все приготовила к завтраку, спросил;

— А какая десятая — действительность?

— Все, до той минуты, когда ты свалился с обрыва, бедняжка. После этого ты только бродил по холмам в бреду. И не удивительно. Можешь поверить моему медицинскому опыту.

— Возможно, — ответил Сэм с сомнением в голосе. — В таком случае, жила действительно существует, а мешочек с золотом — бред. Может быть. Но разве я не… или мне приснилось, что я сделал это? Послушай, Молли, когда я пришел домой, я сунул платок с золотом в мешок на стене возле тебя.

— Бедный мальчик! — нежно прошептала Молли, ставя ящик из-под джина вверх дном и усаживаясь на него. — Подожди, я прочту молитву.

Она прочла молитву, и Сэм с удовольствием приступил к завтраку, какого у него не было уже давно. Но женщинам свойственно доводить свои победы до конца, снять с доски противника все фигуры до последней пешки, вместо того чтобы великодушно отойти, когда исход игры ясен. Поэтому Молли продолжала;

— Я разложу на столе все, что есть в этом мешке, когда ты достаточно подкрепишься завтраком, чтобы перенести этот удар. Золото! Золото! Ах, Сэм? Ты, может быть, нашел золото, но только в бреду — тонны золота — и держишься за эту мысль; ты ведь золотоискатель.

Она не убедила Сэма, но он больше не возвращался к этой теме; за завтраком они говорили о другом. Убрав со стола, настойчивая девушка, смеясь, сунула руку в мешок и вытащила оттуда красный с белым платок, в котором что-то было крепко завязано. Она слегка вскрикнула, узелок выскользнул из ее дрогнувших пальцев, и она невольно отпрянула от этого явного подтверждения реальности необычайных приключений ее возлюбленного. Но одна внешность не могла убедить ее дисциплинированный ум. Она была уверена, что содержимое свертка окажется новым доказательством расстроенного воображения. И действительно, при падении из узелка выглянул ржавый кусок железа.

Она положила платок на ящик у койки и уверенно и ловко развязала тугие узлы. И там, где слабый свет свечи боролся с рассветом, тускло заблестели золотые самородки, которые стоили фунтов двести. Взоры влюбленных встретились: в глазах Молли были изумление и растерянность, в глазах Сэма — мрачная серьезность и глубокая задумчивость. Но ни один из них не думал о стоимости этого золота.

— Ах, Молли, — сказал Сэм, размышляя вслух, — как не повезло бедняге, который нашел его. Он умер в одиночестве, беспомощный, искалеченный. Ему, наверное, долго пришлось ждать даже такого незавидного утешения, как смерть. Но он умер как мужчина — не унижаясь ни перед кем, не прося ни у кого, подчиняясь одному только господу богу.

— Сэм, — сказала Молли, запинаясь и тоже думая вслух, — ты должен уйти из этого ужасного места, как только сможешь ходить. Ведь могло случиться и так, что после тебя кто-нибудь другой пошел бы искать золото и нашел бы два трупа вместо одного… — Голос ее сорвался, и наступило долгое молчание.

Об остальном можно рассказать в двух словах. Молли, разумеется, настояла на своем; даже более того — Сэм безоговорочно сдался на все ее требования и заставил ее взять золото в качестве залога. На следующее утро она уехала домой; ее провожала чуть ли не половина поселка. Через неделю Сэм повел четырех друзей к жиле и отдал ее в их полное владение. И по обычаю тех мест (достойному, чтобы отметить его особо), Сэм не потребовал вознаграждения, и никому не пришло в голову его предлагать. А затем Сэм последовал за своей путеводной звездой в край, где горизонт шире, а местность ровнее.

Через шесть месяцев была проложена дорога к Рождественской жиле; первобытная тишина этого безлюдного места была нарушена женскими и детскими голосами, а мерный грохот четырехмолотковой дробилки заставлял без устали работать многоголосое эхо. Эту жилу нельзя было назвать золотым дном, но она приносила твердый доход, который помог одному из ее владельцев стать фермером, другому — лавочником, третьему — трактирщиком, а четвертому — хозяином птицеводческой фермы.

О дальнейшей судьбе Бойдов можно сказать только, что они живут спокойно и обеспеченно. Сэм принимает как должное то, что он стал советником графства, мировым судьей и членом церковного совета; Джолли приблизилась к совершенству, насколько это возможно на современном этапе развития добродетели. А рыжебородый незнакомец, который первым открыл золотую Рождественскую жилу, забыт так же, как гамлетовский Йорик.