Бесы

Когда кончилась экзекуция, я положил ножик в жилетный карман и, выйдя, выбросил на улицу, далеко от дому, так, чтобы никто никогда не узнал. Потом я выждал два дня. Девочка, поплакав, стала еще молчаливее; на меня же, я убежден, не имела злобного чувства. Впрочем, наверно, был некоторый стыд за то, что ее наказали в таком виде при мне; она не кричала, а только всхлипывала под ударами, конечно потому, что тут стоял я и всё видел. Но и в стыде этом она, как ребенок, винила наверно одну себя. До сих пор она, может быть, только боялась меня, но не лично, а как постояльца, человека чужого, и, кажется, была очень робка.

Вот тогда-то в эти два дня я и задал себе раз вопрос, могу ли я бросить и уйти от замышленного намерения, и я тотчас почувствовал, что могу, могу во всякое время и сию минуту. Я около того времени хотел убить себя от болез­ни равнодушия; впрочем не знаю отчего. В эти же два-три дня (так как непре­менно надо было выждать, чтобы девочка всё забыла) я, вероятно чтоб отвлечь себя от беспрерывной мечты или только на смех, сделал в номерах кражу. Это была единственная кража в моей жизни.

В этих номерах гнездилось много людей. Между прочим, и жил один чи­новник, с семейством, в двух меблированных комнатках; лет сорока, не совсем глупый и имевший приличный вид, но бедный. Я с ним не сходился, и компа­нии, которая там окружала меня, он боялся. Он только что получил жалова­ние, тридцать пять рублей. Главное, натолкнуло меня, что мне в самом деле в ту минуту нужны были деньги (хотя я через четыре дня и получил с почты), так что я крал как будто из нужды, а не из шутки. Сделано было нагло и яв­ственно: я просто вошел в его номер, когда жена, дети и он обедали в дру­гой каморке. Тут на стуле у самой двери лежал сложенный вицмундир. У меня вдруг блеснула эта мысль еще в коридоре. Я запустил руку в карман и вытащил портмоне. Но чиновник услышал шорох и выглянул из каморки. Он, кажется, даже видел, по крайней мере что-нибудь, но так как не всё, то, конечно, и не поверил глазам. Я сказал, что, проходя коридором, зашел взглянуть, который час на его стенных. «Стоят-с», — отвечал он, я и вышел.

Тогда я много пил, и в номерах у меня была целая ватага, в том числе и Ле- бядкин. Портмоне я выбросил с мелкими деньгами, а бумажки оставил. Было тридцать два рубля, три красных и две желтых[898]. Я тотчас же разменял красную и послал за шампанским; потом еще послал красную, а затем и третью. Часа через четыре, и уже вечером, чиновник выждал меня в коридоре.

Вы, Николай Всеволодович, когда давеча заходили, не сронили ли неча­янно со стула вицмундир... у двери лежал?

Нет, не помню. А у вас лежал вицмундир?

Да, лежал-с.

На полу?

Сначала на стуле, а потом на полу.

Что ж, вы его подняли?

Поднял.

Ну, так чего же вам еще?

Да коли так, так и ничего-с...

Он договорить не посмел, да и в номерах не посмел никому сказать, — до того бывают робки эти люди. Впрочем, в номерах все меня боялись ужасно и почитали. Я потом любил с ним встречаться глазами, раза два в коридоре. Скоро наскучило.

Как только кончились три дня, я воротился в Гороховую. Мать куда-то собиралась с узлом; мещанина, разумеется, не было. Остались я и Матреша. Окна были отперты. В доме всё жили мастеровые, и целый день изо всех эта­жей слышался стук молотков или песни. Мы пробыли уже с час. Матреша си­дела в своей каморке, на скамеечке, ко мне спиной, и что-то копалась с игол­кой. Наконец вдруг тихо запела, очень тихо; это с ней иногда бывало. Я вынул часы и посмотрел, который час, было два. У меня начинало биться сердце. Но тут я вдруг опять спросил себя: могу ли оставить? и тотчас же ответил себе, что могу. Я встал и начал к ней подкрадываться. У них на окнах стояло много герани, и солнце ужасно ярко светило. Я тихо сел подле на полу. Она вздрог­нула и сначала неимоверно испугалась и вскочила. Я взял ее руку и тихо по­целовал, принагнул ее опять на скамейку и стал смотреть ей в глаза. То, что я поцеловал у ней руку, вдруг рассмешило ее как дитю, но только на одну секун­ду, потому что она стремительно вскочила в другой раз, и уже в таком испуге, что судорога прошла по лицу. Она смотрела на меня до ужаса неподвижными глазами, а губы стали дергаться, чтобы заплакать, но всё-таки не закричала. Я опять стал целовать ей руки, взяв ее к себе на колени, целовал ей лицо и ноги. Когда я поцеловал ноги, она вся отдернулась и улыбнулась как от стыда, но ка­кою-то кривою улыбкой. Всё лицо вспыхнуло стыдом. Я что-то всё шептал ей. Наконец вдруг случилась такая странность, которую я никогда не забуду и ко­торая привела меня в удивление: девочка обхватила меня за шею руками и на­чала вдруг ужасно целовать сама. Лицо ее выражало совершенное восхище­ние. Я чуть не встал и не ушел, — так это было мне неприятно в таком кро­шечном ребенке, от жалости. Но я преодолел внезапное чувство моего страха и остался.

Когда всё кончилось, она была смущена. Я не пробовал ее разуверять и уже не ласкал ее. Она глядела на меня, робко улыбаясь. Лицо ее мне показалось вдруг глупым. Смущение быстро с каждою минутой овладевало ею всё более и более. Наконец она закрыла лицо руками и стала в угол лицом к стене непо­движно. Я боялся, что она опять испугается, как давеча, и молча ушел из дому.

Полагаю, что всё случившееся должно было ей представиться окончатель­но как беспредельное безобразие, со смертным ужасом. Несмотря на русские ругательства, которые она должна была слышать с пеленок, и всякие странные разговоры, я имею полное убеждение, что она еще ничего не понимала. На­верное, ей показалось в конце концов, что она сделала неимоверное преступ­ление, и в нем смертельно виновата, — „Бога убила".

В ту ночь я и имел ту драку в кабаке, о которой мельком упоминал. Но я проснулся у себя в номерах наутро, меня привез Лебядкин. Первая мысль по пробуждении была о том: сказала она или нет; это была минута настоящего страха, хоть и не очень еще сильного. Я был очень весел в то утро и ужасно ко всем добр, и вся ватага была мною очень довольна. Но я бросил их всех и по­шел в Гороховую. Я встретился с нею еще внизу, в сенях. Она шла из лавочки, куда ее посылали за цикорием. Увидев меня, она стрельнула в ужасном страхе вверх по лестнице. Когда я вошел, мать уже хлестнула ее два раза по щеке за то, что вбежала в квартиру „сломя голову", чем и прикрылась настоящая причи­на ее испуга. Итак, всё пока было спокойно. Она куда-то забилась и не входила всё время, пока я был. Я пробыл с час и ушел.

К вечеру я опять почувствовал страх, но уже несравненно сильнее. Конеч­но, я мог отпереться, но меня могли и уличить. Мне мерещилась каторга. Я ни­когда не чувствовал страху и, кроме этого случая в моей жизни, ни прежде, ни после ничего не боялся. И уж особенно Сибири, хотя и мог быть сослан не од­нажды. Но в этот раз я был испуган и действительно чувствовал страх, не знаю почему, в первый раз в жизни, — ощущение очень мучительное. Кроме того, вечером, у меня в номерах, я возненавидел ее до того, что решился убить. Глав­ная ненависть моя была при воспоминании об ее улыбке. Во мне рождалось презрение с непомерною гадливостью за то, как она бросилась после всего в угол и закрылась руками, меня взяло неизъяснимое бешенство, затем последо­вал озноб; когда же под утро стал наступать жар, меня опять одолел страх, но уже такой сильный, что я никакого мучения не знал сильней. Но я уже не не­навидел более девочку, по крайней мере до такого пароксизма, как с вечера, не доходило. Я заметил, что сильный страх совершенно прогоняет ненависть и чувство мщения.

Проснулся я около полудня, здоровый, и даже удивился некоторым из вче­рашних ощущений. Я, однако же, был в дурном расположении духа и опять- таки принужден был пойти в Гороховую, несмотря на всё отвращение, По­мню, что мне ужасно хотелось бы в ту минуту иметь с кем-нибудь ссору, но только серьезную. Но, придя на Гороховую, я вдруг нашел у себя в комнате Нину Савельевну, ту горничную, которая уже с час ожидала меня. Эту девуш­ку я совсем не любил, так что она пришла сама немного в страхе, не рассержусь ли я за незваный визит. Но я вдруг ей очень обрадовался. Она была недурна, но скромна и с манерами, которые любит мещанство, так что моя баба-хозяй­ка давно уже очень мне хвалила ее. Я застал их обеих за кофеем, а хозяйку в чрезвычайном удовольствии от приятной беседы. В углу их каморки я заме­тил Матрешу. Она стояла и смотрела на мать и на гостью неподвижно. Когда я вошел, она не спряталась, как тогда, и не убежала. Мне только показалось, что она очень похудела и что у ней жар. Я приласкал Нину и запер дверь к хозяй­ке, чего давно не делал, так что Нина ушла совершенно обрадованная. Я ее сам вывел и два дня не возвращался в Гороховую. Мне уже надоело.

Я решился всё покончить, отказаться от квартиры и уехать из Петербур­га. Но когда я пришел, чтоб отказаться от квартиры, я застал хозяйку в трево­ге и в горе: Матреша была больна уже третий день, каждую ночь лежала в жару и ночью бредила. Разумеется, я спросил, об чем она бредит (мы говорили ше­потом в моей комнате). Она мне зашептала, что бредит „ужасти": „Я, дескать, Бога убила". Я предложил привести доктора на мой счет, но она не захотела: „Бог даст, и так пройдет, не всё лежит, днем-то выходит, сейчас в лавочку сбе­гала". Я решился застать Матрешу одну, а так как хозяйка проговорилась, что к пяти часам ей надо сходить на Петербургскую, то и положил воротиться ве­чером.

Я пообедал в трактире. Ровно в пять с четвертью воротился. Я входил все­гда с своим ключом. Никого, кроме Матреши, не было. Она лежала в камор­ке за ширмами на материной кровати, и я видел, как она выглянула; но я сде­лал вид, что не замечаю. Все окна были отворены. Воздух был тепл, было даже жарко. Я походил по комнате и сел на диван. Всё помню до последней мину­ты. Мне решительно доставляло удовольствие не заговаривать с Матрешей. Я ждал и просидел целый час, и вдруг она вскочила сама из-за ширм. Я слышал, как стукнули ее обе ноги об пол, когда она вскочила с кровати, потом довольно скорые шаги, и она стала на пороге в мою комнату. Она глядела на меня мол­ча. В эти четыре или пять дней, в которые я с того времени ни разу не видал ее близко, действительно очень похудела. Лицо ее как бы высохло, и голова, на­верно, была горяча. Глаза стали большие и глядели на меня неподвижно, как бы с тупым любопытством, как мне показалось сначала. Я сидел в углу дивана, смотрел на нее и не трогался. И тут вдруг опять я почувствовал ненависть. Но очень скоро заметил, что она совсем меня не пугается, а, может быть, скорее в бреду. Но она и в бреду не была. Она вдруг часто закивала на меня головой, как кивают, когда очень укоряют, и вдруг подняла на меня свой маленький ку­лачок и начала грозить им мне с места. Первое мгновение мне это движение показалось смешным, но дальше я не мог его вынести. Я встал и подвинул­ся к ней. На ее лице было такое отчаяние, которое невозможно было видеть в лице ребенка. Она всё махала на меня своим кулачонком с угрозой и всё ки­вала, укоряя. Я подошел близко и осторожно заговорил, но увидел, что она не поймет. Потом вдруг она стремительно закрылась обеими руками, как тогда, отошла и стала к окну, ко мне спиной. Я оставил ее, воротился в свою комнату и сел тоже у окна. Никак не пойму, почему я тогда не ушел и остался как буд­то ждать. Вскоре я опять услышал поспешные шаги ее, она вышла в дверь на деревянную галерею, с которой и был сход вниз по лестнице, и я тотчас побе­жал к моей двери, приотворил и успел еще подглядеть, как Матреша вошла в крошечный чулан, вроде курятника, рядом с другим местом. Странная мысль блеснула в моем уме. Я притворил дверь и — к окну. Разумеется, мелькнувшей мысли верить еще было нельзя; „но однако"... (Я всё помню.)

Через минуту я посмотрел на часы и заметил время. Надвигался вечер. Надо мною жужжала муха и всё садилась мне на лицо. Я поймал, подержал в пальцах и выпустил за окно. Очень громко въехала внизу во двор какая-то те­лега. Очень громко (и давно уже) пел песню в углу двора в окне один мастеро­вой, портной. Он сидел за работой, и мне его было видно. Мне пришло в голо­ву, что так как меня никто не повстречал, когда я входил в ворота и подымал­ся по лестнице, то, конечно, не надо, чтобы и теперь повстречали, когда я буду сходить вниз, и я отодвинул стул от окна. Затем взял книгу, но бросил и стал смотреть на крошечного красненького паучка на листке герани и забылся. Я всё помню до последнего мгновения.

Я вдруг выхватил часы. Прошло двадцать минут с тех пор, как она выш­ла. Догадка принимала вид вероятности. Но я решился подождать еще с чет­верть часа. Приходило тоже в голову, не воротилась ли она, а я, может быть, прослышал; но этого не могло и быть: была мертвая тишина и я мог слышать писк каждой мушки. Вдруг у меня стало биться сердце. Я вынул часы: недо­ставало трех минут; я их высидел, хотя сердце билось до боли. Тут-то я встал, накрылся шляпой, застегнул пальто и осмотрелся в комнате: всё ли на преж­нем месте, не осталось ли следов, что я заходил? Стул я придвинул ближе к окну так, как он стоял прежде. Наконец тихо отворил дверь, запер ее моим ключом и пошел к чуланчику. Он был приперт, но не заперт; я знал, что он не запирался, но я отворить не хотел, а поднялся на цыпочки и стал глядеть в щель. В это самое мгновение, подымаясь на цыпочки, я припомнил, что когда сидел у окна и смотрел на красного паучка и забылся, то думал о том, как я приподымусь на цыпочки и достану глазом до этой щелки. Вставляя здесь эту мелочь, хочу непременно доказать, до какой степени явственно я владел моими умственными способностями. Я долго глядел в щель, там было темно, но не совершенно. Наконец я разглядел, что было надо... всё хотелось совер­шенно удостовериться.

Я решил наконец, что мне можно уйти, и спустился с лестницы. Я никого не встретил. Часа через три мы все, без сюртуков, пили в номерах чай и игра­ли в старые карты, Лебядкин читал стихи. Много рассказывали и, как нароч­но, все удачно и смешно, а не так, как всегда, глупо. Был и Кириллов. Никто не пил, хотя и стояла бутылка рому, но прикладывался один Лебядкин. Прохор Малов заметил, что „когда Николай Всеволодович довольны и не хандрят, то и все наши веселы и умно говорят". Я запомнил это тогда же.

Но часов уже в одиннадцать прибежала дворникова девочка от хозяйки, с Гороховой, с известием ко мне, что Матреша повесилась. Я пошел с девоч­кой и увидел, что хозяйка сама не знала, зачем посылала за мной. Она вопи­ла и билась, была кутерьма, много народу, полицейские. Я постоял в сенях и ушел.

Меня почти не беспокоили, впрочем, спросили что следует. Но кроме того, что девочка была больна и бывала в бреду в последние дни, так что я предла­гал с своей стороны доктора на мой счет, я решительно ничего не мог пока­зать. Спрашивали меня и про ножик; я сказал, что хозяйка высекла, но что это было ничего. Про то, что я приходил вечером, никто не узнал. Про результат медицинского свидетельства я ничего не слыхал.

С неделю я не заходил туда. Зашел, когда уже давно похоронили, чтобы сдать квартиру. Хозяйка всё еще плакала, хотя уже возилась с своим лоскуть- ем и с шитьем по-прежнему. „Это я за ваш ножик ее обидела", — сказала она мне, но без большого укора. Я рассчитался под тем предлогом, что нельзя же мне теперь оставаться в такой квартире, чтоб принимать в ней Нину Савель­евну. Она еще раз похвалила Нину Савельевну, на прощанье. Уходя, я подарил ей пять рублей сверх должного за квартиру.

Мне и вообще тогда очень скучно было жить, до одури. Происшествие в Гороховой, по миновании опасности, я бы совсем забыл, как и всё тогдашнее, если бы некоторое время я не вспоминал еще со злостью о том, как я стру­сил. Я изливал мою злость на ком я мог. В это же время, но вовсе не почему- нибудь, пришла мне идея искалечить как-нибудь жизнь, но только как можно противнее. Я уже с год назад помышлял застрелиться; представилось нечто получше. Раз, смотря на хромую Марью Тимофеевну Лебядкину, прислужи­вавшую отчасти в углах, тогда еще не помешанную, но просто восторженную идиотку, без ума влюбленную в меня втайне (о чем выследили наши), я ре­шился вдруг на ней жениться. Мысль о браке Ставрогина с таким последним существом шевелила мои нервы. Безобразнее нельзя было вообразить ниче­го. Но не берусь решить, входила ли в мою решимость хоть бессознательно (разумеется бессознательно!) злоба за низкую трусость, овладевшую мною после дела с Матрешей. Право, не думаю; но во всяком случае я обвенчал­ся не из-за одного только „пари на вино после пьяного обеда". Свидетелями брака были Кириллов и Петр Верховенский, тогда случившийся в Петербур­ге; наконец, сам Лебядкин и Прохор Малов (теперь умер). Более никто нико­гда не узнал, а те дали слово молчать. Мне всегда казалось это молчание как бы гадостью, но до сих пор оно не нарушено, хотя я и имел намерение объявить; объявляю заодно теперь.

Обвенчавшись, я тогда уехал в губернию к моей матери. Я поехал для раз­влечения, потому что было невыносимо. В нашем городе я оставил по себе идею, что я помешан, — идею, до сих даже пор не искоренившуюся и мне не­сомненно вредную, о чем объясню ниже. Потом я уехал за границу и пробыл четыре года.

Я был на Востоке, на Афоне выстаивал восьмичасовые всенощные, был в Египте, жил в Швейцарии, был даже в Исландии; просидел целый годовой курс в Геттингене. В последний год я очень сошелся с одним знатным русским семейством в Париже и с двумя русскими девицами в Швейцарии. Года два тому назад, в Франкфурте, проходя мимо бумажной лавки, я, между продаж­ными фотографиями, заметил маленькую карточку одной девочки, одетой в изящный детский костюм, но очень похожей на Матрешу. Я тотчас купил кар­точку и, придя в отель, положил на камин. Здесь она так и пролежала с неде­лю нетронутая, и я ни разу не взглянул на нее, а уезжая из Франкфурта, забыл взять с собой.

Заношу это именно, чтобы доказать, до какой степени я мог властвовать над моими воспоминаниями и стал к ним бесчувствен. Я отвергал их все ра­зом в массе, и вся масса послушно исчезала, каждый раз, как только я того хо­тел. Мне всегда было скучно припоминать прошлое, и никогда я не мог толко­вать о прошлом, как делают почти все. Что же касается до Матреши, то я даже карточку ее позабыл на камине.

Тому назад с год, весной, следуя через Германию, я в рассеянности проехал станцию, с которой должен был поворотить на мою дорогу, и попал на другую ветвь. Меня высадили на следующей станции; был третий час пополудни, день ясный. Это был крошечный немецкий городок. Мне указали гостиницу. Надо было выждать; следующий поезд проходил в одиннадцать часов ночи. Я даже был доволен приключением, потому что никуда не спешил. Гостиница оказа­лась дрянная и маленькая, но вся в зелени и кругом обставленная клумбами цветов. Мне дали тесную комнатку. Я славно поел и так как всю ночь был в до­роге, то отлично заснул после обеда часа в четыре пополудни.

Мне приснился совершенно неожиданный для меня сон, потому что я ни­когда не видал в этом роде. В Дрездене, в галерее, существует картина Клод Лоррена, по каталогу, кажется, „Асис и Галатея"; я же называл ее всегда „Золо­тым веком"[899], сам не знаю почему. Я уже и прежде ее видел, а теперь, дня три на­зад, еще раз, мимоездом, заметил. Эта-то картина мне и приснилась, но не как картина, а как будто какая-то быль.

Это — уголок греческого архипелага; голубые ласковые волны, острова и скалы, цветущее прибрежье, волшебная панорама вдали, заходящее зовущее солнце — словами не передашь. Тут запомнило свою колыбель европейское человечество, здесь первые сцены из мифологии, его земной рай... Тут жили прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливые и невинные; рощи наполнялись их веселыми песнями, великий избыток непочатых сил уходил в любовь и в простодушную радость. Солнце обливало лучами эти острова и море, радуясь на своих прекрасных детей. Чудный сон, высокое заблуждение! Мечта, самая невероятная из всех, какие были, которой всё человечество, всю свою жизнь отдавало все свои силы, для которой всем жертвовало, для кото­рой умирали на крестах и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и умереть. Всё это ощущение я как будто прожил в этом сне; я не знаю, что мне именно снилось, но скалы и море и косые лучи заходя­щего солнца — всё это я как будто еще видел, когда проснулся и раскрыл глаза, в первый раз в жизни буквально омоченные слезами. Ощущение счастья, еще мне неизвестного, прошло сквозь сердце мое даже до боли. Был уже полный вечер; в окно моей маленькой комнаты, сквозь зелень стоящих на окне цветов, прорывался целый пук ярких косых лучей заходящего солнца и обливал меня светом. Я поскорее закрыл опять глаза, как бы жаждая возвратить миновавший сон, но вдруг, как бы среди яркого-яркого света, я увидел какую-то крошечную точку. Она принимала какой-то образ, и вдруг мне явственно представился крошечный красненький паучок. Мне сразу припомнился он на листке герани, когда также лились косые лучи заходящего солнца. Что-то как будто вонзилось в меня, я приподнялся и сел на постель... (Вот всё, как это тогда случилось!)

Я увидел пред собою (о, не наяву! если бы, если бы это было настоящее ви­дение!), я увидел Матрешу, исхудавшую и с лихорадочными глазами, точь-в- точь как тогда, когда она стояла у меня на пороге и, кивая мне головой, под­няла на меня свой крошечный кулачонок. И никогда ничего не являлось мне столь мучительным! Жалкое отчаяние беспомощного десятилетнего сущест­ва с несложившимся рассудком[900], мне грозившего (чем? что могло оно мне сде­лать?), но обвинявшего конечно одну себя! Никогда еще ничего подобного со мной не было. Я просидел до ночи, не двигаясь и забыв время. Это ли назы­вается угрызением совести или раскаянием? Не знаю и не мог бы сказать до сих пор. Мне, может быть, не омерзительно даже доселе воспоминание о са­мом поступке. Может быть, это воспоминание заключает в себе даже и теперь нечто для страстей моих приятное. Нет — мне невыносим только один этот образ, и именно на пороге, с своим поднятым и грозящим мне кулачонком, один только ее тогдашний вид, только одна тогдашняя минута, только это ки­вание головой. Вот чего я не могу выносить, потому что с тех пор представля­ется мне почти каждый день. Не само представляется, а я его сам вызываю и не могу не вызывать, хотя и не могу с этим жить. О, если б я когда-нибудь уви­дал ее наяву, хотя бы в галлюсинации!

У меня есть другие старые воспоминания, может быть получше и этого. С одной женщиной я поступил хуже, и она от того умерла. Я лишил жизни на ду­эли двух невинных передо мною. Я однажды был оскорблен смертельно и не отомстил противнику. На мне есть одно отравление — намеренное и удавше­еся и никому неизвестное. (Если надо, я обо всём сообщу.)

Но почему же ни одно из этих воспоминаний не возбуждает во мне ничего подобного? Одну разве ненависть, да и то вызванную теперешним положени­ем, а прежде я хладнокровно забывал и отстранял.

Я скитался после того почти весь этот год и старался заняться. Я знаю, что я бы мог устранить и теперь девочку, когда захочу. Я совершенно владею моей волей по-прежнему. Но в том всё и дело, что никогда не хотел того сделать, сам не хочу и не буду хотеть; я уж про это знаю. Так и продолжится вплоть до моего сумасшествия.

Во Швейцарии я смог, два месяца спустя, влюбиться в одну девицу, или, лучше сказать, я ощутил припадок такой же страсти с одним из таких же неи­стовых порывов, как бывало это лишь когда-то, первоначально. Я почувство­вал ужасный соблазн на новое преступление, то есть совершить двоеженство (потому что я уже женат); но я бежал по совету другой девушки, которой я от­крылся почти во всем. К тому же это новое преступление нисколько не изба­вило бы меня от Матреши.

Таким образом, я решился отпечатать эти листки и ввезти их в Россию в трехстах экземплярах. Когда придет время, я отошлю в полицию и к местной власти; одновременно пошлю в редакции всех газет с просьбою гласности и множеству меня знающих в Петербурге и в России лиц. Равномерно появит­ся в переводе за границей. Я знаю, что юридически я, может быть, и не буду обеспокоен, по крайней мере значительно: я один на себя объявляю и не имею обвинителя; кроме того, никаких или чрезвычайно мало доказательств. На­конец, укоренившаяся идея о расстройстве моего рассудка и, наверно, стара­ние моих родных, которые этою идеею воспользуются и затушат всякое опас­ное для меня юридическое преследование. Это я заявляю, между прочим, для того, чтобы доказать, что я в полном уме и положение мое понимаю. Но для меня останутся те, которые будут знать всё и на меня глядеть, а я на них. И чем больше их, тем лучше. Облегчит ли это меня — не знаю. Прибегаю как к по­следнему средству.

Еще раз: если очень поискать в петербургской полиции, то, может быть, что-нибудь и отыщется. Мещане, может быть, и теперь в Петербурге. Дом, ко­нечно, припомнят, он был светло-голубой. Я же никуда не уеду и некоторое время (с год или два) всегда буду находиться в Скворешниках, имении моей матери. Если же потребуют, явлюсь всюду.

НИКОЛАЙ СТАВРОГИН».

Чтение продолжалось около часу. Тихон читал медленно и, может быть, перечитывал некоторые места по другому разу. Во всё это время Ставрогин сидел молча и неподвижно. Странно, что оттенок нетерпения, рассеянности и как бы бреда, бывший в лице его почти всё это утро, почти исчез, сменившись спокойствием и как бы какой-то искренностию, что придало ему вид почти достоинства. Тихон снял очки и начал первый, с некоторою осторожностью.

А нельзя ли в документе сем сделать иные исправления?

Зачем? я писал искренно, — ответил Ставрогин.

Немного бы в слоге.

Я забыл вас предупредить, что все слова ваши будут напрасны; я не от­ложу моего намерения; не трудитесь отговаривать.

Вы об этом не забыли предупредить еще давеча, прежде чтения.

Всё равно, повторяю опять: какова бы ни была сила ваших возражений, я от моего намерения не отстану. Заметьте, что этою неловкою фразой или ловкою — думайте как хотите — я вовсе не напрашиваюсь, чтобы вы поскорее начали мне возражать и меня упрашивать, — прибавил он, как бы не выдер­жав и вдруг впадая опять на мгновение в давешний тон, но тотчас же грустно улыбнулся своим словам.

Я возражать вам и особенно упрашивать, чтоб оставили ваше намере­ние, и не мог бы. Мысль эта — великая мысль, и полнее не может выразиться христианская мысль. Дальше подобного удивительного подвига, который вы замыслили, идти покаяние не может, если бы только...

Если бы что?

Если б это действительно было покаяние и действительно христиан­ская мысль.

Это, мне кажется, тонкости; не всё ли равно? Я писал искренно.

Вы как будто нарочно грубее хотите представить себя, чем бы жела­ло сердце ваше... — осмеливался всё более и более Тихон. Очевидно, «доку­мент» произвел на него сильное впечатление.

«Представить»? Повторяю вам, я не «представлялся» и в особенно­сти не «ломался».

Тихон быстро опустил глаза.

Документ этот идет прямо из потребности сердца, смертельно уязвлен­ного, — так ли я понимаю? — продолжал он с настойчивостью и с необыкно­венным жаром. — Да, сие есть покаяние и натуральная потребность его, вас поборовшая, и вы попали на великий путь, путь из неслыханных. Но вы как бы уже ненавидите вперед всех тех, которые прочтут здесь описанное, и зове­те их в бой. Не стыдясь признаться в преступлении, зачем стыдитесь вы пока­яния? Пусть глядят на меня, говорите вы; ну, а вы сами как будете глядеть на них? Иные места в вашем изложении усилены слогом; вы как бы любуетесь психологией вашею и хватаетесь за каждую мелочь, только бы удивить читате­ля бесчувственностью, которой в вас нет. Что же это, как не горделивый вызов от виноватого к судье?

Где же вызов? Я устранил всякие рассуждения от моего лица.

Тихон смолчал. Даже краска покрыла его бледные щеки.

Оставим это, — резко прекратил Ставрогин. — Позвольте сделать вам вопрос уже с моей стороны: вот уже пять минут, как мы говорим после этого (он кивнул на листки), и я не вижу в вас никакого выражения гадливости или стыда... вы, кажется, не брезгливы!..

Он не докончил и усмехнулся.

То есть вам хотелось бы, чтоб я высказал вам поскорее мое презре­ние, — твердо договорил Тихон. — Я пред вами ничего не утаю: меня ужа­снула великая праздная сила, ушедшая нарочито в мерзость. Что же до само­го преступления, то и многие грешат тем же, но живут со своею совестью в мире и в спокойствии, даже считая неизбежными проступками юности. Есть и старцы, которые грешат тем же, и даже с утешением и с игривостью. Все­ми этими ужасами наполнен весь мир. Вы же почувствовали всю глубину, что очень редко случается в такой степени.

Уж не уважать ли вы меня стали после листков? — криво усмехнулся Ставрогин.

Отвечать прямо о сем не буду. Но более великого и более страшного пре­ступления, как поступок ваш с отроковицей, разумеется, нет и не может быть.

Оставим меру на аршины. Меня несколько дивит ваш отзыв о других людях и об обыкновенности подобного преступления... Я, может быть, вовсе не так страдаю, как здесь написал, и, может быть, действительно много налгал на себя, — прибавил он неожиданно.

Тихон смолчал еще раз. Ставрогин и не думал уходить, напротив, опять стал впадать мгновениями в сильную задумчивость.

А эта девица, — очень робко начал опять Тихон, — с которою вы прер­вали в Швейцарии, если осмелюсь спросить, находится... где в сию минуту?

Здесь.

Опять молчание.

Я, может быть, вам очень налгал на себя, — настойчиво повторил еще раз Ставрогин. — Впрочем, что же, что я их вызываю грубостью моей испове­ди, если вы уж заметили вызов? Я заставлю их еще более ненавидеть меня, вот и только. Так ведь мне же будет легче.

То есть их ненависть вызовет вашу, и, ненавидя, вам станет легче, чем если бы приняв от них сожаление?

Вы правы; знаете, — засмеялся он вдруг, — меня, может быть, назовут иезуитом и богомольною ханжой, ха-ха-ха? Ведь так?

Конечно, будет и такой отзыв. А скоро вы надеетесь исполнить сие на­мерение?

Сегодня, завтра, послезавтра, почем я знаю? Только очень скоро. Вы правы: я думаю, именно так придется, что оглашу внезапно и именно в ка­кую-нибудь мстительную, ненавистную минуту, когда всего больше буду их не­навидеть.

Ответьте на вопрос, но искренно, мне одному, только мне: если б кто простил вас за это (Тихон указал на листки), и не то чтоб из тех, кого вы уважа­ете или боитесь, а незнакомец, человек, которого вы никогда не узнаете, молча, про себя, читая вашу страшную исповедь, легче ли бы вам было от этой мыс­ли или всё равно?

Легче, — ответил Ставрогин вполголоса, опуская глаза. — Если бы вы меня простили, мне было бы гораздо легче, прибавил он неожиданно и полу­шепотом.

С тем, чтоб и вы меня также, — проникнутым голосом промолвил Тихон.

За что? что вы мне сделали? Ах, да, это монастырская формула?

За вольная и невольная[901]. Согрешив, каждый человек уже против всех согрешил и каждый человек хоть чем-нибудь в чужом грехе виноват. Греха еди­ничного нет. Я же грешник великий, и, может быть, более вашего.

Я вам всю правду скажу: я желаю, чтобы вы меня простили, вместе с вами другой, третий, но все — все пусть лучше ненавидят. Но для того желаю, чтобы со смирением перенести...

А всеобщего сожаления о вас не могли бы с тем же смирением перене­сти!

Может быть, и не мог бы. Вы очень тонко подхватываете. Но... зачем вы это делаете?

Чувствую степень вашей искренности и, конечно, много виноват, что не умею подходить к людям. Я всегда в этом чувствовал великий мой недоста­ток, — искренно и задушевно промолвил Тихон, смотря прямо в глаза Став­рогину. — Я потому только, что мне страшно за вас, — прибавил он, — перед вами почти непроходимая бездна.

Что не выдержу? что не вынесу со смирением их ненависти?

Не одной лишь ненависти.

Чего же еще?

Их смеху, — как бы через силу и полушепотом вырвалось у Тихона.

Ставрогин смутился; беспокойство выразилось в его лице.

Я это предчувствовал, — сказал он. — Стало быть, я показался вам очень комическим лицом по прочтении моего «документа», несмотря на всю трагедию? Не беспокойтесь, не конфузьтесь... я ведь и сам предчувствовал.

Ужас будет повсеместный и, конечно, более фальшивый, чем искрен­ний. Люди боязливы лишь перед тем, что прямо угрожает личным их интере­сам. Я не про чистые души говорю: те ужаснутся и себя обвинят, но они неза­метны будут. Смех же будет всеобщий.

И прибавьте замечание мыслителя, что в чужой беде всегда есть нечто нам приятное.

Справедливая мысль.

Однако же вы... вы-то сами... Я удивляюсь, как дурно вы думаете про лю­дей, как гадливо, — с некоторым видом озлобления произнес Ставрогин.

А верите, я более по себе судя сказал, чем про людей! — воскликнул Ти­хон.

В самом деле? да неужто же есть в душе вашей хоть что-нибудь, что вас здесь веселит в моей беде?

Кто знает, может и есть. О, может и есть!

Довольно. Укажите же, чем именно я смешон в моей рукописи? Я знаю чем, но я хочу, чтоб указали вы вашим пальцем. И скажите поциничнее, ска­жите именно со всею тою искренностью, к которой вы способны. И еще по­вторю вам, что вы ужасный чудак.

Даже в форме самого великого покаяния сего заключается уже нечто смешное... О, не верьте тому, что не победите! — воскликнул он вдруг почти в восторге: — даже сия форма победит (указал он на листки), если только ис­кренно примете заушение и заплевание[902]. Всегда кончается тем, что наипозор­нейший крест становится великою славой и великою силой, если искренно было смирение подвига. Даже, может, при жизни вашей уже будете утешены!..

Итак, вы в одной форме, в слоге находите смешное? — настаивал Став- рогин.

И в сущности. Некрасивость убьет, — прошептал Тихон, опуская глаза.

Что-о? некрасивость? чего некрасивость?

Преступления. Есть преступления поистине некрасивые. В преступле­ниях, каковы бы они ни были, чем более крови, чем более ужаса, тем они вну­шительнее, так сказать, картиннее; но есть преступления стыдные, позорные, мимо всякого ужаса, так сказать, даже слишком уж неизящные...

Тихон не договорил.

То есть, — подхватил в волнении Ставрогин, — вы находите весьма смеш­ною фигуру мою, когда я целовал ногу грязной девчонки... и всё, что я говорил о моем темпераменте, и... ну и всё прочее... понимаю. Я вас очень понимаю. И вы именно потому отчаиваетесь за меня, что некрасиво, гадливо, нет, не то что гад­ливо, а стыдно, смешно, и вы думаете, что этого-то я всего скорее не перенесу?

Тихон молчал.

Да, вы знаете людей, то есть знаете, что я, именно я, не перенесу... Пони­маю, почему вы спросили про барышню из Швейцарии: здесь ли она?

Не приготовлены, не закалены, — робко прошептал Тихон опустив глаза.

Слушайте, отец Тихон: я хочу простить сам себе, и вот моя главная цель, вся моя цель! — сказал вдруг Ставрогин с мрачным восторгом в глазах. — Я знаю, что только тогда исчезнет видение. Вот почему я и ищу страдания без­мерного, сам ищу его. Не пугайте же меня.

Если веруете, что можете простить сами себе и сего прощения себе в сем мире достигнуть, то вы во всё веруете! — восторженно воскликнул Ти­хон. — Как же сказали вы, что в Бога не веруете?

Ставрогин не ответил.

Вам за неверие Бог простит, ибо Духа Святого чтите, не зная Его.

Кстати, Христос ведь не простит? — спросил Ставрогин, и в тоне во­проса послышался легкий оттенок иронии, — ведь сказано в книге: «Если со­блазните единого из малых сих»помните? По Евангелию больше преступле­ния нет и не может. Вот в этой книге!

Он указал на Евангелие.

Я вам радостную весть за сие скажу, — с умилением промолвил Ти­хон,— и Христос простит, если только достигнете того, что простите сами себе... О нет, нет, не верьте, я хулу сказал: если и не достигнете примирения с собою и прощения себе, то и тогда Он простит за намерение и страдание ваше великое[903]... ибо нет ни слов, ни мысли в языке человеческом для выражения всех путей и поводов Агнца, «дондеже пути его въявь не откроются нам»[904]. Кто обнимет его, необъятного, кто поймет всего, бесконечного!

Углы губ его задергались как давеча, и едва заметная судорога опять прош­ла по лицу. Покрепившись мгновение, он не выдержал и быстро опустил глаза.

Ставрогин взял с дивана свою шляпу.

Я приеду и еще когда-нибудь, — сказал он с видом сильного утомле­ния, — мы с вами... я слишком ценю удовольствие беседы и честь... и чувства ваши. Поверьте, я понимаю, почему иные вас так любят. Прошу молитв ваших у Того, Которого вы так любите.

И вы идете уже? — быстро привстал и Тихон, как бы не ожидав совсем такого скорого прощания. — А я... — как бы потерялся он, — я имел было представить вам одну мою просьбу, но... не знаю как... и боюсь теперь.

Ах, сделайте одолжение. — Ставрогин немедленно сел, имея шляпу в руке. Тихон посмотрел на эту шляпу, на эту позу, позу человека, вдруг сделав­шегося светским, и взволнованного, и полупомешанного, дающего ему пять минут для окончания дела, и смутился еще более.

Вся просьба моя лишь в том, что вы... ведь вы уже сознаетесь, Николай Всеволодович (так, кажется, ваше имя и отчество?), что если огласите ваши листки, то испортите вашу участь... в смысле карьеры, например, и... в смысле всего остального.

Карьеры? — Николай Всеволодович неприятно поморщился.

К чему же бы портить? К чему бы, казалось, такая непреклонность? — почти просительно, с явным сознанием собственной неловкости заключил Тихон. Болезненное впечатление отразилось на лице Николая Всеволодовича.

Я вас уже просил, прошу вас еще: все слова ваши будут излишни... да и вообще все наше объяснение начинает быть невыносимым.

Он знаменательно повернулся в креслах.

Вы меня не понимаете, выслушайте и не раздражайтесь. Вы мое мнение знаете: подвиг ваш, если от смирения, был бы величайшим христианским по­двигом, если бы выдержали. Даже если б и не выдержали, всё равно вам перво­начальную жертву сочтет Господь. Всё сочтется: ни одно слово, ни одно движе­ние душевное, ни одна полумысль не пропадут даром. Но я вам предлагаю вза­мен сего подвига другой, еще величайший того, нечто уже несомненно великое...

Николай Всеволодович молчал.

Вас борет желание мученичества и жертвы собою; поборите и сие же­лание ваше, отложите листки и намерение ваше и тогда уже все поборете. Всю гордость свою, и беса вашего посрамите! Победителем кончите, свободы до­стигнете...

Глаза его загорелись; он просительно сложил пред собой руки[905].

Просто-запросто вам очень не хочется скандала, и вы ставите мне ловуш­ку, добрый отче Тихон, — небрежно и с досадой промямлил Ставрогин, порыва­ясь встать. — Короче, вам хочется, чтоб я остепенился, пожалуй, женился и кон­чил жизнь членом здешнего клуба, посещая каждый праздник ваш монастырь. Ну, эпитимья![906] А впрочем, вы, как сердцевед, может, и предчувствуете, что это ведь несомненно так и будет и всё дело за тем, чтобы меня теперь хорошенько поупросить для приличия, так как я сам только того и жажду, не правда ли?

Он изломанно рассмеялся.

Нет, не та эпитимья, я другую готовлю! — с жаром продолжал Тихон, не обращая ни малейшего внимания на смех и замечание Ставрогина. — Я знаю одного старца, не здесь, но и не далеко отсюда, отшельника и схимника, и та­кой христианской премудрости, что нам с вами и не понять того. Он послуша­ет моих просьб. Я скажу ему о вас всё. Подите к нему в послушание[907], под на­чало его лет на пять, на семь, сколько сами найдете потребным впоследствии. Дайте себе обет, и сею великою жертвой купите всё, чего жаждете и даже чего не ожидаете, ибо и понять теперь не можете, что получите!

Ставрогин выслушал очень, даже очень серьезно это последнее предложе­ние.

Просто-запросто вы предлагаете мне вступить в монахи в тот мона­стырь? Как ни уважаю я вас, а я совершенно того должен был ожидать. Ну, так я вам даже признаюсь, что в минуты малодушия во мне уже мелькала мысль: раз заявив эти листки всенародно, спрятаться от людей в монастырь хоть на время. Но я тут же краснел за эту низость. Но, чтобы постричься в монахи, это мне даже в минуту самого малодушного страха не приходило в голову.

Вам не надо быть в монастыре, не надо постригаться, будьте только по­слушником тайным, неявным, можно так, что и совсем в свете живя...

Оставьте, отец Тихон, — брезгливо прервал Ставрогин и поднялся со стула. Тихон тоже.

Что с вами? — вскричал он вдруг почти в испуге, всматриваясь в Тихо­на. Тот стоял перед ним, сложив перед собою вперед ладонями руки, и болез­ненная судорога, казалось как бы от величайшего испуга, прошла мгновенно по лицу его.

Что с вами? что с вами? — повторял Ставрогин, бросаясь к нему, чтоб его поддержать. Ему казалось, что тот упадет.

Я вижу... я вижу как наяву, — воскликнул Тихон проницающим душу голосом и с выражением сильнейшей горести, — что никогда вы, бедный, по­гибший юноша, не стояли так близко к самому ужасному преступлению, как в сию минуту!

Успокойтесь, — повторил решительно встревоженный за него Ставро- гин, — я, может быть, еще отложу... вы правы, я, может, не выдержу, я в злобе сделаю новое преступление... всё это так... вы правы, я отложу.

Нет, не после обнародования, а еще до обнародования листков, за день, за час, может быть, до великого шага, вы броситесь в новое преступление как в исход, чтобы только избежать обнародования листков!

Ставрогин даже задрожал от гнева и почти от испуга.

Проклятый психолог! — оборвал он вдруг в бешенстве и, не оглядыва­ясь, вышел из кельи.

Что с вами? — вскричал он вдруг почти в испуге, всматриваясь в Тихона. Тот стоял перед ним, сложив перед собою вперед ладонями руки, и болезненная судорога, казалось, как бы от величайшего испуга прошла мгновенно по лицу его.

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

Альтман — АльтманМ. С. Достоевский: По вехам имен. Саратов, 1975.

Ашукины — Ашукин Н. С., Ашукина М. Г. Крылатые слова: Литературные цитаты. Образные выражения. М., 1960.

Бабкин, Шендецов — Бабкин А. М., Шендецов В. В. Словарь иноязычных выражений и слов: В 2 т. Л., 1987.

Бакунин — Бакунин М. А. Речи и воззвания. СПб., 1906.

Белинский — Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1953-1959.

Бем — Бем А. А. «Фауст» в творчестве Достоевского // Бем А. Л. Иссле­дования. Письма о литературе. М., 2001. С. 209-244.

Библиотека Достоевского — Библиотека Ф. М. Достоевского: Опыт ре­конструкции. Научное описание. СПб., 2005.

Борщевский — Борщевский С. С. Щедрин и Достоевский: История их идейной борьбы. М., 1956.

Владимирцев — Владимирцев В. П. Каторжная тетрадка Достоевского: Монография. Иркутск, 2009.

Вольная русская поэзия — Вольная русская поэзия второй половины XIX века. Л., 1959. С. 65-66. (Б-ка поэта. Большая сер.).

Вяземский — Вяземский П. А. Стихотворения. Л., 1986.

Герцен — Герцен А. И. Полн. собр. соч.: В 30 т. М., 1954-1966.

Гозенпуд — Гозенпуд А. А. Достоевский и музыкально-театральное искус­ство: Исследование. Л., 1971.

Гоголь — Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 9 т. М., 1994.

Грибоедов — Грибоедов А. С. Полн. собр. соч.: В 3 т. СПб., 1995. Т. 1.

Гроссман — Гроссман А. П. Творчество Достоевского. М., 1928.

Даль. Словарь — Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1978-1980 <репринт изд. 1880-1882>.

Дело петрашевцев — Дело петрашевцев: В 3 т. М.; Л., 1937-1951.

Державин — Державин Г. Р. Стихотворения. Л., 1957. (Б-ка поэта. Боль­шая сер.).

Достоевская. Воспоминания — Достоевская А. Г. Воспоминания, 1846­1917 / Вступ. ст., подгот. текста, примеч. И. С. Андриановой и Б. Н. Тихоми­рова. М., 2015.

Достоевская. Дневник — Достоевская А. Г. Дневник 1867 года / Подгот. текста и примеч. С. В. Житомирской. М., 1993. Сер. «Литературные памят­ники».

Достоевский А. М. Воспоминания — Достоевский А. М. Воспоминания. СПб., 1992.

Достоевский в воспоминаниях — Ф. М. Достоевский в воспоминаниях сов­ременников: В 2 т. М., 1990.

Достоевский и современность — Достоевский и современность: Материалы Междунар. Старорусских чтений (до 1994 г.: Тезисы выступлений на «Старорусских чтениях») 1986-2016 гг. Великий Новгород, 1988-2017.

Д. Письма — Достоевский Ф. М. Письма: В 4 т. / Под ред. и с примеч. А. С. Долинина. М.; Л., 1929-1959.

Евангелие Достоевского — Евангелие Достоевского: В 2 т. М., 2010. Т. 1: Личный экземпляр Нового Завета 1823 года издания, подаренный Ф. М. До­стоевскому в Тобольске в январе 1850 года.

Зандер — Зандер А. А. Тайна добра: (Проблема добра в творчестве Досто­евского). Frankfurt am Main, 1960.

Иванов Вяч. — Иванов Вяч. Экскурс. Основной миф в романе «Бесы» // Иванов Вяч. Родное и вселенское. М., 1994.

ИРАИ — Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН (С.-Пе­тербург).

Карамзин — Карамзин Н. М. Избр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1964.

Карамзин. История — Карамзин Н. М. История государства Российско­го: В 3 кн. СПб., 1845.

Криницын. 1998 — Криницын А. Б. Шекспировские мотивы в романе До­стоевского «Бесы» // К 60-летию профессора А. И. Журавлевой: Сб. науч. тр. М., 1998.

Криницын. 2017—Криницын А. Б. Сюжетология романов Ф. М. Достоев­ского: Монография. М., 2017.

Аевин — Аевин Ю. Д. Шекспировские герои Достоевского // Грузинская шекспириана. Тбилиси, 1975.

Лермонтов в воспоминаниях — М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях совре­менников. М., 1989.

Аурье — Аурье Ф. М. Нечаев: Созидатель разрушения. М., 2001. Сер. «Жизнь замечательных людей».

Материалы и исследования — Достоевский: Материалы и исследования / ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН. Л. (СПб.), 1974-2017. Т. 1-21.

Мельников-Печерский — Мельников П. И. (Андрей Печерский). Собр. соч.: В 6 т. М., 1963.

Михельсон — МихельсонМ. И. Русская мысль и речь: Свое и чужое: Опыт русской фразеологии: Сб. образных слов и иносказаний: В 2 т. М., 1994 <ре­принт изд. 1902-1903, в выходных данных не указано>.

Некрасов — НекрасовН. А. Полн. собр. соч. и писем: В 15 т. Л., 1981-2000.

Никитенко — Никитенко А. В. Дневник: В 3 т. М., 1955-1956.

Никольский — Никольский Ю. Тургенев и Достоевский. София, 1921.

О Достоевском — О Достоевском: Сб. статей под редакцией А. Л. Бема. ПРАГА 1929/1933/1936. М., 2007.

ОР РГБ — Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (Москва).

Панаева — Панаева (Головачева) А. Я. Воспоминания. М., 1972.

Пантелеев — Пантелеев А. Ф. Воспоминания. М., 1958. (Сер. лит. мему­аров).

Парфений — Инок Парфений (Агеев). Сказание о странствии и путешест­вии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле: В 2 т. М., 2008.

Поэты 1820-1830-х годов — Поэты 1820-1830-х годов: В 2 т. Л., 1972. (Б-ка поэта. Большая сер.).

Примечания Достоевской — Примечания А. Г. Достоевской к сочинениям Ф. М. Достоевского / Публ. Т. В. Панюковой // Неизвестный Достоевский: Электронный научный журнал. 2016. № 2. С. 81-137 <Электронный ресурс>. URL: http://unknown-dostoevsky.ru/files/redaktor_pdf/ 1468928687.pdf Дата посещения 16.04.2017.

Прыжов — Прыжов И. Г. История кабаков в России. М., 1992.

ПСС — Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1972-1990.

Пушкин — Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1974-1978.

РГААИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).

Революционные прокламации — Революционные прокламации Женевской типографии 1869-1870 гг. / Публ. Е. Кушевой // Литературное наследство. М., 1941. Т. 41/42: Герцен, кн. 2. С. 121-150.

Русская эпиграмма — Русская эпиграмма второй половины XVII — нача­ла XX в. Л., 1975. С. 482. (Б-ка поэта. Большая сер.).

Салтыков-Щедрин — Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. М., 1965-1977.

Сараскина — Сараскина А. И. «Бесы»: Роман-предупреждение. М., 1990.

Свистунов — Свистунов П. Н. Отповедь // Воспоминания и рассказы де­ятелей тайных обществ 1820-х годов: В 2 т. М., 1933. Т. 2. С. 282-313.

Славянская мифология — Славянская мифология: Энциклопедический словарь. М., 1995.

Словарь говоров — Словарь русских народных говоров. М., 1965-2016. Вып. 1-49 (издание продолжается).

Словарь Островского — Ашукин Н. С., Ожегов С. И., Филиппов В. А. Сло­варь к пьесам А. Н. Островского. Репринтное издание <с корректурных отти­сков>. М., 1993.

Спасович — СпасовичВ. Д. Сочинения: В 10 т. СПб., 1889-1902.

Станкевич — Станкевич А. Тимофей Николаевич Грановский: (Биогра­фический очерк). М., 1869.

Тихомиров. 2014 — Тихомиров Б. Н. «Кто же это так смеется над челове­ком?» (Мотив «онтологической насмешки» в творчестве Достоевского) // Вопросы философии. 2014. № 5. С. 78-85.

Тихомиров. 2016 — Тихомиров Б. Н. «Лазарь! гряди вон». Роман Ф. М. До­стоевского «Преступление и наказание» в современном прочтении: Книга- комментарий. 2-е изд., испр. и доп. СПб., 2016.

Тихон Задонский — Творения иже во святых отца нашего Тихона Задон­ского: В 5 т. М., 1889.

Тургенев. Соч. — Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч.: В 12 т. М., 1978-1986.

Тургенев. Письма — Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Пись­ма: В 18 т. Т. 1-16, кн. 1. М., 1982-2016 <изд. продолжается>.

Федотов — Федотов Г. П. Стихи духовные: (Русская народная вера по ду­ховным стихам). М., 1991.

Ходасевич — Ходасевич В. Ф. Поэзия капитана Лебядкина // Ходасе­вич В. Ф. Колеблемый треножник: Избранное. М., 1991.

Червяков — Червяков А. П. Путеводитель по С.-Петербургу. СПб., 1865.

Чернышевский. Что делать? — Чернышевский Н. Г. Что делать? Из расска­зов о новых людях. Л., 1975. Сер. «Литературные памятники».

Щербина — Щербина Н. Ф. Избранные произведения. Л., 1970. (Б-ка поэта. Большая сер.)

ТВОРЧЕСТВО САРРЫ ШОР

В предпоследний день марта, за три года до начала XX века, в небольшом уездном городке Волынской губернии, на территории так называемой «чер­ты оседлости», отведенной Российской империей для проживания евреев, появилась на свет девочка. Ее нарекли Саррой. Казалось, ей была уготована обычная судьба сотен тысяч еврейских девушек в российской глубинке. Од­нако у Сарры проснулась тяга к рисованию. Родители девочки гадали — от­куда это стремление водить карандашом по бумаге; в роду почтенного Марка Шора живописцев не было. Возможно, увлечение Сарры постепенно сошло бы на нет под давлением прозы жизни, если бы не судьбоносная встреча. В то время в Дубно, родном городке девчушки, коротал свои дни в ссылке за ан­типравительственные выступления выпускник Санкт-Петербургской Акаде­мии художеств Михаил Рудченко, Взглянув на рисунки Сарры, он сразу понял, что девочка талантлива. Михаил поговорил с ее родителями и предложил да­вать ей бесплатные уроки. Почему бы и нет ? — решил отец Сарры.

Прошло несколько лет, и в четырнадцатилетнем возрасте Сарра поступи­ла в Киевское художественное училище. Сводить концы с концами в огром­ном городе ей помогала стипендия барона Г. Гинцбурга. Там, в Киеве, Сарра впервые познакомилась с европейским авангардом. Заметные успехи в учебе позволили юной художнице в 1915 году перебраться в Петербург и поступить в Академию художеств. Через два года она предприняла поездку на Кавказ, где ее и застали революционные события. Лишь с огромными трудностями Сарре удалось добраться до Украины. В Киеве в то время происходила чехар­да смены власти. Однако и в таких драматических условиях Шор не прекра­щала заниматься живописью, примкнув к новому художественному объеди­нению — «Культур-Лиге». Ее ядро составляли еврейские художники, стре­мившиеся двигать новое искусство, сочетая его с национальными мотивами. В этом русле развивалось и творчество Сарры Шор. Она рисовала эскизы к новым театральным постановкам и всерьез увлеклась книжной графикой. В 1923 году художница перебралась в Москву, где освоила технику офорта. В это время она продолжала сотрудничать с киевскими издательствами, со­здавая иллюстрации для книг, печатавшихся на украинском языке. То было время расцвета ее творчества. Книги с рисунками Шор печатали ведущие из­дательства Москвы и Ленинграда. Эти издания неоднократно демонстриро­вались на международных выставках книжного искусства, в том числе и за ру­бежом: в Кёльне, Амстердаме, в Нью-Йорке, Берлине и Лондоне. Примером таких работ Шор являются и ее иллюстрации к «Бесам» Достоевского.

Сарра Шор. Автопортрет. 1922-1924. Пастельный карандаш

Сарра Шор. Иллюстрация к «Борькиномурассказу» А. Неверова. 1929

Сарра Шор. Тигр. 1932. Бумага, тушь

СОДЕРЖАНИЕ

Б. Н. Тихомиров Репетиция русского апокалипсиса

5

Б Е С Ы

Часть первая

Глава первая Вместо введения: несколько подробностей из биографии многочтимого Степана Трофимовича Верховенского

64

Глава вторая Принц Гарри. Сватовство

114

Глава третья Чужие грехи

153

Глава четвертая Хромоножка 198

Глава пятая Премудрый змий

233

Часть вторая

Глава первая Ночь 280

Глава вторая Ночь (продолжение) 330

Глава третья Поединок 358

Глава четвертая Все в ожидании 371

Глава пятая Пред праздником

393

Глава шестая Петр Степанович в хлопотах

420

Глава седьмая У наших

463

Глава восьмая Иван-Царевич

491

Глава девятая Степана Трофимовича описали 503

Глава десятая Флибустьеры. Роковое утро 513

Часть третья

Глава первая Праздник. Отдел первый

537

Глава вторая Окончание праздника 569

Глава третья Законченный роман 596

Глава четвертая Последнее решение 618

Глава пятая Путешественница 639

Глава шестая Многотрудная ночь

667

Глава седьмая Последнее странствование Степана Трофимовича

697

Глава восьмая Заключение 729

Приложение

Глава девятая У Тихонл 741

Список сокращений

772

Творчество Сарры Шор

776

Федор Михайлович Достоевский

БЕСЫ

На основании п. 2.3 статьи 1 Федерального закона № 436-ФЗ от 29.12.2010 не требуется знак информационной продукции, так как данное издание классического произведения имеет значительную историческую, художественную и культурную ценность для общества

Компьютерная верстка, обработка иллюстраций

Е. Гезенцвея

Дизайн обложки, подготовка к печати А. Яскевича

Сдано в печать 10.06.2022 Объем 49 печ. листов Тираж 3100 экз. Заказ № 3062/22

Бумага

Сыктывкарская улуч. качества офсетная 80 г/м²

ООО «СЗКЭО» Телефон в Санкт-Петербурге: +7 (812) 365-40-44 E-mail: knigi@szko.ru Интернет-магазин: www.сзкэо.рф

Отпечатано в соответствии с предоставленными материалами в ООО «ИПК Парето-Принт», 170546, Тверская область, Промышленная зона Боровлево-1, комплекс №3А,

www.pareto-print.ru

_J

I Роман «Бесы» занимает особое место в творчестве I Ф. М. Достоевского. Он не только наряду с «Пре- I ступлением и наказанием», «Идиотом», «Под- ростком» и «Братьями Карамазовыми» входит в так называемое «великое пятикнижие» писателя, но I и в этом ряду выделяются особо. Этот роман, посвя- I щенный проблематике противоборства тьмы и света, jjH^j зла и добра, был задуман Достоевским в 1870 г. после |j дай»! убийства в Москве террористической группой Сер- / j, |Л| гея Нечаева одного из участников своей подпольной организации — Ивана Иванова, намеревавшегося '); порвать с нею. Писатель прозорливо почувствовал, что явления такого рода являются следствием целого комплекса проблем, столетиями копившихся в стране. Однако «Бесы» произведение не только о Нечаеве и нечаевщине; но и о возможности и необходимости человеческой души преодолеть все искусы и сомнения, пройти все испытания и найти спасительный путь, следуя которому можно одержать победу над торжествующей в мире бесовщи­ной — злом, ложью и прочими пороками. Вместе с тем «Бесы» — это масштабное ли­тературное полотно, изображающее в оригинальной повествовательной форме жизнь провинциального города во время роковых событий. В данном издании текст романа сопровожден обширными комментариями, а также вступительной статьей известного отечественного литературоведа доктора филологических наук Б. Н. Тихомирова «Ре­петиция русского апокалипсиса», которая помогает лучше разобраться в художествен­ной концепции романа.

Издание сопровождают выполненные в середине 1930-х гг. иллюстрации выпускницы Петербургской Академии Художеств Сарры Шор (1897-1981). Будущая художница появилась на свет в небольшом уездном городке Волынской губернии за три года до начала XX века. Казалось, ей была уготована обычная судьба сотен тысяч еврейских де­вушек, живущих в российской глубинке. Однако у Сарры проснулась тяга к рисованию. Сначала Сарра поступила в Киевское художественное училище, где впервые познако­милась с европейским авангардом, а потом перебралась в Санкт-Петербург. Со време­нем она примкнула к новому художественному объединению — «Культур-Лиге»; вхо­дившие в нее еврейские художники стремились продвигать в жизнь новое искусство, сочетая его с национальными мотивами. В этом русле развивалось и творчество Сарры Шор. Она рисовала эскизы к театральным постановкам, а потом увлеклась книжной графикой. Книги с рисунками С. Шор печатали ведущие издательства Москвы и Ле­нинграда. Эти издания неоднократно демонстрировались на международных выстав­ках книжного искусства, в том числе и за рубежом: в Кёльне, Амстердаме, Нью-Йорке, Берлине и Лондоне. Примером таких работ Шор являются и ее иллюстрации к «Бе­сам» Достоевского.

9785960307352

³ По-видимому, имеется в виду письмо А. Н. Плещеева от 26 марта 1849 г. из Москвы в Пе­тербург С. Ф. Дурову, обнаруженное полицией при аресте членов кружка петрашевцев. В нем, в частности, сообщалось, что Т. Н. Грановский имеет в Москве «большое влияние на студен­тов». «От сплетников перехожу к умным людям, — писал Плещеев. — Их здесь много. Все они, как выразился кто-то, лежат за общее дело. Впрочем, есть и такие, которые делают. К этим людям отнесу Грановского <.>. Грановский человек чрезвычайно живой, энергический, бой­кий, вечно держащий оппозицию здешнему университетскому начальству, которое до того под­ло и гнусно, что трудно вообразить себе. <.> Но так же, как любим Грановский, так презира­ем профессор Шевырев — педант и низкопоклонник, друг всех генерал-губернаторов.» (Дело петрашевцев. Т. 3. С. 294). По поводу этих характеристик арестованный Плещеев должен был давать объяснения Следственной комиссии (см.: Там же. С. 305, 310). За Грановским же после

³ Строительство Вавилонской башни (Вавилонское столпотворение) в Ветхом Завете яв­ляется символическим образом человеческой гордыни, вступающей в противоречие с волей и предначертанием Господа: «И сказали они : построим себе город и башню, высотою до не­бес; и сделаем себе имя.» (Быт. 11: 4). За гордыню и ослушание люди и наказаны Богом: «И сказал Господь: вот, один народ, и один у них у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать. Сойдем же и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город» (Быт. 11: 6-8). Об истолковании Достоевским библейского образа Вавилон­ского столпотворения позволяет судить авторское отступление в романе «Братья Карама­зовы», где о «социализме» говорится, что это «не только рабочий вопрос, или так называ­емого четвертого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос совре­менного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю» (Т. 14. С. 25). О строитель­стве новой Вавилонской башни как попытке человечества устроиться на земле без Бога гово­рит своему Пленнику (Христу) и герой поэмы Ивана Карамазова «Великий инквизитор»: «На месте храма твоего воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь страшная Вавилон­ская башня, и хотя и эта не достроится, как и прежняя, но всё же ты бы мог избежать этой но­вой башни и на тысячу лет сократить страдания людей.» «О, пройдут еще века бесчинства свободного ума, их науки и антропофагии, потому что, начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией». В антиутопии Великого инквизитора он и его

мович Верховенский, замечает М. М. Гин, подчеркивая «удивительную близость не только в общих чертах, но и в деталях между образами двух художников» — Некрасова и Досто­евского (Гин М. М. Достоевский и Некрасов: Два мировосприятия. Петрозаводск, 1985. С. 88-89).

² Выражение «гражданская скорбь» также употреблено в сценах из «лирической коме­дии» Н. А. Некрасова «Медвежья охота», причем как раз применительно к фигуре Т. Н. Гра­новского (см. примеч. на с. 74-76):

Да! славной смертью, смертью роковой Грановский умер. кто не издевался Над «беспредметною» тоской? Но глупый смех к чему не придирался! «Гражданской скорбью» наши мудрецы Прозвали настроение такое. Над чем смеяться вздумали глупцы! Опошлить чувство силятся какое!

(Некрасов. Т. 3. С. 21). О том, что уже в 1850-1860-х гг. выражение «гражданская скорбь» употреблялось преимущественно иронически, свидетельствует «Эпитафия» Н. Ф. Щерби­ны, написанная в 1862 г. на смерть И. И. Панаева:

В сей жизни огранив довольно тротуаров, От скорби он гражданской опочил.

³ Шарль Поль де Кок (Cock, 1793-1871) — исключительно плодовитый французский пи­сатель, чье имя использовалось в XIX в. как обозначение литературы фривольного характера

² Имеется в виду литературный скандал, разразившийся в Петербурге после публикации в петербургском еженедельнике «Век» (1861. 22 февр. № 8) фельетона П. Вейнберга (псевд. Камень Виногоров) «Русские диковинки», где журналист оскорбительно, с недопустимыми в печати намеками, отозвался о публичном чтении в Перми госпожой Е. Толмачевой стихотво­рения А. С. Пушкина «Клеопатра» («Чертог сиял. Гремели хором.», 1828), опубликован­ного в качестве поэтической импровизации на тему «Клеопатры и ее любовников» в соста­ве повести «Египетские ночи». Публикация в журнале «Век» была расценена большинством петербургских газет и журналов как выступление против идей женской эмансипации. Наибо­лее резкое возражение Вейнбергу прозвучало в статье публициста демократического лагеря М. Л. Михайлова, напечатанное в «С.-Петербургских ведомостях» (1861. 3 марта. № 51) под

² «Век» — еженедельный журнал, выходивший в Петербурге в 1861-1862 гг. под редак­цией П. И. Вейнберга, в последние месяцы — Г. З. Елисеева. Ряд публикаций «Века» выз­вали литературные скандалы (см. примеч. на с. 87-88). Лев Логгинович Камбек (1822 — между 1866 и 1871) — петербургский журналист, редактор-издатель «Петербургского вестника», являвшийся в начале 1860-х гг. постоянной мишенью для фельетонов, эпиграмм и карикатур. «Я в ужас пришел, — иронизировал Достоевский в 1863 г., — когда вдруг раз­неслась весть, что Лев Камбек оставляет литературное поприще. Что же будут делать наши виршеплеты, фельетонисты и вообще все они, гордо считающие себя предводителями про­гресса нашего <.>. Ведь „Век" и Лев Камбек служили к пропитанию целых туч прогрес­систов наших с их малыми детьми долгие, длинные годы» (Т. 20. С. 55). Как объекты сти­хотворных эпиграмм название еженедельника «Век» и фамилия Л. Л. Камбека образовали в сатирической периодике устойчивую рифму. «Страшно было прогрессу и обществу, — продолжал Достоевский, — когда еще года полтора тому назад (экая старина!) исчезла пер­вая рифма — „Век", похороненная журналистами-гробокопателями. И вот теперь исчезает и вторая: Камбек» (Там же). Впрочем, рифму к имени издателя «Петербургского вестни­ка» составляло не только название журнала. Так, по поводу того, что в приложении к сво­ему изданию Камбек за плату обещал печатать всё, что будет прислано в редакцию, В. С. Ку- рочкин в «Искре» (1861. № 47. С. 607) напечатал эпиграмму, заканчивавшуюся такими строками:

Певцы волны, луны и девы! Тащите смело из гробов Полуистлевшие напевы Червями съеденных стихов. Все ваши вирши и творенья Перенесет из века в век, Претерпевая все гоненья, Распространитель просвещенья И лев сезона — Лев Камбек.

² Описывая Варваре Петровне свое времяпрепровождение в Берлине, Степан Трофимо­вич попадает в «фразеологическую ловушку». Сообщая о «чуть ли не афинских вечерах», он в своем иносказании подразумевает древние Афины, известные как центр античной куль­туры, колыбель философии (Сократ, Платон, Аристотель; см., например, знаменитую фреску Рафаэля «Афинская школа», 1511). Однако «афинские вечера» — это устойчивое словосо­четание с противоположным смыслом: «.разнузданное пиршество, на котором мужчины и женщины забывают всякий стыд и открыто предаются разврату» (Попов М. Полный словарь иностранных слов, вошедших в употребление в русском языке. Составлен по лучшим источ­никам. М., 1904. С. 49). В таком значении Достоевский употребляет это выражение в «Днев­нике писателя» 1876 г.: «.в 48-м году Булгарин печатал об ней в „Северной пчеле", что она ежедневно пьянствует с Пьером Леру у заставы и участвует в афинских вечерах, в министер­стве внутренних дел, у разбойника и министра внутренних дел Ледрю-Роллена. Я это сам чи­

¹ Впервые употребив этот образ в «Бесах», Достоевский затем развивает его на страни­цах «Дневника писателя»: «Несоответственных идей у нас много, и они-то и придавливают. Идея вдруг падает у нас на человека, как огромный камень, и придавливает его наполовину, —

² В ранних набросках к «Бесам» вариация этого мотива неоднократно определялась До­стоевским как «роль Сакса»: «Сакса скорчить», «хочется сыграть Сакса», «разыграть из „Полиньки Сакс"» и т. п. (Т. 11. С. 65, 75, 239, 231). Константин Сакс — герой повес­ти А. В. Дружинина «Полинька Сакс» (1847), который, узнав, что его жена любит друго­го, предоставляет ей свободу и помогает соединиться с любимым человеком (см. примеч. на с. 611-612). В реплике Виргинского драматическая коллизия героев Дружинина травестиру- ется в духе (и стиле) карикатурно утрированной этики «разумных эгоистов» Чернышевско­го. «Что тебе лучше, то и меня радует», — говорит Лопухов Вере Павловне в ответ на при­знание жены, что она полюбила Кирсанова. — «Но обо мне не думай, что ты обидишь меня. <.> .разве ты перестанешь уважать меня? Можно сказать больше: разве твое расположение ко мне, изменивши характер, слабеет ? Не напротив ли — не усилится ли оно оттого, что ты не нашла во мне врага?» (Чернышевский. Что делать?С. 193, 196). После этого Лопухов делает Вере Павловне намеки, смысл которых в предложении, чтобы Кирсанов переехал жить вме­сте с ними (подобно тому, как Лебядкин жил в доме Виргинских). Слова Виргинского почти буквально повторяют слова Лебезятникова в романе «Преступление и наказание» (1866): «И если я когда-нибудь, — предположив нелепость, — буду в законном браке, то я даже рад буду вашим растреклятым рогам; я тогда скажу жене моей: „Друг мой, до сих пор я только лю­бил тебя, теперь же я тебя уважаю, потому что ты сумела протестовать!"» (Т. 6. С. 261). Яд сарказма, заложенного Достоевским в эту формулировку, по-видимому, заключается в том, что, выражая характер отношений в любви и браке «новых людей» — современных прогрес­систов, она почти буквально повторяет известные слова шефа жандармов А. Х. Бенкендорфа, сказанные актеру П. А. Каратыгину, отказавшемуся вставить в свой водевиль «Знакомые не­знакомцы» (1830) патриотические куплеты: «До сих пор я вас любил, как человека талан­

³ Капитан Картузов — заглавный герой неосуществленного замысла Достоевского, над которым писатель работал в 1869 — самом начале 1870 г. Приступив к созданию «Бесов», Достоевский первоначально планировал использовать наброски к неосуществленной повес­ти в работе над новым романом и вывести капитана Картузова в качестве одного из участни­

¹ Идиоматическое выражение «русский Бог» употребляется, в зависимости от ситуации и контекста, в достаточно широком оценочном диапазоне, от патетического до ядовито-саркасти­ческого. В древнерусской литературе встречается с XI-XII вв., преимущественно в речи инопле­менников, называющих так, например, Николая Угодника (см.: Успенский Б. А. Филологические разыскания в области славянских древностей: Реликты язычества в восточнославянском культе Николая Мирликийского. М., 1982. С. 119-122). По преданию, о «русском Боге» упоминал Мамай после поражения на Куликовом поле в 1380 г. Как патриотическая формула идиома «рус­ский Бог» широко бытовала в литературе рубежа XVIII-XIX в. (Н. М. Карамзин, Н. А. Львов, В. А. Озеров и др.). В неоконченной поэме Н. М. Карамзина «Илья Муромец» (1794) заглав­ный герой «в душе своей чувствительной» слагает такую импровизированную молитву: Ты, который украшаешь всё, русский Бог и Бог вселенныя! Ты, который наделяешь нас всеми благами щедрот своих! будь всегда моим помощником! Я клянуся вечно следовать богатырским предписаниям и уставам добродетели, быть защитником невинности, бедных, сирых и несчастных вдов, и наказывать мечом своим злых тиранов и волшебников, устрашающих сердца людей!

(Карамзин. Т. 2. С. 49). Известно, что выражение «велик Бог русский» было одним из люби­мых у императора Николая I (Рейсер С. А. «Русский бог» // Известия АН СССР, Отд. лит. и яз. 1961. Т. 20, вып. 1. С. 69). Совершенно в ином ключе предстает «русский Бог» в стихот­ворении князя П. А. Вяземского, так и названном «Русский Бог» (1828, опубл. 1854): Нужно ль вам истолкованье, Что такое русский бог? Вот его вам начертанье, Сколько я заметить мог. Бог метелей, бог ухабов, Бог мучительных дорог, Станций — тараканьих штабов, Вот он, вот он русский бог. <...> Бог грудей и <жоп> отвислых, Бог лаптей и пухлых ног, Горьких лиц и сливок кислых, Вот он, вот он русский бог. Бог наливок, бог рассолов, Душ, представленных в залог, Бригадирш обоих полов, Вот он, вот он русский бог. и т. д. (Вяземский. С. 219). Иное, но также ироническое значение закреплено за идиомой «русский Бог» в поговорке «Русский Бог — авось, небось да как-нибудь» (Михельсон. Т. 2. С. 207). В кружке Степана Трофимовича, где его участники любили «выпить шампанского и обменять­ся за вином веселенькими мыслями», естественно, разговор о «русском Боге» велся в этом втором, ироническом ключе. Однако в романе идеология «русского Бога» звучит и иссту­пленно-патетически — в речах Шатова, исповедующего Бога как «синтетическую личность всего народа, взятого с начала его и до конца» и утверждающего идею русского народа как «народа-богоносца», смысл существования которого «есть единственно лишь искание Бога, Бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного» (с. 321).

Под цезаризмом здесь имеется в виду политический строй Второй империи, установлен­ный во Франции 2 декабря 1852 г., после провозглашения императором племянника Наполео­на I — Луи Наполеона Бонапарта, пришедшего к власти в результате государственного перево­рота и правившего страной в течение восемнадцати лет (до поражения французских войск под Седаном 2 сентября 1870 г. в ходе Франко-прусской войны и пленения императора).

Речь идет о прекращении светской власти папы римского в пределах так называемого Папского (или Церковного) государства, существовавшего с 756 г. в центральной Италии и включавшего несколько итальянских провинций. В 1860-х гг. теократическое Папское госу­дарство, сократившееся лишь до Рима с ближайшими окрестностями, сохранялось исключи­

³ Не вполне точно воспроизведенные строки из анонимного стихотворения «Фантазия» («Шибко по полю мчится дорожный возок.»), опубликованного в Лондоне в «Полярной звезде» А. И. Герцена и Н. П. Огарева (1861. Кн. 6. С. 198-199).

² Комментарий к означенному месту вызывает серьезные затруднения. Рашель (Rachel; наст. имя и фамилия Элиза Рашель Феликс. 1821-1858) — знаменитая французская траги­ческая актриса, снискавшая исключительную популярность как исполнительница главных ролей в трагедиях Расина («Федра», «Андромаха»), Корнеля («Гораций», «Цинна»), Шиллера («Мария Стюарт») и др. Гастролировала в России (в Петербурге и Москве) в 1853-1854 гг. Представляется недоразумением указание К. А. Баршта, сделанное в связи с каллиграфической записью «Rachel» на одной из страниц с набросками к роману «Бесы», что Достоевский, «с одной стороны, большой поклонник творчества двух великих француз­ских драматургов (Расина и Корнеля. — Б. Т.), а с другой — завзятый театрал», конечно же, не мог пропустить спектаклей, в которых играла Рашель (Баршт К. А. Рисунки Достоевского в историческом аспекте // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 18 т. М., 2005. Т. 17. С. 846). Достоевский не мог видеть Рашель на сцене. В 1840-х гг. писатель ни разу не выезжал за гра­ницу, а во время петербургских гастролей Рашели находился на каторге, в Омском остроге. Когда же он вернулся из Сибири, Рашели уже не было в живых. Из сказанного, в частности, можно заключить, что о восклицании «замечательного поэта» он, скорее всего, мог узнать из позднейших устных рассказов очевидцев, что затрудняет комментирование реплики о Раше- ли и мужике. Комментаторами ПСС (Т. 12. С. 287-288, примеч.) было высказано предполо­жение, что под «замечательным поэтом» здесь имеется в виду Н. А. Некрасов. Однако апел­ляция в этом отношении к некрасовскому стихотворению «Балет» (1866), где поэт раздра­женно обращается к танцовщице М. Петипа, вышедшей на сцену «в рубахе крестьянской»

⁴ Антон Петров — крестьянин села Бездна Спасского уезда Казанской губернии. Вес­ной 1861 г. при чтении «Положения о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости» истолковывал некоторые статьи в интересах крестьян, утверждая, что вся земля принадле­жит мужикам и средства за хлеб, собранный и проданный в продолжение двух лет, надо взы­скать с помещиков. Известия об этом быстро распространились по округе, и в Бездну стали стекаться крестьяне, численность которых дошла до десяти тысяч человек. Волнение охвати­ло свыше 75 сел и деревень — крестьяне отказывались работать на барщине, делили помещи­

⁵ Мушка (от фр. mouche — муха) — искусственная родинка из бархата или тафты в каче­стве украшения на лице, теле; появилась в России в XVIII в. (в европейской моде — с XVII в.). Существовал интимный язык мушек; каждая имела свое назначение и смысл. «... Налепля­ли мушки величиною с гривенник и кончая мелкою блесткою. <.> Большая у правого глаза называлась „тиран", крошечная, на подбородке — „люблю да не вижу", на щеке — „согласие", под носом — „разлуку"» (ПыляевМ. И. Старое житье: Очерки и рассказы о бывших в отшед- шее время обрядах, обычаях и порядках в устройстве домашней и общественной жизни. СПб., 1892. С. 71). По наблюдению В. П. Владимирцева, «мушка „среди лба" символизировала „знак

¹ К произведениям И. С. Тургенева «с направлением» Достоевский в первую очередь от­носил роман «Дым» (1867), который был воспринят им резко критически (см., например, письмо А. Н. Майкову от 16/28 августа 1867 г.: «.его книга „Дым" меня раздражила. Он сам говорил мне, что главная мысль, основная точка его книги состоит в фразе: „Если б прова­лилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве". Он объявил мне, что это его основное убеждение о России». — Т. 28, кн. 2. С. 210). В период работы над

² Одна из первых в романе аллюзий на И. С. Тургенева как прототип Кармазинова. А. Я. Панаева вспоминала: «Если не ошибаюсь, в 1842 году <.> Тургенев занимал меня раз­говором о своей поездке за границу и однажды рассказал о пожаре на пароходе, на котором он ехал из Штеттина, причем, не потеряв присутствия духа, успокаивал плачущих женщин и ободрял их мужей, обезумевших от паники». Речь здесь идет о пожаре на пароходе «Нико­лай Первый», на котором двадцатилетний Иван Тургенев ехал в Германию — учиться; пожар произошел в ночь на 19 мая 1838 г. Оказалось, что кто-то из знакомых уже рассказывал Па­наевой об этом событии. В частности, он говорил, что «один молоденький пассажир был на­казан капитаном парохода за то, что он, когда спустили лодку, чтобы первых свезти с горевше­го парохода женщин и детей, толкал их, желая сесть раньше всех в лодку <.> причем жалоб­но восклицал: „Mourir si jeune!" ». Когда же позднее Панаева на одном из вечеров показала этому знакомому Тургенева в качестве литературной знаменитости, тот воскликнул: «Боже мой! <.> да это тот самый молодой человек, который кричал на пароходе „Mourir si jeune!"» (Панаева. С. 94-95). Этот анекдот с различными вариациями, очевидно, был широко извес­тен в литературных кругах (в воспоминаниях Д. В. Григоровича восклицание Тургенева «на

пароходе во время пожара» звучит иначе: «Спасите, спасите меня, я единственный сын у ма­тери!» — Григорович Д. В. Литературные воспоминания. М., 1987. С. 126). Достоевский, бес­спорно, знал эту историю, и изложение журнальной статьи Кармазинова насыщено аллюзия­ми на этот эпизод из жизни его прототипа. Однако, используя этот биографический материал, автор «Бесов» одновременно пародирует статью «Казнь Тропмана», напечатанную в № 6 журнала «Вестник Европы» за 1870 г. В ней Тургенев описывает гильотинирование фран­цузского уголовного преступника, чему он был очевидцем. Описание возмутило Достоевско­го, и он в раздражении писал Н. Н. Страхову 11/23 июня 1870 г.: «.меня эта напыщенная и щепетильная статья возмутила. <.> Всего комичнее, что он в конце отвертывается и не ви­дит, как казнят в последнюю минуту: „Смотрите, господа, как я деликатно воспитан! Не мог выдержать". Впрочем, он себя выдает: главное впечатление статьи в результате — ужасная за­бота, до последней щепетильности, о себе, о своей целости и своем спокойствии, и это в виду отрубленной головы!» (Т. 29, кн. 1. С. 127-129). «Пожар на море был сюжетом кармазинов- ского рассказа, — заключает Ю. Никольский, — Казнь Тропмана — его мотивом» (Николь­ский. С. 71). Реакция Тургенева на этот пассаж в романе «Бесы» неизвестна. Но весьма лю­бопытно, что в 1883 г., за три месяца до смерти, он продиктовал Полине Виардо мемуарный очерк «Пожар на море», содержащий воспоминания о событиях 1838 г., который тогда же, в составе «Литературных и житейских воспоминаний», был напечатан в 1-м томе Полного со­брания сочинений Тургенева.

¹ Плюнелевый — сделанный из плюнели, текстильного (шерстяного) заменителя тонкой кожи, похожего на замшу (см.: Словарь говоров. 1992. Вып. 27. С. 170); то же, что прюнелевый (от нем. prunell, фр. prunelle). Наличие в народной речи варианта «плюнелевый» не позволя­

¹ По-видимому, имеется в виду полотно Давида Теньера Младшего (нидерл. Teniers, 1610­1690; в соврем. передаче Тенирс)— одного из наиболее значительных художников фламанд­ской школы. По наблюдению Ю. А. Никольского (см.: Никольский. С. 67), соединение в этом

² «В Женеве я попал прямо на „Конгресс мира". В зале, который мог бы вместить три или четыре тысячи человек, с высокой трибуны разглагольствовали разные господа, которые ре­шали судьбу человечества. <.> Сразу же было решено, что, дабы мир воцарился, необходимо истребить огнем и мечом папу и всю христианскую религию. Затем <.> надо уничтожить ог­нем и мечом капитал, а равно и всех тех, кто не всецело разделяет этот взгляд.» (Т. 28, кн. 2. С. 354) — сообщал Достоевский в письме С. Д. Яновскому от 28 сентября /10 октября 1867 г. Таковы были впечатления писателя от I Конгресса Лиги мира и свободы, проходившего с 9 по 12 сентября (нов. ст.) 1867 г. в Избирательном дворце в Женеве под председательством со­

¹ Ср. у Даля: «Глуп, как пуп (как хлуп), как печка, как пробка, как пень, как надолба <.> как осел, как индейский петух, как осетровая башка» (Даль. Словарь. Т. 1. С. 358). Фигу­ра умолчания у Достоевского интегрирует все эти устойчивые в русском языке сравнения. К ним можно добавить еще из Гоголя (письмо Хлестакова в «Ревизоре»): «Городничий —

² О Ставрогине как «какой-то смеси Печорина с Дон-Жуаном» писал современный До­стоевскому критик Евгений Марков (Русская речь. 1879. № 6. С. 184). Связь героя «Бе-сов» с лермонтовским Печориным подробно осветил Н. М. Чирков, писавший: «Для понимания Ставрогина огромное значение имеет литературная генеалогия этого образа. Фигура Став­рогина <.> связана литературно-генеалогически с байроническим типом <.> посредствую­щим звеном между байроническими героями и Ставрогиным является Печорин. <.> Игра Ставрогина в отношении Лизы Тушиной напоминает игру Печорина в отношении к безум­

¹ Излагая в письме А. Н. Майкову от 25 марта / 6 апреля 1870 г. масштабный неосуществ­ленный замысел «Жития великого грешника», который традиционно рассматривается ис­следователями как «творческое лоно, из которого вышли все (последние. — Б. Т.) романы

¹ «О таком литературном предприятии мечтал сам Феодор Михайлович, — комментиро­вала это место А. Г. Достоевская, — и был уверен, что подобная книга могла бы иметь значе­ние и разойтись в большом количестве экземпляров. Звал меня в сотрудницы по классифи­кации вырезок» (Примечания Достоевской. С. 103). Этот же замысел писатель излагал и в письме племяннице С. А. Ивановой от 25 января / 6 февраля 1869 г.: «.мысль, почти только

¹ В этом «двустишии» капитана Лебядкина травестируется одна из важнейших идей ро­мана, которая в серьезном плане выражена в словах Степана Трофимовича: «Весь закон бы­тия человеческого лишь в том, чтобы человек всегда мог преклониться пред безмерно вели­ким» (с. 728). Пожалуй, именно к этому опусу Лебядкина ближе всего может быть отнесе­на характеристика В. Ф. Ходасевича, который, сопоставляя стихи героя «Бесов» с виршами Козьмы Пруткова, подчеркивал их принципиальную противоположность: «Комизм Прут­

² По наблюдению Р. В. Плетнева (см.: Плетнев Р. В. Земля (Из работы «Природа в твор­честве Достоевского) // О Достоевском. С. 153), в этом рассказе Марьи Тимофеевны нашли преломление описания Афона из книги «Сказания. инока Парфения»; ср.: «Из-за гор выше всех холмов показывает свою обнаженную голову сам Афон. <.> У Афона самый верх голый и острый; сам он стоит выше всех гор и холмов, как отец выше детей своих». «От Лавры шесть

¹ Приведены последние строчки народной песни «Возле реченьки я хожу, молода.», ко­торая в набросках к «Бесам» фигурирует как «Песня про Евдокию» (Т. 11. С. 255). По-ви­димому, она позаимствована Достоевским из сборника песен П. В. Киреевского, где поме­щена фольклористом в состав цикла под названием «Царица Евдокия Федоровна Лопухина. Песня царицы». Народная молва приписывает эту песню первой жене Петра I, пострижен­ной по его повелению в монахини в суздальском Покровском монастыре (в варианте песни героиня сама говорит: «Я пострижена самим царем, / Я посхимлена Петром Первыим.»). В сюжете песни, отвечая на вопрос проезжих купцов о том, кто же спасается в «новой келей­ке», героиня

Поклонимшися, слово молвила:

Тут спасается не девушка,

Не девушка и не вдовушка,

А спасается тут жена мужняя, — Не в любви жила — не в согласии.

Вслед за этим, устыдившись, муж начинает уговаривать жену расстричься из монахинь, снять схиму:

За расстриженье дам тебе тысячу, За рассхименье — все именьице! Я построю тебе нов-высок терем, А со красными со оконцами, Со хрустальными со стекольцами: Будешь жить в нем — прохлаждатися, Во цветно платье наряжатися!

На это предложение и следует ответ: «Мне не надобен нов-высок терем.» (Песни, собран­ные П. В. Киреевским: В 3 ч. М., 1870. Ч. 3, вып. 8. С. 109-111). Так восстановленный песен­ный сюжет весьма прозрачно накладывается на историю отношений Ставрогина и Хромо­ножки, а его финал предрешает итог разговора героев в доме Лебядкиных в «многотрудную ночь», когда Марья Тимофеевна отказывается от предложения своего тайного мужа посе­литься в купленном им домике в швейцарских горах. По замечанию А. Б. Криницына, «сле­

¹ Имеются в виду старинные дрожки, именовавшиеся «гитарой» или «линейкой», ко­торые, сравнивая их с новым видом дрожек — «пролеткой», один из иностранных путеше­ственников описывал так: «Вначале дрожки представляли собой просто-напросто деревян­ную доску, положенную безо всяких рессор на четыре маленьких колеса, соединенных двумя осями; с годами этот примитивный экипаж усовершенствовался, но сохранил первоначаль­ную легкость и диковинный вид; усаживаясь верхом на доску-сиденье, вы чувствуете себя так,

² В 1867-1868 гг. из-за серьезного неурожая сильный голод охватил многие нечерно­земные регионы России. 23 января 1868 г. под почетным председательством цесаревича-на­следника великого князя Александра Александровича была образована Временная комис­сия доставления пособий жителям некоторых губерний России, пострадавшим от неурожая. Учреждение комиссии сопровождалось следующим высочайшим рескриптом: «Ваше Импе­раторское Высочество. Скудные в последние годы и особенно в истекшем 1867 году урожаи хлебных произведений подвергли жителей некоторых местностей России значительным за­труднениям по приобретению необходимых продовольственных припасов.<.> Правитель­ство постоянно и неусыпно заботится о принятии всех зависящих от него мер к облегчению тягостного положения нуждающихся; но при значительности требований удовлетворение их

² Образность басни капитана Лебядкина «Таракан» подсказана пародийным стихотво­рением И. П. Мятлева «Фантастическая высказка» (1833, название в автографе — «Тара­кан»), впервые напечатанным в анонимном «Собрании стихотворений» (СПб., 1834); ср.:

Таракан Как в стакан Попадет — Пропадет; На стекло, Тяжело Не всползет.

Так и я:

Жизнь моя Отцвела, Отбыла. Я пленен, Я влюблен <.>

Навсегда Я с тоской, Грусти злой Не бегу:

¹ В неосуществленном замысле Достоевского конца 1860-х гг. «Картузов» его заглавный герой, ранний предшественник капитана Лебядкина (см. примеч. на с. 101-102), также чита­ющий басню собственного сочинения «Таракан» (почти дословно совпадающую с текстом стихотворения в «Бесах»), отвечая на вопрос повествователя о смысле своего творения, го­ворит: «Гм... а? Что? Какой смысл? Сатира, басня; ничтожное звено.» (Т. 11. С. 41). Вы­деленные слова представляют собою микроцитату из стихотворения Э. Губера «Человек»:

И чем же выше он над сонмами творений, Ничтожное звено в огромной цепи их! Он пресмыкается на крайней их ступени, Над грязным скопищем кровавых преступлений И низких замыслов своих!

Где прежний образ твой, где лик первоначальный, Дарованный тебе верховным бытием? Нет! благ утраченных ты только труп печальный, Скелет, коснеющий в ничтожестве своем!

(Губер Э. И. Сочинения, изданные под редакцией А. Г. Тихменева: В 3 т. СПб., 1859. Т. 1. С. 14). С учетом этой аллюзии образ лебядкинского Таракана прочитывается как аллего­рия человека после грехопадения, человека греховного, утратившего свой «лик первоначаль­ный», дарованный ему Творцом, а с ним и то, что поднимает человека над всем остальным тварным миром и что отличает его от него. Это аллегория человека, призванного в замысле Господа к особой, верховной роли «над сонмами творений», но вместо этого пресмыкаю­щегося «на крайней (нижней) ступени» в «огромной цепи их», поскольку он сам лишил себя богоподобного «прежнего образа». При таком взгляде весьма точной представляется интерпретация образа Таракана, попавшего в стакан (замкнутое, ограниченное простран­ство), которую предложил Е. В. Лукин: «Отказ от божественного означает отказ от беско­нечного: мир представляется как банька с паутиной в углу, как стакан, полный мухоедства» (ЛукинЕ. В. Философия капитана Лебядкина. СПб., 2006. С. 22). Исключительно важно от­метить, что стихотворение Э. Губера «Человек» полемически противопоставлено автором пафосу оды Г. Р. Державина «Бог»; ср.:

⁴ Тип попрошайки из «благородных», встреченный, кстати, тоже «под арками» Гости­ного двора, впервые появился в творчестве Достоевского еще в начале 1860-х гг., в фельето­не «Петербургские сновидения в стихах и прозе» (1861). Намечая его литературную гене­алогию, автор фельетона характеризует его здесь как «родного братца Ноздреву и поручику Живновскому (сквозной персонаж нескольких произведений М. Е. Салтыкова-Щедри­на — «Губернских очерков», «Сатир в прозе» и др. — Б. Т.)» (Т. 19. С. 76). Позднее схо­жий тип также станет героем «мизернейшего анекдота» в романе «Подросток» (1875). Ср.: «— Сам давал по десяти и по двадцати пяти просителям. На крючок! Только несколь­ко копеек, умоляет поручик, просит бывший поручик! — загородила нам вдруг дорогу вы­сокая фигура просителя, может быть действительно отставного поручика. Любопытнее все­

¹ Как установил Л. Г. Гофман (см.: Гофман Л. Г. Достоевский и декабристы // Тайные об­щества в России в начале XIX столетия. М., 1926. С. 196-197), речь здесь идет о декабри­сте М. С. Лунине (1787-1845). В полемической «Отповеди» декабриста П. Н. Свистуно-

¹ Таковым, с особенным акцентом на насмешливое злоречие поэта, предстает Лермонтов в ряде воспоминаний современников; см., например, мемуары его однокурсника в Москов­ском университете П. Ф. Вистенгофа: «Студент Лермонтов <.> имел тяжелый, несходчивый характер, держал себя совершенно отдельно от всех своих товарищей, за что, в свою очередь, и ему платили тем же. Его не любили, отдалялись от него и, не имея с ним ничего общего, не обращали на него никакого внимания. <.> Вся фигура этого студента внушала какое-то без­отчетное к себе нерасположение. <.> Ядовитость во взгляде Лермонтова была поразительна. Сколько презрения, насмешки и вместе с тем сожаления изображалось <.> на его строгом лице» (Лермонтов в воспоминаниях. С. 138-140). «В школе (гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. — Б. Т.) Лермонтов имел страсть приставать с своими острыми и ча­сто даже злыми насмешками к тем из товарищей, с которыми он был более дружен», — свиде­тельствует А. М. Меринский (Там же. С. 165). «.Сблизившись с Лермонтовым, — вспоми­нает князь А. В. Мещерский, — я убедился, что изощрять свой ум в насмешках и остротах по­стоянно над намеченной им в обществе жертвой составляло одну из резких особенностей его характера». Так, например, Мартынов «очень был занят своей красотой, и, по-видимому, эта слабость, подмеченная в нем Лермонтовым, послужила ему постоянным предметом довольно злых острот над Мартыновым. Лермонтов, к сожалению, имел непреодолимую страсть драз­нить и насмехаться, что именно и было причиной его злосчастной дуэли» (Из моей старины: Воспоминания князя А. В. Мещерского // Русский архив. 1900. № 9. С. 80-82). «Все прия­

¹ Ключевое для идеи Кириллова слово-концепт «человекобог» генетически связано с те­чением философской мысли, именуемым «антропотеизм», вызывавшим жаркие дискуссии в кругу петрашевцев в 1840-х гг. «.Гуманитаризм, обожествление человечества или человека, антропотеизм, — писал, например, петрашевец Н. А. Спешнев, — одна из доктрин новейше­го времени. <.> Антропотеизм — тоже религия, только другая. Предмет обоготворения у нее другой, новый, но не нов сам факт обоготворения. Вместо бога-человека мы имеем теперь человека-бога. Изменился лишь порядок слов. Да разве разница между богом-человеком и че­ловеком-богом так уж велика?» (Философские и общественно-политические произведения

³ Не однажды указывалось, что в этом диалоге героев «Бесов» близко повторяется лич­ное признание Достоевского, сделанное им в 1854 г., вскоре после выхода из Омского остро­га, в письме Н. Д. Фонвизиной; ср.: «.если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и дей­

² В речах Шатова Достоевский использует концептуальные положения теории «культур­но-исторических типов» Н. Я. Данилевского, изложенные им в трактате «Россия и Евро­па», опубликованном в журнале «Заря» (1869. № 1-6, 8-10); ср.: «Народы каждого куль­турно-исторического типа не вотще трудятся; результаты их труда остаются собственностью всех других народов <.>. Но деятельность эта бывает всегда односторонняя и проявляется

¹ Требование к грешнику просить прощения, целуя ее, у земли, которую он «осквернил», встречается уже в романе «Преступление и наказание» (см. слова Сони Мармеладовой, об­ращенные к Раскольникову, — Т. 7. С. 322). Американский славист Дж. Гибиан находит в этом «пример типично русского, дохристианского отношения к земле как матери всего человече­ства» (Материалы и исследования. Т. 11. С. 237). Однако точнее, видимо, говорить о том, что перед нами специфический комплекс религиозных представлений, который если и вос­ходит в конечном счете к дохристианской, языческой мифологии, то скорее должен быть оха­рактеризован как своеобразное «народное христианство»; ср. у Г. П. Федотова суждение об «особом нравственном законе Земли, который, войдя в круг христианских представлений,

² Первая строфа стихотворения, сохранившегося в полном виде в подготовительных ма­териалах к неосуществленному замыслу «Картузов»:

«Краса красот сломала член И интересней втрое стала И втрое сделался влюблен Влюбленный и прежде не мало.

Он был влюблен, когда вершки Два члена разделяли. Не перестал, хоть триста верст Меж членами лежали.

² По предположению М. С. Альтмана, реальным прототипом Блюма явился Н. Г. Левен- таль — чиновник особых поручений при тверском губернаторе графе П. Т. Баранове. В этом отношении характерной представляется обмолвка Степана Трофимовича, который в эпизоде обыска называет Блюма по ошибке Розенталем (см. с. 503). «„Блюм" по-немецки — цветок.

² Франко-прусская война 1870-1871 гг. между Второй империей Наполеона III и союзом германских государств во главе с Пруссией. Война, спровоцированная прусским канцлером О. Бисмарком, но формально начатая Наполеоном III, закончилась капитуляцией Парижа, поражением и крахом Франции, потерей ею Эльзаса и большей части Лотарингии, обязатель­ством по условиям мирного договора 10 марта 1871 г. выплатить пять миллиардов франков

² Указывался целый ряд музыкальных прецедентов, которые могли послужить для Досто­евского образцами при создании фортепианной фантазии Лямшина, построенной на контра­пунктическом сочетании мелодий «Марсельезы» и песенки «Ах, мой милый Августин.» (см. два примеч. на с. 397). М. С. Альтман ссылается на ерническое исполнение пианистом К. Леви «Песни польских легионов» («Ешче Польска не згинела.»): «.в то время, что ле­вой рукой он „валял" куплеты „К отчизне", — правой, на высоких нотах, он отчетливо наиг­рывал одну из любимейших и задушевных русских песен» (Альтман. С. 86; приведена цита­та из воспоминаний В. А. Соллогуба). Комментаторы ПСС (см.: Т. 12. С. 301) отдают пред­почтение изложению А. И. Герценом рассказа участника революции 1848-1849 гг. Альфреда Таландье, который «с музыкальной иллюстрацией» объяснял в 1850-х гг. автору «Былого и дум» причины политического падения Франции. Здесь, однако, отсутствует главное в «штуч­ке» Лямшина — смешение мелодий, вместо которого изображается последовательно сполза­ние в настроении общества от «Марсельезы», через серию промежуточных вариантов, к пе­сенке «Qu'aime done Margot. Margot » — «т. е. бессмыслице и непристойности» (Герцен. Т. 11. С. 459). А. А. Гозенпуд приводит воспоминание одного из современников об импрови­зации М. П. Мусоргского, когда «обе руки артиста исполняли разные пьесы: левая „Lieber Augustin", а правая — вальс из „Фауста"». Исследователь также высказывает предположение, что «Достоевский мог слышать симфонию Бетховена „Битва при Виттории", прославлявшую победу Веллингтона над Наполеоном I. <.> Противопоставляя две контрастные темы — торжественную мелодию „Правь, Британия!" и шуточную песню „Мальбрук в поход собрал­ся", композитор утверждает победу гимнической.» (Гозенпуд. С. 140-141). Ценно также ука­зание специалиста-музыковеда на то, что в фантазии Лямшина Достоевский «использовал и переосмыслил опыт известной ему музыкальной и театральной пародии. Для французской оперетты от Ф. Эрве до Оффенбаха характерно развенчание освященных традицией явлений жизни и искусства», причем «пародийным было не только развитие сюжета и самые образы, но и музыка, окарикатуривавшая мелодии Глюка, Гуно, Россини, Мейербера и Вагнера либо

² «Вся сцена у юродивого, его внешность, облачение не оставляют никакого сомнения, — пишет М. С. Альтман, — что в образе Семена Яковлевича выведен известный тогда москов­ский юродивый Иван Яковлевич Корейша» (Альтман. С. 100). По указанию того же иссле­дователя, источником для Достоевского при обрисовке Семена Яковлевича послужила книга И. Г. Прыжова «Житие Ивана Яковлевича, известного пророка в Москве» (М., 1860). В дру­гой книге Прыжова — «Двадцать шесть московских лжепророков, лжеюродивых, дур и ду­раков» (1864), включившей в переработанном виде и очерк об И. Я. Корейше, вслед за ним напечатан очерк о другом московском юродивом, Семене Митриче. По мнению М. С. Аль­тмана, имя Семена Яковлевича в «Бесах» представляет собою контаминацию имен назван­ных юродивых (Там же. С. 101). Надо, однако, учесть, что писатель, по-видимому, использует в описании Семена Яковлевича и личные впечатления. По поводу комментируемого эпизода в «Бесах» А. Г. Достоевская свидетельствует: «Феодор Михайлович описывает посещение им известного москов<ск>ого юродивого Ивана Яковлевича Корейши» (Примечания До­стоевской. С. 104). Исследователями указывались и другие источники, использованные До­стоевским в работе над этой сценой (см. примеч. ниже). См. также главу «Иван Яковлевич

³ Как указал С. И. Фудель (см.: Фудель С. И. Наследство Достоевского. М., 1998), эпизод с златницей позаимствован Достоевским из «Сказания. инока Парфения», где описан инци­дент, произошедший в 1841 г. на глазах автора в келье оптинского старца иеромонаха Леони­да; ср.: «Между этими людьми (находившимися в келье. — Б. Т.) стоял пред ним на коленах один господин, приехавший на поклонение в обитель и для посещения великого старца. Ста­рец спросил его: „А ты что хочешь от меня получить?" Тот со слезами ответил: „Желаю, отче святый, получить от вас душеполезное наставление". Старец вопросил: „А исполнил ли ты, что я тебе прежде приказал?" Тот ответил: „Нет, отче святый, не могу того исполнить". Ста­рец сказал: „Зачем же ты, не исполнивши первого, пришел еще и другого просить?" Потом грозно сказал ученикам своим: „вытолкайте его вон из келии". И они выгнали его вон. Я и все там бывшие испугались такового строгого поступка и наказания. Но старец сам не смутился; и паки начал с кротостию беседовать с прочими, и отпускать людей. Потом один из учени­

да груба, низка, грязна, что надобно очищать и украшать ее, чтоб она облагородилась». «Но тем не менее надобно признаться, что наше искусство до сих пор не могло создать ничего по­добного даже апельсину или яблоку, не говоря уже о роскошных плодах тропических земель. <.> Лучше действительной розы воображение ничего не может представить; а исполнение всегда ниже воображаемого идеала» (Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 15 т. М., 1949. Т. 2. С. 38, 58-59).

³ Строки из стихотворения А. С. Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный.», опубли­кованного при жизни Достоевского лишь в краткой редакции, в качестве «песни Франца» в незавершенных «Сценах из рыцарских времен» (1835). Полный текст этой краткой редак­ции Достоевский приводит в романе «Идиот» (см.: Т. 8. С. 209). Вопрос о том, мог ли пи­сатель знать текст пространной редакции стихотворения «Жил на свете рыцарь бедный.» (1829), напечатанной только в XX в., дискутируется исследователями Достоевского (см.: Кра­пивин Г. Н. История одной мнимой «опечатки»: А. Н. Д., А. М. Д. или A. M. D.? // Достоев­ский и мировая культура. СПб., 2014. № 33. С. 286-287). Однако стоит подчеркнуть, что вхо­

³ «Светлая личность» представляет собой пародию на стихотворение Н. П. Огаре­ва «Студент» (Петр Верховенский в разговоре с Шатовым будет настаивать, что оно по­свящается ему, Петруше, и записано в его альбом «самим Герценом» (с. 455), а в разгово­ре с Лембке, напротив, убеждает того, что стихи «в молодежи распространяет» именно Ша­тов, утверждающий, что они посвящены ему: «Самого, дескать, Герцена обо мне мнение» (с. 434). Первоначально стихотворение «Студент» (1867-1868) было посвящено Огаревым памяти его друга С. И. Астракова, умершего от чахотки 24 декабря 1866 г., и с таким посвя­щением отпечатано в форме листовки в женевской типографии Л. Чернецкого. Сохранил­ся автограф стихотворения, на обороте которого рукой М. А. Бакунина написано: «Велико­лепно, а лучше бы, полезнее для дела было бы, если бы, заместо памяти Астракова, ты посвя­тил это стихотворение молодому другу Нечаеву» (Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огареву. Женева, 1896. С. 373). В 1869 г. была отпечатана новая листовка с тем же текс­том, но с посвящением «Молодому другу Нечаеву». А. И. Герцен, познакомившись с ней, пи­сал Огареву 20 августа / 1 сентября 1869 г.: «Да что же ты Неч<аева> заживо хоронишь? Сти­хи, разумеется, благородны — но того звучного порыва — как бывали твои стихи, — саш mio , нет» (Герцен. Т. 30, кн. 1. С. 186-187). Листовка распространялась Нечаевым в России после его приезда в Москву в сентябре 1869 г. Отобранная при обыске у П. Г. Успенского, она фи­гурировала на процессе по делу об убийстве группой С. Г. Нечаева студента И. Иванова (см.: Правительственный вестник. 1871. 2 июля. № 156. С. 2). Нечаев также поместил текст сти­хотворения «Студент» во 2-м номере своего журнала «Народная расправа». Адвокат В. Д. Спасович, ставя под сомнение авторство Огарева, заявлял: «Хотя Огарев не первостепен­

² Свободная контаминация новозаветных текстов из Апокалипсиса: «.пал, пал Ва­вилон, город великий, потому что он яростным вином блуда своего напоил все народы»

² В романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?» (1863) «миленьким» десятки раз имену­ет своего мужа, Лопухова, Вера Павловна; ср.: «У моего миленького так много занятий, и всё для меня, для меня он работает, мой миленький»; «„Миленький мой, ты заработался, всё для меня; какой ты добрый, как я люблю тебя", проговорила она сквозь сон» (Чернышевский. Что

¹ Петр Верховенский использует фольклорные поэтические формулы из «разбойничь­ей» песни «Как повыше было села Лыскова.», относящейся к циклу песен о Степане Раз­ине. Этот песенный сюжет («девица в лодке с разбойниками» + «вещий сон девицы о судьбе разбойников», по классификации А. И. Соболевского) известен в большом числе вариантов. Достоевский, по-видимому, использует редкий вариант, не встречающийся в фольклорных сборниках, который приведен в романе П. И. Мельникова-Печерского «В лесах», печатав­шемся в журнале «Русский вестник» одновременно с романом «Бесы» (1871-1872); ср.: Выплывала легка лодочка, Легка лодочка атаманская, Атамана Стеньки Разина. Еще всем лодка разукрашена, Казаками изусажена. На ней парусы шелковые, А веселки позолочены. На корме сидит атаман с ружьем <.> На казне сидит красна девица — Атаманова полюбовница.

(Мельников-Печерский. Т. 2. С. 247). В примечаниях ПСС (Т. 12. С. 304) дана ссылка на ва­риант этой песни «Ах ты, наш батюшка Ярославль город!..», включенный в сборник «Вели­корусские народные песни» А. И. Соболевского (СПб., 1900. Т. 6. С. 314, № 404), однако в этом варианте нет поэтических формул, используемых Верховенским (даже с учетом того, что он припоминает, а не цитирует текст песни). Главное же, в варианте Соболевского утрачены элементы, связывающие песню с «разинским циклом», что в данном случае значимо, так как Петруша и здесь продолжает соблазнять Ставрогина «ролью Стеньки Разина» (с. 325; см. также в подготовительных материалах: «Мы закричим, что воскрес Степан Тимофеевич». —

² По заключению М. С. Альтмана, рассматривая генезис образа Толкаченко в «Бесах», «мы имеем редкий в литературе случай неосложненного отражения единого лица, у него нет ни одной черты, которая бы не соответствовала его прототипу.» (Альтман. С. 92 и след.). Прототипом Толкаченко явился писатель-этнограф Иван Гаврилович Прыжов (1827-1885), привлеченный С. Г. Нечаевым в члены «Народной расправы», включенный в ее «цент­ральную пятерку» и непосредственно участвовавший 21 ноября 1869 г. в убийстве студента И. Иванова. Большой знаток простонародной среды, Прыжов был автором книги «История кабаков в России в связи с историей русского народа» (СПб.: М. О. Вольф, 1868). По свиде­тельству современника, «изучая быт народа, он иногда облекался в лохмотья и буквально жил одной жизнью с простонародьем: с богомольцами, с нищими и рабочими. <.> Он уходил в населенные фабричным людом места, заходил в харчевни, читал рабочим газеты, разъяснял им разные вопросы» (Либрович С. Ф. Историк кабачества // Либрович С. Ф. На книжном посту: Воспоминания. Записки. Документы. Таллин; М., 1993 . С. 60). В «Народной распра­

² Подобную роль в московской организации, по поручению С. Г. Нечаева, разыгрывал Н. Н. Николаев — его знакомый еще до создания «Народной расправы» и поэтому нико­му не известный из слушателей Петровской земледельческой академии. Его появление Неча­ев предварил угрозой: «Вы не надейтесь, что вы можете проговориться и Комитет не узна­ет истины: у Комитета есть полиция, которая очень зорко следит за каждым членом» (Пра­вительственный вестник. 1871. № 172). На заседаниях «центральной пятерки» «Успенский исправно вел протоколы заседаний. Одновременно с ним что-то записывал Николаев, он по­чти до конца „Народной расправы" разыгрывал роль представителя Комитета, сидел и мол­ча писал, сказал лишь, что Комитет находится в Москве и подчинен Женевскому револю­ционному центру» (Лурье. С. 161). Ср.: «Этот малоразвитой, полуграмотный юноша <.> выдавался Нечаевым за ревизора заграничного революционного комитета. Прилично над­рессированный своим повелителем, он, сохраняя глубокомысленное молчание, присутство­

² Шигалев называет философов, разрабатывавших принципы организации идеального го­сударства: Платона (nlarwv, 428 или 427-348 или 347 до н. э.) — в диалоге «Государство», а также «Законы» и «Политик»; Ж. Ж. Руссо (1712-1778) — в «Общественном догово­ре» (1762), Ш. Фурье — в «Теории четырех движений и всеобщих судеб» (1808) и «Трак­тате о домашней и земледельческой ассоциации» (1822). В этом ряду «колоннами из алюми­ния» метонимически представлен Н. Г. Чернышевский (1828-1889). Ср. в подготовитель­ных материалах: «Не то написано в романе „Что делать?", не такая картина представлена. Там есть даже залы из алюминия и концерты, перед которыми Бетховен — букашка»; «Вы убеждены, что все ненавидят церкви, тяготятся браками, только и жаждут дворцов из алюми­ния, в которых можно плясать (когда же работать) и уводить в отдельные комнаты общих жен и мужей» (Т. 11. С. 270, 110). Эти строки представляют собою саркастический отклик До­стоевского на утопические картины гармонического будущего в романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?» (глава «Четвертый сон Веры Павловны»); ср.: «Но какие это полы и потол­ки? Из чего эти двери и рамы окон? Что это такое? серебро? платина? Да и мебель почти вся такая же, — мебель из дерева тут лишь каприз, она только для разнообразия, но из чего ж вся остальная мебель, потолки и полы? „Попробуй подвинуть это кресло", — говорит старшая царица. Эта металлическая мебель легче нашей ореховой. Но что ж это за металл? Ах, знаю теперь, Саша показывал мне такую дощечку, она была легка, как стекло, и теперь уж есть такие серьги, брошки; да, Саша говорил, что рано или поздно алюминий заменит собою дерево, мо­жет быть, и камень. Но как же все это богато! Везде алюминий и алюминий, и все промежутки окон одеты огромными зеркалами. И какие ковры на полу! Вот в этом зале половина пола от­крыта, тут и видно, что он из алюминия. „Ты видишь, тут он матовый, чтобы не был слишком скользок, — тут играют дети, а вместе с ними и большие; вот и в том зале пол тоже без ков­ров, — для танцев"» (Чернышевский. Что делать?С. 284). Своеобразие позиции Шигалева заключается в том, что среди прежних «создателей социальных систем», отвергаемых героем Достоевского, в число «мечтателей, сказочников, глупцов» включен и Чернышевский. В чер­

¹ Эта нравственно-психологическая коллизия глубоко мучила самого Достоевского. Спустя почти десять лет после того, как были написаны и напечатаны эти строки, в феврале 1880 г., вскоре после взрыва, организованного Степаном Халтуриным в Зимнем дворце, писатель не­ожиданно обратился к издателю газеты «Новое время» А. С. Суворину с таким вопросом:

«Представьте себе, что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро (на углу Невского и Адмиралтейского проспектов, наискосок, через Дворцовую площадь, от Зимнего дворца. — Б. Т.) и смотрим картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждет и все оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: „Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завел машину". Мы это слышим. Представьте себе, что мы это слышим, что люди эти так возбуждены, что не соразмеряют обстоятельств и сво­его голоса. Как бы мы с вами поступили? Пошли ли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились бы к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пош­ли бы?

Нет, не пошел бы.

И я бы не пошел. Почему? Ведь это ужас. Это — преступление. Мы, может быть, могли бы предупредить. Я вот об этом думал до вашего прихода. Я перебрал все причины, которые заставляли бы меня это сделать. Причины основательные, солидные, и затем обдумал причи­ны, которые мне не позволяли бы это сделать. Эти причины — прямо ничтожные. Просто — боязнь прослыть доносчиком. Я представлял себе, как я приду, как на меня посмотрят, как меня станут расспрашивать, делать очные ставки, пожалуй, предложат награду, а то заподоз­рят в сообщничестве. Напечатают: „Достоевский указал на преступников". Разве это мое дело? Это дело полиции. Она на это назначена, она за это деньги получает. Мне бы либералы не про­стили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаяния. Разве это нормально? У нас всё ненор­мально, оттого всё это происходит, и никто не знает, как ему поступить не только в самых труд­ных обстоятельствах, но и в самых простых» (Суворин А. С. Дневник. М., 1992. С. 15-16).

рицательно ответить на вопрос относительно самого факта убийства, в котором, кстати, обви­няемые откровенно сознались. А. С. Суворин в этой связи не без основания заметил, что если бы вместо богатого Полозова перед судом сидел «крестьянский сын», «присяжные отправи­ли бы его в Сибирь, долго не размышляя» (Там же. 9 июля. № 185).

пишет: «.явятся обманщики и будут говорить: Христос пришел, но скрывается в пусты­не или в каком-нибудь доме, в потаенных и внутренних местах.» (Благовестник, или Тол­кование Блаженного Феофилакта архиепископа Болгарского на святое Евангелие: В 4 кн. М., 2005. Кн. 1. С. 321). В основе этого обмана — верования иудеев, которые «ожидали, что Мес­сия <.> скрывается в потаенном месте и неожиданно выйдет оттуда» (Евангелие от Мат­фея с предисловиями и подробными объяснительными примечаниями епископа Михаила. Минск, 2000. С. 480). Это же словцо — «скрывается» — употреблено и в новейшем совре­менном переводе Евангелия: «Вот Он скрывается в этом доме!» (Библия: Книги Священ­ного Писания Ветхого и Нового Завета в современном переводе. Институт перевода Библии при Заокской духовной академии, 2015. С. 1461). «Из Апокалипсиса и Нового Завета извле­кает Верховенский мысль, что для разрушения мира ему нужен некто на роль антихриста, который соблазнит верных Христу тайной и красотой» (Криницын. 2017. С. 64). Кстати, и сам Ставрогин абсолютно точно понимает, что «обманщик» Петруша спланировал для него именно роль «самозванца» (с. 500).

завшуюся незыблемым колоссом» (Там же. 1870. 6 янв. № 4). «О Михаиле Никифорови- че, — замечает Н. А. Любимов, — нередко с насмешкою говорили, что он всюду видит изме­ну и „колебание основ"» (ЛюбимовН. Л. М. Н. Катков и его историческая заслуга — по доку­ментам и личным воспоминаниям. СПб., 1889. С. 167).

¹ Равелин (ит. ravellino) — вспомогательное крепостное сооружение в форме угла с вер­шиной к противнику, расположенное перед основной крепостной оградой. Здесь имеется в виду Алексеевский равелин, точнее, секретный дом Алексеевского равелина Петропавлов­ской крепости в Петербурге, — главная политическая тюрьма Российской империи. В Алек- сеевском равелине находились в заключении декабристы, петрашевцы, Н. Г. Чернышевский, Д. И. Писарев и др. Сам Достоевский во время следствия по делу петрашевцев был заклю­