(без) Право на ошибку

ГЛАВА 12

Михаил

Прошло несколько дней, как я вернулся из того города, а я все никак не мог перестать думать о произошедшем.

О ней.

Нет усилием воли я бы выкинул все лишние мысли из головы, справился с этим неуместным вожделением — и сожалением, что все так произошло, что я поддался — но не смог.

И я понимал, что мне мешает.

Мешали не мои чувства, нет. Меня еще в детстве научили, что чувства делают меня слабым. И если я не хочу, чтобы об меня вытирали ноги, то следует их уничтожить. Закопать поглубже и не доставать никогда.

Жизнь только доказала мою правоту.

Мне мешало другое. Фальшь происходящего.

Настя не врала мне, дело не в этом. Просто все. что она делала, все, что я читал в ее глазах, в отголосках мыслей — я надеялся, что читал — никак не вязалось с произошедшим пять лет назад. Она вела себя так, будто была в праве оставаться оскорбленной стороной.

Будто это ее перемолотило в прошлом, а не меня. Не заявляла об этом напрямую, но как только я снова начал думать, как только начал анализировать, как только у меня перед глазами пропала кровавая пелена злости на ее поведение, я это заметил.

И счел бы очередной уловкой, если бы распознал хоть малейший мотив. Но в ней не было ни желания заработать, ни попыток получить что-то от меня. Или, как она заявила, расплатиться.

Так почему?

Я стоял в своем кабинете и смотрел на засыпающий город и пытался понять, что же происходит.

И возвращался к воспоминаниям, к которым не хотел возвращаться, которые запер нахрен вместе со своей совершенно идиотской надеждой на то, что мир может оказаться не таким ублюдочным, как я думал.

К нашей первой ночи, когда мне было настолько страшно прикоснуться к ней, напугать ее, что меня, фактически, потряхивало. А потом уже трясло от неудержимой страсти, от фантастических ощущений, от ее отклика, который оказался еще более крышесносящим, чем я предполагал. Та самая тихоня, превращавшаяся в тигрицу в постели. Неутомимая, женственная, сладкая. Я с ума сходил от ее стонов, от ответных реакций, от сверкающих желанием серо-зеленых глаз и восторга, с которым она исследовала мое тело — и меня.

К последовавшим за той ночью неделям.

Мы были вместе постоянно — двадцать четыре часа в сутки. Но меня это не раздражало. Напротив, я был просто в восторге от того, что она принадлежала мне и днем, и ночью. Что я почти не расставался с ней, мог трогать каждый раз, когда хотел; и даже на работе, отчего она всегда мучительно краснела. Независимо от того, что мы творили ночью, при свете дня даже самое невинное мое прикосновение вызывало у нее волну краски и смущение. И я обожал это смущение. Нет, не показывал свое обожание. Я вообще терпеть не мог что-либо показывать на публику. Но она чувствовала меня., я знал.

Вспоминал ее шутки, невинные розыгрыши, рассуждения обо всем на свете — как я и предполагал, Настя оказалась умненькой и быстро обучаемой девочкой. Во всех сферах. А я будто заделался ювелиром, который создавал самый роскошный бриллиант из не ограненного алмаза.

Она была такая смешная, пылкая, нежная и настоящая.

Искренняя, как мне казалось.

Вспоминал свое ощущение беспомощности и желание убивать, когда она рассказала — совершенно мертвым голосом — о том, что делал отчим. Того спасло от преследования лишь то, что я дал обещание не ворошить прошлое, оставить в покое и не искать ее родительницу, оказавшуюся еще большей сволочью, чем моя, обещал не марать руки — и потом думал, что зря дал такое обещание.

Это были невероятные дни, месяцы. Я не забывал о работе, но Настя была в моих мыслях постоянно. Даже не с той ночи, когда мы оказались в постели, а с самого первого нашего поцелуя, после которого я едва удержался, чтобы не впихнуть ее в номер и не распластать на диване, забив на осторожность и на то, что она невинна.

Я обращался с ней как с хрустальной статуэткой — нет, не благоговел и не ограничивал удушливыми объятиями и приторно— сладким отношением. Я бы так не смог — иначе это был бы не я. Но я заботился о ней насколько это было возможно.

Дышал ею.

И даже был счастлив. Если так можно понимать ощущение покоя и радости, которое он испытывал чаще, чем когда-либо раньше.

Я на хрен забыл о пари. А когда Горильский ехидно напомнил мне, послал его и запретил распространяться об этом. Мне не понравился его взгляд, но меня уже было не остановить.

Я понимал, что все слишком быстро, что в нормальной жизни так не бывает, но я, пожалуй, впервые за долгое время поверил в то, что у меня что-то может получиться.

И удивлялся, что мне в принципе этого захотелось.

Мне был чужд инстинкт продолжения рода. Наследник, чтобы оставить все ему? Серьезно? Какая мне будет разница, кому что осталось, когда я сдохну? Я не хотел семью. Я не верил в нее — в моей жизни не было примеров счастливых семей. Все отношения строились на купле-продаже, и да, делали кого-то счастливым.

Но зачем прикрываться браком?

А тогда я впервые расслабился и подумал, что был бы не против видеть Настю и дальше в своей жизни. В своем доме.

Потому что оказалось, что у меня было сердце. Которое глупо забилось после долгих лет молчания.

Я показывал Насте Москву. Водил ее в лучшие рестораны. Купил все, что ей было необходимо — нормальный телефон, вещи. У нее ведь даже толком обуви не было, и ее это не смущало. Таскал с собой на приемы. И наблюдал там, как у моей девочки прорезаются зубы — московская публика не щадила никого. До крайностей не доводил, но был рад, что она может и сама за себя постоять. Я гордился этим.

А по ночам просыпался и смотрел на мою прелесть. В жизни бы в этом не признался никому, в том числе ей, но от себя было не скрыться.

Не скрыться от чувств, которые у меня, оказывается, были.

Наверное, я полюбил ее. Хрен знает, так это было или нет — мне не с чем сравнивать. Но судя по тем кругам Ада, которые я прошел, когда она предала меня, я и правда любил.

И скучал.

Уехал в ту поездку в Европу и понял, что жутко скучаю. Даже хотелось писать ей какие-то глупости, хоть как-то поддерживать видимость общения. Но сдерживался. Да и Настя не особо писала. Мне вообще иногда казалось, что она довольно спокойно относится ко мне — вне постели. И это меня притормаживало. Впрочем, я принимал это за нежелание выглядеть навязчивой — похвальное желание.

А потом оказалось, что она просто была равнодушной.

Равнодушной и расчетливой тварью.

И где была моя хваленая интуиция? Умение видеть суть? Развеяны узкими ладошками с хрупкими пальчиками.

Наверное я был околдован. Иначе не объяснить тот факт, что в аэропорту я вдруг свернул в магазин известного бренда и купил там кольцо.

Я всегда так делал. Прикидывал варианты, риски — и пробовал. Пан или пропал. Это и двигало мою компанию, это двигало меня в жизни.

Здесь я поступил так же.

Я не знал, буду ли я хорошим мужем. Или будет ли она хорошей женой. И что мы на самом деле испытываем по отношению друг к другу. Но собирался проверить, потому что мне вдруг стало интересно. Появилось ощущение драйва, как появлялось всегда накануне удачных сделок.

Я понимал, что ничего не теряю. И раз уж принял решение, отступаться был не намерен. Пусть кому-то и покажется странным подобное развитие событий — мне было пофигу на мнение других. Я не боялся брака — просто не видел в нем смысла. Но уж если бы женился, то на том, кого выбрал за внутренние качества. Мне точно не нужна была наследница состояния — никогда не хотелось присосаться к чужому капиталу, или чтобы присосались к моему. Или актриса, модель — что я с ней буду делать? Встречаться на премьерах?

А вот кто-то близкий, готовый отдавать — да.

Я приехал в офис, предвкушая нашу встречу. Помню, зашел, даже улыбнулся, когда увидел стол Нины, но какой-то видоизменившийся под влиянием Насти: там стояла керамическая статуэтка, привезенная из Барселоны, на столе лежали разноцветные папки с яркими стикерами — Нина предпочитала монохром. На кресле — забытый шарф.

Едва удержался, чтобы не понюхать его.

Включил кофемашину, переоделся и сел с утренней чашкой за свой стол.

Так и застал меня Горильский.

Радостно хлопнул по плечу, приготовил кофе и себе, и развалился в кресле напротив, выдав подробный отчет, что происходило в мое отсутствие, и что сделал конкретно он.

— Твоя секретарша не торопится, — сказал, позевывая.

— Я отпустил свою помощницу до одиннадцати.

— Это хорошо. А то жаркая выдалась ночка.

Осторожно поставил чашку на стол. Очень осторожно. И только потом спросил:

— Ты о чем?

— О Настюше, — Артем выглядел натурально удивленным, а мне захотелось засунуть это удивление ему в задницу. И перекрутить. — Теперь я понимаю, чего ты так подсел на нее.

Мне показалось, что я окаменел. Полностью. Даже кровь перестала течь в моих жилах, а сердце — биться. Я знал, что внешне это не отразится — я слишком долго играл в покер с жизнью, чтобы показывать свои эмоции. И даже голос не дрогнул:

— Понимаешь?

— Оу, — лицо Горильского сделалось сначала недоумевающим, а потом — извиняющимся. — Только не говори, что ты серьезно… Твою мать, брат, я не думал что для тебя это важно! Ну трахались вы, ну выиграл ты пари — но это ж так… Ты уехал, девочка скучала. С таким камнем, как ты, Веринский, разве можно развлечься? Работа, работа, секс по расписанию. А она молодая. Хочет веселиться, да и жить хорошо — а то что она в этой провинции видела? Ты хоть подарки ей дарил, а? Деньги? Ну я и предложил…

Он замолчал.

То ли все-таки прочел что-то по моему лицу, то ли почувствовал.

Я не мог поверить, что слышу все это. Или мог? Если бы Горильский не был Горильским, если бы он говорил все с иной интонацией, иными чувствами, я может послал его сразу. Но, блядь, все выглядело по-настоящему. Я слишком хорошо знал этого мудака…

А знал ли Настю?

Внутри начало что-то клокотать.

Но спросил я все еще холодно:

— Что предложил?

— Помощь. Деньги. Ну и все это… Ведь ей какая разница? Миха, ну правда извини…

— Ты же знаешь, что я не делюсь. Ничем и никем.

— Знаю, — энергично, даже слишком энергично кивнул. — Просто в этом случае… Черт меня дернул. Подумал, раз уж она живет с мужиком, то какая разница…

Я думал что не смогу охренеть еще больше. Ничего, справился. Проскрипел:

— С каким мужиком?

— А ты не знал? Да, не знал, я думаю… Сам узнал недавно. Вот в этой своей квартире и живет, с парнем. Тоже откуда-то из провинции тот. Думаю не менее ушлый, чем Настька. Наверняка он помог придумать, как продать девственность подороже…

— Пошел вон.

— Мих, ты чего? Да я правду говорю! Блядь, я, конечно, реально лоханулся, но даже не подумал, что ты настолько вляпался. Вы ж с виду даже интерес не особо испытывали друг к другу…

— Пошел. Вон.

Горильский, наконец вышел. А я смотрел на сжавшие столешницу пальцы в оцепенении.

Почему я не разбил ему морду? Не знаю. Это был мой друг — мой единственный друг. И у него совершенно не было резона так поступать. Я, во всяком случае, не видел ни одного. Значит, он говорил правду?

Я не хотел в это верить. Потому что если все правда, то от меня мало что останется. Оболочка, мозг и право подписи.

А если шутка? Назло мне, потому что он терпеть не мог проигрывать?

Я должен был с этим разобраться. Должен был понять, что из его слов было реальностью.

Я вызвал Егора Константиновича. Глава СБ, прошедший со мной больше, чем кто-либо — он еще с моим отцом работал, тогда, в прошлой жизни. Я не был с ним близок, но знал, что он сделает все, как я попрошу.

— Мне надо, чтобы вы кое-что проверили. Лично, — я говорил глухо, будто боясь, что произнесенные вслух, мои слова станут реальностью. — С кем… живет Анастасия. Что она живет с… парнем.

— Настя? То есть…Вы полагаете, с парнем? — он был в полном недоумении. Но повторять дважды не пришлось.

Я знал, что раз лично — он поедет сам. Влезет в ту квартиру, расспросит соседей — что угодно. Служба безопасности проверяла всех сотрудников, но, как правило, на предмет сложностей с законом, судебных предписаний, психических болезней. Отдел кадров проверял реальность дипломов и предыдущего трудоустройства.

Но никто не выяснял, чем занимается человек в свободное время и с кем спит. Это было личное дело каждого.

Личное.

Я зло усмехнулся.

И понял, что меня потряхивает

Связался с внешней приемной, наорал там на всех и потребовал кофе и сигарет На работе я обычно не курил, но где-то они должны были держать пару пачек.

Я не хотел действовать до того, пока не поговорю с Настей. Пока не получу ответ от Егора. Я думал заняться делами. Но не мог. Выкурил несколько сигарет подряд. Попытался дозвониться девушке, потребовать, чтобы та пришла раньше — но она была вне зоны доступа.

Даже подумывал позвонить водителю, который должен был ее возить, но не стал.

Идиотизм какой-то. Она не могла вот так поступить. Или могла? В этой жизни возможно все…

Время тянулось мучительно медленно, а может и быстро. Я не знал. Позвонил айтишникам и потребовал вывести мне на компьютер камеру с холла административного этажа. Я хотел увидеть, как она заходит. Хотел хоть как-то подготовиться.

Половина одиннадцатого.

И я все еще пытаюсь что-то делать.

А по факту — пялюсь в монитор.

В очередной раз открывается лифт…

Настя. Легкая, уложенная. Такая хрупкая на видео.

И…

Горильский.

Обнимает ее, а девушка улыбается кивает и идет с ним в кабинет…

Наверное, еще несколько минут я не моргаю. Хотя их давно уже нет на экране. Движутся другие люди. Планета вертится. Секунды капают.

А у меня в голове пусто. Только в груди что-то болит и простреливает. Я медленно тянусь в карман пиджака. Смотрю на коробочку. И аккуратно складываю ее в нижний ящик стола.

Потом встаю. Выхожу из кабинета. И иду к Горильскому. Я должен это увидеть. Иначе я могу совершить очередную глупость. Снова поверю ей.

Секретарши в приемной нет. И я спокойно открываю дверь. И вижу картину, которая с того моментам клеймом отпечаталась в моей голове. Запоминаю со всей тщательностью, чтобы больше никогда не совершать подобной ошибки.

И все равно спрашиваю, как полный придурок, спрашиваю что происходит. Просто чтобы остановить это долбанное порно. Нажать на паузу.

Артем отшатнулся.

А Настя…

Сука.

Разворачиваюсь и ухожу.

Она, конечно, прибегает. Я не понимаю — зачем. Но начинает оправдываться. Несет какую-то ересь про договора и выплаты. Про то, что Артем пытался ее избить. Ага. Избить, блядь.

Мне хочется схватить эту дрянь за волосы и впечатать лбом в стол. Но я держусь. Я никогда не бью женщин — даже если они того заслуживают. Я не посмел ударить и свою шлюху-мать, хотя она убила моего отца.

Слабак. Вот кто я.

Просто стою и смотрю на эти нелепые оправдания, на распухшее от слез лицо. Запоминаю. Говорю, что думаю о ней. Судя по реакции, про пари не знала. Задел. Хоть что-то ее задевает.

Заходит Егор Константинович. Мне кажется, или в его глазах жалость? Он кивает говорит, что я был прав. Все блядь как и сказал Горильский.

В глазах появляются красные точки. Я почти хриплю, чтобы ее вывели.

Дожидаюсь пока закроется дверь и на хрен сношу все со своего стола. А потом достаю коньяк и опустошаю половину бутылки.

Твари. Оба. Зная меня, вот на хера Артем это сделал? Он появляется через пару часов. Мямлит, что зря я так вышвырнул девочку, бедняжка так плакала. Пришлось отвозить, утешать. Но его вины нет, он и не думал…

Я бью его со всей силы в лицо. Достаточно ли меня удовлетворяет хруст костей?

Мне ничего не будет достаточно. Но может Артем будет теперь думать лучше.

Понятно, что я его не уволю. Не так это просто — на нем многое завязано. Понятно, что он не думал. Понятно, что это я идиот.

Но называть его своим другом с того дня я перестал.

Я вспоминаю, что в тот день много пил. Потом полез проверять тот бред, про который говорила Настя — и не нашел ничего. С платежами и договором все в полном порядке.

Нашел ее сумку с вещами и телефоном и вышвырнул в мусорку. Хотел туда же швырнуть кольцо, но поступил по-другому. Поехал в клуб и нашел себе там самую смазливую шлюху. И имел ее всю ночь в разных позах, а потом натянул ей на палец кольцо и пьяно ржал, и снова трахал ее, требуя, чтобы она держала эти долбанные бриллианты перед моими глазами.

Я смутно помню следующие недели. Работал. Пахал как проклятый. Послал Горильского с ревизией самых отдаленных предприятий — лишь бы с моих глаз. Сделки, контракты.

Никакого былого удовольствия.

Цифры, снова сделки. Перерезание ленточки. Какие-то бабы.

Я заталкивал и заталкивал воспоминания внутрь. Давил их. Чтобы ни следа. Ни капли не просочилось. Не травило больше мою кровь. Не раздирало изнутри, как будто во мне поселилось что-то живое, сжиравшее плоть, пронзавшее тонкими играми мышцы, выступавшее кровью, потом и шипами на поверхности кожи.

Я и затолкал.

Думал — навсегда. Оказалось — до первой же нашей встречи. До первого же взгляда на нее. на ту, которой она стала.

До первого отравленного вдоха. До первого крышесносящего поцелуя.

Меня снова вывернуло костями наружу. Повело. Еще больше, чем тогда.

Я не смог ее забыть. И простить не смог — иначе бы не думал сейчас о ней. И Горильского не простил. Знал он или нет что значит для меня Настя, он не имел права прикасаться к моему.

Да, он спас меня от самой большой ошибки в моей жизни.

Так пусть расплачивается за это.

Я даже не сразу понял, что делаю. А когда понял, спустя, наверное, год лишь пожал плечами и продолжил.

Он тоже на осознавал очень долго. А когда осознал было поздно.

Да, я сукин сын. Да, у меня есть слабости — точнее, были. Но я хитрый и мстительный сукин сын, который не умеет прощать. Особенно если из меня сделали идиота.

Сначала я просто не брал Горильского в новые проекты. Я мог делать сколько угодно предприятий — и не обязан был за них отчитываться. Потом потихоньку начал перекупать акции. Чтобы осталось лишь несколько акционеров, да и то самых тихих. На которых даже если Горильский повлиял бы, это не имело значение.

А потом и существующие дела начал делегировать.

И постоянно оставался настороже. Он ведь однажды совершил глупость, попытался присвоить то, что принадлежало мне. И мог захотеть повторить. Поэтому я тайно и явно проверял и перепроверял все, что он делал. И оступись он хоть раз — получил бы по заслугам.

Не оступался. Вякал, что мне незачем мстить ему, он ведь не сделал ничего такого. Я кивал и делал вид. что не понимаю, о чем речь. Не собирался облегчать ему участь.

В моей жизни было только двое людей, которых я не смог утопить в дерьме за то, что испытал из-за них. Моя мать и Настя. С первой понятно. Я попрощался с ней и запретил приближаться. Жить в одном со мной городе. И не видел больше. Но почему Настя вела себя так, будто не простила сама? Будто я был в чем-то виноват?

Чего блядь я не учел?

Я снова и снова, до тошноты, до внутреннего воя прокручивал воспоминания. У меня была охуенная память, и я мог воспроизвести все детали.

И чем больше прокручивал — тем больше мне не нравились несостыковки. Которых я раньше не замечал, не считал существенными.

Забытая сумка — дорогая сумка с самым новым смартфоном. За которыми она не вернулась.

Время отправки последних сообщений перед тем, как я поехал в аэропорт в ту ночь накануне.

Отсутствие секретарши в приемной Горильского.

Ее оправдательный лепет — зачем? Да еще такая дикая история, которую легко проверить. Какая ей разница была, что я о ней подумаю, если она уже спала с Артемом?

Она больше не приходила, не забирала трудовую и зарплату. Я проверял. Тогда подумал, что ей видимо нахрен не сдались эти деньги и эта книжка.

А потом вовсе исчезла из города. Хотя в Москве папиков найти было проще всего.

Я думал об этом всем почти до утра.

Поспал пару часов в кабинете, принял душ, переоделся.

В десять заглянул Горильский. Как всегда лохматый и улыбается широко — он так и не вышел из своей роли хорошего парня при власти. Хотя власти у него давно не было и не свалил он до сих пор только потому, что ссал открывать что-то свое и рисковать собственной шкурой. Да и деньги он последние годы вкладывал не удачно, еще и перешел кому-то дорогу. Я не вмешивался — раньше бы вмешался, а теперь нет. Но он все еще мог на меня работать, потому держался и делал вид, что все в порядке. А еще он знал, что если побежит, то я не дам ему жить спокойно. Потому что буду искать причины бегства «любимого» друга.

Мы поговорили о делах. И как бы невзначай я начал рассказывать о провинциальных начальниках, у которых побывал и их не менее провинциальных, не нахрапистых секретаршах. И якобы случайно вспомнил Настю.

Я сидел чуть ли не с закрытыми глазами, но по факту превратился в гончую.

И то что мелькнуло на мгновение на лице Горильского мне не понравилось.

Страх.

Сука, страха там не должно было быть.

Я отпустил его и откинулся в кресле. Закурил. От сигарет уже сводило желудок, но они хоть как-то меня успокаивали.

А потом набрал хорошо знакомый номер:

— Егор Константинович, зайдите ко мне.