Азимут бегства

4

Жизнь здесь — великая, сплошная миграция. Мелькание лиц в дверных проемах и дух морального упадка сливаются и повисают в тикающей пульсации давно пролетевшего времени. Закатные сумерки в старой части Иерусалима. Пятница, начало шабата.

Иония Тростинка проходит сквозь клубы кальянного дыма и ряды окаменевших лиц. Ботинки облеплены пылью. Везде глаза, расширенные в ожидании растянутого последнего шанса — наркотического чуда для тех, кто не может держаться на одной вере, глаза выслеживают, ускользают, знают, как и он, что есть вещи, которые поджидают впереди. Он останавливается на углу, чтобы купить сигарет. С утра цены успели снова взлететь, и ему нужна мелочь, которая вместе со смятой туристической брошюркой «Колорадо» лежит в заднем кармане брюк. Он расплачивается, оттирает с указательного пальца коричневое никотиновое пятно и закуривает следующую сигарету, с нетерпением ожидая, когда наступит ночь. В эти зимние месяцы она спускается быстро и стремительно, на вершинах северных гор уже лежит снег. Он запрокидывает голову и пытается отыскать знакомый клочок неба. Но все ориентиры сместились, и он видит только ночь, ощущая уголками рта холодный хрустящий воздух.

Он идет быстро, шагает широко. Не производя ни малейшего звука, как замыкающий шеренги бесшумно идущих в разведку солдат. Он умеет различать следы на камнях стен, владеет искусством древних магов исцелять расслабленных и, очевидно, не готов к тому, чтобы воистину понять, что ушедшего уже не вернешь. Это запечатлено в «И Цзин» — великой «Книге Перемен», потрепанный экземпляр которой висит у него на ремне в бархатном мешочке, перетянутом высохшей и потрескавшейся полоской старой кожи. «И Цзин» — памятник холодного отчуждения, который надо читать, как читают карты опытные шулеры. На самом деле — как известно всем, идущим путем Дао, — это урок бренности жизни и долгого пребывания в высокогорном разреженном воздухе.

Здесь же, напротив, воздух густой и тяжелый, с запада надвигается гроза. Он вышел из Старого Города, и вымощенные красным камнем мостовые стали шире. Он находит нужный переулок, нужную дверь и, минуя короткую очередь, входит в бар.

Заведение принадлежит американцу по имени Макс. Они долгое время вели вместе дела, а выпивали и того дольше. Макс — низкорослый коренастый мужчина с обветренным лицом старого моряка, у него широкий рот, уголки которого постоянно поднимаются вверх, а глаза словно блуждают по дальнему морскому горизонту. Заведение маленькое, но в углу сцена, на которой едва умещаются два трубача, барабанщик и бас-гитара. Правда, народу много, зал сотрясается в танце, происходящем на пятачке площадью в четвертак.

Иония застывает на пороге, привыкая к полумраку. Портье указывает ему на огромный дубовый стол в центре зала, облепленный человеческими телами.

Из-за стола встает человек, приветливо взмахивая рукой размером в добрую половину Израиля.

— Добро пожаловать в «Соленый леденец». — Слова произнесены глубоким баритоном. — Меня зовут Синий Койот, привет.

Иония видит синий шелковый галстук и элегантный костюм в тон к галстуку.

— Прошу, немного доброго шампанского.

Речь звучит по-английски, но с тягучей примесью. Южанин. Ростом около шести с половиной футов. Весом под двести фунтов. Видимо, хорош в драке и на войне. Иония уже слышал где-то это имя, но ни о чем не спрашивает, а просто здоровается. Стакан холоден на ощупь, шампанское еще холоднее.

— Очень хорошее шампанское, — говорит Иония.

— В самом деле, — откликается Макс и ставит на стол еще одну бутылку, — это «Теттикгер», «Граф Шампани», «Блач-де-Блан» семьдесят шестого года. Такая редкость, что сам факт, что мы его пьем, можно считать чудом.

— Ни за что бы не догадался, — говорит Иония, оборачиваясь к Койоту. — Благодарю вас.

Койот отхлебывает из своего стакана и жестом приветствует следующего гостя.

Синий Койот — всего-навсего имя, но у Ионии пунктик на имена. Позже он задаст пару вопросов, но не пойдет на дальнейшее сближение. Даже если нажать на Койота, из него все равно не вытрясешь больше. Все, что он скажет, — это то, что он любит американские автомобили, был для своего отца никчемным дерьмом и что только в этом году сорок девять раз смотрел «Грубияна Кассиди и солнечного танцора» и что его единственная проблема — это решить, каков же он на самом деле. Будет, правда, слишком поздно, когда Ионию осенит, что не имеет никакого значения, каков на самом деле Койот, потому что в конечном итоге они оба когда-нибудь дадут дуба.

Макс передает Ионии ключи от дома у подножия Тополиной горы и пачку билетов на самолет. Иония в ответ отдает Максу сложенную туристическую брошюру с вложенным в него списком имен и паспортом для их общего друга, паспортом, который — хотя ни один из них об этом не знает, — проблуждав по рукам и странам, был добыт Койотом. Но Койот просто сидит, прихлебывает шампанское и невозмутимо хранит свою тайну.

Иония чувствует руку Макса на своем плече.

— Ты не знаком с Кристианой?

— Кристианой?

На стуле рядом с ним сидит женщина. Она протягивает Ионии руку, он протягивает свою, ощущает в ней шелк пальцев, который женщина, улыбаясь, вплетает между его пальцами, прежде чем отнять руку и положить ее на стол.

— Кристиана, — говорит она.

Песня заканчивается. Аплодисменты. Кто-то подходит к микрофону и зовет на сцену Койота. Когда он встает, в зале возникает оживление. Обнажив белые, как слоновая кость, зубы, Кристиана свистит, звук получается высоким и пронзительным.

Койот извлекает из серебряного футляра, лежащего у него на коленях, губную гармошку и направляется к сцене, наигрывая медленный вариант «Прощай, прощай, черная птичка». Любимая вещь Ионии. На несколько нот он западает, потом вспоминает о Кристиане и ее сплетенных руках на столе. Он смотрит сначала на них, потом на ее лицо. У нее светлые волосы, отливающие в полутьме серебром, длинные и прямые. Он видит излом бровей, бедра, капризные губы великой актрисы.

— Добрый вечер, — говорит Иония.

— Добрый вечер.

Когда она говорит, слова словно повисают в воздухе, и Иония почти видит, как они образуются. Она говорит по-английски с немного странными интонациями, и сначала Иония думает, что это южноафриканский акцент, но потом узнает лондонское наречие, которое она, вероятно, переняла у сохранивших его матери или тетки.

— Куда ты едешь? — Кристиана расплетает пальцы для того только, чтобы ткнуть одним из них в авиабилеты.

— Хочу покататься на лыжах.

— Когда?

— Скоро, а может быть, и еще раньше. В Колорадо снег лежит уже целый месяц. Это часть моих планов.

— И надолго ты там задержишься? — Она немного поддразнивает его.

— Если честно, то не знаю. Дата обратного вылета открыта, а у меня там есть жилье на всю зиму.

— Ты лыжник?

— Это смотря с чем сравнивать.

Он улыбается.

Она берет сигарету из картонной пачки, лежащей на столе, и ловким жестом вставляет ее в рот. На столах стоят припаянные в центре маленькие статуэтки верблюдов. К горбам приделаны черные корзинки, из которых торчат синие спичечные головки. Он чиркает спичкой. Она склоняется к нему и прикуривает.

Благодарит — благодарит? Произносит ли она вообще слово «спасибо»? Звучит ли оно? Он пытается понять, но не может.

Она движется словно в такт тихому калипсо. Такты настолько неуловимы, что если ты не следишь за ней пристально, если ты не полностью открыт для этого ритма, если ты, не дай Бог, моргнул, чихнул или потянулся к чашке кофе, то пропустишь движение. От нее невозможно оторвать взгляд, невозможно поверить, что кто-то способен на это. Позже, когда он перестанет об этом думать, то сам удивится, насколько в действительности все просто. Но это произошло тогда, когда он перестал морочить себе голову, гадая, зачем она взяла его за руку и что за игру затевает.

Оркестр замолкает. Входная дверь открывается и закрывается, в зале запах зимы. В воздухе повисает серебристая нота, за ней другая. Койот играет «Мои беды».

Они неподвижно сидят и смотрят на оркестр. Звуки нарастают, обрываются, вибрируют. Он не замечает ее прикосновения. Потеряв представление о времени и пространстве, он, взглянув на привязанный к поясу мешочек, думает: а что теперь скажет ему книга?

— О чем ты думаешь? — спрашивает она.

— Когда?

— Только что. Только не говори, что ты без ума от песни. Предыдущая понравилась тебе больше.

Он согласно кивает. Она терпеливо курит.

— Я думал о том, что произойдет, если я тебя поцелую.

— И что?

И труба заиграла грустный блюз, зазвучала мелодия другой песни или другой эры, она была похожа на что-то, показавшееся Ионии до странности знакомым. Они не стали целоваться. Музыка заканчивается. Койот возвращается с выпивкой, по его лицу стекают струйки пота. Он ослабляет удавку галстука и подает Кристиане руку. Она движется, движется и движется в танце по выложенному плитками полу.

Подходит Макс, становится рядом с Ионией, обводит глазами зал, прислушивается к ударным, задерживает взгляд на Койоте и Кристиане.

— Хорошие люди? — спрашивает Иония.

— Дружище, у Макса бывают только лучшие.

Оркестр продолжает играть странную песню странной земли. Иония собирается с мыслями, смотрит на танцующих, думает, что страшно хочет снова увидеть ее рядом. Музыка стихает. Они возвращаются к столу рука об руку. Кристиана каким-то образом ухитряется не потеряться за массивным локтем Койота. Он подвигает ей стул. Они садятся рядом с Ионией, едва заметно улыбаясь, довольные своим местом в этом мире.

Иония смотрит на них.

— Вы сможете ответить на один странный вопрос?

— Легко.

— У меня намечается вечеринка — так, надо отметить одно событие — на следующей неделе.

Он слышит себя, произносящего эти слова, как будто со стороны. Он не успел их обдумать, и, возможно, потом он и сам удивится тому, что сказал, но… в конце концов, сегодня пятница, вечер.

— Я думала, что ты собираешься в Колорадо.

Она проводит пальцами по краю стакана. У нее ненакрашенные ногти.

— Да, я собираюсь в Колорадо, и вечеринка будет там.

— Вечеринка — это хорошо. — С этими словами Койот подается вперед. — Скажи мне, что тебе нужно.

— Мне нужны лыжники.

— Боюсь, что я не въезжаю.

— Согласен, эта идея насчет вечеринки очень чудная, но я и сам чудной. Я здесь разрабатывал теорию любви. Много лет я пытался воплотить в реальность каждую гексаграмму «И Цзин». Шесть линий на гексаграмме, шесть возможностей, поэтому мне нужны шесть лыжников. У меня уже есть четыре.

— Ты не скажешь, зачем тебе это надо?

— Каждому нужно хобби.

— Какое-никакое, — произносит Койот.

— Люди, вы катаетесь на лыжах?

— Кролик, ты прыгаешь? — спрашивает Койот.

Кристиана смеется — звонко и от души.

— Хочу, чтобы вы были моими гостями.

— Вот так? — Хотя, конечно, Койот все понимает, но есть люди, которые всегда ведут себя так.

— Билеты на самолет уже есть. — Он достает из кармана пачку билетов. — Макс дал вам добро, это все, что мне надо.

Кристиана молчит, а Койот откидывается на спинку стула, скрестив на груди руки. Что-то бормочет о том, что хотел бы еще раз увидеть старуху. Может быть, это, но может быть, и нет. Иония не разбирает слов, но не переспрашивает.

— Я могу потерять статус беженца, — говорит Койот.

— Остановишься у меня, это, можно сказать, на нейтральной полосе, там много места.

Койот берет билеты, они пожимают друг другу руки. Пауза в музыке, одновременно сверкает молния.

— Темнота — это всего лишь кетер, — говорит Иония.

Это странное высказывание, и Иония никогда бы этого не произнес, будь он в нормальном расположении духа. Что-то есть странного в этом вечере, в этой компании, в понимании Ионией первого из сефирот, понимании первичного и изначального, верно схватившего отношение к темноте.

— Все время повторяешь это для себя, — спокойно говорит Койот, встает и направляется к стойке бара.

Гости приходят, уходят. Возвращается Койот со следующей бутылкой. Они пьют, курят и чувствуют себя друзьями. Во время очередного музыкального затишья он усмехается и оборачивается к Ионии.

— Ты что-то смыслишь в каббале?

— Это Иерусалим, весь мир едет сюда, чтобы общаться с Богом, и так будет до тех пор, пока не переведутся те, кто общается с Ним.

— Значит, собираешь крохи по дороге?

— Разве не все поступают так же?

Сквозь толпу протискивается Макс, наклоняется к столу. Койот касается пальцами лба, поправляет шляпу. Удар грома, мигает свет. Иония чувствует, как расползается тьма.

— Понижение йуд?

— Нет. — Койот отрицательно качает головой. — Пока нет.

Определенно, все они здесь в разговорах пользуются каким-то кодом, причем очень древним. Это самая сложная история в еврейской народной традиции. Идея заключается в том, что само существование Бога не оставляет места творению, что любое производное от этого факта умаляет мощь Бога. Это очень древняя идея и, может быть, даже не еврейская. Большая часть того, что мы знаем, пришла от нахманидов, из Генуи середины двенадцатого века, из тех времен, когда люди любили выносить на свет свои идеи, чтобы получше рассмотреть, как они подходят друг к другу. Для того чтобы создать вселенную, Богу пришлось бы вобрать себя в себя, оставив снаружи первичную пустоту, и именно в мрак тьмы этой пустоты вдохнул Бог жизнь. Всю жизнь. Все сущее. Всю вселенную со всеми ее мельчайшими деталями.

— Подумай об этом, — говорит Койот. — Если Бог — все, а все — это Бог, и Бог хочет сотворить что-то новое — то куда денется это новое? Это парадокс вездесущности Бога. Правда, сам я не понимаю, что это может значить, но звучит это по-настоящему серьезно.

На самом деле он видит все совершенно не так. Он знает почти еретическую истину о том, что первый акт творения не был откровением и эманацией, что, несмотря на все страсти и магию, это был момент сокрытия и отступления, что в действительности то, что осталось позади, было не чем иным, как вечностью трепещущей тьмы и потерянных оттенков кетера.

Снаружи холодная израильская ночь. Солдаты плотнее кутаются при каждом ударе грома. Кристиана зябко прячет руки в рукава старой замшевой куртки.

— Что это происходит? — спрашивает она.

— Мы ждем.

— Это всего лишь гром, — говорит Койот. — Этот Бог евреев всегда был довольно шумным парнем.

— Десять сефирот, — говорит Иония, снова думая вслух.

Кажется, он вышел за пределы не только собственных, но и общепринятых правил.

Кристиана видит, как Иония морщит лоб, произнося свои слова, как загораются его глаза. Ничего удивительного, что он проявляет такой интерес к русскому.

— Кетер — корона; хохма — мудрость; бина — понимание; хесед — милость; гевура — сила; тиферет — красота; неца — победа; ход — слава; йешод — основание; малкуф — царство. — Он пересчитывает сефирот по пальцам, произнося их по очереди. — Вот скрытые аспекты Бога. Цепь спуска, который ведет в мир человека. Кетер — первая перекладина этой лестницы.

— Спуска? — спрашивает Кристиана.

Койот улыбается.

— Спуск и восхождение. Возможно, та воронка, через которую Бог выдул этот мир, но это и лестница, которая может привести назад. По Библии Бог словом воплотил Творение: «Вначале было слово, и слово был Бог». Это первая из тайн Каббалы — если хочешь подняться по лестнице, если хочешь вернуться к Богу по мистическому пути, то ты должен научиться говорить на языке Бога. Как и сефирот, это обратная головоломка; Бог дал Тору ангелам, они же дали ее нам. Верующие убеждены, что вся сила Бога содержится в Торе, поэтому если правильно прочесть и произнести Тору в том же порядке, что и Бог, то можно обрести такую же силу, как Бог.

— Ты видел ортодоксов? — спрашивает Иония. — Они весь день бормочут молитвы. Медленно раскачиваются взад и вперед. Это для ритма. Такой внутренний метроном. Попытка уловить ритм вселенной.

Койот прикладывает палец к губам и на минуту задумывается.

— Ортодоксы делают так, даже если и сами этого не знают. Вначале Бог произнес свое имя, слияние четырех еврейских букв: йуд, хе, вав, хе. Тетраграмматон, Яхве, имя Божие, начало начал. Главное дело Каббалы — это сочетания букв, произнесение, очищение — единственная путеводная карта, Тора, которая сама по себе загадка и головоломка. Это старая как мир шутка — все равно что иметь карту Земли, разорванную на мелкие чешуйки. Но даже великие тайны имеют место рождения, место, где множество нитей сходятся в одно волокно. Нисхождение йуд — это момент творения, когда Бог выпустил воздух, округлив влажные губы, образовав первую часть четырехбуквия, йуд, он создал и опустил лестницу сефирот, одновременно открыв ворота и Творение.

Раздается тяжкий грохот, свет мигает и гаснет. В баре наступила непроглядная темнота. Музыка смолкла. Макс, сразу же оказавшийся у телефона — теперь это почти инстинктивная реакция, — узнает, что это всего лишь отключение электричества из-за падения столба линии электропередач. Толпа тем не менее сбивается в кучу. Люди раздражены.

Койот невозмутимо наблюдает сцену.

— Плохое место для драки, — говорит Иония.

— Оставайтесь здесь. — Койот уходит.

Под покровом темноты Кристиана наклоняется вперед и целует Ионию. Это ласковый, мягкий поцелуй, от ее губ надолго остается ощущение тепла. Он медленно откидывается назад, глядя, как Койот пересекает зал, пересекает сцену и поднимает ко рту свои огромные руки. Иония не видит гармонику, но слышит звук.

— Отбой, — говорит Иония.

— Что такое? — спрашивает Кристиана.

— Этот парень на сцене, — он указывает рукой на Койота, — играет сигнал отбоя.

В зале становится тихо. Они снова целуются. Он не понимает, к чему все это, но если бы ей задали тот же вопрос, то и она не знала бы, что ответить. Есть вещи и вещи, и так ли уж важно, что ты любишь целоваться с незнакомцами?

К сцене подходит Макс, поднимается на нее и объясняет ситуацию. В левой руке у него коробка со свечами, и, перестав говорить, он передает свечи в толпу. Коробка плывет в темноте зала. Люди шарят по столам в поисках спичек. Когда свечи зажжены, гром за окнами стихает, а вместе с ним и голоса, но сохраняется какой-то другой звук, он с трудом различим, это мелодия всего забытого в мире, спустившаяся с небес благословить сегодняшнюю тьму. Может быть, позже, когда придется за что-то цепляться, именно эта мелодия поможет тебе пережить ночь. Это звук одиночества. Утраченная песня, исполняемая без аккомпанемента и танца, и не утруждай себя, не смотри и не ищи, ибо вокруг нет никого, кто пообещал бы тебе счастливый конец.