Бесы

Не могу же я жениться на «чужих грехах»!

Я только и ждал этого слова. Наконец-то это заветное, скрываемое от меня словцо было произнесено после целой недели виляний и ужимок. Я реши­тельно вышел из себя:

И такая грязная, такая. низкая мысль могла появиться у вас, у Степана Верховенского, в вашем светлом уме, в вашем добром сердце и. еще до Липутина!

Он посмотрел на меня, не ответил и пошел тою же дорогой. Я не хотел от­ставать. Я хотел свидетельствовать пред Варварой Петровной. Я бы простил ему, если б он поверил только Липутину, по бабьему малодушию своему, но теперь уже ясно было, что он сам всё выдумал еще гораздо прежде Липутина, а Липутин только теперь подтвердил его подозрения и подлил масла в огонь.

Он не задумался заподозрить девушку с самого первого дня; еще не имея ни­каких оснований, даже липутинских. Деспотические действия Варвары Пет­ровны он объяснил себе только отчаянным желанием ее поскорее замазать свадьбой с почтенным человеком дворянские грешки ее бесценного Nicolas! Мне непременно хотелось, чтоб он был наказан за это.

О! Dieu qui est si grand et si bon![277] О, кто меня успокоит! — воскликнул он, пройдя еще шагов сотню и вдруг остановившись.

Пойдемте сейчас домой, и я вам всё объясню! — вскричал я, силой по­ворачивая его к дому.

Это он! Степан Трофимович, это вы? Вы? — раздался свежий, резвый, юный голос, как какая-то музыка подле нас.

Мы ничего не видали, а подле нас вдруг появилась наездница, Лизавета Николаевна, со своим всегдашним провожатым. Она остановила коня.

Идите, идите же скорее! — звала она громко и весело. — Я двенадцать лет не видала его и узнала, а он. Неужто не узнаете меня?

Степан Трофимович схватил ее руку, протянутую к нему, и благоговейно поцеловал ее. Он глядел на нее как бы с молитвой и не мог выговорить слова.

Узнал и рад! Маврикий Николаевич, он в восторге, что видит меня! Что же вы не шли все две недели? Тетя убеждала, что вы больны и что вас нельзя потревожить; но ведь я знаю, тетя лжет. Я всё топала ногами и вас бранила, но я непременно, непременно хотела, чтобы вы сами первый пришли, потому и не посылала. Боже, да он нисколько не переменился! — рассматривала она его, наклоняясь с седла, — он до смешного не переменился! Ах нет, есть мор­щинки, много морщинок у глаз и на щеках, и седые волосы есть, но глаза те же! А я переменилась? Переменилась? Но что же вы всё молчите?

Мне вспомнился в это мгновение рассказ о том, что она была чуть не боль­на, когда ее увезли одиннадцати лет в Петербург; в болезни будто бы плакала и спрашивала Степана Трофимовича.

Вы. я. — лепетал он теперь обрывавшимся от радости голосом, — я сейчас вскричал: «Кто успокоит меня!» — и раздался ваш голос. Я считаю это чудом et je commence a croire[278].

En Dieu? En Dieu, qui est la-haut et qui est si grand et si bon?[279] Видите, я все ваши лекции наизусть помню. Маврикий Николаевич, какую он мне тогда веру преподавал en Dieu, qui est si grand et si bon! А помните ваши расска­зы о том, как Колумб открывал Америку и как все закричали: «Земля, зем­ля!» Няня Алена Фроловна[280] говорит, что я после того ночью бредила и во сне кричала: «Земля, земля!» А помните, как вы мне историю принца Гамле­та рассказывали?[281] А помните, как вы мне описывали, как из Европы в Амери­ку бедных эмигрантов перевозят? И всё-то неправда, я потом всё узнала, как перевозят, но как он мне хорошо лгал тогда, Маврикий Николаевич, почти лучше правды! Чего вы так смотрите на Маврикия Николаевича? Это самый лучший и самый верный человек на всем земном шаре, и вы его непременно должны полюбить, как меня! Il fait tout ce que je veux³. Но, голубчик Степан Трофимович, стало быть, вы опять несчастны, коли среди улицы кричите о том, кто вас успокоит ? Несчастны, ведь так? Так?

Теперь счастлив.

Тетя обижает? — продолжала она не слушая, — всё та же злая, неспра­ведливая и вечно нам бесценная тетя! А помните, как вы бросались ко мне в объятия в саду, а я вас утешала и плакала, — да не бойтесь же Маврикия Нико­лаевича; он про вас всё, всё знает, давно, вы можете плакать на его плече сколь­ко угодно, и он сколько угодно будет стоять!.. Приподнимите шляпу, сними­те совсем на минутку, протяните голову, станьте на цыпочки, я вас сейчас по­целую в лоб, как в последний раз поцеловала, когда мы прощались. Видите, та барышня из окна на нас любуется. Ну, ближе, ближе. Боже, как он поседел!

И она, принагнувшись в седле, поцеловала его в лоб.

Ну, теперь к вам домой! Я знаю, где вы живете. Я сейчас, сию минуту буду у вас. Я вам, упрямцу, сделаю первый визит и потом на целый день вас к себе затащу. Ступайте же, приготовьтесь встречать меня.

И она ускакала с своим кавалером. Мы воротились. Степан Трофимович сел на диван и заплакал.

Dieu! Dieu![282] — восклицал он, — enfin une minute de bonheur![283]

He более как через десять минут она явилась по обещанию, в сопровожде­нии своего Маврикия Николаевича.

Vous et le bonheur, vous arrivez en meme temps![284] — поднялся он ей на­встречу.

Вот вам букет; сейчас ездила к madame Шевалье, у ней всю зиму для именинниц букеты будут. Вот вам и Маврикий Николаевич, прошу познако­миться. Я хотела было пирог вместо букета, но Маврикий Николаевич уверя­ет, что это не в русском духе.

Этот Маврикий Николаевич был артиллерийский капитан, лет тридцати трех, высокого росту господин, красивой и безукоризненно порядочной на­ружности, с внушительною и на первый взгляд даже строгою физиономией, несмотря на его удивительную и деликатнейшую доброту, о которой всякий получал понятие чуть не с первой минуты своего с ним знакомства. Он, впро­чем, был молчалив, казался очень хладнокровен и на дружбу не напрашивался. Говорили потом у нас многие, что он недалек; это было не совсем справедливо.

Я не стану описывать красоту Лизаветы Николаевны. Весь город уже кри­чал об ее красоте, хотя некоторые наши дамы и девицы с негодованием не со­глашались с кричавшими. Были из них и такие, которые уже возненавидели Лизавету Николаевну, и, во-первых, за гордость: Дроздовы почти еще не на­чинали делать визитов, что оскорбляло, хотя виной задержки действительно было болезненное состояние Прасковьи Ивановны. Во-вторых, ненавидели ее за то, что она родственница губернаторши; в-третьих, за то, что она ежедневно прогуливается верхом. У нас до сих пор никогда еще не бывало амазонок; ес­тественно, что появление Лизаветы Николаевны, прогуливавшейся верхом и еще не сделавшей визитов, должно было оскорблять общество. Впрочем, все уже знали, что она ездит верхом по приказанию докторов, и при этом едко го­ворили об ее болезненности. Она действительно была больна. Что выдавалось в ней с первого взгляда — это ее болезненное, нервное, беспрерывное беспо­койство. Увы! бедняжка очень страдала, и всё объяснилось впоследствии. Те­перь, вспоминая прошедшее, я уже не скажу, что она была красавица, какою казалась мне тогда. Может быть, она была даже и совсем нехороша собой. Вы­сокая, тоненькая, но гибкая и сильная, она даже поражала неправильностью линий своего лица. Глаза ее были поставлены как-то по-калмыцки, криво; была бледна, скулиста, смугла и худа лицом; но было же нечто в этом лице побеждаю­щее и привлекающее! Какое-то могущество сказывалось в горящем взгляде ее темных глаз; она являлась «как победительница и чтобы победить». Она ка­залась гордою, а иногда даже дерзкою; не знаю, удавалось ли ей быть доброю; но я знаю, что она ужасно хотела и мучилась тем, чтобы заставить себя быть несколько доброю. В этой натуре, конечно, было много прекрасных стремле­ний и самых справедливых начинаний; но всё в ней как бы вечно искало своего уровня и не находило его, всё было в хаосе, в волнении, в беспокойстве. Может быть, она уже со слишком строгими требованиями относилась к себе, никогда не находя в себе силы удовлетворить этим требованиям.

Она села на диван и оглядывала комнату.

Почему мне в эдакие минуты всегда становится грустно, разгадайте, ученый человек? Я всю жизнь думала, что и Бог знает как буду рада, когда вас увижу, и всё припомню, и вот совсем как будто не рада, несмотря на то что вас люблю. Ах, Боже, у него висит мой портрет! Дайте сюда, я его помню, помню!

Превосходный миниатюрный портрет акварелью двенадцатилетней Лизы был выслан Дроздовыми Степану Трофимовичу из Петербурга еще лет девять назад. С тех пор он постоянно висел у него на стене.

Неужто я была таким хорошеньким ребенком? Неужто это мое лицо?

Она встала и с портретом в руках посмотрелась в зеркало.

Поскорей возьмите! — воскликнула она, отдавая портрет. — Не вешай­те теперь, после, не хочу и смотреть на него. — Она села опять на диван. — Одна жизнь прошла, началась другая, потом другая прошла — началась тре­тья, и всё без конца. Все концы, точно как ножницами, обрезывает. Видите, ка­кие я старые вещи рассказываю, а ведь сколько правды!

Она, усмехнувшись, посмотрела на меня; уже несколько раз она на меня взглядывала, но Степан Трофимович в своем волнении и забыл, что обещал меня представить.

А зачем мой портрет висит у вас под кинжалами? И зачем у вас столько кинжалов и сабель?

У него действительно висели на стене, не знаю для чего, два ятагана на- крест[285], а над ними настоящая черкесская шашка. Спрашивая, она так прямо на меня посмотрела, что я хотел было что-то ответить, но осекся. Степан Тро­фимович догадался наконец и меня представил.

Знаю, знаю, — сказала она, — я очень рада. Мама об вас тоже много слыша­ла. Познакомьтесь и с Маврикием Николаевичем, это прекрасный человек. Я об вас уже составила смешное понятие: ведь вы конфидент Степана Трофимовича?

Я покраснел.

Ах, простите, пожалуйста, я совсем не то слово сказала; вовсе не смеш­ное, а так. (Она покраснела и сконфузилась.) Впрочем, что же стыдиться того, что вы прекрасный человек? Ну, пора нам, Маврикий Николаевич! Сте­пан Трофимович, через полчаса чтобы вы у нас были. Боже, сколько мы будем говорить! Теперь уж я ваш конфидент, и обо всем, обо всем, понимаете?

Степан Трофимович тотчас же испугался.

О, Маврикий Николаевич всё знает, его не конфузьтесь!

Что же знает?

Да чего вы! — вскричала она в изумлении. — Ба, да ведь и правда, что они скрывают! Я верить не хотела. Дашу тоже скрывают. Тетя давеча меня не пустила к Даше, говорит, что у ней голова болит.

Но. но как вы узнали?

Ах, Боже, так же, как и все. Эка мудрость!

Да разве все?..

Ну да как же? Мамаша, правда, сначала узнала через Алену Фроловну, мою няню; ей ваша Настасья прибежала сказать. Ведь вы говорили же Настасье? Она говорит, что вы ей сами говорили.

Я. я говорил однажды. — пролепетал Степан Трофимович, весь по­краснев, — но. я лишь намекнул. j'etais si nerveux et malade et puis...[286]

Она захохотала.

А конфидента под рукой не случилось, а Настасья подвернулась, — ну и довольно! А у той целый город кумушек! Ну да полноте, ведь это всё равно; ну пусть знают, даже лучше. Скорее же приходите, мы обедаем рано. Да, за­была, — уселась она опять, — слушайте, что такое Шатов?

Шатов? Это брат Дарьи Павловны.

Знаю, что брат, какой вы, право! — перебила она в нетерпении. — Я хочу знать, что он такое, какой человек?

C'est un pense-creux d'ici. C'est le meilleur et le plus irascible homme du monde.[287]

Я сама слышала, что он какой-то странный. Впрочем, не о том. Я слыша­ла, что он знает три языка, и английский, и может литературною работой зани­маться. В таком случае у меня для него много работы; мне нужен помощник, и чем скорее, тем лучше. Возьмет он работу или нет? Мне его рекомендовали.

О, непременно, et vous fairez un bienfait...[288]

Я вовсе не для bienfait, мне самой нужен помощник.

Я довольно хорошо знаю Шатова, — сказал я, — и если вы мне поручи­те передать ему, то я сию минуту схожу.

Передайте ему, чтоб он завтра утром пришел в двенадцать часов. Чудес­но! Благодарю вас. Маврикий Николаевич, готовы?

Они уехали. Я, разумеется, тотчас же побежал к Шатову.

Mon ami![289] — догнал меня на крыльце Степан Трофимович, — непремен­но будьте у меня в десять или в одиннадцать часов, когда я вернусь. О, я слиш­ком, слишком виноват пред вами и. пред всеми, пред всеми.

VIII

Шатова я не застал дома; забежал через два часа — опять нет. Наконец, уже в восьмом часу я направился к нему, чтоб или застать его, или оставить за­писку; опять не застал. Квартира его была заперта, а он жил один, безо всякой прислуги. Мне было подумалось, не толкнуться ли вниз, к капитану Лебядки- ну, чтобы спросить о Шатове; но тут было тоже заперто, и ни слуху, ни свету оттуда, точно пустое место. Я с любопытством прошел мимо дверей Лебяд- кина, под влиянием давешних рассказов. В конце концов я решил зайти зав­тра пораньше. Да и на записку, правда, я не очень надеялся; Шатов мог прене­бречь, он был такой упрямый, застенчивый. Проклиная неудачу и уже выходя из ворот, я вдруг наткнулся на господина Кириллова; он входил в дом и пер­вый узнал меня. Так как он сам начал расспрашивать, то я и рассказал ему всё в главных чертах и что у меня есть записка.

Пойдемте, — сказал он, — я всё сделаю.

Я вспомнил, что он, по словам Липутина, занял с утра деревянный фли­гель на дворе. В этом флигеле, слишком для него просторном, квартировала с ним вместе какая-то старая глухая баба, которая ему и прислуживала. Хозя­ин дома в другом новом доме своем и в другой улице содержал трактир, а эта старуха, кажется родственница его, осталась смотреть за всем старым домом. Комнаты во флигеле были довольно чисты, но обои грязны. В той, куда мы во­шли, мебель была сборная, разнокалиберная и совершенный брак: два лом­берных стола, комод ольхового дерева, большой тесовый стол из какой-нибудь избы или кухни, стулья и диван с решетчатыми спинками и с твердыми кожа­ными подушками. В углу помещался старинный образ, пред которым баба еще до нас затеплила лампадку, а на стенах висели два больших тусклых масляных портрета: один покойного императора Николая Павловича, снятый, судя по виду, еще в двадцатых годах столетия; другой изображал какого-то архиерея.

Господин Кириллов, войдя, засветил свечу и из своего чемодана, стоявше­го в углу и еще не разобранного, достал конверт, сургуч и хрустальную печатку.

Запечатайте вашу записку и надпишите конверт.

Я было возразил, что не надо, но он настоял. Надписав конверт, я взял фуражку.

А я думал, вы чаю, — сказал он, — я чай купил. Хотите?

Я не отказался. Баба скоро внесла чай, то есть большущий чайник горячей воды, маленький чайник с обильно заваренным чаем, две большие каменные, грубо разрисованные чашки[290], калач и целую глубокую тарелку колотого сахару.

Я чай люблю, — сказал он, — ночью; много, хожу и пью; до рассвета. За границей чай ночью неудобно.

Вы ложитесь на рассвете?

Всегда; давно. Я мало ем; всё чай. Липутин хитер, но нетерпелив.

Меня удивило, что он хотел разговаривать; я решился воспользоваться ми­нутой.

Давеча вышли неприятные недоразумения, — заметил я. Он очень на­хмурился.

Это глупость; это большие пустяки. Тут всё пустяки, потому что Ле- бядкин пьян. Я Липутину не говорил, а только объяснил пустяки; потому что тот переврал. У Липутина много фантазии, вместо пустяков горы выстроил. Я вчера Липутину верил.

А сегодня мне? — засмеялся я.

Да ведь вы уже про всё знаете давеча. Липутин или слаб, или нетерпе­лив, или вреден, или. завидует.

Последнее словцо меня поразило.

Впрочем, вы столько категорий наставили, не мудрено, что под кото­рую-нибудь и подойдет.

Или ко всем вместе.

Да, и это правда. Липутин — это хаос! Правда, он врал давеча, что вы хотите какое-то сочинение писать?

Почему же врал? — нахмурился он опять, уставившись в землю.

Я извинился и стал уверять, что не выпытываю. Он покраснел.

Он правду говорил; я пишу. Только это всё равно.

С минуту помолчали; он вдруг улыбнулся давешнею детскою улыбкой.

Он это про головы сам выдумал, из книги, и сам сначала мне говорил, и понимает худо, а я только ищу причины, почему люди не смеют убить себя; вот и всё. И это всё равно.

Как не смеют? Разве мало самоубийств?

Очень мало.

Неужели вы так находите?

Он не ответил, встал и в задумчивости начал ходить взад и вперед.

Что же удерживает людей, по-вашему, от самоубийства? — спросил я.

Он рассеянно посмотрел, как бы припоминая, об чем мы говорили.

Я. я еще мало знаю. два предрассудка удерживают, две вещи; только две; одна очень маленькая, другая очень большая, Но и маленькая тоже очень большая.

Какая же маленькая-то?

Боль.

Боль? Неужто это так важно. в этом случае?

Самое первое. Есть два рода: те, которые убивают себя или с большой грусти, или со злости, или сумасшедшие, или там всё равно. те вдруг. Те мало о боли думают, а вдруг. А которые с рассудка — те много думают.

Да разве есть такие, что с рассудка?

Очень много. Если б предрассудка не было, было бы больше; очень мно­го; все.

Ну уж и все?

Он промолчал.

Да разве нет способов умирать без боли?

Представьте, — остановился он предо мною, — представьте камень та­кой величины, как с большой дом; он висит, а вы под ним; если он упадет на вас, на голову — будет вам больно?

Камень с дом? Конечно, страшно.

Я не про страх; будет больно?

Камень с гору, миллион пудов? Разумеется, ничего не больно.

А станьте вправду, и пока висит, вы будете очень бояться, что больно. Всякий первый ученый, первый доктор, все, все будут очень бояться. Всякий будет знать, что не больно, и всякий будет очень бояться, что больно.

Ну, а вторая причина, большая-то?

Тот свет.[291]

То есть наказание?

Это всё равно. Тот свет; один тот свет.

Разве нет таких атеистов, что совсем не верят в тот свет?

Опять он промолчал.

Вы, может быть, по себе судите?

Всякий не может судить как по себе, — проговорил он покраснев. — Вся свобода будет тогда, когда будет всё равно, жить или не жить. Вот всему цель.

Цель? Да тогда никто, может, и не захочет жить?

Никто, — произнес он решительно.

Человек смерти боится, потому что жизнь любит, вот как я понимаю, — заметил я, — и так природа велела.

Это подло, и тут весь обман! — глаза его засверкали. — Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь всё боль и страх. Теперь человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. И так сделали. Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не тот че­ловек. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет всё равно, жить

..Умереть — уснуть — Не боле; сном всегдашним прекратить Все скорби сердца, тысячи мучений, Наследье праха — вот конец, достойный Желаний жарких! Умереть — уснуть! Уснуть? — Но сновиденья? — Вот препона: Какие будут в смертном сне мечты, Когда мятежную мы свергнем бренность, О том помыслить должно. Вот источник Столь долгой жизни бедствий и печалей! И кто б снес бич и поношенье света, Обиды гордых, притесненья сильных, Законов слабость, знатных своевольство, Осмеянной любови муки, злое Презренных душ презрение к заслугам, Когда кинжала лишь один удар — И он свободен? Кто в ярме ходил бы, Стенал под игом жизни и томился, Когда бы страх грядущего по смерти — Неведомой страны, из коей нет Сюда возврата, — не тревожил воли, Не заставлял скорей сносить зло жизни, Чем убегать от ней к бедам безвестным?

(ШекспирУ Гамлет в русских переводах XIX-XX веков. М., 1994. С. 653. Перевод М. Врон- ченко, 1828). В этом контексте более убедительным выглядит и предположение Ю. Д. Леви­на о том, что сказанные здесь же Кирилловым слова: «Вся свобода будет тогда, когда будет всё равно, жить или не жить. <.> Кому будет всё равно, жить или не жить, тот будет но­вый человек» — содержат аллюзию на заглавную строчку этого монолога Гамлета (см.: Аевин. С. 222; также см.: Криницын. 1998. С. 167).

или не жить, тот будет новый человек. Кто победит боль и страх, тот сам Бог будет. А тот Бог не будет.

Стало быть, тот Бог есть же, по-вашему?

Его нет, но он есть. В камне боли нет, но в страхе от камня есть боль. Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет Бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, всё новое. Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения Бога и от уничтожения Бога до.

До гориллы?

.До перемены земли и человека физически. Будет Богом человек и пе­ременится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все чувства. Как вы думаете, переменится тогда человек физически?

Если будет всё равно, жить или не жить, то все убьют себя, и вот в чем, может быть, перемена будет.

Это всё равно. Обман убьют. Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Даль­ше нет свободы; тут всё, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот бог. Те­перь всякий может сделать, что Бога не будет и ничего не будет. Но никто еще ни разу не сделал.

Самоубийц миллионы были.

Но всё не затем, всё со страхом и не для того. Не для того, чтобы страх убить. Кто убьет себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас бог ста­— Не успеет, может быть, — заметил я.

Это всё равно, — ответил он тихо, с покойною гордостью, чуть не с презрением. — Мне жаль, что вы как будто смеетесь, — прибавил он через полминуты.

А мне странно, что вы давеча были так раздражительны, а теперь так спокойны, хотя и горячо говорите.

Давеча? Давеча было смешно, — ответил он с улыбкой, — я не люблю бранить и никогда не смеюсь, — прибавил он грустно.

Да, невесело вы проводите ваши ночи за чаем. — Я встал и взял фуражку.

Вы думаете? — улыбнулся он с некоторым удивлением. — Почему же? Нет, я. я не знаю, — смешался он вдруг, — не знаю, как у других, и я так чувствую, что не могу, как всякий. Всякий думает и потом сейчас о другом думает. Я не могу о другом, я всю жизнь об одном. Меня Бог всю жизнь му- чил[292], — заключил он вдруг с удивительною экспансивностью.

А скажите, если позволите, почему вы не так правильно по-русски гово­рите? Неужели за границей в пять лет разучились?

Разве я неправильно? Не знаю. Нет, не потому, что за границей. Я так всю жизнь говорил. мне всё равно.

Еще вопрос более деликатный: я совершенно вам верю, что вы не склон­ны встречаться с людьми и мало с людьми говорите. Почему вы со мной те­перь разговорились?

С вами? Вы давеча хорошо сидели и вы. впрочем, всё равно. вы на моего брата очень похожи, много, чрезвычайно, — проговорил он покрас­нев, — он семь лет умер; старший[293], очень, очень много.

Должно быть, имел большое влияние на ваш образ мыслей.

Н-нет, он мало говорил; он ничего не говорил. Я вашу записку отдам.

Он проводил меня с фонарем до ворот, чтобы запереть за мной. «Разуме­ется, помешанный», — решил я про себя. В воротах произошла новая встреча.

IX

Только что я занес ногу за высокий порог калитки, вдруг чья-то сильная рука схватила меня за грудь.

Кто сей? — взревел чей-то голос, — друг или недруг? Кайся!

Это наш, наш! — завизжал подле голосок Липутина, — это господин Г-в, классического воспитания и в связях с самым высшим обществом моло­дой человек.

Люблю, коли с обществом, кла-сси-чес. значит, о-бра-зо-о-ванней- ший. отставной капитан Игнат Лебядкин, к услугам мира и друзей. если верны, если верны, подлецы!

Капитан Лебядкин, вершков десяти росту[294], толстый, мясистый, курчавый, красный и чрезвычайно пьяный, едва стоял предо мной и с трудом выговари­вал слова. Я, впрочем, его и прежде видал издали.

Капитан Лебядкин, вершков десяти росту, толстый, мясистый, курчавый, красный и чрезвычайно пьяный, едва стоял предо мной и с трудом выговаривал слова.

А, и этот! — взревел он опять, заметив Кириллова, который всё еще не уходил с своим фонарем; он поднял было кулак, но тотчас опустил его.

Прощаю за ученость! Игнат Лебядкин — обра-зо-о-ваннейший.

Любви пылающей граната Лопнула в груди Игната. И вновь заплакал горькой мукой По Севастополю безрукий.

Хоть в Севастополе не был и даже не безрукий[295], но каковы же риф­мы! — лез он ко мне с своею пьяною рожей.

Им некогда, некогда, они домой пойдут, — уговаривал Липутин, — они завтра Лизавете Николаевне перескажут.

Лизавете!.. — завопил он опять, — стой-нейди! Варьянт:

И порхает звезда на коне В хороводе других амазонок; Улыбается с лошади мне Ари-сто-кратический ребенок.

«Звезде-амазонке».

Да ведь это же гимн! Это гимн, если ты не осел! Бездельники не пони­мают! Стой! — уцепился он за мое пальто, хотя я рвался изо всех сил в калит­ку. — Передай, что я рыцарь чести, а Дашка. Дашку я двумя пальцами. кре­постная раба и не смеет.

Тут он упал, потому что я с силой вырвался у него из рук и побежал по ули­це. Липутин увязался за мной.

Его Алексей Нилыч подымут. Знаете ли, что я сейчас от него узнал? — болтал он впопыхах. — Стишки-то слышали? Ну, вот он эти самые стихи к «Звезде-амазонке» запечатал и завтра посылает к Лизавете Николаевне за своею полною подписью. Каков!

Бьюсь об заклад, что вы его сами подговорили.

Проиграете! — захохотал Липутин. — Влюблен, влюблен как кошка[296], а знаете ли, что началось ведь с ненависти. Он до того сперва возненавидел Ли- завету Николаевну за то, что она ездит верхом, что чуть не ругал ее вслух на улице; да и ругал же! Еще третьего дня выругал, когда она проезжала, — к сча­стью, не расслышала, и вдруг сегодня стихи! Знаете ли, что он хочет рискнуть предложение? Серьезно, серьезно!

Я вам удивляюсь, Липутин, везде-то вы вот, где только этакая дрянь за­ведется, везде-то вы тут руководите! — проговорил я в ярости.

Однако же вы далеко заходите, господин Г-в; не сердчишко ли у нас ек­нуло, испугавшись соперника¹, — а?

Что-о-о? — закричал я, останавливаясь.

А вот же вам в наказание и ничего не скажу дальше! А ведь как бы вам хо­телось услышать? Уж одно то, что этот дуралей теперь не простой капитан, а по­мещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому что Николай Всеволодович ему всё свое поместье, бывшие свои двести душ, на днях продали, и вот же вам Бог, не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника. Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!

X

Степан Трофимович ждал меня в истерическом нетерпении. Уже с час как он воротился. Я застал его как бы пьяного; первые пять минут по крайней мере я думал, что он пьян. Увы, визит к Дроздовым сбил его с последнего толку.

Mon ami, я совсем потерял мою нитку. Lise. я люблю и уважаю этого ангела по-прежнему; именно по-прежнему; но, мне кажется, они ждали меня обе, единственно чтобы кое-что выведать, то есть попросту вытянуть из меня, а там и ступай себе с Богом. Это так.

Как вам не стыдно! — вскричал я, не вытерпев.

Друг мой, я теперь совершенно один. Enfin, c'est ridicule[297]. Представьте, что и там всё это напичкано тайнами. Так на меня и накинулись об этих но­сах и ушах и еще о каких-то петербургских тайнах¹. Они ведь обе только здесь в первый раз проведали об этих здешних историях с Nicolas четыре года на­зад: «Вы тут были, вы видели, правда ли, что он сумасшедший?» И откуда эта идея вышла, не понимаю. Почему Прасковье непременно так хочется, чтобы Nicolas оказался сумасшедшим? Хочется этой женщине, хочется! Се Maurice², или, как его, Маврикий Николаевич, brave homme tout de meme³, но неужели в его пользу, и после того как сама же первая писала из Парижа к cette pauvre amie.[298] Enfin, эта Прасковья, как называет ее cette chere amie[299], это тип, это бес­смертной памяти Гоголева Коробочка[300], но только злая Коробочка, задорная Коробочка и в бесконечно увеличенном виде.

Да ведь это сундук выйдет; уж и в увеличенном?

Ну, в уменьшенном, всё равно, только не перебивайте, потому что у меня всё это вертится. Там они совсем расплевались; кроме Lise; та всё еще: «Тетя, тетя», но Lise хитра, и тут еще что-то есть. Тайны. Но со старухой рас­сорились. Cette pauvre⁷ тетя, правда, всех деспотирует. а тут и губернатор­ша, и непочтительность общества, и «непочтительность» Кармазинова; а тут вдруг эта мысль о помешательстве, се Lipoutine, ce que je ne comprends pas[301], и-и, говорят, голову уксусом обмочила, а тут и мы с вами, с нашими жалобами и с нашими письмами. О, как я мучил ее, и в такое время! Je suis un ingrat!⁹ Вообразите, возвращаюсь и нахожу от нее письмо; читайте, читайте! О, как неблагородно было с моей стороны.

Он подал мне только что полученное письмо от Варвары Петровны. Она, кажется, раскаялась в утрешнем своем: «Сидите дома». Письмецо было веж­ливое, но все-таки решительное и немногословное. Послезавтра, в воскресе­нье, она просила к себе Степана Трофимовича ровно в двенадцать часов и со­ветовала привести с собой кого-нибудь из друзей своих (в скобках стояло мое имя). С своей стороны, обещалась позвать Шатова, как брата Дарьи Павлов­ны. «Вы можете получить от нее окончательный ответ, довольно ли с вас бу­дет? Этой ли формальности вы так добивались?»

Заметьте эту раздражительную фразу в конце о формальности. Бедная, бедная, друг всей моей жизни! Признаюсь, это внезапное решение судьбы меня точно придавило. Я, признаюсь, всё еще надеялся, а теперь tout est dit¹, я уж знаю, что кончено; c'est terrible². О, кабы не было совсем этого воскресенья, а всё по-старому: вы бы ходили, а я бы тут.

Вас сбили с толку все эти давешние липутинские мерзости, сплетни.

Друг мой, вы сейчас попали в другое больное место, вашим дружеским пальцем. Эти дружеские пальцы вообще безжалостны, а иногда бестолковы, pardon³, но, вот верите ли, а я почти забыл обо всем этом, о мерзостях-то, то есть я вовсе не забыл, но я, по глупости моей, всё время, пока был у Lise, ста­рался быть счастливым и уверял себя, что я счастлив. Но теперь. о, теперь я про эту великодушную, гуманную, терпеливую к моим подлым недостаткам женщину, — то есть хоть и не совсем терпеливую, но ведь и сам-то я каков, с моим пустым, скверным характером! Ведь я блажной ребенок, со всем эго­измом ребенка, но без его невинности. Она двадцать лет ходила за мной, как нянька, cette pauvre тетя, как грациозно называет ее Lise. И вдруг, после двад­цати лет, ребенок захотел жениться, жени да жени, письмо за письмом, а у ней голова в уксусе и. и вот и достиг, в воскресенье женатый человек, шутка ска­зать. И чего сам настаивал, ну зачем я письма писал? Да, забыл: Lise богот­ворит Дарью Павловну, говорит по крайней мере; говорит про нее: «C'est un ange⁴, но только несколько скрытный». Обе советовали, даже Прасковья. впрочем, Прасковья не советовала. О, сколько яду заперто в этой Коробоч­ке! Да и Lise, собственно, не советовала: «К чему вам жениться; довольно с вас и ученых наслаждений». Хохочет. Я ей простил ее хохот, потому что у ней у самой скребет на сердце. Вам, однако, говорят они, без женщины невозмож­но. Приближаются ваши немощи, а она вас укроет, или как там. Ma foi⁵, я и сам, всё это время с вами сидя, думал про себя, что Провидение посылает ее на склоне бурных дней моих и что она меня укроет, или как там. enfin⁶, понадо­бится в хозяйстве. Вон у меня такой сор, вон, смотрите, всё это валяется, да-

Всё решено (фр.).

Это ужасно (фр.)

Простите (фр.).

Это ангел (фр.).

Право (фр.).

Наконец (фр.).

веча велел прибрать, и книга на полу. La pauvre amie всё сердилась, что у меня сор. О, теперь уж не будет раздаваться голос ее! Vingt ans![302] И-и у них, кажет­ся, анонимные письма, вообразите, Nicolas продал будто бы Лебядкину име­ние. C'est un monstre; et enfin[303], кто такой Лебядкин? Lise слушает, слушает, ух как она слушает! Я простил ей ее хохот, я видел, с каким лицом она слушала, и се Maurice. я бы не желал быть в его теперешней роли, brave homme tout de meme, но несколько застенчив; впрочем, Бог с ним.

Он замолчал; он устал и сбился и сидел, понурив голову, смотря непо­движно в пол усталыми глазами. Я воспользовался промежутком и рассказал о моем посещении дома Филиппова, причем резко и сухо выразил мое мне­ние, что действительно сестра Лебядкина (которую я не видал) могла быть когда-то какой-нибудь жертвой Nicolas, в загадочную пору его жизни, как вы­ражался Липутин, и что очень может быть, что Лебядкин почему-нибудь по­лучает с Nicolas деньги, но вот и всё. Насчет же сплетень о Дарье Павловне, то всё это вздор, всё это натяжки мерзавца Липутина, и что так по крайней мере с жаром утверждает Алексей Нилыч, которому нет оснований не верить. Сте­пан Трофимович прослушал мои уверения с рассеянным видом, как будто до него не касалось. Я кстати упомянул и о разговоре моем с Кирилловым и при­бавил, что Кириллов, может быть, сумасшедший.

Он не сумасшедший, но это люди с коротенькими мыслями, — вяло и как бы нехотя промямлил он. — Ces gens-la supposent la nature et la societe humaine autres que Dieu ne les a faites et qu'elles ne sont reelement[304]. С ними заиг­рывают, но по крайней мере не Степан Верховенский. Я видел их тогда в Пе­тербурге, avec cette chere amie (о, как я тогда оскорблял ее!), и не только их руга­тельств, — я даже их похвал не испугался. Не испугаюсь и теперь, mais parlons d'autre chose.[305] я, кажется, ужасных вещей наделал; вообразите, я отослал Да­рье Павловне вчера письмо и. как я кляну себя за это!

О чем же вы писали?

О друг мой, поверьте, что всё это с таким благородством. Я уведомил ее, что я написал к Nicolas, еще дней пять назад, и тоже с благородством..

Понимаю теперь! — вскричал я с жаром. — И какое право имели вы их так сопоставить?

Но, mon cher, не давите же меня окончательно, не кричите на меня; я и то весь раздавлен, как. как таракан, и, наконец, я думаю, что всё это так благо­родно. Предположите, что там что-нибудь действительно было. en Suisse.[306]или начиналось. Должен же я спросить сердца их предварительно, чтобы. enfin, чтобы не помешать сердцам и не стать столбом на их дороге. Я единст­венно из благородства.

О Боже, как вы глупо сделали! — невольно сорвалось у меня.

Глупо, глупо! — подхватил он даже с жадностию. — Никогда ничего не сказали вы умнее, c'etait bete, mais que faire, tout est dit[307]. Всё равно женюсь, хоть и на «чужих грехах», так к чему же было и писать? Не правда ли?

Вы опять за то же!

О, теперь меня не испугаете вашим криком, теперь пред вами уже не тот Степан Верховенский; тот похоронен; enfin, tout est dit[308]. Да и чего кричи­те вы? Единственно потому, что не сами женитесь и не вам придется носить известное головное украшение. Опять вас коробит? Бедный друг мой, вы не знаете женщину, а я только и делал, что изучал ее. «Если хочешь победить весь мир, победи себя»[309], — единственно, что удалось хорошо указать другому та­кому же, как и вы, романтику, Шатову, братцу супруги моей. Охотно у него заимствую его изречение. Ну, вот и я готов победить себя, и женюсь, а между тем что завоюю вместо целого-то мира? О друг мой, брак — это нравственная смерть всякой гордой души, всякой независимости. Брачная жизнь развратит меня, отнимет энергию, мужество в служении делу, пойдут дети, еще, пожалуй, не мои, то есть разумеется, не мои; мудрый не боится заглянуть в лицо исти­не. Липутин предлагал давеча спастись от Nicolas баррикадами; он глуп, Ли­путин. Женщина обманет само всевидящее око[310]. Le bon Dieu[311], создавая жен­щину, уж конечно, знал, чему подвергался, но я уверен, что она сама помешала ему и сама заставила себя создать в таком виде[312] и. с такими атрибутами; иначе кто же захотел наживать себе такие хлопоты даром? Настасья, я знаю, может, и рассердится на меня за вольнодумство, но. Enfin, tout est dit.

Он не был бы сам собою, если бы обошелся без дешевенького, каламбур­ного вольнодумства, так процветавшего в его время, по крайней мере теперь утешил себя каламбурчиком, но ненадолго.

О, почему бы совсем не быть этому послезавтра, этому воскресенью! — воскликнул он вдруг, но уже в совершенном отчаянии, — почему бы не быть хоть одной этой неделе без воскресенья — si le miracle existe?[313] Ну что бы стоило Провидению вычеркнуть из календаря хоть одно воскресенье, ну хоть для того, чтобы доказать атеисту свое могущество, et que tout soit dit![314] О, как я любил ee! двадцать лет, все двадцать лет, и никогда-то она не понимала меня!

Но про кого вы говорите; и я вас не понимаю! — спросил я с удивле­нием.

Vingt ans! И ни разу не поняла меня, о, это жестоко! И неужели она ду­мает, что я женюсь из страха, из нужды? О позор! тетя, тетя, я для тебя!.. О, пусть узнает она, эта тетя, что она единственная женщина, которую я обожал двадцать лет! Она должна узнать это, иначе не будет, иначе только силой пота­щат меня под этот се qu'on appelle le[315] венец!

Я в первый раз слышал это признание и так энергически высказанное. Не скрою, что мне ужасно хотелось засмеяться. Я был не прав.

Один, один он мне остался теперь, одна надежда моя! — всплеснул он вдруг руками, как бы внезапно пораженный новою мыслию, — теперь один только он, мой бедный мальчик, спасет меня и — о, что же он не едет! О сын мой, о мой Петруша. и хоть я недостоин названия отца, а скорее тигра, но. laissez-moi, mon ami[316], я немножко полежу, чтобы собраться с мыслями. Я так устал, так устал, да и вам, я думаю, пора спать, voyez-vous[317], двенадцать часов.

Глава четвертая

ХРОМОНОЖКА I

Шатов не заупрямился и, по записке моей, явился в полдень к Лизавете Николаевне. Мы вошли почти вместе; я тоже явился сделать мой первый ви­зит. Они все, то есть Лиза, мама и Маврикий Николаевич, сидели в большой зале и спорили. Мама требовала, чтобы Лиза сыграла ей какой-то вальс на фортепиано, и когда та начала требуемый вальс, то стала уверять, что вальс не тот. Маврикий Николаевич, по простоте своей, заступился за Лизу и стал уве­рять, что вальс тот самый; старуха со злости расплакалась. Она была больна и с трудом даже ходила. У ней распухли ноги, и вот уже несколько дней только и делала, что капризничала и ко всем придиралась, несмотря на то что Лизу все­гда побаивалась. Приходу нашему обрадовались. Лиза покраснела от удоволь­ствия и, проговорив мне merci, конечно за Шатова, пошла к нему, любопытно его рассматривая.

Шатов неуклюже остановился в дверях. Поблагодарив его за приход, она подвела его к мама.

Это господин Шатов, про которого я вам говорила, а это вот господин Г-в, большой друг мне и Степану Трофимовичу. Маврикий Николаевич вче­ра тоже познакомился.

А который профессор?

А профессора вовсе и нет, мама.

Нет, есть, ты сама говорила, что будет профессор; верно, вот этот, — она брезгливо указала на Шатова.

Вовсе никогда я вам не говорила, что будет профессор. Господин Г-в служит, а господин Шатов — бывший студент.

Студент, профессор, всё одно из университета. Тебе только бы спорить. А швейцарский был в усах и с бородкой.

Это мама сына Степана Трофимовича всё профессором называет, — сказала Лиза и увела Шатова на другой конец залы на диван.

Когда у ней ноги распухнут, она всегда такая, вы понимаете, больная, — шепнула она Шатову, продолжая рассматривать его всё с тем же чрезвычай­ным любопытством и особенно его вихор на голове.

Вы военный? — обратилась ко мне старуха, с которою меня так безжа­лостно бросила Лиза.

Нет-с, я служу.

Господин Г-в большой друг Степана Трофимовича, — отозвалась тот­час же Лиза.

Служите у Степана Трофимовича? Да ведь и он профессор?

Ах, мама, вам, верно, и ночью снятся профессора, — с досадой крикну­ла Лиза.

Слишком довольно и наяву. А ты вечно чтобы матери противоречить. Вы здесь, когда Николай Всеволодович приезжал, были, четыре года назад?

Я отвечал, что был.

А англичанин тут был какой-нибудь вместе с вами?

Нет, не был.

Лиза засмеялась.

А, видишь, что и не было совсем англичанина, стало быть, враки. И Вар­вара Петровна и Степан Трофимович оба врут. Да и все врут.

Это тетя и вчера Степан Трофимович нашли будто бы сходство у Нико­лая Всеволодовича с принцем Гарри, у Шекспира в «Генрихе IV», и мама на это говорит, что не было англичанина, — объяснила нам Лиза.

Коли Гарри не было, так и англичанина не было. Один Николай Всево­лодович куролесил.

Уверяю вас, что это мама нарочно, — нашла нужным объяснить Шатову Лиза, — она очень хорошо про Шекспира знает. Я ей сама первый акт «Отел- ло» читала; но она теперь очень страдает. Мама, слышите, двенадцать часов бьет, вам лекарство принимать пора.

Доктор приехал, — появилась в дверях горничная.

Старуха привстала и начала звать собачку: «Земирка, Земирка¹, пойдем хоть ты со мной».

Скверная, старая, маленькая собачонка Земирка не слушалась и залезла под диван, где сидела Лиза.

Не хочешь? Так и я тебя не хочу. Прощайте, батюшка, не знаю вашего имени-отчества, — обратилась она ко мне.

Антон Лаврентьевич.

Ну всё равно, у меня в одно ухо вошло, в другое вышло. Не провожайте меня, Маврикий Николаевич, я только Земирку звала. Слава Богу, еще и сама хожу, а завтра гулять поеду.

Она сердито вышла из залы.

— Антон Лаврентьевич, вы тем временем поговорите с Маврикием Нико­лаевичем, уверяю вас, что вы оба выиграете, если поближе познакомитесь, — сказала Лиза и дружески усмехнулась Маврикию Николаевичу, который так весь и просиял от ее взгляда. Я, нечего делать, остался говорить с Маврикием Николаевичем.

II

Дело у Лизаветы Николаевны до Шатова, к удивлению моему, оказалось в самом деле только литературным. Не знаю почему, но мне всё думалось, что она звала его за чем-то другим. Мы, то есть я с Маврикием Николаевичем, видя, что от нас не таятся и говорят очень громко, стали прислушиваться; по­том и нас пригласили в совет. Всё состояло в том, что Лизавета Николаевна давно уже задумала издание одной полезной, по ее мнению, книги, но по со­вершенной неопытности нуждалась в сотруднике. Серьезность, с которою она принялась объяснять Шатову свой план, даже меня изумила. «Должно быть, из новых, — подумал я, — недаром в Швейцарии побывала». Шатов слушал со вниманием, уткнув глаза в землю и без малейшего удивления тому, что светская рассеянная барышня берется за такие, казалось бы, неподходя­щие ей дела.

Литературное предприятие было такого рода. Издается в России мно­жество столичных и провинциальных газет и других журналов, и в них еже­дневно сообщается о множестве происшествий. Год отходит, газеты повсе­местно складываются в шкапы или сорятся, рвутся, идут на обертки и кол­паки. Многие опубликованные факты производят впечатление и остаются в памяти публики, но потом с годами забываются. Многие желали бы потом справиться, но какой же труд разыскивать в этом море листов, часто не зная ни дня, ни места, ни даже года случившегося происшествия? А между тем, если бы совокупить все эти факты за целый год в одну книгу, по известному плану и по известной мысли, с оглавлениями, указаниями, с разрядом по месяцам и числам, то такая совокупность в одно целое могла бы обрисовать всю характе­ристику русской жизни за весь год, несмотря даже на то, что фактов публику­ется чрезвычайно малая доля в сравнении со всем случившимся[318].

Вместо множества листов выйдет несколько толстых книг, вот и всё, — заметил Шатов.

Но Лизавета Николаевна горячо отстаивала свой замысел, несмотря на трудность и неумелость высказаться. Книга должна быть одна, даже не очень толстая, — уверяла она. Но, положим, хоть и толстая, но ясная, потому что главное в плане и в характере представления фактов. Конечно, не всё соби­рать и перепечатывать. Указы, действия правительства, местные распоряже­ния, законы, всё это хоть и слишком важные факты, но в предполагаемом из­дании этого рода факты можно совсем выпустить. Можно многое выпустить и ограничиться лишь выбором происшествий, более или менее выражающих нравственную личную жизнь народа, личность русского народа в данный мо­мент. Конечно, всё может войти: курьезы, пожары, пожертвования, всякие добрые и дурные дела, всякие слова и речи, пожалуй, даже известия о разли­вах рек, пожалуй, даже и некоторые указы правительства, но изо всего выби­рать только то, что рисует эпоху; всё войдет с известным взглядом, с указани­ем, с намерением, с мыслию, освещающею всё целое, всю совокупность. И на­конец, книга должна быть любопытна даже для легкого чтения, не говоря уже о том, что необходима для справок! Это была бы, так сказать, картина духов­ной, нравственной, внутренней русской жизни за целый год. «Нужно, что­бы все покупали, нужно, чтобы книга обратилась в настольную, — утвержда­ла Лиза, — я понимаю, что всё дело в плане, а потому к вам и обращаюсь», — заключила она. Она очень разгорячилась, и, несмотря на то что объяснялась темно и неполно, Шатов стал понимать.

Значит, выйдет нечто с направлением, подбор фактов под известное на­правление, — пробормотал он, все еще не поднимая головы.

Отнюдь нет, не надо подбирать под направление, и никакого направле­ния не надо. Одно беспристрастие — вот направление.

Да направление и не беда, — зашевелился Шатов, — да и нельзя его из­бежать, чуть лишь обнаружится хоть какой-нибудь подбор. В подборе фактов и будет указание, как их понимать. Ваша идея недурна.

Так возможна, стало быть, такая книга? — обрадовалась Лиза.

Надо посмотреть и сообразить. Дело это — огромное. Сразу ничего не выдумаешь. Опыт нужен. Да и когда издадим книгу, вряд ли еще научимся, как ее издавать. Разве после многих опытов; но мысль наклевывается. Мысль по­лезная.

Он поднял наконец глаза, и они даже засияли от удовольствия, так он был заинтересован.

Это вы сами выдумали? — ласково и как бы стыдливо спросил он у Лизы.

Да ведь выдумать не беда, план беда, — улыбалась Лиза, — я мало пони­маю, и не очень умна, и преследую только то, что мне самой ясно.

Преследуете?

Вероятно, не то слово? — быстро осведомилась Лиза.

Можно и это слово; я ничего.

Мне показалось еще за границей, что можно и мне быть чем-ни­будь полезною. Деньги у меня свои и даром лежат, почему же и мне не по­работать для общего дела? К тому же мысль как-то сама собой вдруг при­шла; я нисколько ее не выдумывала и очень ей обрадовалась; но сейчас увидала, что нельзя без сотрудника, потому что ничего сама не умею. Со­трудник, разумеется, станет и соиздателем книги. Мы пополам: ваш план и работа, моя первоначальная мысль и средства к изданию. Ведь окупит­ся книга?

Если откопаем верный план, то книга пойдет.

Предупреждаю вас, что я не для барышей, но очень желаю расходу кни­ги и буду горда барышами.

Ну, а я тут при чем?

Да ведь я же вас и зову в сотрудники. пополам. Вы план выдумаете.

Почем же вы знаете, что я в состоянии план выдумать?

Мне о вас говорили, и здесь я слышала. я знаю, что вы очень умны и. занимаетесь делом и. думаете много; мне о вас Петр Степанович Верховен­ский в Швейцарии говорил, — торопливо прибавила она. — Он очень умный человек, не правда ли?

Шатов мгновенным, едва скользнувшим взглядом посмотрел на нее, но тотчас же опустил глаза.

Мне и Николай Всеволодович о вас тоже много говорил.

Шатов вдруг покраснел.

Впрочем, вот газеты, — торопливо схватила Лиза со стула приготовлен­ную и перевязанную пачку газет, — я здесь попробовала на выбор отметить факты, подбор сделать и нумера поставила. вы увидите.

Шатов взял сверток.

Возьмите домой, посмотрите, вы ведь где живете?

В Богоявленской улице, в доме Филиппова.

Я знаю. Там тоже, говорят, кажется какой-то капитан живет подле вас, господин Лебядкин? — всё по-прежнему торопилась Лиза.

Шатов с пачкой в руке, на отлете, как взял, так и просидел целую минуту без ответа, смотря в землю.

На эти дела вы бы выбрали другого, а я вам вовсе не годен буду, — про­говорил он наконец, как-то ужасно странно понизив голос, почти шепотом.

Лиза вспыхнула.

Про какие дела вы говорите? Маврикий Николаевич! — крикнула она, — пожалуйте сюда давешнее письмо.

Я тоже за Маврикием Николаевичем подошел к столу.

Посмотрите это, — обратилась она вдруг ко мне, в большом волнении развертывая письмо. — Видали ли вы когда что-нибудь похожее? Пожалуйста, прочтите вслух; мне надо, чтоб и господин Шатов слышал.

С немалым изумлением прочел я вслух следующее послание:

« Совершенству девицы Тушиной.

Милостивая государыня,

Елизавета Николаевна!

О, как мила она, Елизавета Тушина,

Когда с родственником на дамском седле летает,

А локон ее с ветрами играет,

Или когда с матерью в церкви падает ниц,

И зрится румянец благоговейных лиц!

Тогда брачных и законных наслаждений желаю

И вслед ей, вместе с матерью, слезу посылаю.

Составил неученый за спором.

Милостивая государыня!

Всех более жалею себя, что в Севастополе не лишился руки для славы, не быв там вовсе, а служил всю кампанию по сдаче подлого провианта, считая низостью. Вы богиня в древности, а я ничто и догадался о беспредельности[319].

Смотрите как на стихи, но не более, ибо стихи все-таки вздор и оправдыва­ют то, что в прозе считается дерзостью. Может ли солнце рассердиться на ин­фузорию, если та сочинит ему из капли воды[320], где их множество, если в ми­кроскоп? Даже самый клуб человеколюбия к крупным скотам в Петербурге при высшем обществе[321], сострадая по праву собаке и лошади, презирает крат­кую инфузорию, не упоминая о ней вовсе, потому что не доросла. Не дорос и я. Мысль о браке показалась бы уморительною; но скоро буду иметь бывшие двести душ чрез человеконенавистника, которого презирайте. Могу многое сообщить и вызываюсь по документам даже в Сибирь. Не презирайте предло­жения. Письмо от инфузории разуметь в стихах.

Капитан Лебядкин, покорнейший друг и имеет досуг».

Это писал человек в пьяном виде и негодяй! — вскричал я в негодова­нии. — Я его знаю!

Это письмо я получила вчера, — покраснев и торопясь стала объяснять нам Лиза, — я тотчас же и сама поняла, что от какого-нибудь глупца; и до сих пор еще не показала maman, чтобы не расстроить ее еще более. Но если он бу­дет опять продолжать, то я не знаю, как сделать. Маврикий Николаевич хочет сходить запретить ему. Так как я на вас смотрела как на сотрудника, — обрати­лась она к Шатову, — и так как вы там живете, то я и хотела вас расспросить, чтобы судить, чего еще от него ожидать можно.

Пьяный человек и негодяй, — пробормотал как бы нехотя Шатов.

Что ж, он всё такой глупый?

И нет, он не глупый совсем, когда не пьяный.

Я знал одного генерала, который писал точь-в-точь такие стихи, — за­метил я смеясь.

Даже и по этому письму видно, что себе на уме, — неожиданно ввернул молчаливый Маврикий Николаевич.

Он, говорят, с какой-то сестрой? — спросила Лиза.

Да, с сестрой.

Он, говорят, ее тиранит, правда это?

Шатов опять поглядел на Лизу, насупился и, проворчав: «Какое мне дело!» — подвинулся к дверям.

Ах, постойте, — тревожно вскричала Лиза, — куда же вы? Нам так мно­го еще остается переговорить.

О чем же говорить? Я завтра дам знать.

Да о самом главном, о типографии! Поверьте же, что я не в шутку, а серьезно хочу дело делать, — уверяла Лиза всё в возрастающей тревоге. — Если решим издавать, то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, по­тому что в Москву мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозмож­но для такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, и мама, я знаю, позволит, если только на ваше имя.

Почему же вы знаете, что я могу быть типографщиком? — угрюмо спро­сил Шатов.

Да мне еще Петр Степанович в Швейцарии именно на вас указал, что вы можете вести типографию и знакомы с делом. Даже записку хотел от себя к вам дать, да я забыла.

Шатов, как припоминаю теперь, изменился в лице. Он постоял еще не­сколько секунд и вдруг вышел из комнаты.

Лиза рассердилась.

Он всегда так выходит? — повернулась она ко мне.

Я пожал было плечами, но Шатов вдруг воротился, прямо подошел к столу и положил взятый им сверток газет:

Я не буду сотрудником, не имею времени.

Почему же, почему же? Вы, кажется, рассердились? — огорченным и умоляющим голосом спрашивала Лиза.

Звук ее голоса как будто поразил его; несколько мгновений он пристально в нее всматривался, точно желая проникнуть в самую ее душу.

Всё равно, — пробормотал он тихо, — я не хочу.

И ушел совсем. Лиза была совершенно поражена, даже как-то совсем и не в меру; так показалось мне.

Удивительно странный человек! — громко заметил Маврикий Нико­лаевич.

III

Конечно, «странный», но во всем этом было чрезвычайно много не­ясного. Тут что-то подразумевалось. Я решительно не верил этому изда­нию; потом это глупое письмо, но в котором слишком ясно предлагался какой-то донос «по документам» и о чем все они промолчали, а говори­ли совсем о другом; наконец, эта типография и внезапный уход Шато­ва именно потому, что заговорили о типографии. Всё это навело меня на мысль, что тут еще прежде меня что-то произошло и о чем я не знаю; что, стало быть, я лишний и что всё это не мое дело. Да и пора было уходить, довольно было для первого визита. Я подошел откланяться Лизавете Ни­колаевне.

Она, кажется, и забыла, что я в комнате, и стояла всё на том же месте у сто­ла, очень задумавшись, склонив голову и неподвижно смотря в одну выбран­ную на ковре точку.

Ах и вы, до свидания, — пролепетала она привычно-ласковым то­ном. — Передайте мой поклон Степану Трофимовичу и уговорите его прийти ко мне поскорей. Маврикий Николаевич, Антон Лаврентьевич уходит. Изви­ните, мама не может выйти с вами проститься.

Я вышел и даже сошел уже с лестницы, как вдруг лакей догнал меня на крыльце:

Барыня очень просили воротиться.

Барыня или Лизавета Николаевна?

Оне-с.

Я нашел Лизу уже не в той большой зале, где мы сидели, а в ближайшей приемной комнате. В ту залу, в которой остался теперь Маврикий Николае­вич один, дверь была притворена наглухо.

Лиза улыбнулась мне, но была бледна. Она стояла посреди комнаты в ви­димой нерешимости, в видимой борьбе; но вдруг взяла меня за руку и молча, быстро подвела к окну.

Я немедленно хочу ее видеть, — прошептала она, устремив на меня го­рячий, сильный, нетерпеливый взгляд, не допускающий и тени противоре­чия, — я должна ее видеть собственными глазами и прошу вашей помощи.

Она была в совершенном исступлении и — в отчаянии.

Кого вы желаете видеть, Лизавета Николаевна? — осведомился я в ис­пуге.

Эту Лебядкину, эту хромую. Правда, что она хромая?

Я был поражен.

Я никогда не видал ее, но я слышал, что она хромая, вчера еще слы­шал, — лепетал я с торопливою готовностию и тоже шепотом.

Я должна ее видеть непременно. Могли бы вы это устроить сегодня же?

Мне стало ужасно ее жалко.

Это невозможно, и к тому же я совершенно не понимал бы, как это сде­лать, — начал было я уговаривать, — я пойду к Шатову.

Если вы не устроите к завтраму, то я сама к ней пойду, одна, потому что Маврикий Николаевич отказался. Я надеюсь только на вас, и больше у меня нет никого; я глупо говорила с Шатовым. Я уверена, что вы совершенно чест­ный и, может быть, преданный мне человек, только устройте.

У меня явилось страстное желание помочь ей во всем.

Вот что я сделаю, — подумал я капельку, — я пойду сам и сегодня навер­но, наверно ее увижу! Я так сделаю, что увижу, даю вам честное слово; но толь­ко — позвольте мне ввериться Шатову.

Скажите ему, что у меня такое желание и что я больше ждать не могу, но что я его сейчас не обманывала. Он, может быть, ушел потому, что он очень честный и ему не понравилось, что я как будто обманывала. Я не обманывала; я в самом деле хочу издавать и основать типографию.

Он честный, честный, — подтверждал я с жаром.

Впрочем, если к завтраму не устроится, то я сама пойду, что бы ни выш­ло и хотя бы все узнали.

Я раньше как к трем часам не могу у вас завтра быть, — заметил я, не­сколько опомнившись.

Стало быть, в три часа. Стало быть, правду я предположила вчера у Сте­пана Трофимовича, что вы — несколько преданный мне человек? — улыбну­лась она, торопливо пожимая мне на прощанье руку и спеша к оставленному Маврикию Николаевичу.

Я вышел, подавленный моим обещанием, и не понимал, что такое прои­зошло. Я видел женщину в настоящем отчаянии, не побоявшуюся скомпро­метировать себя доверенностию почти к незнакомому ей человеку. Ее женст­венная улыбка в такую трудную для нее минуту и намек, что она уже заметила вчера мои чувства, точно резнул меня по сердцу; но мне было жалко, жалко, — вот и всё! Секреты ее стали для меня вдруг чем-то священным, и если бы даже мне стали открывать их теперь, то я бы, кажется, заткнул уши и не захотел слу­шать ничего дальше. Я только нечто предчувствовал. И, однако ж, я совер­шенно не понимал, каким образом я что-нибудь тут устрою. Мало того, я все- таки и теперь не знал, что именно надо устроить: свиданье, но какое свиданье? Да и как их свести? Вся надежда была на Шатова, хотя я и мог знать заранее, что он ни в чем не поможет. Но я все-таки бросился к нему.

IV

Только вечером, уже в восьмом часу, я застал его дома. К удивлению мое­му, у него сидели гости — Алексей Нилыч и еще один полузнакомый мне гос­подин, некто Шигалев, родной брат жены Виргинского.

Этот Шигалев, должно быть, уже месяца два как гостил у нас в городе; не знаю, откуда приехал; я слышал про него только, что он напечатал в одном прогрессивном петербургском журнале какую-то статью. Виргинский позна­комил меня с ним случайно, на улице. В жизнь мою я не видал в лице чело­века такой мрачности, нахмуренности и пасмурности. Он смотрел так, как будто ждал разрушения мира, и не то чтобы когда-нибудь, по пророчествам, которые могли бы и не состояться, а совершенно определенно, так-этак по­слезавтра утром, ровно в двадцать пять минут одиннадцатого. Мы, впрочем, тогда почти ни слова и не сказали, а только пожали друг другу руки с видом двух заговорщиков. Всего более поразили меня его уши неестественной вели­чины, длинные, широкие и толстые, как-то особенно врозь торчавшие. Дви­жения его были неуклюжи и медленны. Если Липутин и мечтал когда-нибудь, что фаланстера могла бы осуществиться в нашей губернии, то этот наверное знал день и час, когда это сбудется. Он произвел на меня впечатление злове­щее: встретив же его у Шатова теперь, я подивился, тем более что Шатов и во­обще был до гостей не охотник.

Еще с лестницы слышно было, что они разговаривают очень громко, все трое разом, и, кажется, спорят; но только что я появился, все замолчали. Они спорили стоя, а теперь вдруг все сели, так что и я должен был сесть. Глупое мол­чание не нарушалось минуты три полных. Шигалев хотя и узнал меня, но сде­лал вид, что не знает, и наверно не по вражде, а так. С Алексеем Нилычем мы слегка раскланялись, но молча и почему-то не пожали друг другу руки. Шига- лев начал, наконец, смотреть на меня строго и нахмуренно, с самою наивною уверенностию, что я вдруг встану и уйду. Наконец Шатов привстал со стула, и все тоже вдруг вскочили. Они вышли не прощаясь, только Шигалев уже в две­рях сказал провожавшему Шатову:

Помните, что вы обязаны отчетом.

Наплевать на ваши отчеты, и никакому черту я не обязан, — проводил его Шатов и запер дверь на крюк.

Кулики! — сказал он[322], поглядев на меня и как-то криво усмехнувшись.

Лицо у него было сердитое, и странно мне было, что он сам заговорил.

Обыкновенно случалось прежде, всегда, когда я заходил к нему (впрочем, очень редко), что он нахмуренно садился в угол, сердито отвечал и только после долгого времени совершенно оживлялся и начинал говорить с удоволь­ствием. Зато, прощаясь, опять, всякий раз, непременно нахмуривался и выпу­скал вас, точно выживал от себя своего личного неприятеля.

Я у этого Алексея Нилыча вчера чай пил, — заметил я, — он, кажется, помешан на атеизме.

Русский атеизм никогда дальше каламбура не заходил, — проворчал Шатов, вставляя новую свечу вместо прежнего огарка.

Нет, этот, мне показалось, не каламбурщик; он и просто говорить, ка­жется, не умеет, не то что каламбурить.

Люди из бумажки; от лакейства мысли всё это[323], — спокойно заметил Шатов, присев в углу на стуле и упершись обеими ладонями в колени.

Ненависть тоже тут есть, — произнес он, помолчав с минуту, — они первые были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг пере­строилась, хотя бы даже на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться! Тут одна только животная, бесконечная ненависть к России[324], в ор­ганизм въевшаяся. И никаких невидимых миру слез из-под видимого смеха тут нету! Никогда еще не было сказано на Руси более фальшивого слова, как про эти незримые слезы![325] — вскричал он почти с яростью.

Ну уж это вы Бог знает что! — засмеялся я.

А вы — «умеренный либерал», — усмехнулся и Шатов. — Знаете, — подхватил он вдруг, — я, может, и сморозил про «лакейство мысли»; вы, верно, мне тотчас же скажете: «Это ты родился от лакея, а я не лакей».

Вовсе я не хотел сказать. что вы!

Да вы не извиняйтесь, я вас не боюсь. Тогда я только от лакея родился, а теперь и сам стал лакеем, таким же, как и вы. Наш русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить.

Какие сапоги? Что за аллегория?

Какая тут аллегория! Вы, я вижу, смеетесь. Степан Трофимович прав­ду сказал, что я под камнем лежу, раздавлен, да не задавлен, и только корчусь; это он хорошо сравнил.

Степан Трофимович уверяет, что вы помешались на немцах, — смеялся я, — мы с немцев всё же что-нибудь да стащили себе в карман.

Двугривенный взяли, а сто рублей своих отдали.

С минуту мы помолчали.

А это он в Америке себе належал.

Кто? Что належал?

Я про Кириллова. Мы с ним там четыре месяца в избе на полу пролежали.

Да разве вы ездили в Америку? — удивился я. — Вы никогда не гово­рили.

Чего рассказывать. Третьего года мы отправились втроем на эмигрант­ском пароходе в Американские Штаты на последние деньжишки, «чтобы ис­пробовать на себе жизнь американского рабочего и таким образом личным опытом проверить на себе состояние человека в самом тяжелом его общест­венном положении[326]». Вот с какою целию мы отправились.

Господи! — засмеялся я. — Да вы бы лучше для этого куда-нибудь в губернию нашу отправились в страдную пору, «чтоб испытать личным опы­том», а то понесло в Америку!

Мы там нанялись в работники к одному эксплуататору; всех нас, рус­ских, собралось у него человек шесть — студенты, даже помещики из своих поместий, даже офицеры были, и всё с тою же величественною целью. Ну и ра­ботали, мокли, мучились, уставали, наконец я и Кириллов ушли — заболели, не выдержали. Эксплуататор-хозяин нас при расчете обсчитал, вместо трид­цати долларов по условию заплатил мне восемь, а ему пятнадцать; тоже и би­вали нас там не раз. Ну тут-то без работы мы и пролежали с Кирилловым в го­родишке на полу четыре месяца рядом; он об одном думал, а я о другом.

Неужто хозяин вас бил, это в Америке-то? Ну как, должно быть, вы ру­гали его!

Ничуть. Мы, напротив, тотчас решили с Кирилловым, что «мы, рус­ские, пред американцами маленькие ребятишки и нужно родиться в Америке или по крайней мере сжиться долгими годами с американцами, чтобы стать с ними в уровень». Да что: когда с нас за копеечную вещь спрашивали по дол­лару, то мы платили не только с удовольствием, но даже с увлечением. Мы всё хвалили: спиритизм, закон Линча, револьверы, бродяг¹. Раз мы едем, а чело­век полез в мой карман, вынул мою головную щетку и стал причесываться; мы только переглянулись с Кирилловым и решили, что это хорошо и что это нам очень нравится.[327]

Странно, что это у нас не только заходит в голову, но и исполняется, — заметил я.

Люди из бумажки, — повторил Шатов.

Но, однако ж, переплывать океан на эмигрантском пароходе, в неизвест­ную землю, хотя бы и с целью «узнать личным опытом» и т. д. — в этом, ей-Богу, есть как будто какая-то великодушная твердость. Да как же вы оттуда выбрались?

Я к одному человеку в Европу написал, и он мне прислал сто рублей.

Шатов, разговаривая, всё время по обычаю своему упорно смотрел в зем­лю, даже когда и горячился. Тут же вдруг поднял голову:

А хотите знать имя человека?

Кто же таков?

Николай Ставрогин.

Он вдруг встал, повернулся к своему липовому письменному столу и начал на нем что-то шарить. У нас ходил неясный, но достоверный слух, что жена его некоторое время находилась в связи с Николаем Ставрогиным в Париже и именно года два тому назад, значит, когда Шатов был в Америке, — правда, уже давно после того, как оставила его в Женеве. «Если так, то зачем же его дернуло теперь с именем вызваться и размазывать?» — подумалось мне.

Я еще ему до сих пор не отдал, — оборотился он ко мне вдруг опять и, поглядев на меня пристально, уселся на прежнее место в углу и отрывисто спросил совсем уже другим голосом:

Вы, конечно, зачем-то пришли; что вам надо?

Я тотчас же рассказал всё, в точном историческом порядке, и прибавил, что хоть я теперь и успел одуматься после давешней горячки, но еще более спу­тался: понял, что тут что-то очень важное для Лизаветы Николаевны, крепко желал бы помочь, но вся беда в том, что не только не знаю, как сдержать дан­ное ей обещание, но даже не понимаю теперь, что именно ей обещал. Затем внушительно подтвердил ему еще раз, что она не хотела и не думала его обма­нывать, что тут вышло какое-то недоразумение и что она очень огорчена его необыкновенным давешним уходом.

Он очень внимательно выслушал.

Может быть, я, по моему обыкновению, действительно давеча глупость сделал. Ну, если она сама не поняла, отчего я так ушел, так. ей же лучше.

Он встал, подошел к двери, приотворил ее и стал слушать на лестницу.

Вы желаете эту особу сами увидеть?

Этого-то и надо, да как это сделать? — вскочил я обрадовавшись.

А просто пойдемте, пока одна сидит. Он придет, так изобьет ее, коли уз­нает, что мы приходили. Я часто хожу потихоньку. Я его давеча прибил, когда он опять ее бить начал.

Что вы это?

Именно; за волосы от нее отволок; он было хотел меня за это отколо­тить, да я испугал его, тем и кончилось. Боюсь, пьяный воротится, припом­нит — крепко ее за то исколотит.

Мы тотчас же сошли вниз.

V

Дверь к Лебядкиным была только притворена, а не заперта, и мы вошли свободно. Всё помещение их состояло из двух гаденьких небольших комна­ток, с закоптелыми стенами, на которых буквально висели клочьями гряз­ные обои. Тут когда-то несколько лет содержалась харчевня, пока хозяин Филиппов не перенес ее в новый дом. Остальные, бывшие под харчевней, комнаты были теперь заперты, а эти две достались Лебядкину. Мебель со­стояла из простых лавок и тесовых столов, кроме одного лишь старого кре­сла без ручки. Во второй комнате в углу стояла кровать под ситцевым одея­лом, принадлежавшая mademoiselle Лебядкиной, сам же капитан, ложась на ночь, валился каждый раз на пол, нередко в чем был. Везде было накроше­но, насорено, намочено; большая, толстая, вся мокрая тряпка лежала в пер­вой комнате посреди пола и тут же, в той же луже, старый истоптанный баш­мак. Видно было, что тут никто ничем не занимается; печи не топятся, ку­шанье не готовится; самовара даже у них не было, как подробнее рассказал Шатов. Капитан приехал с сестрой совершенно нищим и, как говорил Ли- путин, действительно сначала ходил по иным домам побираться; но, полу­чив неожиданно деньги, тотчас же запил и совсем ошалел от вина, так что ему было уже не до хозяйства.

Mademoiselle Лебядкина, которую я так желал видеть, смирно и неслышно сидела во второй комнате в углу, за тесовым кухонным столом, на лавке. Она нас не окликнула, когда мы отворяли дверь, не двинулась даже с места. Ша- тов говорил, что у них и дверь не запирается, а однажды так настежь в сени всю ночь и простояла. При свете тусклой тоненькой свечки в железном под­свечнике я разглядел женщину лет, может быть, тридцати, болезненно-худо­щавую, одетую в темное старенькое ситцевое платье, с ничем не прикрытою длинною шеей и с жиденькими темными волосами, свернутыми на затылке в узелок, толщиной в кулачок двухлетнего ребенка. Она посмотрела на нас до­вольно весело; кроме подсвечника, пред нею на столе находилось маленькое деревенское зеркальце, старая колода карт, истрепанная книжка какого-то пе­сенника и немецкая белая булочка, от которой было уже раз или два откуше­но. Заметно было, что mademoiselle Лебядкина белится и румянится и губы чем-то мажет. Сурмит тоже брови[328], и без того длинные, тонкие и темные. На узком и высоком лбу ее, несмотря на белила, довольно резко обозначались три длинные морщинки. Я уже знал, что она хромая, но в этот раз при нас она не вставала и не ходила. Когда-нибудь, в первой молодости, это исхудавшее лицо могло быть и недурным; но тихие, ласковые, серые глаза ее были и теперь еще замечательны; что-то мечтательное и искреннее светилось в ее тихом, почти радостном взгляде. Эта тихая, спокойная радость, выражавшаяся и в улыбке ее, удивила меня после всего, что я слышал о казацкой нагайке и о всех бес­чинствах братца. Странно, что вместо тяжелого и даже боязливого отвраще­ния, ощущаемого обыкновенно в присутствии всех подобных, наказанных Богом существ, мне стало почти приятно смотреть на нее с первой же мину­ты, и только разве жалость, но отнюдь не отвращение, овладела мною потом.

Вот так и сидит, и буквально по целым дням одна-одинешенька, и не двинется, гадает или в зеркальце смотрится, — указал мне на нее с порога Ша­тов, — он ведь ее и не кормит. Старуха из флигеля принесет иной раз чего-ни­будь Христа ради; как это со свечой ее одну оставляют!

К удивлению моему, Шатов говорил громко, точно бы ее и не было в комнате.

Здравствуй, Шатушка! — приветливо проговорила mademoiselle Ле- бядкина.

Я тебе, Марья Тимофеевна, гостя привел, — сказал Шатов.

Ну, гостю честь и будет. Не знаю, кого ты привел, что-то не помню эта­кого, — поглядела она на меня пристально из-за свечки и тотчас же опять обратилась к Шатову (а мною уже больше совсем не занималась во всё время разговора, точно бы меня и не было подле нее).

Соскучилось, что ли, одному по светелке шагать? — засмеялась она, причем открылись два ряда превосходных зубов ее.

И соскучилось, и тебя навестить захотелось.

Шатов подвинул к столу скамейку, сел и меня посадил с собой рядом.

Разговору я всегда рада, только все-таки смешон ты мне, Шатушка, точ­но ты монах. Когда ты чесался-то? Дай я тебя еще причешу, — вынула она из кармана гребешок, — небось с того раза, как я причесала, и не притронулся?

Да у меня и гребенки-то нет, — засмеялся Шатов.

Вправду? Так я тебе свою подарю, не эту, а другую, только напомни.

С самым серьезным видом принялась она его причесывать, провела даже сбоку пробор, откинулась немножко назад, поглядела, хорошо ли, и положила гребенку опять в карман.

Знаешь что, Шатушка, — покачала она головой, — человек ты, пожа­луй, и рассудительный, а скучаешь. Странно мне на всех вас смотреть; не по­нимаю я, как это люди скучают. Тоска не скука. Мне весело.

И с братцем весело?

Это ты про Лебядкина? Он мой лакей. И совсем мне всё равно, тут он или нет. Я ему крикну: «Лебядкин, принеси воды, Лебядкин, подавай башма­ки», — он и бежит; иной раз согрешишь, смешно на него станет.

И это точь-в-точь так, — опять громко и без церемонии обратился ко мне Шатов, — она его третирует совсем как лакея; сам я слышал, как она кри­чала ему: «Лебядкин, подай воды», и при этом хохотала; в том только раз­ница, что он не бежит за водой, а бьет ее за это; но она нисколько его не бо­ится. У ней какие-то припадки нервные, чуть не ежедневные, и ей память от­бивают, так что она после них всё забывает, что сейчас было, и всегда время перепутывает. Вы думаете, она помнит, как мы вошли; может, и помнит, но уж наверно переделала всё по-своему и нас принимает теперь за каких-нибудь иных, чем мы есть, хоть и помнит, что я Шатушка. Это ничего, что я громко говорю; тех, которые не с нею говорят, она тотчас же перестает слушать и тот­час же бросается мечтать про себя; именно бросается. Мечтательница чрез­вычайная; по восьми часов, по целому дню сидит на месте. Вот булка лежит, она ее, может, с утра только раз закусила, а докончит завтра. Вот в карты те­перь гадать начала.

Гадаю-то я гадаю, Шатушка, да не то как-то выходит, — подхватила вдруг Марья Тимофеевна, расслышав последнее словцо, и, не глядя, протяну­ла левую руку к булке (тоже, вероятно, расслышав и про булку). Булочку она наконец захватила, но, продержав несколько времени в левой руке и увлек­шись возникшим вновь разговором, положила, не примечая, опять на стол, не откусив ни разу. — Всё одно выходит: дорога, злой человек, чье-то коварство, смертная постеля, откудова-то письмо, нечаянное известие — враки всё это, я думаю, Шатушка, как по-твоему? Коли люди врут, почему картам не врать? — смешала она вдруг карты. — Это самое я матери Прасковье раз говорю, по­чтенная она женщина, забегала ко мне всё в келью в карты погадать, потихонь­ку от мать-игуменьи. Да и не одна она забегала. Ахают они, качают головами, судят-рядят, а я-то смеюсь: «Ну где вам, говорю, мать Прасковья, письмо по­лучить, коли двенадцать лет оно не приходило?» Дочь у ней куда-то в Турцию муж завез, и двенадцать лет ни слуху ни духу. Только сижу я это назавтра вече­ром за чаем у мать-игуменьи (княжеского рода она у нас), сидит у ней какая-то тоже барыня заезжая, большая мечтательница, и сидит один захожий монашек афонский, довольно смешной человек, по моему мнению. Что ж ты думаешь, Шатушка, этот самый монашек в то самое утро матери Прасковье из Турции от дочери письмо принес, — вот тебе и валет бубновый — нечаянное-то изве­стие! Пьем мы это чай, а монашек афонский и говорит мать-игуменье: «Всего более, благословенная мать-игуменья, благословил Господь вашу обитель тем, что такое драгоценное, говорит, сокровище сохраняете в недрах ее». — «Ка­кое это сокровище?» — спрашивает мать-игуменья. «А мать Лизавету бла­женную». А Лизавета эта блаженная в ограде у нас вделана в стену, в клетку в сажень длины и в два аршина высоты, и сидит она там за железною решеткой семнадцатый год, зиму и лето в одной посконной рубахе и всё аль соломинкой, али прутиком каким ни на есть в рубашку свою, в холстину тычет, и ничего не говорит, и не чешется, и не моется семнадцать лет. Зимой тулупчик просунут ей да каждый день корочку хлебца и кружку воды. Богомольцы смотрят, аха­ют, воздыхают, деньги кладут. «Вот нашли сокровище, — отвечает мать-игу­менья (рассердилась; страх не любила Лизавету), — Лизавета с одной толь­ко злобы сидит, из одного своего упрямства, и всё одно притворство[329]». Не понравилось мне это; сама я хотела тогда затвориться: «А по-моему, говорю, Бог и природа есть всё одно». Они мне все в один голос: «Вот на!» Игуме­нья рассмеялась, зашепталась о чем-то с барыней, подозвала меня, приласкала, а барыня мне бантик розовый подарила, хочешь, покажу? Ну, а монашек стал мне тут же говорить поучение, да так это ласково и смиренно говорил и с та­ким, надо быть, умом; сижу я и слушаю. «Поняла ли?» — спрашивает. «Нет, говорю, ничего я не поняла, и оставьте, говорю, меня в полном покое». Вот с тех пор они меня одну в полном покое оставили, Шатушка. А тем временем и шепни мне, из церкви выходя, одна наша старица, на покаянии у нас жила за пророчество: «Богородица что есть, как мнишь?» — «Великая Мать, отве­чаю, упование рода человеческого[330]». — «Так, говорит, Богородица — вели­кая мать сыра земля есть[331], и великая в том для человека заключается радость. И всякая тоска земная и всякая слеза земная — радость нам есть; а как напо­ишь слезами своими под собой землю на пол-аршина в глубину, то тотчас же о всем и возрадуешься. И никакой, никакой, говорит, горести твоей больше не будет, таково, говорит, есть пророчество». Запало мне тогда это слово. Ста­ла я с тех пор на молитве, творя земной поклон, каждый раз землю целовать, сама целую и плачу. И вот я тебе скажу, Шатушка: ничего-то нет в этих сле­зах дурного; и хотя бы и горя у тебя никакого не было, всё равно слезы твои от одной радости побегут. Сами слезы бегут, это верно. Уйду я, бывало, на бе­рег к озеру: с одной стороны наш монастырь, а с другой — наша Острая гора, так и зовут ее горой Острою. Взойду я на эту гору, обращусь я лицом к восто­ку, припаду к земле, плачу, плачу и не помню, сколько времени плачу, и не по­мню я тогда и не знаю я тогда ничего. Встану потом, обращусь назад, а солнце заходит, да такое большое, да пышное, да славное, — любишь ты на солнце смотреть, Шатушка? Хорошо, да грустно. Повернусь я опять назад к восто­ку, а тень-то, тень-то от нашей горы далеко по озеру, как стрела, бежит, узкая, длинная-длинная и на версту дальше, до самого на озере острова, и тот камен­ный остров совсем как есть пополам его перережет, и как перережет пополам, тут и солнце совсем зайдет, и всё вдруг погаснет[332]. Тут и я начну совсем тоско­вать, тут вдруг и память придет, боюсь сумраку, Шатушка. И всё больше о сво­ем ребеночке плачу.

А разве был? — подтолкнул меня локтем Шатов, всё время чрезвычай­но прилежно слушавший.

А как же: маленький, розовенький, с крошечными такими ноготочка­ми, и только вся моя тоска в том, что не помню я, мальчик аль девочка. То мальчик вспомнится, то девочка. И как родила я тогда его, прямо в батист да в кружево завернула, розовыми его ленточками обвязала, цветочками обсыпа­ла, снарядила, молитву над ним сотворила, некрещеного понесла, и несу это я его через лес, и боюсь я лесу, и страшно мне, и всего больше я плачу о том, что родила я его, а мужа не знаю.

А может, и был? — осторожно спросил Шатов.

Смешон ты мне, Шатушка, с своим рассуждением. Был-то, может, и был, да что в том, что был, коли его всё равно что и не было? Вот тебе и загад­ка нетрудная, отгадай-ка! — усмехнулась она.

Куда же ребенка-то снесла?

В пруд снесла[333], — вздохнула она.

Шатов опять подтолкнул меня локтем.

А что, коли и ребенка у тебя совсем не было и всё это один только бред, а?

Трудный ты вопрос задаешь мне, Шатушка, — раздумчиво и безо вся­кого удивления такому вопросу ответила она, — на этот счет я тебе ничего не скажу, может, и не было; по-моему, одно только твое любопытство; я ведь всё равно о нем плакать не перестану, не во сне же я видела? — И крупные слезы засветились в ее глазах. — Шатушка, Шатушка, а правда, что жена от тебя сбе­жала? — положила она ему вдруг обе руки на плечи и жалостливо посмотрела на него. — Да ты не сердись, мне ведь и самой тошно. Знаешь, Шатушка, я сон какой видела: приходит он опять ко мне, манит меня, выкликает: «Кошечка, говорит, моя, кошечка, выйди ко мне!» Вот я «кошечке»-то пуще всего и об­радовалась: любит, думаю.

Может, и наяву придет, — вполголоса пробормотал Шатов.

Нет, Шатушка, это уж сон. не прийти ему наяву. Знаешь песню:

Мне не надобен нов-высок терем, Я останусь в этой келейке. Уж я стану жить-спасатися, За тебя Богу молитися[334].

Ох, Шатушка, Шатушка, дорогой ты мой, что ты никогда меня ни о чем не спросишь?

Да ведь не скажешь, оттого и не спрашиваю.

Не скажу, не скажу, хоть зарежь меня, не скажу, — быстро подхватила она, — жги меня, не скажу. И сколько бы я ни терпела, ничего не скажу, не уз­нают люди!

Ну вот видишь, всякому, значит, свое, — еще тише проговорил Шатов, всё больше и больше наклоняя голову.

А попросил бы, может, и сказала бы; может, и сказала бы! — востор­женно повторила она. — Почему не попросишь? Попроси, попроси меня хо­рошенько, Шатушка, может, я тебе и скажу; умоли меня, Шатушка, так чтоб я сама согласилась. Шатушка, Шатушка!

Но Шатушка молчал; с минуту продолжалось общее молчание. Слезы тихо текли по ее набеленным щекам; она сидела, забыв свои обе руки на плечах Ша- това, но уже не смотря на него.

Э, что мне до тебя, да и грех, — поднялся вдруг со скамьи Шатов. — Привстаньте-ка! — сердито дернул он из-под меня скамью и, взяв, поставил ее на прежнее место.

Придет, так чтоб не догадался; а нам пора.

Ах, ты всё про лакея моего! — засмеялась вдруг Марья Тимофеевна. — Боишься! Ну, прощайте, добрые гости; а послушай одну минутку, что я скажу. Давеча пришел это сюда этот Нилыч с Филипповым, с хозяином, рыжая боро­дища, а мой-то на ту пору на меня налетел. Как хозяин-то схватит его, как дер­нет по комнате, а мой-то кричит: «Не виноват, за чужую вину терплю!» Так, веришь ли, все мы как были, так и покатились со смеху.

Эх, Тимофевна, да ведь это я был заместо рыжей-то бороды, ведь это я его давеча за волосы от тебя отволок; а хозяин к вам третьего дня приходил браниться с вами, ты и смешала.

Постой, ведь и в самом деле смешала, может, и ты. Ну, чего спорить о пустяках; не всё ли ему равно, кто его оттаскает, — засмеялась она.

Пойдемте, — вдруг дернул меня Шатов, — ворота заскрипели; заста­нет нас, изобьет ее.

И не успели мы еще взбежать на лестницу, как раздался в воротах пьяный крик и посыпались ругательства. Шатов, впустив меня к себе, запер дверь на замок.

Посидеть вам придется с минуту, если не хотите истории. Вишь, кричит как поросенок, должно быть, опять за порог зацепился; каждый-то раз растя­нется.

Без истории, однако, не обошлось.

VI

Шатов стоял у запертой своей двери и прислушивался на лестницу; вдруг отскочил.

Сюда идет, я так и знал! — яростно прошептал он. — Пожалуй, до пол­ночи теперь не отвяжется.

Раздалось несколько сильных ударов кулаком в двери.

Шатов, Шатов, отопри! — завопил капитан, — Шатов, друг!..

Я пришел к тебе с приветом,

Р-рассказать, что солнце встало,

Что оно гор-р-рьячим светом

По. лесам. затр-р-репетало.

Рассказать тебе, что я проснулся, черт тебя дери,

Весь пр-р-роснулся под. ветвями.

Точно под розгами, ха-ха!

Каждая птичка. просит жажды. Рассказать, что пить я буду, Пить. не знаю, пить что буду[335].

Ну, да и черт побери с глупым любопытством! Шатов, понимаешь ли ты, как хорошо жить на свете!

Не отвечайте, — шепнул мне опять Шатов.

Отвори же! Понимаешь ли ты, что есть нечто высшее, чем драка. меж­ду человечеством; есть минуты блага-а-родного лица. Шатов, я добр; я про­щу тебя. Шатов, к черту прокламации, а?

Молчание.

Понимаешь ли ты, осел, что я влюблен, я фрак купил, посмотри, фрак любви, пятнадцать целковых; капитанская любовь требует светских прили­чий. Отвори! — дико заревел он вдруг и неистово застучал опять кулаками.

Убирайся к черту! — заревел вдруг и Шатов.

Р-р-раб! Раб крепостной, и сестра твоя раба и рабыня. вор-ровка!

А ты свою сестру продал.

Врешь! Терплю напраслину, когда могу одним объяснением. понима­ешь ли, кто она такова?

Кто? — с любопытством подошел вдруг к дверям Шатов.

Да ты понимаешь ли?

Да уж пойму, ты скажи, кто?

Я смею сказать! Я всегда всё смею в публике сказать!..

Ну, навряд смеешь, — поддразнил Шатов и кивнул мне головой, чтоб я слушал.

Не смею?

По-моему, не смеешь.

Не смею?

Да ты говори, если барских розог не боишься. Ты ведь трус, а еще ка­питан!

Я. я. она. она есть. — залепетал капитан дрожащим, взволнован­ным голосом.

Ну? — подставил ухо Шатов.

Наступило молчание по крайней мере на полминуты.

Па-а-адлец! — раздалось наконец за дверью, и капитан быстро отрети­ровался вниз, пыхтя как самовар, с шумом оступаясь на каждой ступени.

Нет, он хитер, и пьяный не проговорится, — отошел от двери Шатов.

Что же это такое? — спросил я.

Шатов махнул рукой, отпер дверь и стал опять слушать на лестницу; долго слушал, даже сошел вниз потихоньку несколько ступеней. Наконец воротился.

Не слыхать ничего, не дрался; значит, прямо повалился дрыхнуть. Вам пора идти.

Послушайте, Шатов, что же мне теперь заключить изо всего этого?

Э, заключайте что хотите! — ответил он усталым и брезгливым голосом и сел за свой письменный стол.

Я ушел. Одна невероятная мысль всё более и более укреплялась в моем во­ображении. С тоской думал я о завтрашнем дне.

VII

Этот «завтрашний день», то есть то самое воскресенье, в которое должна была уже безвозвратно решиться участь Степана Трофимовича, был одним из знаменательнейших дней в моей хронике. Это был день неожиданностей, день развязок прежнего и завязок нового, резких разъяснений и еще пущей пута­ницы. Утром, как уже известно читателю, я обязан был сопровождать моего друга к Варваре Петровне, по ее собственному назначению, а в три часа попо­лудни я уже должен был быть у Лизаветы Николаевны, чтобы рассказать ей — я сам не знал о чем, и способствовать ей — сам не знал в чем. И между тем всё разрешилось так, как никто бы не предположил. Одним словом, это был день удивительно сошедшихся случайностей.

Началось с того, что мы со Степаном Трофимовичем, явившись к Варваре Петровне ровно в двенадцать часов, как она назначила, не застали ее дома; она еще не возвращалась от обедни. Бедный друг мой был так настроен, или, лучше сказать, так расстроен, что это обстоятельство тотчас же сразило его: почти в бес­силии опустился он на кресло в гостиной. Я предложил ему стакан воды; но, не­смотря на бледность свою и даже на дрожь в руках, он с достоинством отказал­ся. Кстати, костюм его отличался на этот раз необыкновенною изысканностию: почти бальное, батистовое с вышивкой белье, белый галстух, новая шляпа в ру­ках, свежие соломенного цвета перчатки и даже, чуть-чуть, духи. Только что мы уселись, вошел Шатов, введенный камердинером, ясное дело, тоже по официаль­ному приглашению. Степан Трофимович привстал было протянуть ему руку, но Шатов, посмотрев на нас обоих внимательно, поворотил в угол, уселся там и даже не кивнул нам головой. Степан Трофимович опять испуганно поглядел на меня.

Так просидели мы еще несколько минут в совершенном молчании. Степан Трофимович начал было вдруг мне что-то очень скоро шептать, но я не рас­слушал; да и сам он от волнения не докончил и бросил. Вошел еще раз камер­динер поправить что-то на столе; а вернее — поглядеть на нас. Шатов вдруг обратился к нему с громким вопросом:

Алексей Егорыч, не знаете, Дарья Павловна с ней отправилась?

Варвара Петровна изволили поехать в собор одне-с, а Дарья Павловна изволили остаться у себя наверху, и не так здоровы-с, — назидательно и чин­но доложил Алексей Егорыч.

Бедный друг мой опять бегло и тревожно со мной переглянулся, так что я, наконец, стал от него отворачиваться. Вдруг у подъезда прогремела карета, и некоторое отдаленное движение в доме возвестило нам, что хозяйка воро­тилась. Все мы привскочили с кресел, но опять неожиданность: послышался шум многих шагов, значило, что хозяйка возвратилась не одна, а это действи­тельно было уже несколько странно, так как сама она назначила нам этот час. Послышалось наконец, что кто-то входил до странности скоро, точно бежал, а так не могла входить Варвара Петровна. И вдруг она почти влетела в комна­ту, запыхавшись и в чрезвычайном волнении. За нею, несколько приотстав и гораздо тише, вошла Лизавета Николаевна, а с Лизаветой Николаевной рука в руку — Марья Тимофеевна Лебядкина! Если б я увидел это во сне, то и тогда бы не поверил.

Чтоб объяснить эту совершенную неожиданность, необходимо взять ча­сом назад и рассказать подробнее о необыкновенном приключении, проис­шедшем с Варварой Петровной в соборе.

Во-первых, к обедне собрался почти весь город, то есть разумея высший слой нашего общества. Знали, что пожалует губернаторша, в первый раз после своего к нам прибытия. Замечу, что у нас уже пошли слухи о том, что она воль­нодумна и «новых правил». Всем дамам известно было тоже, что она велико­лепно и с необыкновенным изяществом будет одета; а потому наряды наших дам отличались на этот раз изысканностью и пышностью. Одна лишь Варвара Петровна была скромно и по-всегдашнему одета во всё черное; так бессменно одевалась она в продолжение последних четырех лет. Прибыв в собор, она по­местилась на обычном своем месте, налево, в первом ряду, и ливрейный лакей положил пред нею бархатную подушку для коленопреклонений, одним сло­вом, всё по-обыкновенному. Но заметили тоже, что на этот раз она во всё про­должение службы как-то чрезвычайно усердно молилась; уверяли даже потом, когда всё припомнили, что даже слезы стояли в глазах ее. Кончилась наконец обедня, и наш протоиерей, отец Павел, вышел сказать торжественную пропо­ведь. У нас любили его проповеди и ценили их высоко; уговаривали его даже напечатать, но он всё не решался. На этот раз проповедь вышла как-то особен­но длинна.

И вот во время уже проповеди подкатила к собору одна дама на легковых извозчичьих дрожках прежнего фасона, то есть на которых дамы могли сидеть только сбоку[336], придерживаясь за кушак извозчика и колыхаясь от толчков эки­пажа, как полевая былинка от ветра. Эти ваньки в нашем городе до сих пор еще разъезжают. Остановясь у угла собора, — ибо у врат стояло множество экипажей и даже жандармы, — дама соскочила с дрожек и подала ваньке че­тыре копейки серебром.

Что ж, мало разве, Ваня! — вскрикнула она, увидав его гримасу. — У меня всё, что есть, — прибавила она жалобно.

Ну, да Бог с тобой, не рядясь садил, — махнул рукой ванька и поглядел на нее, как бы думая: «Да и грех тебя обижать-то»; затем, сунув за пазуху ко­жаный кошель, тронул лошадь и укатил, напутствуемый насмешками близ сто­явших извозчиков. Насмешки и даже удивление сопровождали и даму всё вре­мя, пока она пробиралась к соборным вратам между экипажами и ожидавшим скорого выхода господ лакейством. Да и действительно было что-то необык­новенное и неожиданное для всех в появлении такой особы вдруг откуда-то на улице средь народа. Она была болезненно худа и прихрамывала, крепко на­белена и нарумянена, с совершенно оголенною длинною шеей, без платка, без бурнуса, в одном только стареньком темном платье, несмотря на холодный и ветреный, хотя и ясный сентябрьский день; с совершенно открытою головой, с волосами, подвязанными в крошечный узелок на затылке, в которые с пра­вого боку воткнута была одна только искусственная роза, из таких, которыми украшают вербных херувимов. Такого вербного херувима в венке из бумаж­ных роз я именно заметил вчера в углу, под образами, когда сидел у Марьи Ти­мофеевны. К довершению всего дама шла хоть и скромно опустив глаза, но в то же время весело и лукаво улыбаясь. Если б она еще капельку промедлила, то ее бы, может быть, и не пропустили в собор. Но она успела проскользнуть, а войдя во храм, протиснулась незаметно вперед.

Хотя проповедь была на половине и вся сплошная толпа, наполнявшая храм, слушала ее с полным и беззвучным вниманием, но все-таки несколько глаз с любопытством и недоумением покосились на вошедшую. Она упала на церковный помост, склонив на него свое набеленное лицо, лежала долго и, по- видимому, плакала; но, подняв опять голову и привстав с колен, очень скоро оправилась и развлеклась. Весело, с видимым чрезвычайным удовольствием, стала скользить она глазами по лицам, по стенам собора; с особенным любо­пытством вглядывалась в иных дам, приподымаясь для этого даже на цыпоч­ки, и даже раза два засмеялась, как-то странно при этом хихикая. Но пропо­ведь кончилась, и вынесли крест[337]. Губернаторша пошла к кресту первая, но, не дойдя двух шагов, приостановилась, видимо желая уступить дорогу Вар­варе Петровне, с своей стороны подходившей слишком уж прямо и как бы не замечая никого впереди себя. Необычайная учтивость губернаторши, без сомнения, заключала в себе явную и остроумную в своем роде колкость; так все поняли; так поняла, должно быть, и Варвара Петровна; но по-прежнему никого не замечая и с самым непоколебимым видом достоинства приложи­лась она ко кресту и тотчас же направилась к выходу. Ливрейный лакей расчи­щал пред ней дорогу, хотя и без того все расступались. Но у самого выхода, на паперти, тесно сбившаяся кучка людей на мгновение загородила путь. Варва­ра Петровна приостановилась, и вдруг странное, необыкновенное существо, женщина с бумажной розой на голове, протиснувшись между людей, опусти­лась пред нею на колени. Варвара Петровна, которую трудно было чем-нибудь озадачить, особенно в публике, поглядела важно и строго.

Поспешу заметить здесь, по возможности вкратце, что Варвара Петровна хотя и стала в последние годы излишне, как говорили, расчетлива и даже ску­пенька, но иногда не жалела денег собственно на благотворительность. Она со­стояла членом одного благотворительного общества в столице. В недавний го­лодный год она отослала в Петербург, в главный комитет для приема пособий потерпевшим, пятьсот рублей[338], и об этом у нас говорили. Наконец, в самое по­следнее время, пред назначением нового губернатора, она было совсем уже осно­вала местный дамский комитет для пособия самым беднейшим родильницам в городе и в губернии. У нас сильно упрекали ее в честолюбии; но известная стре­мительность характера Варвары Петровны и в то же время настойчивость чуть не восторжествовали над препятствиями; общество почти уже устроилось, а первоначальная мысль всё шире и шире развивалась в восхищенном уме осно­вательницы: она уже мечтала об основании такого же комитета в Москве, о по­степенном распространении его действий по всем губерниям. И вот, с внезап­ною переменой губернатора, всё приостановилось; а новая губернаторша, го­ворят, уже успела высказать в обществе несколько колких и, главное, метких и дельных возражений насчет будто бы непрактичности основной мысли подоб­ного комитета, что, разумеется с прикрасами, было уже передано Варваре Пет­ровне. Один Бог знает глубину сердец, но полагаю, что Варвара Петровна даже с некоторым удовольствием приостановилась теперь в самых соборных вратах, зная, что мимо должна сейчас же пройти губернаторша, а затем и все, и «пусть сама увидит, как мне всё равно, что бы она там ни подумала и что бы ни состри­ла еще насчет тщеславия моей благотворительности. Вот же вам всем!»

Что вы, милая, о чем вы просите? — внимательнее всмотрелась Варва­ра Петровна в коленопреклоненную пред нею просительницу. Та глядела на нее ужасно оробевшим, застыдившимся, но почти благоговейным взглядом и вдруг усмехнулась с тем же странным хихиканьем.

Что она? Кто она? — Варвара Петровна обвела кругом присутствую­щих повелительным и вопросительным взглядом. Все молчали.

Вы несчастны? Вы нуждаетесь в вспоможении?

Я нуждаюсь. я приехала. — лепетала «несчастная» прерывавшим­ся от волнения голосом. — Я приехала только, чтобы вашу ручку поцело­вать. — и опять хихикнула. С самым детским взглядом, с каким дети ласка­ются, что-нибудь выпрашивая, потянулась она схватить ручку Варвары Пет­ровны, но, как бы испугавшись, вдруг отдернула свои руки назад.

Только за этим и прибыли? — улыбнулась Варвара Петровна с состра­дательною улыбкой, но тотчас же быстро вынула из кармана свой перламутро­вый портмоне, а из него десятирублевую бумажку и подала незнакомке. Та взяла. Варвара Петровна была очень заинтересована и, видимо, не считала не­знакомку какою-нибудь простонародною просительницей.

Вишь, десять рублей дала, — проговорил кто-то в толпе.

Ручку-то пожалуйте, — лепетала «несчастная», крепко прихватив пальцами левой руки за уголок полученную десятирублевую бумажку, кото­рую свивало ветром. Варвара Петровна почему-то немного нахмурилась и с серьезным, почти строгим видом протянула руку; та с благоговением поцело­вала ее. Благодарный взгляд ее заблистал каким-то даже восторгом. Вот в это- то самое время подошла губернаторша и прихлынула целая толпа наших дам и старших сановников. Губернаторша поневоле должна была на минутку при­остановиться в тесноте; многие остановились.

Вы дрожите, вам холодно? — заметила вдруг Варвара Петровна и, сбро­сив с себя свой бурнус, на лету подхваченный лакеем, сняла с плеч свою чер­ную (очень не дешевую) шаль и собственными руками окутала обнаженную шею всё еще стоявшей на коленях просительницы.

Да встаньте же, встаньте с колен, прошу вас! — Та встала.

Где вы живете? Неужели никто, наконец, не знает, где она живет? — снова нетерпеливо оглянулась кругом Варвара Петровна. Но прежней куч­ки уже не было; виднелись всё знакомые, светские лица, разглядывавшие сцену, одни с строгим удивлением, другие с лукавым любопытством и в то же время с невинною жаждой скандальчика, а третьи начинали даже посме­иваться.

Кажется, это Лебядкиных-с, — выискался наконец один добрый чело­век с ответом на запрос Варвары Петровны, наш почтенный и многими ува­жаемый купец Андреев, в очках, с седою бородой, в русском платье и с кру­глою цилиндрическою шляпой, которую держал теперь в руках, — они у Фи­липповых в доме проживают, в Богоявленской улице.

Лебядкин? Дом Филиппова? Я что-то слышала. благодарю вас, Никон Семеныч, но кто этот Лебядкин?

Капитаном прозывается, человек, надо бы так сказать, неосторожный. А это, уж заверное, их сестрица[339]. Она, полагать надо, из-под надзору теперь ушла, — сбавив голос, проговорил Никон Семеныч и значительно взглянул на Варвару Петровну.

Понимаю вас; благодарю, Никон Семеныч. Вы, милая моя, госпожа Ле- бядкина?

Нет, я не Лебядкина.

Так, может быть, ваш брат Лебядкин?

Брат мой Лебядкин.

Вот что я сделаю, я вас теперь, моя милая, с собой возьму, а от меня вас уже отвезут к вашему семейству; хотите ехать со мной?

Ах, хочу! — сплеснула ладошками госпожа Лебядкина.

Тетя, тетя? Возьмите и меня с собой к вам! — раздался голос Лизаве- ты Николаевны. Замечу, что Лизавета Николаевна прибыла к обедне вместе с губернаторшей, а Прасковья Ивановна, по предписанию доктора, поехала тем временем покататься в карете, а для развлечения увезла с собой и Маври­кия Николаевича. Лиза вдруг оставила губернаторшу и подскочила к Варва­ре Петровне.

Милая моя, ты знаешь, я всегда тебе рада, но что скажет твоя мать? — начала было осанисто Варвара Петровна, но вдруг смутилась, заметив необы­чайное волнение Лизы.

Тетя, тетя, непременно теперь с вами, — умоляла Лиза, целуя Варвару Петровну.

Mais qu'avez-vous done, Lise![340] — с выразительным удивлением прогово­рила губернаторша.

Ах, простите, голубчик, chere cousine, я к тете, — на лету повернулась Лиза к неприятно удивленной своей chere cousine[341] и поцеловала ее два раза.

И maman тоже скажите, чтобы сейчас же приезжала за мной к тете; maman непременно, непременно хотела заехать, она давеча сама говорила, я забыла вас предуведомить, — трещала Лиза, — виновата, не сердитесь, Julie. chere cousine. тетя, я готова!

Если вы, тетя, меня не возьмете, то я за вашею каретой побегу и закри­чу, — быстро и отчаянно прошептала она совсем на ухо Варваре Петровне; хо­рошо еще, что никто не слыхал. Варвара Петровна даже на шаг отшатнулась и пронзительным взглядом посмотрела на сумасшедшую девушку. Этот взгляд всё решил: она непременно положила взять с собой Лизу!

Этому надо положить конец, — вырвалось у ней. — Хорошо, я с удо­вольствием беру тебя, Лиза, — тотчас же громко прибавила она, — разуме­ется, если Юлия Михайловна согласится тебя отпустить, — с открытым ви­дом и с прямодушным достоинством повернулась она прямо к губернаторше.

О, без сомнения я не захочу лишить ее этого удовольствия, тем более что я сама. — с удивительною любезностью залепетала вдруг Юлия Михай-

Ручку-то пожалуйте, — лепетала «несчастная», крепко прихватив пальцами левой руки за уголок полученную десятирублевую бумажку, кото­рую свивало ветром.

ловна, — я сама. хорошо знаю, какая на наших плечиках фантастическая всевластная головка (Юлия Михайловна очаровательно улыбнулась).

Благодарю вас чрезвычайно, — отблагодарила вежливым и осанистым поклоном Варвара Петровна.

И мне тем более приятно, — почти уже с восторгом продолжала свой лепет Юлия Михайловна, даже вся покраснев от приятного волнения, — что, кроме удовольствия быть у вас, Лизу увлекает теперь такое прекрасное, такое, могу сказать, высокое чувство. сострадание. (она взглянула на «несчаст­ную»). и. на самой паперти храма.

Такой взгляд делает вам честь, — великолепно одобрила Варвара Пет­ровна. Юлия Михайловна стремительно протянула свою руку, и Варвара Пет­ровна с полною готовностью дотронулась до нее своими пальцами. Всеобщее впечатление было прекрасное, лица некоторых присутствовавших просияли удовольствием, показалось несколько сладких и заискивающих улыбок.

Одним словом, всему городу вдруг ясно открылось, что это не Юлия Ми­хайловна пренебрегала до сих пор Варварой Петровной и не сделала ей визи­та, а сама Варвара Петровна, напротив, «держала в границах Юлию Михай­ловну, тогда как та пешком бы, может, побежала к ней с визитом, если бы толь­ко была уверена, что Варвара Петровна ее не прогонит». Авторитет Варвары Петровны поднялся до чрезвычайности.

Садитесь же, милая, — указала Варвара Петровна mademoiselle Лебяд- киной на подъехавшую карету; «несчастная» радостно побежала к дверцам, у которых подхватил ее лакей.

Как! Вы хромаете! — вскричала Варвара Петровна совершенно как в испуге и побледнела. (Все тогда это заметили, но не поняли.)

Карета покатилась. Дом Варвары Петровны находился очень близко от со­бора. Лиза сказывала мне потом, что Лебядкина смеялась истерически все эти три минуты переезда, а Варвара Петровна сидела «как будто в каком-то маг­нетическом сне», собственное выражение Лизы.

Глава пятая

ПРЕМУДРЫЙ ЗМИЙ I

Варвара Петровна позвонила в колокольчик и бросилась в кресла у окна.

Сядьте здесь, моя милая, — указала она Марье Тимофеевне место, по­среди комнаты, у большого круглого стола. — Степан Трофимович, что это та­кое? Вот, вот, смотрите на эту женщину, что это такое?

Я. я. — залепетал было Степан Трофимович.

Но явился лакей.

Чашку кофею, сейчас, особенно и как можно скорее! Карету не откла­дывать.

Mais, chere et excellente amie, dans quelle inquietude[342]... — замирающим голосом воскликнул Степан Трофимович.

Ах! по-французски, по-французски! Сейчас видно, что высший свет! — хлопнула в ладоши Марья Тимофеевна, в упоении приготовляясь послушать разговор по-французски. Варвара Петровна уставилась на нее почти в испуге.

Все мы молчали и ждали какой-нибудь развязки. Шатов не поднимал голо­вы, а Степан Трофимович был в смятении, как будто во всем виноватый; пот выступил на его висках. Я взглянул на Лизу (она сидела в углу, почти рядом с Шатовым). Ее глаза зорко перебегали от Варвары Петровны к хромой женщи­не и обратно; на губах ее кривилась улыбка, но нехорошая. Варвара Петров­на видела эту улыбку. А между тем Марья Тимофеевна увлеклась совершенно: она с наслаждением и нимало не конфузясь рассматривала прекрасную гости­ную Варвары Петровны — меблировку, ковры, картины на стенах, старинный расписной потолок, большое бронзовое распятие в углу, фарфоровую лампу, альбомы, вещицы на столе.

Так и ты тут, Шатушка! — воскликнула она вдруг, — представь, я дав­но тебя вижу, да думаю: не он! Как он сюда проедет! — и весело рассмеялась.

Вы знаете эту женщину? — тотчас обернулась к нему Варвара Петровна.

Знаю-с, — пробормотал Шатов, тронулся было на стуле, но остался сидеть.

Что же вы знаете? Пожалуйста, поскорей!

Да что. — ухмыльнулся он ненужной улыбкой и запнулся, — сами ви­дите.

Что вижу? Да ну же, говорите что-нибудь!

Живет в том доме, где я. с братом. офицер один.

Ну?

Шатов запнулся опять.

Говорить не стоит. — промычал он и решительно смолк. Даже покрас­нел от своей решимости.

Конечно, от вас нечего больше ждать! — с негодованием оборвала Вар­вара Петровна. Ей ясно было теперь, что все что-то знают и между тем все че­го-то трусят и уклоняются пред ее вопросами, хотят что-то скрыть от нее.

Вошел лакей и поднес ей на маленьком серебряном подносе заказанную особо чашку кофе, но тотчас же, по ее мановению, направился к Марье Тимо­феевне.

Вы, моя милая, очень озябли давеча, выпейте поскорей и согрейтесь.

Merci, — взяла чашку Марья Тимофеевна и вдруг прыснула со смеху над тем, что сказала лакею merci. Но, встретив грозный взгляд Варвары Петров­ны, оробела и поставила чашку на стол.

Тетя, да уж вы не сердитесь ли? — пролепетала она с какою-то легкомы­сленною игривостью.

Что-о-о? — вспрянула и выпрямилась в креслах Варвара Петровна. — Какая я вам тетя? Что вы подразумевали?

Марья Тимофеевна, не ожидавшая такого гнева, так и задрожала вся мелкою конвульсивною дрожью, точно в припадке, и отшатнулась на спинку кресел.

Я. я думала, так надо, — пролепетала она, смотря во все глаза на Варва­ру Петровну, — так вас Лиза звала.

Какая еще Лиза?

А вот эта барышня, — указала пальчиком Марья Тимофеевна.

Так вам она уже Лизой стала?

Вы так сами ее давеча звали, — ободрилась несколько Марья Тимофе­евна. — А во сне я точно такую же красавицу видела, — усмехнулась она как бы нечаянно.

Варвара Петровна сообразила и несколько успокоилась; даже чуть-чуть улыбнулась последнему словцу Марьи Тимофеевны. Та, поймав улыбку, встала с кресел и, хромая, робко подошла к ней.

Возьмите, забыла отдать, не сердитесь за неучтивость, — сняла она вдруг с плеч своих черную шаль, надетую на нее давеча Варварой Петровной.

Наденьте ее сейчас же опять и оставьте навсегда при себе. Ступайте и сядьте, пейте ваш кофе и, пожалуйста, не бойтесь меня, моя милая, успокой­тесь. Я начинаю вас понимать.

Chere amie. — позволил было себе опять Степан Трофимович.

Ах, Степан Трофимович, тут и без вас всякий толк потеряешь, пощади­те хоть вы. Пожалуйста, позвоните вот в этот звонок, подле вас, в девичью.

Наступило молчание. Взгляд ее подозрительно и раздражительно сколь­зил по всем нашим лицам. Явилась Агаша, любимая ее горничная.

Клетчатый мне платок, который я в Женеве купила. Что делает Дарья Павловна?

Оне-с не совсем здоровы-с.

Сходи и попроси сюда. Прибавь, что очень прошу, хотя бы и нездорова.

В это мгновение из соседних комнат опять послышался какой-то необыч­ный шум шагов и голосов, подобный давешнему, и вдруг на пороге показалась запыхавшаяся и «расстроенная» Прасковья Ивановна. Маврикий Николае­вич поддерживал ее под руку.

Ох, батюшки, насилу доплелась; Лиза, что ты, сумасшедшая, с матерью делаешь! — взвизгнула она, кладя в этот взвизг, по обыкновению всех слабых, но очень раздражительных особ, всё, что накопилось раздражения.

Матушка, Варвара Петровна, я к вам за дочерью!

Варвара Петровна взглянула на нее исподлобья, полупривстала навстречу и, едва скрывая досаду, проговорила:

Здравствуй, Прасковья Ивановна, сделай одолжение, садись. Я так и знала ведь, что приедешь.

II

Для Прасковьи Ивановны в таком приеме не могло заключаться ничего не­ожиданного. Варвара Петровна и всегда, с самого детства, третировала свою бывшую пансионскую подругу деспотически и, под видом дружбы, чуть не с презрением. Но в настоящем случае и положение дел было особенное. В по­следние дни между обоими домами пошло на совершенный разрыв, о чем уже и было мною вскользь упомянуто. Причины начинающегося разрыва покамест были еще для Варвары Петровны таинственны, а стало быть, еще пуще обид­ны; но главное в том, что Прасковья Ивановна успела принять пред нею какое- то необычайно высокомерное положение. Варвара Петровна, разумеется, была уязвлена, а между тем и до нее уже стали доходить некоторые странные слухи, тоже чрезмерно ее раздражавшие, и именно своею неопределенностью. Харак­тер Варвары Петровны был прямой и гордо открытый, с наскоком, если так позволительно выразиться. Пуще всего она не могла выносить тайных, прячу­щихся обвинений и всегда предпочитала войну открытую. Как бы то ни было, но вот уже пять дней как обе дамы не виделись. Последний визит был со сто­роны Варвары Петровны, которая и уехала «от Дроздихи» обиженная и сму­щенная. Я без ошибки могу сказать, что Прасковья Ивановна вошла теперь в наивном убеждении, что Варвара Петровна почему-то должна пред нею стру­сить; это видно было уже по выражению лица ее. Но, видно, тогда-то и овладе­вал Варварой Петровной бес самой заносчивой гордости, когда она чуть-чуть лишь могла заподозрить, что ее почему-либо считают униженною. Прасковья же Ивановна, как и многие слабые особы, сами долго позволяющие себя оби­жать без протеста, отличалась необыкновенным азартом нападения при пер­вом выгодном для себя обороте дела. Правда, теперь она была нездорова, а в болезни становилась всегда раздражительнее. Прибавлю, наконец, что все мы, находившиеся в гостиной, не могли особенно стеснить нашим присутствием обеих подруг детства, если бы между ними возгорелась ссора; мы считались людьми своими и чуть не подчиненными. Я не без страха сообразил это тогда же. Степан Трофимович, не садившийся с самого прибытия Варвары Петров­ны, в изнеможении опустился на стул, услыхав взвизг Прасковьи Ивановны, и с отчаянием стал ловить мой взгляд. Шатов круто повернулся на стуле и что- то даже промычал про себя. Мне кажется, он хотел встать и уйти. Лиза чуть- чуть было привстала, но тотчас же опять опустилась на место, даже не обратив должного внимания на взвизг своей матери, но не от «строптивости характе­ра», а потому что, очевидно, вся была под властью какого-то другого могучего впечатления. Она смотрела теперь куда-то в воздух, почти рассеянно, и даже на Марью Тимофеевну перестала обращать прежнее внимание.

III

Ох, сюда! — указала Прасковья Ивановна на кресло у стола и тяжело в него опустилась с помощию Маврикия Николаевича. — Не села б у вас, ма­тушка, если бы не ноги! — прибавила она надрывным голосом.

Варвара Петровна приподняла немного голову, с болезненным видом при­жимая пальцы правой руки к правому виску и видимо ощущая в нем сильную боль (tic douloureux)[343].

Что так, Прасковья Ивановна, почему бы тебе и не сесть у меня? Я от покойного мужа твоего всю жизнь искреннею приязнию пользовалась, а мы с тобой еще девчонками вместе в куклы в пансионе играли.

Прасковья Ивановна замахала руками.

Уж так и знала! Вечно про пансион начнете, когда попрекать собирае­тесь, — уловка ваша. А по-моему, одно красноречие. Терпеть не могу этого ва­шего пансиона.

Ты, кажется, слишком уж в дурном расположении приехала; что твои ноги? Вот тебе кофе несут, милости просим, кушай и не сердись.

Матушка, Варвара Петровна, вы со мной точно с маленькою девочкой. Не хочу я кофею, вот!

И она задирчиво махнула рукой подносившему ей кофей слуге. (От кофею, впрочем, и другие отказались, кроме меня и Маврикия Николаевича. Степан Трофимович взял было, но отставил чашку на стол. Марье Тимофеевне хоть и очень хотелось взять другую чашку, она уж и руку протянула, но одумалась и чинно отказалась, видимо довольная за это собой.)

Варвара Петровна криво улыбнулась.

Знаешь что, друг мой Прасковья Ивановна, ты, верно, опять что-нибудь вообразила себе, с тем вошла сюда. Ты всю жизнь одним воображением жила. Ты вот про пансион разозлилась; а помнишь, как ты приехала и весь класс уве­рила, что за тебя гусар Шаблыкин посватался, и как madame Lefebure тебя тут же изобличила во лжи. А ведь ты и не лгала, просто навоображала себе для утехи. Ну, говори: с чем ты теперь? Что еще вообразила, чем недовольна?

А вы в пансионе в попа влюбились, что закон Божий преподавал, — вот вам, коли до сих пор в вас такая злопамятность, — ха-ха-ха!

Она желчно расхохоталась и раскашлялась.

А-а, ты не забыла про попа. — ненавистно глянула на нее Варвара Пет­ровна.

Лицо ее позеленело. Прасковья Ивановна вдруг приосанилась.

Мне, матушка, теперь не до смеху; зачем вы мою дочь при всем городе в ваш скандал замешали, вот зачем я приехала!

В мой скандал? — грозно выпрямилась вдруг Варвара Петровна.

Мама, я вас тоже очень прошу быть умереннее, — проговорила вдруг Лизавета Николаевна.

Как ты сказала? — приготовилась было опять взвизгнуть мамаша, но вдруг осела пред засверкавшим взглядом дочки.

Как вы могли, мама, сказать про скандал? — вспыхнула Лиза. — Я по­ехала сама, с позволения Юлии Михайловны, потому что хотела узнать исто­рию этой несчастной, чтобы быть ей полезною.

«Историю этой несчастной»! — со злобным смехом протянула Прас­ковья Ивановна. — Да стать ли тебе мешаться в такие «истории»? Ох, ма­тушка! Довольно нам вашего деспотизма! — бешено повернулась она к Варва­ре Петровне. — Говорят, правда ли, нет ли, весь город здешний замуштрова- ли, да, видно, пришла и на вас пора!

Варвара Петровна сидела выпрямившись, как стрела, готовая выскочить из лука. Секунд десять строго и неподвижно смотрела она на Прасковью Ивановну.

Ну, моли Бога, Прасковья, что все здесь свои, — выговорила она нако­нец с зловещим спокойствием, — много ты сказала лишнего.

А я, мать моя, светского мнения не так боюсь, как иные; это вы, под ви­дом гордости, пред мнением света трепещете. А что тут свои люди, так для вас же лучше, чем если бы чужие слышали.