Азимут бегства

71

— Предоставляю вам эту честь, — говорит Койот и отходит в сторону.

Анхель входит в башню первым, лицо, вымазанное маскировочной краской, выглядит размазанным кровоподтеком. Другие, впрочем, выглядят ничуть не лучше. Они в грязи, одежда порвана в клочья, грязь набилась под ногти, в ботинки, склеила волосы, серебристые кудри Койота вымазаны сажей, Амо охрип, словно давление туннеля передалось сквозь одежду на горло и выдавило из его груди весь воздух.

Внутри невозможное, гигантское пространство. Космос. Гулкое нутро огромного котла. Входное отверстие мало, это тамбур, заваленный камнями, вход тускло-серый, а размерами вряд ли сильно превосходит вход в кроличью нору. Анхель ныряет, сгибает спину и прижимает голову к груди, чтобы пролезть внутрь. В воздухе витает запах плесени и какой-то пряности, наверное, кардамона. Выход — настоящий сюрприз, ибо заставляет выпрямиться во весь рост и задрать голову кверху, вглядываясь в невероятную, невозможную высь башни. Сотни футов камня и слабый свет, наполняющий весь этот немыслимый объем. Последний, прощальный свет. Некоторые углубления стен настолько темны, что кажутся черными пятнами вечности. Эти места притягивают, как черные дыры, они могут всосать утраченное время и все сущее вокруг них. В этих местах плохо работают законы мироздания, а в других закона тяготения не хватает даже на то, чтобы удержать на месте пушинку.

Все пространство заполнено звуками, звук излучается из стен под самыми причудливыми углами, слышится жутковатое эхо, звуки расплываются, контуры расползаются, стоит только попытаться присмотреться к ним. Что тому причина — страшная высота, камни стен или некий акустический фокус, предусмотренный конструкцией? Анхель не уверен в этом, но величие и ужас этого места отбивают у него всякую охоту говорить.

Может быть, все дело в том, что нет этажей, которые бы расчленили это пространство на слои, здесь же видна только металлическая винтовая лестница, вьющаяся кверху вдоль бесконечно высоких стен. Стены невероятны. Повсюду завалы знаний и квинтэссенции опыта. Ящик громоздится на ящике, жестяные коробки, круглые барабаны и просто бумаги, сваленные в кучи у стен, как баррикады. Две тысячи лет утраты богов, исчезновения религий и погребения в пыли святых людей.

В середине абсолютно пустое пространство.

— Как хоккейная площадка, — говорит Койот.

Анхель удивленно поднимает бровь, и Койот добавляет:

— Кстати, у нас в Техасе есть лед.

— Господи Иисусе, — говорит Габриаль, становясь рядом с ними.

— Ты сам это сказал. — Койот подходит к лазу и помогает Амо выбраться в башню. Койот протягивает руку и ладонью чувствует дрожь, которая сотрясает тело Амо. Сначала он даже не может смотреть, стоит словно в оцепенении, слегка подрагивая и стараясь отделаться от приступа клаустрофобии. Он тихо, едва дыша, молится.

Анхель торопливо подходит к нему, обнимает за плечи, чувствует пальцами сажу, под одеждой — выпирающие кости.

— Тебе плохо?

Амо смотрит на него пустым взглядом, волосы его слиплись от пота, голова движется вперед и назад; «да», или «нет», или «не знаю». Анхель со скрипом отвинчивает колпачок с бутылки и заставляет Амо выпить воды и ровно дышать. Он крепко держит его за плечо, чувствуя, как выравнивается дыхание Амо.

Единственный источник света — длинная тонкая свеча, стоящая в высоком подсвечнике на старом деревянном столе. Стол расположен в центре приподнятого над полом на высоту восемнадцати футов помоста. Помост сделан из какого-то темного дерева. К краю помоста намертво приделана металлическая лестница. У стола тяжелое кресло с резными ручками и спинкой, изящное и одновременно массивное — трудно разглядеть его с такого большого расстояния. На спинке вырезан рельеф: эльфы и сказочные персонажи или Христос на кресте — трудно разобрать, что именно, так как слишком темно, к тому же большую часть спинки загораживает силуэт сидящего за столом и прикованного к полу человека.

Цепь начинается от массивного железного овала, вделанного в край помоста. Длина цепи не больше восьми футов. Заканчивается она пятидюймовым железным браслетом, облегающим середину сгнившей голени. Плоть под браслетом стерлась, и видна голая кость. Человек склонился над книгой, в руке, точнее, в том, что осталось от руки, зажата длинная золотистая указка. Глазница пуста, и белизна кости отражается в свете направленных на нее лучей. Левая сторона тела сохранилась лучше, чем правая. С костей свисают лоскуты кожи, похожие на небрежно брошенную колоду карт.

— Что это за чертовщина? — дрожащим голосом вопрошает Амо.

— Даже не верится, что все это держится само и не падает, — шепчет Койот, стоящий рядом с ним и смотрящий во все глаза на эти стены украденной истории. — Чертовщина — что?

Он медленно поворачивается и достает пистолет.

— Сукин сын.

— Какой сукин сын? — спрашивает Габриаль.

Анхель показывает на скелет.

— Да, сукин сын.

Пол кажется бесконечным, приглушенный блеск, словно запрещающий всякое движение. Койот медленно делает тридцать шагов, потом застывает на месте. Просто стоит и смотрит.

Анхель замечает, что дальняя ножка стола облеплена воском, та, что расположена под свечой. Он вглядывается, и ему кажется, что гора воска растет, потом он понимает, что эта гора около двух футов в диаметре и что край помоста торчит из нее, как рыбий плавник.

— Такая свеча могла гореть целый год, — говорит Анхель.

— Вероятно, так оно и было.

Койот проходит еще три фута, останавливается и качает головой с таким видом, словно перед ним ловкий трюк, простая игра света, а не реальная жуть или жуткая реальность.

— Ничего отвратительнее не видел никогда в жизни, — говорит Койот, прячет пистолет и возвращается к остальным. — Теперь мы знаем, что сталось с Николаем Табаком.

— Господи, — говорит Анхель.

— Общество, — подытоживает Койот.

— Джентльмены, — говорит Габриаль, — давайте все же займемся нашим делом.

— Я тоже так думаю, — поддерживает его Анхель.

— Амо?! — восклицает Койот и рыщет глазами по стенам.

Амо оглядывается, как человек, только что пробудившийся от глубокого сна. Он подходит к подножию лестницы и внимательно ее оглядывает. Говорит он очень медленно, растягивая слова и делая между ними большие промежутки.

— Если не можете определить эпоху, то обращайтесь к первоисточникам, читайте еврейские книги. Обращайте внимание на окраску, даты, на углы, присматривайтесь к знакам и сигнатурам.

Ступени лестницы не скрипят под его ногами, когда он поднимается по ней. Он останавливается на середине лестницы, надевает перчатки и говорит так, словно ничего не произошло и он все это время нормально себя чувствовал.

— Да, кстати, будьте осторожны и ни к чему здесь не прикасайтесь, здесь все может быть вымазано каким-нибудь опасным дерьмом.

Анхель смотрит, как Амо отходит в тень. Он сходит с лестницы на балкон — тонкий, как балансирный шест канатоходца, как канат под его ногами, как лезвие бритвы, — Анхель не может даже различить его контуры с того места, где стоит, и чем суровее он выглядит, тем это, как кажется, меньше его тревожит.

— Слушайте, на чем он стоит? — спрашивает Анхель Габриаля, который, может быть, и не знает всех ответов, но зато четко представляет себе, на какой стороне баррикады его место.

— На дожде.

— Что?

— Это старая ямайская поговорка. Означает она, что единственная вещь, на которой ты можешь стоять, — это то, что уже дождем пролилось тебе на голову.

Свет становится тусклее по мере того, как они поднимаются по лестнице. Откуда-то издалека слышится жужжание электрических проводов. Лестница — тугая железная спираль. С каждым шагом она кольцами развертывается вверх. В стене вокруг арочные входы в сводчатые кирпичные коридоры, напоминающие катакомбы тюрем восемнадцатого века, под неровными сводами — огромные скопления паутины. Скучное зрелище. Паутина обволакивает ящики и коробки с книгами. Представьте себе содержимое десятка библиотек, сваленное в кучу без всякого порядка, как на процессе ведьм или на сожжении книг.

— Какой дьявольский ужас! — говорит Габриаль. Его бьет озноб.

Они не курят и почти не разговаривают. Они стоят на миниатюрных металлических площадках в два, от силы три фута шириной. Под ними разверзлось пространство. Они открывают несколько вымазанных сажей коробок. Слова на всех языках. Габриаль натыкается на ящик с арабскими свитками, датированными нулевым годом. Вообразить только, что на исходе этого года родился тигр Христос.

— Хочется плюнуть, — говорит Габриаль.

В большинстве своем это священные книги. Здесь написано то, что мы говорили друг другу с начала времен, еще до нулевого года, до рождения тигра, то, что приходит к нам темными ночами. Вещи, которые вынесли всех нас и превратили в то, что мы есть. Граждане, рабы, жены и дети, усталые солдаты, выстаивающие последнюю стражу, целые племена, оставленные умирать в холодной грязи. Ящики и ящики всего этого. Если они хотели придумать какой-то невероятный вид ужаса, ужаса, который никто не смог бы представить себе даже в страшных сновидениях, то они преуспели в этом.

Глаза Анхеля привыкают к темноте, и только теперь он понимает. Как далеко уходят в глубь коридоров полки с книгами. Не все подмостки так тонки, как те, что расположены внизу, здесь некоторые простираются на тридцать и на сорок футов. Все до последнего квадратного дюйма занято здесь украденными словами. Пока он не хочет прикасаться к ним, возвращается на лестницу и медленно поднимается выше, внимательно глядя себе под ноги.

В одной из книг Амо находит порнографические ксилографии второго века. Обнаженный мужчина привязан к дереву, перед ним стадо ягнят. Десять одетых в платья женщин стоят, смотрят на мужчину и мочатся друг другу на пальцы. Картина обрамлена какими-то странными буквами, это какой-то язык, Амо уверен в этом, но язык, на котором никто и никогда не говорил. Он принимается внимательно изучать рисунок. Замечает, что одна женщина стоит в стороне, она не хихикает, она не возбуждена. Глаза ее полузакрыты, она что-то произносит, так как губы ее приоткрыты. Он и сам не понимает, откуда он это знает, но он знает. Какой бог предписал эту сцену, думает он, какой бог унес ее с собой?

Следующий рисунок стерт, смазан, намеренно почти уничтожен. На третьем изображена парочка, мужчина вошел в женщину сзади, а она лежит на полной земли тачке. По краю нет никакой надписи. Он пролистывает книгу. Каждая пятая картина смазана, на остальных изображено одно и то же. Женщина с полузакрытыми глазами появляется на рисунках довольно часто, и она всегда пытается говорить. Амо закрывает книгу и переходит к следующей, когда нечто привлекает его внимание и заставляет замереть на месте. За его спиной раздается тихий шепот.

Анхель забрался выше других, остальным он виден, как неясная смутная тень. Только теперь он открывает первую книгу и осознает то, что они уже давно поняли. В этой свалке книг нет никакого порядка и никакой системы. Каждая из открытых им сейчас книг написана по-еврейски. Он может открыть несколько тысяч книг за час, но все они знают, как может выглядеть Сефер ха-Завиот. Койот описал им форму, рисовал книгу на доске в гостиной. Он рассказывал о ней часами — об этой бесценной вещице. Анхель проводит на полу линию и начинает по часовой стрелке перебирать книги, двигаясь по огромной спирали, просто чтобы что-то делать.

Сколько времени они вообще здесь находятся? Пальцы сводит от постоянного перелистывания страниц. Глаза болят от плохого освещения. Анхель заканчивает просмотр одной полки через час. Каждый звук заставляет их останавливаться и прислушиваться. Пыль проникает в легкие, темнота физически давит на плечи. Габриаль с трудом сохраняет вертикальное положение, все тело онемело, по коже уже целый час бегут мурашки, всем своим существом он ощущает холод ветра, он чувствует себя так, словно в его коже просверлили массу отверстий, и ветер играет на нем, как на флейте. Он уже просмотрел несколько сотен картинок с изображением людей, с которых заживо сдирают кожу, их покровы болтаются на всех ветрах мира — в консервирующем холоде Арктики, в оглашаемых волчьим воем степях Киргизии, вот скачут монгольские всадники, а к хвостам их лошадей привязана содранная с живых людей кожа. Эти последние сами творят ветер. И каждая из этих кож может подойти ему размером.

Анхель замечает это первым, но это неудивительно, все начинается у его ног. Появляется какое-то свечение, сквозь туман пробивается свет. Краем глаза он видит какое-то движение. Они кружат в воздухе и садятся у ног. Но на самом деле никаких птиц нет.

Амо, стоящий на пятьдесят футов ниже Анхеля на противоположной стороне спирали, чувствует какое-то движение. Мокрая рука скользит вдоль его спины. Он не может видеть ни Габриаля, ни Койота, где-то в животе появляется ужас, лишающий его способности двигаться, парализующий волю и мышцы страх. Он снова начинает потеть, чувствуя жуткий холод и дрожь в ставших ватными коленях. Ближе к полу чувствуется запах и даже вкус мокрой кожи. Желчь поднимается до горла, горечь заполняет рот, мешает дышать. Он пытается устоять, но не может. За что-то цепляется его рубашка. Он почти рвет ее, пытаясь освободиться, подползает наконец к краю, достает из сумки веревку, привязывает ее к тонкой металлической трубе, приваренной к стене — своего рода перила, которыми давно никто не пользовался, — и бросает веревку вниз. Она падает с громким свистом.

Койот дрожит всем телом. Сейчас он пролистывает тонкий том, переплетенный в кожу. Это собрание фотографий тех людей, которые когда-либо пытались его убить. Книга довольно стара, дат в ней нет, фотографии выглядят как дагерротипы. Нет, это просто невозможно, немыслимо, невероятно. Два человека из Наталя на Атлантическом побережье Бразилии. Один с зеленой бородой, так как все время жевал водоросли, буян из Парамарибо, сам Красный Дьявол с охапкой георгинов — именно таким видел его Койот в тот раз в Боливии. Мужчины, которых Койот не видел никогда в жизни, но которые хотели добраться до него, но все закончили тем, что попадали лицом вниз в дождевую грязь.

Он не помнит, чтобы когда-нибудь испытывал такой страх.

Амо слышит какое-то тихое пение, звон цикад — тихо-тихо, откуда-то очень издалека. Надо прислушаться к тысяче вещей. Он продолжает лихорадочно, немного суетливо перелистывать книги. В них накапливается что-то невидимое.

Анхель замер в абсолютной темноте. Он чувствует, что у его ног происходит какое-то сборище. Какие-то предметы окружают его со всех сторон, наваливаются на него, но он продолжает стоять как статуя и старается не дышать. Раньше он увидел, как из одной книги вылетела страница и плавно заскользила по полу.

Каббалисты говорят о тайном Боге, о другой ипостаси, о другой стороне религиозного Бога. Они говорят «в глубинах Его небытия». Да, именно так, они пишут «Его» с заглавной буквы.

Это часть Бога, которая пребывает за гранью неизвестного, за гранью нашей способности воспринимать, воображать, это не голос Творения, это голос, который говорит: «Подумаешь, большое дело, зато вы увидите, что я в действительности могу сделать».

Койот отбрасывает книгу в сторону, идет к лестнице. Воздух давит ему на плечи всей своей невыносимой тяжестью. Он старается держаться и сохранять спокойствие. «Как дела?» — тихо окликает он остальных.

Он легко, через две ступеньки, преодолевает подъем, подходит к Анхелю.

— Примерно как ты и ожидал, — говорит Анхель.

Койот смотрит на него. Мальчик стоит твердо, голова его немного наклонена, по лицу блуждает едва заметная улыбка. Сейчас Койот точно знает, что увидела Пена в тот давний день в Санта-Фе.

У ног Анхеля вырастает свиток. Он увеличивается плотными вспышками, видными только из одного места, под одним, определенным углом, но Анхель уже чувствует вес свитка. Сейчас он нагнется и поднимет его, примет то, что грядет, ответственность пала на него — но откуда она пала?

Койоту кажется, что ступени уходят у него из-под ног. Это чувство длится вечность. Звук металла изменился, тон стал заметно выше. Внизу что-то кричит Амо, но слова уходят куда-то в сторону. Койот подходит ближе. Черт, когда все это кончится, он вернется в Грецию, будет пить восхитительную греческую текилу на белом пляже, будет играть в нарды с оливковыми женщинами, и пусть кто-нибудь попробует ему помешать. Он хочет теплого будущего, соленого моря. Он хочет увидеть Акрополь. Нет, не трогай этой мечты, даже не пытайся думать об этом.

Вот наконец он стоит рядом с Анхелем. Кажется, что над их головами ничего нет, кроме темноты и какого-то подобия потолка. Но нет, они глубоко внизу, в кишках чудовищного зверя, а над их головами высится громадина всей Католической Церкви.