Беглецы

ГЛАВА ВТОРАЯ

Деревья на окружающих Пхеньян предгорьях пожелтели и начали сбрасывать листву. Ветер подхватывал ее, кружил вдоль улиц, устилая тротуары разноцветным ковром. Снова наступили каникулы, и для Суджи, семья которой жила в Пхеньяне, настало время, когда студентов отправляют работать в поля.

Ее вместе с сотнями других юношей и девушек должны были отвезти на автобусе за город, где им предстояло вместе с фермерами перетаскивать бушели риса. Но из-за наводнений урожай на полях погибал, а на многих плантациях рис просто сгнил на корню. Люди из рабочих бригад, которых доставили на фермы в кузовах грузовиков, не знали, чем заняться, и стояли, засунув руки в карманы и пиная ногами землю.

Большинство студентов, включая Суджу, остались на этот раз в городе. Девушка с друзьями запланировала ревизию конспектов, а Чин собирался навестить родных в Янгдоке. Он не рассказывал любимой о том, как сильно его семья пострадала от неурожаев и теперь с трудом могла питаться один раз в день. Не говорил и об отложенных студенческих пайках, которые собирался отвезти родным. Уже больше года семья Чина сидела на государственном пайке, а его мать была вынуждена где-то добывать пищу. Как и большинство аджумма[6] в их краях, она соскабливала с сосен мягкий луб, измельчала его в кашицу и смешивала с тем, что только удавалось найти. Она поступала так каждый день, и в голове Чина прочно засел образ женщины, которая заставляла себя существовать одним лишь усилием воли и благодаря неискоренимому инстинкту выживания.

Влюбленные прогулялись пешком до вокзала и остановились возле уличного торговца. Суджа купила на двоих сладкий рисовый дук. И когда они, стоя рядом, по очереди вонзали зубы в горячую сладкую мякоть пирога, от их губ поднимался густой пар.

— Твои родственники когда-нибудь навещали тебя тут, в Пхеньяне? — спросила Суджа.

— Могли бы, — соврал Чин, прекрасно зная, что они не в состоянии позволить себе поездку. — Но им больше нравится, когда я приезжаю домой. Тогда меня могут повидать все, — добавил он, подмигнув Судже.

— Я не сомневаюсь, что они скучают по тебе. Я тоже буду скучать по тебе, хотя тебя не будет всего неделю.

— Было бы здорово представить тебя маме и сестре. Они тебя полюбят.

— А твой отец?

— И он, конечно же, тоже, — быстро ответил Чин. Взглянув на последний кусок дука в руке Суджи, он сказал: — Этот кусочек тебе.

— Нет, тебе.

Чин поднес дук к губам девушки:

— Когда я вернусь, жди меня на этом же месте, и я куплю тебе еще.

Чин почувствовал близость Янгдока еще до того, как поезд прибыл на станцию. Знакомая вонь от жженого пластика и мусора разъедала легкие, вызывая приступы кашля. Возвращение сюда из Пхеньяна напоминало изгнание из рая в чистилище. Янгдок заметно изменился со времен его детства и год от года становился все хуже. Чин даже испытал чувство вины за ту жизнь, которая была у него в Пхеньяне.

Раньше на улицах Янгдока витал сладкий запах, потому что на каждом углу лоточники продавали ют — особую сладость. Ох уж этот аппетитный аромат карамелизованного сахара! А сейчас здесь почти не делали конфет: вместо сахара люди жгли древесину, бумагу, пластик и все, что только попадалось под руку, лишь бы согреться. Так называемые воробышки — осиротевшие дети — носились туда-сюда по улицам и жались друг к другу, отчего напоминали кучки грязного тряпья, набросанные вдоль платформ. По вечерам они укладывались вместе с бездомными у станционных столбов. А утром приходили санитары с носилками и шестами и начинали толкать и тыкать их, чтобы понять, кто из них не пережил ночь.

Чин вышел со станции, перекинул сумку через плечо и направился к многоквартирному дому, в котором жили родители. Солнце уже садилось, когда он подходил к зданию, но возле того почему-то толпился народ. «Неужели здесь решили разбить рынок», — успел подумать Чин. Но, подойдя ближе, он не увидел ни чанов для готовки, ни покрывал или кусков картона, на которых обычно раскладывают товары. Что-то было не так. Он заметил, что люди стоят в домашних тапочках и с наспех наброшенными на плечи свитерами. Парень прибавил шагу и стал проталкиваться через толпу в поисках родных.

Родители и сестра Ённа сидели на корточках на земле, засунув руки между колен, чтобы согреться.

— Чин! — воскликнула мать, завидев сына.

Они с Ённой подбежали и обняли его, и он крепко прижал их к себе.

— Умма, мама, как я рад тебя видеть. Ённа, как ты? — проговорил он, потирая им плечи, будто стараясь согреть. Чин заметил, как обе они исхудали, и почувствовал укол вины. Он взглянул на отца и приветственно кивнул: — Аннёнхасэё! Привет!

— Аннён. — Пак холодно посмотрел на сына. С тех пор как Чин получил стипендию, Пак перестал понимать, как разговаривать с парнем. Отец гордился достижением наследника, но в то же время видел, что Чин меняется, отходя от семейного уклада, и, будучи главой семьи, воспринимал это не иначе как вызов. — Вот ты и здесь. Как добрался? — Отец старался, чтобы голос не выдавал его настороженности.

— Хорошо, — ответил Чин и огляделся. — А здесь-то что творится?

— Рейд идет, — прошептала Ённа, а потом принялась рассказывать, как полицейские ворвались в дом и велели всем выметаться вон.

Перемещаясь от одной квартиры к другой, они будто играли в спортивную игру и перекрикивались между собой, как футболисты на поле. «Ребят, вы что, всё еще на втором? Почему не поднимаетесь?» — кричали они, и в окнах квартир то появлялись, то исчезали из виду их прыгающие вверх-вниз фуражки.

Чин посмотрел наверх и с волнением обнаружил, что полицейские добрались до родительской квартиры на пятом этаже. Каждая семья прятала в доме что-нибудь ценное: тайник с запасом провианта на черный день, фамильное золото… И Чин не сомневался, что у матери тоже где-то припрятаны ценности: она была из тех женщин, что всегда оставляют что-нибудь про запас.

«Во имя Великого Руководителя! — взмолился Чин, — пусть они пройдут быстро и ничего не обнаружат!»

Полицейские медленно поднялись на шестой этаж, затем еще выше. К семи вечера они закончили обход десятого этажа и уехали, вытащив свои дубинки из дверных ручек и разрешив жильцам вернуться в квартиры. Чин с семьей поднялись по темной лестнице и обнаружили, что дверь их квартиры приоткрыта, а по бетонному полу разбросаны кастрюли и столовые приборы. Кособокие дверцы гардероба в гостиной распахнуты, и постельное белье с одеждой выброшены на пол.

Умма упала на колени и принялась рыться в гардеробе, с остервенением перетряхивая простыни и отшвыривая подушки, набитые гречишной шелухой.

— Забрали, ничего не осталось! — Она рухнула на кучу белья и, замолотив по ней руками, зарыдала.

— Что такое? — Чин присел рядом с матерью и робко коснулся ее волос.

Они так поредели, что сквозь тщательно уложенные локоны с химической завивкой просвечивала кожа. А ведь маме всего пятьдесят…

Ённа подошла к брату и прошептала:

— Они забрали нашу кукурузную муку.

Глаза Чина округлились.

— Аппа! — позвал он.

Пак, прислонившись спиной к стене, стоял неподвижно, сжав кулаки так, что большие пальцы оказались внутри, и молча смотрел на жену. Ённа опустилась на колени подле матери, и по щекам девушки заструились слезы.

Чин снова взглянул на отца, ожидая его реакции. Ему хотелось встряхнуть аппу, заставить его действовать. «Скажи маме, что ты найдешь еще еды. Скажи ей, что у нас дома безопасно, что в нашей жизни не все так плохо. Скажи что угодно. Соври! Ты — глава этой семьи, так сделай что-нибудь!»

Но отец пребывал в каком-то оцепенении и молча наблюдал, как рыдают жена и дочь. Наконец Чин наклонился к ним и прошептал сестре на ухо:

— Придется мне что-нибудь придумать.

— Что ты можешь придумать? Ты даже не живешь здесь больше. — Она посмотрела на брата.

С этого ракурса Чину стало заметно, как впали ее щеки, а руки стали худыми, точно у ребенка. Он отвернулся, сгорая от стыда. Пока его родные умирали с голоду в Янгдоке, он получал ежедневные пайки в университетском кафетерии. Это были обычная ячневая или кукурузная крупа или капуста, но все же он мог питаться. А у его матери и сестры условия жизни стали еще хуже.

Чин вынул из рюкзака два маленьких пакетика с ячневой и кукурузной мукой и положил перед матерью:

— Умма, вот немного провизии для всех.

— О, Чин, — всхлипнула она, — не стоило.

Сын наклонился к матери и обнял ее, накрыв собой худую согнутую спину. Он вспомнил, как она держала его на руках и пела ему песню о Великом Руководителе: «Нет родины без тебя!» Каким прочным и безопасным казался ему мир в то время. Теперь она стала маленькой, гораздо ниже, чем была тогда, и такой хрупкой.

Мать положила свою ладонь поверх его и долго так держала. А когда убрала, в ладони Чина остался маленький бархатный мешочек. Она сжала пальцы сына вокруг этого мешочка. Чин заглянул внутрь и увидел нефритовое ожерелье в виде глотающего собственный хвост дракона. В его пасти поблескивал небольшой бриллиант. Давным-давно мама показывала ему это ожерелье и рассказывала, что оно принадлежало ее матери и его удалось сохранить в семье во время японской оккупации и Корейской войны. Свернувшийся в кольцо дракон символизировал баланс во Вселенной, гармонию между инь и ян.

Чин посмотрел на мать.

— Что мне с ним делать? — спросил он.

— Возьми его. Здесь от него нет проку. Продай в Пхеньяне и купи на эти деньги учебники, иначе они все равно найдут его во время следующего рейда.

Чин покачал головой:

— Нет, я не могу его взять. Пусть останется здесь.

— Возьми, — настаивала мать. — Говорю же тебе, они найдут. А если ты его заберешь, он не пропадет.

Чин не знал, что сказать. Он обвел взглядом комнату, в которой царил страшный беспорядок, и, заметив кучку высыпавшихся из миски раковин, вспомнил, как легко раньше можно было найти улиток. Но это было давно, а с тех пор, как наступил голод, улитки тоже стали большой редкостью.

— Мы должны что-то с этим сделать, — обратился Чин к аппе.

Отец тяжело вздохнул:

— А что мы можем сделать? Они ведь полицейские.

— Это же было явно не санкционировано!

— Именно это они и делают.

— Ты что, хочешь сказать, что они уже делали так раньше? — Чин взглянул на отца, потом на Ённу.

Но они молчали.

В приступе гнева Чин метнулся к двери и выскочил в неосвещенный подъезд. Темнота тяжелой пеленой сомкнулась вокруг него, и в этой темноте слух различил доносящиеся из-за других дверей плач и стенания. Ограбили не только его семью.

Чин стал продвигаться по коридору, касаясь пальцами стены, и, когда его рука повисла в пустоте, понял, что достиг лестницы. Здесь, как и в коридоре, ничего не было видно, но его тело помнило эти ступени, по которым он столько раз сбегал и поднимался, когда был мальчишкой. Чин побежал вниз, перескакивая длинными ногами через две ступеньки, и, быстро преодолев все пять пролетов, выскочил из подъезда на ночную улицу.

Запахивая на ходу куртку, он помчался к главной дороге. Его кулаки сжимались и разжимались, а ботинки с силой обрушивались на асфальт. Друзья подсмеивались над тем, как двигались его длинные ноги и вихлялись бедра во время бега. Но пусть это и вызывает у кого-то смех, главное, черт побери, что он сейчас бежит!

Вначале Чин несся, не разбирая дороги, но постепенно его сознание начало цепляться за знакомые ориентиры. В детстве они с друзьями метались по здешним улицам, словно крысы в поисках лучшей сточной канавы. И теперь он снова окунулся в этот город с его сбрызнутым дождем бетоном, выцветшими серо-голубыми зданиями и широкими бульварами с неровно подстриженными деревьями, кору которых начисто ободрали; с разрастающимися полчищами попрошаек и сирот-беспризорников; с едким воздухом, когда-то вбиравшим в себя копоть сталелитейного производства, а ныне серым от дыма горящих бочек; с покрытыми ржавчиной зелеными российскими грузовиками ГАЗ-31, которые теперь ездили на древесном топливе вместо бензина; со всей его загазованностью, гнилью и ветхостью. Но именно этот неприглядный вид города и играл роль сердечной мышцы, питавшей стремления Чина вырваться в другой мир.

Он повернул на главный бульвар, в былые времена засаженный высокими соснами, которые простирали над тротуарами свои ветви с темными блестящими иголками. Сейчас от этих деревьев ничего не осталось: их извели, сначала лишив коры, а потом одно за другим порубив на дрова. Теперь на месте сосен торчали только пни.

Чин, перейдя на трусцу и направляясь на север, к полицейскому участку Гуллэ Донг, старался держаться ближе к темным зданиям. Его взгляд, подобно почтовому голубю, который всегда возвращается домой, остановился на портретах Великого Руководителя и Великого Вождя, установленных на приземистом белом здании. При виде их радушных улыбок ему стало спокойнее, грудь расправилась, плечи расслабились. Портреты придавали ему сил и, словно компас, указывали верное направление. От этого все тело Чина трепетало, стремилось вперед, а изнутри его распирало нарастающее чувство справедливости. Если партия следит за каждым, тогда даже полицию можно привлечь к ответу, не так ли? И если партия всегда была решительно настроена против чиновников, злоупотребляющих властью, то доложить о самоуправстве полицейских было не только правильно, но и похвально. Это могло быть воспринято как героический поступок человека, поднявшегося против полицейской тирании и коррупции. Чин не сомневался в том, что действует благородно.

Он встретится с комиссаром полиции и расскажет ему о краже, которая происходила уже не раз. Если бы Великий Руководитель знал о том, что творят эти полицейские, их бы, несомненно, уже давно настигло наказание. Портреты Великого Руководителя и Вечного Отца показались еще больше, когда Чин повернул на улицу, где находился полицейский комиссариат. Возле огороженной территории полиции он сбавил шаг и подошел к осыпающейся бетонной плите забора.

Чин пока не знал, что скажет комиссару, да и вообще не представлял, как подают жалобу на полицейских. И тут его внезапно осенило: ему ведь неизвестны имена этих людей, и он не располагает ни малейшими доказательствами их преступления. Чин прижался к стене, и в нос ему ударил сухой, пыльный запах известки. Во дворе комиссариата было пусто, а дверь, ведущая в здание, оказалась закрыта. Но в одном из окон тускло мерцал желтый огонек свечи — как и во всем Янгдоке, в полиции не было электричества.

И в этот момент под велосипедным навесом что-то шевельнулось. Чин быстро пригнулся и посмотрел через отверстие в бетонной стене. Полицейский заталкивал в угол стоянки тяжелый светлый мешок размером с бак для кимчхи[7]. Форменная гимнастерка, туго стянутая поясом, болталась на его маленьком, тщедушном теле, как на вешалке, когда он толкал мешок ногой. Мужчина пытался запихнуть его под составленные вместе велосипеды, но мешок был великоват для того, чтобы поместиться под цепями и педалями. Решив пойти другим путем, полицейский нагнулся, выдернул мешок, а потом, перегнувшись через велосипеды, забросил за них свой груз. После этого мужчина пошарил под стропилами у себя над головой, стянул сверху охапку больших черных камер и прикрыл ими велосипеды. Этот сэки пытался спрятать мешок! Попинав напоследок велосипеды, полицейский остался доволен тайником. Он направился в сторону участка и открыл дверь, из-за которой грянул взрыв хохота.

От этого негодяя проку не будет.

Чин таращился на велосипедный навес. Судя по весу мешка, с которым воевал полицейский, там была кукурузная мука… И это запросто могла быть именно та мука, которую изъяли сегодня в их доме. Если у него получится привести комиссара к велосипедному навесу и представить мешок в качестве доказательства, в достоверности его рассказа не будет сомнений. Но вначале ему нужно убедиться, что это и в самом деле кукурузная мука.

Чин по-кошачьи двинулся вперед, осторожно перенося вес тела с одной ноги на другую и не выпуская из поля зрения заднюю дверь полицейского участка. Резко втянув в себя воздух, он перемахнул через стену и приземлился прямо перед электрическим ограждением. Раздвинув провода, Чин пролез в образовавшуюся брешь без единой искорки — как он и предполагал, электрическая изгородь была обесточена.

Парень свернул направо, и велосипедный навес оказался точно между ним и зданием полицейского участка. В этом месте вечерний полумрак сгущался до состояния полной темноты. Полицейские не смогли бы его разглядеть, но Чин оказался достаточно близко от закрытой двери и поэтому хорошо слышал их голоса и даже чувствовал легкий запах сигаретного дыма.

Чин вдохнул полной грудью. Черт возьми, у него уже долгие месяцы не было ни одной настоящей сигареты! Присев на корточки, он на несколько секунд замер, ощутив, как напряглась каждая мышца в теле. Потом, быстро выпрямившись, Чин метнулся вперед. Он не сводил глаз с белеющего в темном углу мешка и настолько был уверен, что в нем кукурузная мука, что уже чувствовал ее вкус и запах. Снова присев, Чин засунул руку под велосипедные цепи, но его пальцы не смогли дотянуться до мешка. Он поднялся, втянул живот и, распластавшись на велосипедах, вытянул руку вниз насколько мог. Велосипеды сдвинулись и загремели, не выдержав его веса.

Чин обмер: «Черт!»

Он шарил рукой, пытаясь достать мешок, и в тот момент, когда наконец сумел зацепить пальцами джутовую ткань, услышал крик. Чин обернулся, и тут же тяжелый удар в лицо сбил его с ног.

Вскочив, он кинулся бежать со всех ног, как жеребенок, не разбирая дороги. В руке он сжимал джутовый мешок, бившийся при каждом шаге о бедро. Можно было бы бросить эту ношу и бежать налегке, но пальцы намертво вцепились в добычу. Парень бежал вслепую, выставив вперед руки, пока не врезался в бетонную стену. Его голова, словно мяч, отскочила от нее, а темное небо закружилось перед глазами. Забрызгивая все кровью, Чин поднял руку и начал ощупывать бетон, пока пальцы не нашли подходящую точку опоры. Ему удалось перевалиться через забор, и ноги снова быстро понесли его по земле. Он почти что выбрался. С трудом разбирая дорогу в темном лабиринте улиц, Чин мысленно перебрал с дюжину тупиковых путей, но затем оставил попытки просчитать маршрут. Нужно, черт побери, просто шевелиться, уносить ноги!

Мимо один за другим проносились ряды кошмарной янгдокской «гармошки» — длинных, неряшливого вида зданий семидесятых годов постройки, с квадратными окнами, вырезанными в стенах, как лады на грифе музыкального инструмента. Но музыки в этой архитектуре не было, не было в окнах и света, а во дворах — ни одной клумбы или детской игрушки. Черные улицы выглядели неприветливыми, как глаза обитателей этих жилищ. В семидесятых люди оставили в полях свои хижины с соломенными крышами и переехали сюда, чтобы работать на фабрике. Они въехали в эти дома еще до полного завершения строительства, и вышло так, что оно так никогда и не завершилось. Половина квартир осталась без стекол в рамах, и вместо них окна были закрыты кусками картона. На каждом перекрестке торчали мачты освещения, но ни в одном патроне не было лампочки.

Наступило время, когда дневной свет погас, отступив перед темнотой, и люди начали готовиться ко сну. Еще не все обладатели свечей успели их задуть, но в большинстве окон было уже темно. Здесь никто не собирался у подъезда, не беседовал с соседями на заднем дворе. Тут не жарили мясо на костре, не угощались рисовым вином. Не было даже ни одного уличного фонаря. Люди ютились в темных комнатушках. Достав матрасы, они, опустившись на них, закрывали глаза и ждали, когда придет сон, который на следующие семь часов освободит их от чувства голода.

Ённа и родители тоже, наверное, собираются спать. Они, должно быть, не могут понять, куда он подевался.

Чин пробежал по дорожке между двумя домами и, наступив в лужу, кинулся к нише. Ему пришлось согнуть спину, чтобы втиснуться в небольшое укрытие. Тяжело дыша, он прислонился к стене, ощупал ноги. Они совсем заледенели! Подложенная в мыски газетная бумага насквозь промокла, и пальцы уже ничего не чувствовали от холода. Чин принялся растирать ступни.

Отовсюду слышались крики и топот ног. Полицейские беспорядочно носились по жилому кварталу, и производимый ими шум отражался от бетонных стен. Чин сунул руку под куртку и ощупал мешок с кукурузной мукой — тот был тяжелее новорожденного младенца. Люди сейчас могли бы легко убить и за вдвое меньшее количество еды. Через ткань он зажал пальцами щепотку муки и почувствовал, как по шее прокатилась волна жара.

Что он здесь делает с этим мешком в руках? Почему не бросил его там же, где нашел? Чин закрыл глаза из-за внезапного головокружения и судорожно выдохнул. Он не собирался убегать с мешком, но теперь уже не мог вернуться и отдать его полиции. Его обвинят в воровстве.

Но именно это он и сделал — украл.

Чин посмотрел на свои руки. Ладони были большими, не просто крупными, как все остальные части тела, а чересчур большими, и они брали на себя слишком многое. У некоторых людей большими были глаза. Они слишком многого желали или надеялись на что-то лучшее по сравнению с тем, что было им уготовано судьбой. Были и такие, кого обуревала зависть к богатым членам партии, имевшим тайные виллы и поместья. А у Чина слабым местом были его руки: они, казалось, сами делали то, за что он боялся браться.

Чин осторожно прокрался к следующему дому. Его худое тело вжалось в стену, а ноги были готовы к рывку. Он слегка приоткрыл рот, чтобы его не выдало громкое дыхание. Каждый мускул был напряжен, и все чувства обострены.

По мере того как полицейские разбредались в разные стороны, их голоса постепенно затихали. Но в какой-то момент они вернутся. Ему нужно срочно выбираться отсюда. Он зароет муку вместе с бабушкиными бачками для кимчхи в старом дворе, где она перезимует. «Пожалуйста, во имя Великого Вождя, пусть все случится именно так!»

За стеной дома послышалось какое-то шарканье, а потом раздался пронзительный женский вопль:

— У нас уже был рейд на прошлой неделе!

— Это не рейд, — ответил хриплый голос.

— Чего они теперь-то ищут?!

— Я же сказал, это не рейд.

— Лучше заберите тела! Пусть увезут трупы.

— Закрой рот, пока не накликала беду, сука!

Слушая эту перебранку, Чин крепче прижал к себе свою ношу.

— Пусть пожинают то, что посеяли. Щедрый урожай мертвечины в этом году, но почему-то никому не нужны трупы, — не унималась женщина.

— Заткнись!

— Разве что торговцам мясом на черном рынке… — Громкий шлепок оборвал ее речь, и послышались рыдания.

Чин повертел головой, чтобы размять шею. Ему хотелось грохнуть рукой по стене и остановить того человека, но у него собственных забот было предостаточно. Он выглянул наружу и принялся всматриваться в темную, покрытую лужами улицу. Его слух напрягся, пытаясь различить голоса и шаги полицейских. Но было тихо. Глубоко вдохнув, Чин выскочил из укрытия и помчался мимо закрытых одинаковых дверей с облупленной краской.

Только после наступления комендантского часа Чин добрался до дома — бетонной коробки с пустыми темными окнами, зиявшими, словно разинутые пасти. Парень подбежал к боковому входу, толкнул тяжелую дверь и ухватился за перила лестницы, чтобы бежать наверх, но ноги его так тряслись, что он опустился на пол и некоторое время сидел, не в силах унять дрожь. На лестнице было темно и пахло железом, будто от ржавого ведра с водой или от размазанной по металлу крови. Чин вытер слюну в уголке рта и понял, что не чувствует левой половины лица. Он осторожно потрогал это место: челюсть и щека опухли, левый глаз наполовину закрылся. «О господи!» Осознав, как сильно пострадал, Чин уперся руками в колени и согнулся пополам. Синяк под глазом не скроешь от родных, и уж тем более от сокурсников. Начнутся расспросы.

Парень смотрел на грязный бетон под ногами. Всего двадцать четыре часа назад он был в Пхеньяне, с Суджей, и они вместе жевали сладкий дук, а теперь он удирает от полиции по улицам Янгдока. Господи, как же он ненавидит этот город и то, что здесь с ним случилось! Уж лучше было остаться в Пхеньяне! Не стоило сюда приезжать!

Чин сунул руку в мешок и растер кукурузную муку двумя пальцами. Еда! Это была самая настоящая еда! Благодаря этому мешку его мать и сестра не будут голодать.

Он снова завязал мешок, заставил себя выпрямиться и устало потащился вверх по лестнице, но с каждым шагом идти становилось тяжелее, а желание скрыться только крепчало. После пятого пролета Чин в нерешительности остановился на темной площадке, решая, что предпринять: сбежать или показаться на глаза семье. Он прокручивал в голове дальнейшие шаги. Может, отнести мешок обратно в полицейский участок и припрятать там же? Или выбросить где-нибудь, чтобы избавиться от улик? Но, наверное, он не сможет позволить такому ценному продукту пропасть зря.

В конце концов Чин толкнул дверь и ввалился в коридор. Ведя кончиками пальцев по стене, он считал двери, пока не дошел до шестой справа, а потом ощупал ее в поисках знакомой выбоины на ручке. Эта выбоина появилась, когда отец принес домой тесло и случайно ударил им о ручку. Чин положил пальцы на выемку, но никак не мог собраться с силами и войти.

— Кто там? — раздался голос аппы из-за двери.

Чин задержал дыхание.

— Кто там?!

«Черт!» Чин распахнул дверь и вошел. Руки сделались холодными и мокрыми. Мать с отцом и Ённа сгрудились вокруг маленькой свечки. Аппа сидел на полу, скрестив ноги и уперев руки в колени. Увидев Чина, он наклонился вперед, и по его изборожденному глубокими морщинами лицу заплясали колеблющиеся тени.

— Где ты был?

Чин расстегнул куртку, ухватил мешок за узел и вытащил из-за пояса. С глухим стуком он опустил его на пол.

— Что это?

— Это для нашей семьи.

Мать протянула руку, подвинула мешок к себе и развязала узел:

— Омона! Ты только посмотри!

— Ух, — прокряхтел отец. — Откуда это?

Чин оперся спиной о стену и медленно сполз на пол. Ноги от смертельной усталости не держали. Ему даже трудно было дышать. А мать с Ённой, склонившись над мешком, все щупали кукурузную муку.

— Где ты это взял, придурок? — раздраженно процедил отец, стараясь не повышать голос, чтобы не услышали соседи.

Чин молчал. Слов у него не было. И мыслей тоже.

— Это же… — отец осекся. — Ты принес в наш дом злосчастье!

Умма, по-прежнему склоняясь над мешком, обмакнула в кукурузную муку пальцы, а потом поднесла их ко рту.

— Она свежая! — воскликнула женщина, двигая челюстью.

Смешавшись со слюной, мука у нее во рту превратилась в липкую массу.

Чин напряженно смотрел на свечу и не мог отвести глаз от горячей желтой сердцевины пламени.

Отец встал на ноги и отвесил сыну оплеуху:

— Кто научил тебя воровать? Выброси это, негодяй! Я не потерплю такого в своем доме!

— Нет! Пожалуйста! — Мать попыталась оттащить мужа.

— Я не могу сидеть и смотреть, как вы умираете, — проговорил Чин.

— Что ты принес в наш дом?! Откуда это?! — закричал Пак и ударил сына по уху, а потом еще и еще раз.

Голова Чина дернулась в сторону, обнаружив распухшую, бесформенную левую щеку.

— Оппа! — вскрикнула Ённа. — Что случилось? — Она подползла к брату; ее холодные пальцы нервно трогали его лицо.

— О нет! Кто это тебя так? — Мать выпустила руку мужа и бросилась к Чину.

Пак смотрел, как жена суетится вокруг сына, и когда она, обняв Чина, начала укачивать, в отвращении скривил тубы.

— Отойди прочь, женщина, — прохрипел он.

— Что ты натворил, сыночек? — заплакала мать.

— Ничего не случилось.

— Проходимец украл кукурузу, — проворчал отец. — Какому идиоту вздумалось принести это в мой дом? А? Нужно избавиться от мешка!

— Я могу взять немножко, а остальное ты вернешь, хорошо? — зашептала мать. — Ённа, принеси из кухни миску.

— Это некуда возвращать, умма. Это наша кукуруза.

— Но… здесь больше, чем у нас было.

— Она наша, — с нажимом повторил Чин.

— Но… — Умма замолчала и убрала руку от мешка.

Не произнеся больше ни слова, Чин тяжело поднялся, вышел за дверь и, спотыкаясь, пошел по гулкому коридору, пока снова не очутился на лестнице. Спустившись, он уселся на нижней площадке. Холод бетона легко проникал сквозь брюки, и все тело неприятно ныло. Чин похлопал себя по рукам и ногам, чтобы согреться. Это были его университетские брюки из виналона — ткани, знаковой для идеологии чучхе, призывавшей к патриотической самодостаточности. Если Северная Корея не могла разводить овец или выращивать урожаи хлопка и льна, то она могла производить ткань из того, что имела. То есть превращать антрацит в прочное синтетическое волокно — виналон. Как воду из вина, они делали из угля ткань. Чин и его однокашники должны были стать лидерами следующего поколения и гордились тем, что носили эту славную ткань, поскольку она символизировала чучхе.

Перед мысленным взором Чина замелькали картины тех событий, что произошли за последние несколько часов: полицейский рейд, полицейский под велосипедным навесом, удар в лицо, мешок кукурузной муки. Все эти сцены вставали у него перед глазами, как кадры фильма или кусочки мозаики, и медленно перемещались, складываясь в одну ужасающую мысль. Поскольку кукурузная мука была в государственных руках, формально она принадлежала Дорогому Руководителю. Он украл ее у Дорогого Руководителя!

Чин согнулся в три погибели и напрягся всем телом. Потом еще раз. Его стошнило слюной, потому что желудок был пуст. Нужно убираться отсюда, пока его никто не обнаружил.