(без) Право на ошибку

ГЛАВА 13

Я смогла.

Тряхнула головой и улыбнулась. Побежать бы, раскинув руки… Но я вовремя вспомнила про каблуки, про офисный костюм.

И продолжила идти спокойно.

После работы захотелось прогуляться — не брать машину, не стоять в пробках. Воздух был напоен осенними листьями и свежестью, и потому я взяла с собой кофе и двинулась по аллеям парка.

Прошло уже несколько дней с того момента, как я оставила Мишу в номере отеля и каждым из этих нескольких дней я наслаждалась.

Нет, мне все еще было больно. Гадко, противно. Но как-то отдаленно, будто на меня надели костюм химзащиты. Прошлое горчило у меня на языке, дрожало на кончиках пальцев. И я все еще ненавидела. Не его, но все, что он с нами сделал.

Но мне удалось перелезть за высоченный забор, который всю жизнь отделял меня от уютного мирка под названием «нормальная жизнь».

И раз в прошлом расплачивалась я, мне было приятно, что в настоящем именно он оказался слабым звеном. Тем, кто вдруг оказался выбит из привычной колеи и остался лежать на обочине.

Я ведь никогда не видела Мишу сомневающимся, неуверенным. Даже в тот жуткий день, когда он стоял в кабинете и смотрел на меня не мигающим взором, он не сомневался. А в эту ночь…

Он открылся мне полностью. И полностью погрузился в меня. И был не доволен тем, с какой легкостью я заставила его забыть свои принципы. Это же был Веринский — он не подбирает за другими. Не прощает тех, кто его предал.

Ничего, подобрал, принял. Позволил впрыснуть яд ему под кожу.

Позволил сомнениям прокрасться в его душу.

У меня не было изначально задачи хоть как-то исправить впечатление о себе. Рассказать, наконец, правду — но аргументированно, спокойно. Но и без моих слов я видела, что он никак не может просчитать, что происходит И достаточно знала Веринского, чтобы осознать — он будет об этом думать. Думать обо мне. Вспоминать.

Травиться этими воспоминаниями.

И это доставляло мне удовольствие. Пусть он и не сможет испытать всего того, что испытала я — но несколько раскаленных иголок под ногти я ему загнала.

Он будет думать обо мне. Об этой ночи. Я знала. Как и то, что я буду думать о нем. Но не так, как раньше. Не со страхом, болью и бессмысленным гневом. Спокойно. Отстраненно. Беспристрастно.

Чужая жадность стала причиной гибели двух людей — меня и моего крохи. О котором я не подозревала — черт, я не была машиной у которой все работает, как отлаженный механизм, у меня и раньше были задержки — но которого успела полюбить мертвым.

Веринский был виноват не меньше.

Такое не прощают.

Вот только те, кто не прощает, продолжают медленно подыхать под гнетом собственных обид. А я хотела отпустить. И его, и его ублюдочного друга.

А главное — свою неспособность быть счастливой.

Хотела снова жить. Перестать бояться. Хотела, чтобы волки, выжравшие мое сердце, наконец насытились и свалили далеко и надолго. Навсегда. Хотела стать, наконец, той, кого больше нельзя растоптать так просто. Унизить. Пригрозить. Обидеть.

И у меня, похоже, это получилось. Потому что ночью, в гостинице, с Михаилом была не девочка Настя, влюбленная по самые уши. Готовая стать кем угодно ради него, даже Элизой. С ним была я сама, такая, какая есть, какой стала — взрослая женщина, уверенная в себе и своей власти.

И этой женщине понравилось играть с хищником. Ей понравилось мстить и оставлять за собой сожженные города. Чтобы потом больше в них не возвращаться.

Хуже было то, что этой женщине понравился Веринский. Я сколько угодно могла бы врать другим, но себе больше не врала. Он привлекал меня. Но я теперь знала его слишком хорошо, чтобы снова поддаться своим чувствам. Чтобы снова поверить, что он может стать моим защитником. Надежной стеной и светом в ночи.

Не может И никогда не мог бы.

И плевать.

От размышлений меня отвлек звонок сотового. Я посмотрела на экран и почувствовала, как перехватывает дыхание. Боги. Неужели…

Голос моего адвоката был сух:

— Будьте готовы завтра в десять утра. Я сам заеду за вами.

Я судорожно кивнула, а потом поняла, что он не видит этого, и сказала «да».

И опустилась на ближайшую скамейку, потому что ноги меня не держали. Если все получится…

Заставила свою внутреннюю неуверенность заткнуться.

Получится, конечно все получится. Несколько лет ожиданий — и теперь все точно будет хорошо.

Пять лет назад я потеряла не только розовые очки и мужчину, которого любила, — я потеряла ребенка и всех своих будущих детей. И я будто провалилась в черную дыру. В ней не было ни радости, ни счастья — ничего. Я тогда держалась на инстинктах, каких-то транквилизаторах. Алкоголь. Страх. Истерики. Много чего. Раздирала руки в кровь. Мне постоянно снились какие-то жуткие образы. Покореженные младенцы. Плачущие женщины. Аварии. Я перестала из-за этого спать.

Даже когда мы с Димой уехали из Москвы, поженившись, сменив мне не только фамилию, но и имя, я не могла спать. Дима давал мне сделать с собой что-либо непоправимое. Успокаивал, подбадривал. Потом орал. Без него я бы не справилась — это я понимала со всей точностью. И снова брала, крала фактически все то, что он мне мог дать. Его время, силы, любовь.

А потом и его возможность стать отцом.

Он думал, что я не видела, как он смотрел на маленьких племянников и детей своих друзей. А я видела. Потому что так же на них смотрела. Я чувствовала эту его жажду. Еще больше чувствовала, потому что понимала — мне не быть матерью.

С Димой мы не предохранялись. Не договариваясь, втайне оба мечтали о ребенке. Лелеяли эту мысль и не только как возможность слепить нашу немного странную семью супер-клеем.

Мы, конечно, не сразу начали спать в одной постели. Я с год наверное не могла даже думать об этом. А потом как-то напилась, вспомнила своего «первого и единственного» и полезла с поцелуями к Диме. Клин клином. Почти успешно — но он все-таки отшвырнул меня от себя и отчитал, пока я заливалась пьяными слезами.

А спустя неделю соблазнил сам.

Он оказался нежным, опытным любовником. И мы и правда «старались». Но ничего не происходило. «Шанс», что мне давали врачи московской больницы оказался нулевой.

Диагноз «бесплодие». Лечение. Подтверждение диагноза. Одна полоска. И снова она. Гормоны. ЭКО. Неудача.

И я сказала хватит.

Больше не хотела, не могла. Тошнило от этих бесполезных попыток.

Дима предложил усыновление, но предложил так… Было видно, что ему не по душе. Что это было ради меня. Опять.

И, наверное, его предложение стало последней каплей в моем решении расстаться и дать, наконец, человеку жить.

А вот меня мысль об усыновлении не покидала. Я засела за законы, статистику, правила. Прошла медкомиссию, освидетельствование, курсы для приемных родителей. Наняла ушлого мужика, который не то что бы специализировался в таких делах — но был в состоянии держать руку на пульсе.

И этот пульс, похоже, наконец застучал.

Конечно, мне могли по итогу и отказать. Несмотря на миллион давно готовых справок и любые деньги, которые я готова была заплатить.

Но адвокат не стал бы меня обнадеживать просто так.

Я вытерла вспотевшие ладони об юбку и набрала своего начальника.

Сказать, что на завтрашнее совещание не приду.

У нее в глазах был космос.

Огромная чужая Вселенная, которой она вовсе не готова была делиться со мной или с кем либо.

Я стояла и погружалась в эту темноту, чувствуя как она высасывает из меня все прошлое, неуверенность, одиночество.

Я почти не слышала, что мне говорили в опеке. Почти не смотрела бумаги.

Даже не потому, что знала, что мой адвокат все проверил. Что рассказал мне все подводные камни поставленных диагнозов, рождения ребенка у матери-наркоманки на тридцать пятой неделе. Что я сотни раз читала подобные истории, изучала статьи генетиков, заранее искала остеопата, невролога, вменяемого педиатра, которые готовы были поддерживать меня с первого же дня.

Нет, потому что верила — меня привели к ней. Всю жизнь вели.

А ее привели ко мне.

Нас всех кто-то ведет за руку в таких случаях. Ведет самым правильным, самым честным путем. Впечатывает со всей силы в стены страха, недоверия, неверия в способность пережить, перенести все тяготы и сложности выбранного пути. И стоит рядом, смотрит — преодолеешь ли ты эту стену? Разберешь по кирпичикам, обойдешь, перелезешь?

А может, развернешься назад?

В домах малютки обычно не меньше детей, чем в заявлениях в органах опеки.

Вот только потенциальные родители редко встречаются со своим потенциальными малышами. Они мечтают о каких-то конкретных детях. Здоровых, определенного возраста, с определенным цветом волос и полным статусом на усыновление.

Они не хотят брать опеку, таскаться по судам, боятся появления родственников, больниц, дорогостоящего лечения, моральных и материальных проблем.

Это их право.

Мне бубнят и бубнят каждый день про сложности, про лекарства, про подтвержденные и неподтвержденные статусы здоровья, про то что суд не сразу, потом, и там еще судья подумает, стоит ли позволять мне усыновить малышку.

Я каждый раз киваю, киваю.

А потом иду снова смотреть на девочку, у которой в глазах космос.

Я не могу сказать, что полюбила ее с первого взгляда. Что вот немедленно меня затопила волна нежности и умилительного восторга. Нет.

Она крохотная и страшненькая. Меньше, чем должна быть в два месяца. Прозрачные ручки и ножки в какой-то серой маечке, худенькое тельце. Как будто новорожденная. Она сморщенная, лысая, в прыщиках. Очень тихая — почти не шевелится, даже бодрствуя. Слишком рано уяснила для себя, что никто не придет, не подойдет, если она будет плакать.

В Доме Малютки плачут только первые недели. А потом замолкают даже если у них болит что-то. Потому что понимают — заплачь они, сообщи миру единственно возможным способом о том, что тебе больно, страшно, мокро, голодно, никто не поможет. Не возьмет на руки, не будет ходить с тобой, покачивая, не станет утешать, кормить, переодевать по первому требованию. Ты не нужен этому миру.

И я слишком хорошо знала, каково это — чувствовать именно так.

В комнате тихо, очень тихо. Новый корпус, покрашенные стены, девять деток в прозрачных чистых боксах. Временное мнимое благополучие, от которого спирает в груди.

Замороженные дети.

Единственный выход для их нервной системы — заблокировать все чувства. У них нет базового ощущения безопасности мира. Собственной нужности. Нет сил расти, бороться с болезнями.

У нее нет ничего и никого.

Кроме меня.

Потому что теперь у нее есть я. А она есть у меня. И мне плевать на любовь, диагнозы и идиотов, которые не поймут меня или не примут. Слишком важно то, что происходит между мной и этой девочкой.

Тонкая, хрупкая связь, не прочнее пока волоска.

Слишком важно то, что мы нашли друг друга в этой Вселенной.

Я знаю, что меня не ждет сплошной медовый месяц с появлением ребенка. Не думаю, что будет легко. Что не будет сложностей с работой. Я знаю, на что иду. Знала изначально — и все равно ломилась во все двери, высиживала очереди, платила адвокату, звонила по каждому телефону, который мне передавали, стояла с семи утра под дверями кабинетов, просматривала и просматривала базу данных по детям. Я знала, что никто не распахнет передо мной двери и не предложит войти учтиво, что мне придется самой ломиться в эту дверь, а если она будет закрыта, то искать другие двери. Не рассчитывать на то, что сработает в каком-то одном месте.

Я ломилась сразу во все доступные места. И недоступные.

Кто-то сверху, наверное, решил, что я достаточно настойчива.

Девочку должны были забрать из роддома. Ее мать не сбежала, подписала официальный отказ; и сведения о новорожденной тут же поступили к паре, стоявшей на очереди к таким детям. Паре, которая сначала согласилась, а потом вдруг передумала.

Не знаю, чего они испугались. Болячек, с которыми надо было бороться, потенциальных психических отклонений, которые могут быть у ребенка даже со здоровыми родителями, что уж говорить о наркоманах. Наследственности. А может собственной слабости, страха не полюбить этого ребенка, так и жить с чужим тебе, инородным элементом, заботиться о ненужном, неласковом существе.

Я не осуждаю их. У каждого свой путь преемства, и у некоторых он обрывается на стадии размышлений.

Я была им благодарна.

Потому что девочку предложили мне. Где-то может и в обход очереди, но я слишком много сделала для того, чтобы оказаться в первых рядах. И теперь ездила к ней. Каждый день.

Ждала даты назначения суда, звонила, умоляла, чтобы ускорили процесс. Каждый дополнительный день в этом месте для нее был сродни маленькой смерти, гибели от одиночества и ощущения пустоты вокруг. Каждая секунда, проведенная вне настоящего дома, без близкого человека отдаляла ее от нормального, уверенного восприятия действительности. Но наше государство так было устроено. Оно считало, что все нормально с детьми в этих домах. Никто не морит их голодом, не мучает. Ничего с ними не случится за пару месяцев. Торопиться некуда.

А я торопилась. С трудом оставляла ее каждый раз, с трудом снова укладывала в кювез. Уходила, стряхивая кончиками пальцев слезы.

И снова приезжала.

Утром перед работой. Вечером после.

Посмотреть. Погладить. Подержать в руках.

Рассказать ей сказку — я много теперь читала детских сказок. И знала колыбельных. Мои ночи были переполнены ожившими чудовищами из детства, которые утверждали, что я не смогу быть нормальной матерью, потому что сама не знала, что такое мать, не попробовала. Что не потяну ни морально, ни материально, не смогу полюбить, не смогу дать нормального детства, не зная, что это такое.

Я шипела на них рассерженной кошкой.

Включала везде свет и учила колыбельные.

Часами сидела в интернете и заказывала белье для детской кроватки, игрушки, одежку. На курсах нам советовали — почувствуйте себя беременной. Готовьтесь к тому что ребенок придет в вашу жизнь, в вашу квартиру. Стирайте детский вещички, раскладывайте мягких пупсов, вяжите плед.

Я все делала как они учили. Я была примерной ученицей, идеальной выпускницей школы. Я была здорова, у меня была высокая зарплата и собственная квартира с маленькой кроваткой, и комодом и ванночкой.

Я уже даже нашла женщину, которая мне будет помогать.

Я должна была справиться — без мужа, без бабушек и дедушек, без подруг. Да, сложно, но так было всегда — я всегда была одна.

И теперь у меня появлялся реальный шанс, что это одиночество закончится.

Мысли о Мише, о моем прошлом отошли на задний план. Потому что внутри меня уже не было пустоты, не стояли расставленные капканы, которые отлавливали малейший проблеск боли и воспоминаний и раздували это до всеохватывающего пожара.

Я больше не хотела житель или злиться. Все закончилось.

Даже пустота.

Потому что там, внутри меня, теперь поселился космос.