ГЛАВА 20

Михаил

Мне хочется обнять ее, засунуть под кожу, прогреть собственной кровью и уверенностью, вытрахать, в конце концов, все дурные мысли у нее из головы.

И это не жалость, не неуместная похоть.

Я просто примерно представляю, как это работает Как сходятся и расходятся шестеренки, как важно — оказывается — человеческое присутствие рядом, как тонко работает физическое тело, которому с виду надо лишь пожрать, поспать и заняться сексом, но по факту эти желания основаны не только на инстинктах. И результатом имеют не только материальное удовлетворение.

Впрочем, мои действия абсолютно инстинктивны.

Защитить свою самку и детеныша.

И по хер, что детеныш рожден не нами. И да, я не могу сказать, что я люблю розовый конверт. Но мне достаточно любить женщину, которая считает этот конверт своим и переживает за него, чтобы чувствовать что-то подобное.

Нет, я не говорю всего этого — сейчас не время и не место, да и вообще я не уверен, что буду говорить подобное когда либо в этой жизни.

И не тяну Настю в ближайшую подсобку.

Я лишь усаживаю ее, совершенно замороженную, в прямом и переносном смысле, на стул в углу кафе, заказываю нам много горячего черного пойла, которое здесь называют кофе, и наливаю в него несколько глотков коньяка, не допитого в самолете.

Ага, здравствуйте, я Миша и я алкоголик.

А потом сажусь так близко, что становлюсь продолжением ее бока, и обнимаю не только рукой, но и всей своей душой, если она у меня есть, конечно.

Иногда сомневаюсь.

Да и хрен с ним, с тонким телом. У меня есть сердце и я явно чувствую его, потому что рядом с Настей оно болит.

Я вливаю в нее первую кружку, а потом начинаю говорить. Всякую ерунду — а может и не ерунду.

Про работу. Про Горильского и суды. Про то, что осталось немного — требуется время, чтобы просто предоставить все доказательства, но я не сомневаюсь в вердикте. И в том, что апелляцию, которая, конечно, будет — деньги у него, как ни странно, не закончились — так вот, ее мы тоже выиграем. Без вариантов. А он и так сидит уже, пусть в предварительном заключении, но там не сильно лучше.

Про то, как мы с ним познакомились. И как я разрешил себе дружить. И мне казалось, что уж если что и существует реального в отношениях, так это партнерство и мужская дружба. А девки… Они всегда были только для удовлетворения инстинктов. Нет, к кому-то я мог чувствовать больше, чем просто желание переспать, но полгода, год спустя мои так называемые отношения заканчивались. Я просто не видел смысла их продолжать и углублять — зачем? Я не понимал. Мои знакомые женились, рожали детей, иногда разводились, но совершенно не менялись. И не меняли свой образ жизни. Семья становилась для них придатком, вроде новой машины или дома, не более того.

Я рассказывал про спор. Про то, насколько он был случаен, и не потому, что я такой хороший, а потому, что я не собирался «вступать в борьбу». А когда попробовал — забыл напрочь про этот долбанный доллар. И упомянул его тогда, в кабинете лишь потому, что мне хотелось сделать ей больно.

Также больно, как она сделала мне.

Со стороны это выглядело как пылкие признания. Впаявшись друг в друга наглухо. Это и было признаниями. Наверное, я хотел получить отпущение грехов Хоть немного. Раз ужу меня появилась возможность говорить. Я никогда не исповедовался

— ни перед кем. А тут вот случилось, и меня даже не корежило от собственной слабости.

А еще я хотел вытащить ее из заторможенного состояния. И это удалось, потому что сначала обмякшая, как кукла, она все больше напрягалась в моих руках. А потом шипела уже рассерженной кошкой, и чуть ли не вырывалась, косилась ведьминскими глазами из которых на меня попадали прожигающие искры.

Но остановить меня было сложно.

Я с удивлением обнаружил, что рассказываю про то, что убило моего отца. Про то, что я считал любовь самой большой глупостью на свете. И ложью, которой люди прикрывают свои слабости и темные делишки. Про то, что не простил мать и не прощу никогда.

И увидел понимающий кивок.

— В чем-то мы похожи, Веринский.

Мы похожи больше, чем она думала. Но я не стал ей говорить.

Не знаю, сколько мы там просидели. Ни ей, ни мне не хотелось смотреть на часы. Слишком страшно. Настя только теребила в руках телефон, по которому с ней связались бы, если бы не нашли в госпитале. Но тут не найти было сложно — небольшая кофейня и комната ожидания на том же этаже, что и операционные, была наполнена переживающими, грустными, громкими, разными родственниками и близкими.

Как и мы, ждущими своего вызова.

Я рассказал о своей студенческой жизни, в которой, что было даже для меня сюрпризом, нашлось место веселым историям.

В ответ она поведала о каком-то адском походе в горы с Серениным, который они решили совершить во имя спасения брака, или что там еще, а по факту поссорились так, что никогда до этого, потеряв на переправе почти все вещи.

— Он не мог даже разжечь костер, представляешь? Очень Домашний Мальчик. А спичек всего ничего было. Так что мне пришлось демонстрировать свои дворовые умения.

Я почувствовал злобное удовлетворения от беспомощности соперника и сожаление за ее беспризорное детство. Но Настя улыбнулась и покачала головой:

— Многие ли могут похвастаться такой свободой? Мы целыми днями играли в лесу возле нашего района в казаков— разбойников, и я вспоминаю это время как лучшее в своем детстве.

Наверное, мы бы добрались и до других воспоминаний, но Настю окликнули.

Она дернулась, повалила стул и бросилась к координатору, который тут же начал что-то говорить.

Широко улыбнулась, быстро закивала и пошла в сторону выхода.

Совершенно позабыв про меня.

Винить ее в этом было не возможно. Шест для прыжка через ров никогда не станет жизненно необходимыми костылями. Впрочем, и костылями мне не хотелось быть.

Что ж, надо вставать, идти узнавать, как все прошло и в аэропорт, наверное. Настя будет сосредоточена на малышке, и ей не до меня.

Опустил голову и потер виски. Бессонные сутки, даже больше, давали о себе знать — пара часов в самолете ничуть меня не восстановили.

И вдруг, на полу перед собой, я увидел пару знакомых мокасин.

Резко поднял голову и уставился на Настю, которая смотрела как-то неуверенно и покусывала губы.

— Все прошло успешно, — сказала хрипло. — Мне разрешили пройти в реанимацию на десять минут. И… хочешь пойти со мной?

Сердце гулко стукнуло и забилось вдвойне сильней.

Я медленно поднялся, стараясь не спугнуть то, что сейчас происходило. И осторожно кивнул.

— Да.

* * *

Это были странные недели.

Нет, это были Очень Странные Недели.

С меня будто содрали защитный панцирь и подставили нежную кожу, никогда не видевшую солнца, прямым лучам.

Наверное, каждый человек не раз переживает в своей жизни переломные моменты. Становится на следующую ступень своего развития — или падает на дно.

Так происходило со мной. Всю жизнь я только наращивала доспехи и панцирь, а тут вдруг оказалось, что не панцирь мне нужен. Стержня достаточно. Иронии. Самодостаточности и уверенности в себе. А то что разбудили все эти события… Это не плохо. Не ужасно, во всяком случае.

Больно, но жизнь и есть боль.

Я училась быть нежной. Училась улыбаться. Насмешничать без злобы. Показывать свой страх или беспокойство.

Не только врачам или дочке. Или Томе. Веринскому тоже. Постоянно проверяла его — примет? Не будет издеваться? Интересно ему?

Принимал. Интересовался. Иногда отвечал даже — приоткрывал собственный занавес и давал заглянуть за кулисы.

Не знаю, зачем мне это было нужно. Возможно, чтобы примерить человеческие отношения на себя. Где можно быть настоящей, разной. Не добром и злом в чистом виде, не дурой, не шлюхой, не малолеткой, не ценным работником или бывшей женой, которую очень жалко. Без ярлыков — просто самой собой со всеми гранями. И притираться этими гранями к другому человеку, смотреть, совпадем ли? Затекать горячим воском в его выбоины, залечивая и заполняя их. Выдохнув от страха, поворачиваться спиной и верить, что удара не последует.

Он, кажется, понимал, что эксперимент. Бесился. Или мне так казалось? Я вообще ни в чем не была уверена. Слишком зыбко. Слишком неожиданно. Слишком недавно я расставила все точки над «и».

Слишком легко было влюбиться в такого Веринского. И, выгнав прочь всех прошлых демонов, заполучить новых.

Он обладал животной притягательностью. Не только для меня. Я смеялась, что вокруг пять баб сейчас будут выжимать трусики, а он лишь пожимал плечами. И раньше не считал, что то, что он ходячий секс, его заслуга. Сейчас тем более.

Хотя по мне, так его. Не канонический красавец, он умел одним жестом сказать: «Встала и пошла за мной». И самая эмансипированная и замужняя встала бы и пошла. Это было сильнее, это на уровне настолько глубинных инстинктов, что срабатывало еще возле пещер, когда мы слушались своих мужчин, потому что именно они давали нам жизнь, безопасность и мамонта. И только с ними мы согревались по ночам и чувствовали себя не нечесаными уродками в пеньюаре из вонючей шкуры, а богинями, создающими эту Землю.

Веринский приезжал постоянно. Я сбилась со счета — он то улетал на работу, то прилетал, не желая оставлять нас надолго. Я вообще не спрашивала — зачем? Почему? Боялась, что он сам задумается над этим.

И перестанет приезжать.

Я даже себе таких вопросов не задавала. Никаких вопросов по поводу Миши. Потому что не собиралась ни в чем себе признаваться.

Просто жила здесь и сейчас. Наслаждалась городом, прогулками, радостной и почти здоровой Радой, которой давали не просто отличные прогнозы. Которую уже готовы были выгнать из госпиталя — но я требовала по максимуму всех процедур. Нет уж, она должна была снова родиться здесь, получить две десятки по Апгар и только потом убраться восвояси.

Наслаждалась своей новой ролью, которая уже была не ролью, а мной. Наслаждалась беспокойством и желанием быть рядом, которое демонстрировал Веринский. Он не посягал на мою «честь», хотя честь давно уже дрожала рядом с ним, не навязывался, не давил. Не делал никаких признаний. Он вообще был не из тех, кто много говорит о себе самом или своих чувствах. Или сообщит что-то на самом деле глубоко внутреннее. Молчун и циник, чем и был хорош. Он просто звонил из аэропорта со словами «Я прилетел». И мы договаривались встретиться в ресторане, или в сквере возле моих апартаментов, или в больнице. Встречались, шутили, гуляли, осматривали достопримечательности. Всегда с Радой, иногда еще и с Томой. Наедине? Как-то об этом не было речи. Может он думал, что я накинусь на него. Или боялся накинуться сам. Ведь притяжение, помноженное на правду между нами никуда не делось. Чуть компенсировалось долгими разговорами ни о чем, из которых всегда лучше узнаешь человека, чем благодаря полноценному интервью. Усталостью и недосыпом, которые мы оба демонстрировали с завидным постоянством. Испанским вином, дегустируемым под испанские же тапасы и устрицы. Легкими и случайными прикосновениями, шарахавшими похлеще молнии. Вниманием к малышке, которая, наконец, перестала быть вещью в себе и демонстрировала искренний, положенный по возрасту интерес к окружающему миру.

Он часто брал ее на руки. Официально — чтобы я отдохнула. Хотя не могу сказать, что натаскалась радости, в условиях наличия Томы и коляски.

Не официально это тоже было похоже на эксперимент. С его стороны.

Я любовалась Веринским с ребенком в руках. Уже без горечи, без боли, что для меня было самой удивительно. Кусала губы, чтобы не лыбиться, как идиотка, и не выставлять вокруг высоченный забор для остальных «Не заходить. Частная территория». Наверное, не было ничего более соблазнительного и умилительного, чем мужчина, выгуливающий младенца. Привычно для Европы, но русские женщины, точнее одна женщина, таяли. Не полуголое его тело в бассейне, в который мы иногда попадали, не эротические сны, не вспыхивающее в его глазах желание были для меня лучшим афродизиаком.

А картина двух темноволосых голов с увлечением глядящих в одну сторону.

— Это базилика тринадцатого века, — серьезно зачитывал Миша с телефона информацию для Рады. И показывал на эту самую базилику, а Рада смотрела на его палец и улыбалась. — Ее построил очень известный архитектор, прямо в конце улицы и…

Меня отвлек звонок телефона.

Я мельком посмотрела на экран и взяла трубку.

Володя. Он часто звонил. Как и Дима. И несколько клиентов. Последние жаждали втянуть меня в какие-то проекты — и я даже начала потихоньку втягиваться. Теперь, когда тетива ослабла и стрела не собиралась пронзать мое тело в прыжке, я готова была думать об интересной работе.

Дима беспокоился.

А Володя… Не знаю. Чем-то я его зацепила. Да и он был не плох. Богат, известен в определенных кругах. Интересный собеседник. По телефону нам было особенно легко говорить — и он как-то постепенно оказался в курсе почти всех моих дел.

Я не ждала от этих отношений ничего особенного. Но и не отвергала. Жизнь удивительная штука со множеством возможностей — это я раньше видела, что есть только одна дорога. А сейчас стала замечать миллион тропинок, вьющихся между деревьями.

— Что делаешь? — привычно спросил мой новый знакомый.

— Гуляю, — улыбнулась, — Сегодня были последние процедуры, и мы свободны для Барселоны.

— А у меня опять командировки, — пожаловался он, — И куча работы. И вообще… мне не хватает наших редких вылазок в кафе.

— Серьезно?

— Серьезно. Знаю, это звучит странно, мы вроде и не знакомы нормально, но…Я бы хотел быть первым, кому ты позвонишь по приезду. Вы ведь скоро возвращаетесь?

— Да, — кивнула и улыбнулась снова. — Через несколько дней планируем. Немного отдыха и…И я…позвоню по приезду.

Нажала отбой и подняла голову.

И тут же встретилась с потемневшим взглядом собственного «испанца».

И мгновенно почувствовала себя виноватой. Хотя, собственно, почему?

Я вздернула подбородок и спокойно посмотрела на него.

Ничего не сказал, но мне показалось, что если бы у него на руках не было малышки, он бы выломал сейчас кусок стены, возле которой стоял.

Я тоже разозлилась. А на что он, собственно, рассчитывал? Кто мы друг другу?! Мы слишком долго бежали в разные стороны, чтобы успеть вернуться и снова стать близкими в этой жизни!

В другой жизни мы бы остались друзьями.

В другой жизни мы бы снова научились быть вместе.

В другой жизни вообще не произошло бы всей этой истории, потому что я бы сумела быть осторожной, а Миша сумел бы поверить себе, своей интуиции, а не другому человеку!

Но у нас была только эта жизнь, и в ней нам предназначено быть покинутыми. Зато живыми. Не сломанными.

Я ведь не хочу умирать в одиночестве. Но и не хочу снова шагать в ту темноту, которая расправила крылья у него за спиной!

Веринский что-то прочитал, видимо, у меня на лице. Потому что вдруг закрылся и поджал губы. На его глазах снова забрало, руки даже на вид жестки и холодны, а в дыхании — металл.

А я всего лишь хотела маленький кусочек яркого цвета в свою жизнь! А потом забыться сном спящей красавицы, до той поры, пока меня не поцелует другой прекрасный принц. Эгоистично? Да. Я вообще напоминала себе наркоманку, которая хрен знает какой раз сбежала с реабилитации. И бродила одурманенная по городу, дав себе зарок, что снова вернется на свою программу «двадцать восемь дней» и сформирует здоровые привычки.

Но сейчас эта прогулка принадлежала мне!

Внутри поднималось дикое. Глубинное. Требовавшее выхода. Я потянулась к Веринскому, желая вцепиться в его плечо и распороть его отросшими ногтями, как услышала другой звонок.

На этот раз звонили ему.

И вдруг подумала, что если сейчас он также поговорит с какой-то девкой, это станет мне достаточным уроком.

Мужчина слушал молча. Повернувшись ко мне спиной и все также прижимая Раду. Только сказал: «Я понял» и сунул телефон в карман.

А потом обернулся, растерянный и какой-то… удовлетворенный?

— Что-то случилось? — я нахмурилась, позабыв обо всех предыдущих мыслях.

— Судья вынесла вердикт. Двенадцать лет.

— О…

Мне не было необходимости спрашивать кому и за что. И не было желания выяснять, почему он не присутствовал при оглашении. Я чувствовала себя растерянно и… удовлетворенно.

И поняла вдруг, что мне хочется закончить этот день по-другому. День, когда мне отдали медкарту с пожеланием счастливого пути. И голос рассудка окончательно разложил по полочкам преступления и наказания.

Не глупой ссорой по несуществующим обязательствам, а совершенно определенным образом.

Мне захотелось выложить яркими осколками слово «жизнь» до конца.

Я не собиралась думать о причинах своих желаний. Или о последствиях. Не намеревалась судить, правильно или нет я с ним решила попрощаться. Или не следовало ли просто пожать руку перед отлетом.

Я решила делать, что хочу.

— У меня есть идея, Веринский. Я сейчас отвезу Раду в апартаменты. И оставлю Томе. А мы пойдем с тобой и отметим. Хоть до утра.

На последних словах мой голос пресекся, а веки Веринского потяжелели.

И я подавила в себе желание облизать губы.

— И что скажет на такое празднование твой блондинчик? — хлестко так.

Я даже не сразу поняла, о ком он. А потом усмехнулась. Проверяет, насколько у нас с Володей серьезно?

Что ж, на данный момент ни на сколько.

— Ты же знаешь, я не завишу от чужого мнения.

Но он все еще сомневался. Почему? Я могу только догадываться. Но не собиралась ему помогать. Или обещать что-то большее. Это должен быть его выбор — прогуляться со мной по запретным улицам или нет. Я не собиралась убеждать. Или жалеть.

Фламенко на собственных костях я еще успею станцевать.

Он перехватил Раду удобнее и кивнул, уже шагая в сторону машины. Согласный на все.

Мой на сегодняшнюю ночь.

Загрузка...