(без) Право на ошибку

ГЛАВА 22

«Да потому что я люблю тебя, Настя!»

Это признание звенело у меня в голове все два месяца, что прошли после нашего расставания в Барселоне.

Сказанное злым, чуть ли не ненавидящим голосом.

Стиснутое мужскими крепкими пальцами на моих плечах.

Окрашенное пеплом удовольствия на губах.

Пронизанное ярким испанским солнцем, которое нашло идеальный момент чтобы пробраться сквозь щель в плотных black— out шторах люкса.

Оттененное запахами страсти, дорогущего геля для душа и его туалетной воды, которую я только что нюхала в ванной, как маньячка.

Сказанное после моего неуверенного, полу задушенного

«Почему?»

Вопрос, конечно, на пять баллов, особенно когда мужчина предлагает выйти замуж.

Я была в тот момент в шоке. Совершенно не подготовлена — ничем. Ни даже этой ночью, ни его заботой все эти месяцы, ни препарирующим взглядом, которым он на меня смотрел, ни моими словами «прощай».

Я с ним попрощалась ведь.

А он, вместо того, чтобы отвернуться или взбеситься, или сделать что-то, что дало бы мне хоть какую-то возможность выдохнуть и убедить саму себя, что я поступаю совершенно правильно, он вместо этого встал гибким движением: роскошно— порочный, совершенно голый, все еще готовый к постельным подвигам, взъерошенный — охренено сексуальный! — встал, подошел ко мне и взял рукой за подбородок. Поднял опущенную голову — да, мне было тяжко смотреть на него — и выдохнул прямо в губы:

«Выходи за меня замуж».

А потом еще…

«В тот день, пять лет назад я купил тебе кольцо. Но не успел ничего предложить…Сейчас кольца нет. Зато я успеваю сказать самое важное».

Я ведь застыла как кролик перед удавом. Из головы исчезли все мысли, все до единой, только и бухало тяжелым молотом это самое «выходи замуж».

Я ведь даже не задумывалась о подобном варианте.

Не то что бы я не думала, что Веринский может жениться. У него, конечно, было специфическое отношение к браку — во многом благодаря родителям — но мне всегда казалось, что это может измениться.

Не то что бы я не думала, то я могу выйти замуж за Веринского. Думала. Пять лет назад, в наши два медовых месяца. Гнала от себя идиотские мысли, не обоснованные ничем, но как любая нормальная девочка не могла не думать.

Вот только сейчас, когда я стала не слишком нормальной девочкой, в голове не укладывалась связка «Миша-брак-я».

Голову занимали иные желания и мысли. Там был дикий коктейль из прошлой боли, страха за дочку, надежд, благодарности, желания, ощущения будущей потери, нежности и жажды спокойной жизни, которой я никогда не имела.

Веринский представлялся мне роскошным, сладко-обостренным злом. Неизвестным, пусть я и знала его больше, чем кого— либо.

Моя же жизнь без него казалась злом известным. Ведь я жила эти годы вдали от него и даже научилась быть если не счастливой, то, во всяком случае, довольной жизнью. И снова отправляться в неизведанный путь без страховки? Ну уж нет.

Я уже все решила. Предусмотрела. Почти убедила себя.

А он одним махом перерубил канаты, которыми был прикреплен к причалу мой недостроенный корабль. И тот тяжело дернулся и поплыл без руля, с не залатанными до конца пробоинами — поднимись даже средняя волна, она достигнет этих дыр и потопит на хрен всех, кто плывет на моей «Победе», превратив ее в понятно что.

Он хотел, чтобы мы поженились? Еще тогда? На мгновение мелькнувшая ненависть к Норильскому, который, оказывается, испортил и это, была погребена под лавиной сомнений, что у нас бы что-то получилось.

Тогда.

Да и сейчас. Как может что-то получиться сейчас? Почему оно вообще должно получиться, а?

Я и выдавила из себя это жалкое «почему».

И зачарованно смотрела как у моего удава в глазах просыпается жажда убийства.

И чуть не подпрыгнула от его признания в любви.

И засуетилась, заюлила в надежде сделать вид, что не было этого признания, не было этого утра, нет никаких сомнений, что я все-все держу под контролем, что у меня есть план — и это правильный план, маршрут, ведущий к берегам обетованным, где будет все тихо, мирно и хорошо.

Как он не понимает, что вместе нам будет слишком сложно? Что однажды он захочет, как захотел когда-то Серенин, и тосковал, и грустил — захочет своего ребенка? Что когда-то его начнет бесить моя непокорность, нежелание подстраиваться под его нормы и требования, что я продолжу перечить, иметь собственное мнение, продолжу сама решать, что для меня лучше, что я не тихая овечка, которую можно посадить в золотом замке с золотыми унитазами, золотыми нянями и бриллиантовыми гардеробами — посадить так, как это делают его друзья — и эта непокорность, которая сейчас его восхищает, начнет раздражать? Что у нас обоих не было нормальной семьи, мы сломанными куклами остались на обочине этой дороги к самой известной достопримечательности в мире под названием «папа-мама-я — счастливая семья», и наверняка оставим еще на этой дороге и своих близких?

Что когда-то он поймет, что его «люблю» это больше «хочу» и «я виноват», и ничего иного?

Или я ошибалась?

Я не знала. Блядь, два месяца я делала все, чтобы забыть произнесенные слова — а еще больше забыть не произнесенные. Занималась дочкой, которая превратилась в юлу, работала как проклятая, затеяла в очередной раз ремонт, ходила на свидания, пахала в спортзале — но в голове, будто издеваясь, продолжал звучать его голос:

«Ты выйдешь за меня?»

И мой, тоненький:

«Почему?»

«Да потому что я люблю тебя, Настя!»

И мой лепет нелепых оправданий, прерванный мною же:

«Нет. Я…не могу выйти за тебя».

И в этом многоточии я много хотела ему сказать. Точнее, не хотела, а могла бы. Но не сказала. Удержала оправдания, отбросила объяснения, запретила давать надежду. Он был честен со мной, он был уверен, непоколебим, как монумент, зол, как тысяча чертей и искренен. Он заслуживал такой же честности, искренности, уверенности, а не мямли, которая боится больше, чем любит.

Страдает больше, чем делится теплом.

Жалит больше, чем того заслуживают люди.

И прячется в свой домик чаще, чем готов разрешить этот мир.

«Прости» — шептала я, зная что буду наказана. Болью, бессонницей, выворачивающими душу призраками прошлого и будущего.

«Прощай» говорила почти безмолвно.

Он не удерживал тогда. Больше — нет. Сам понимал, что и так привязал меня цепями настолько прочными, что ими оплетут мой гроб. Но достаточно длинными, чтобы я могла выбирать.

Только сказал на прощание

«Ты знаешь мой номер. И имей в виду… Если когда-нибудь напишешь или позвонишь мне, это будет значить только одно».

Я кивнула.

Уверенно вышла.

И только тогда позволила себе сдавленный всхлип.

Уходя — уходи.

А то, что при этом сердце сковывается льдом, а в желудке укладываются тяжеленные камни — так это мой выбор.

Почему?

— Потому что ты — дура, — Дима смотрит на меня сочувственно и, в то же время, зло. Переживает А я раздражаюсь даже на эту малость — не удивительно, нервы последнее время ни к черту. — Ты любишь его, он любит тебя, хочет быть с тобой — а ты берешь и уходишь. И сидишь тут, слезы льешь теперь.

— Я не лью слезы, — смотрю на него удивленно. Я и правда ничего не лью. Никому ничего не показываю. Я знаю, что выгляжу даже лучше, чем раньше. Ухаживаю за собой еще тщательней. И даже похудела немного, что для меня всегда была сложно, правда, больше за счет потери аппетита, нежели силы воли. Пусть и похожа на сломанный калейдоскоп — идеально ровный снаружи, но внутри перегородки проломились и еще недавно прекрасные стеклышки смешались в непривлекательную кучу. Пусть моя душа разрывается на части. Но я не хочу, чтобы кто-то знал, что мое сердце изнурено. Я отказываюсь это показывать, и отказываюсь смиряться с этим.

Вот только Серенин знает меня слишком хорошо.

И вместо того чтобы дать насладиться вкусным ужином и легким разговором ругается и чихвостит меня.

— Я не думал, что когда-нибудь скажу это… — вздыхает и сжимает руками нож и вилку так, как будто хочет не отрезать кусочек от несчастного стейка, а распылить его на микроны, — Но, Веринский именно тот, с кем тебе стоит быть.

Ему и правда сложно было это сказать. Сложнее, чем кому-либо. Это он обвинял Мишу во всех грехах — и в том, что он сам был несчастен, потому что я не могла быть с ним счастливой. Это он держал меня за руку, когда я умирала в прямом и переносном смысле. Именно он вытаскивал меня сначала из зависимости по отношению к Веринскому, потом — из алкогольной. Из зависимости от нашего брака и его хорошего отношения я вытащила себя сама.

Именно он стал — и остался — моим единственным настоящим другом. И он больше чем кто либо знал, насколько мне сложно и больно. Потому что именно ему было сложно и больно вместе со мной.

Но человеческая эмоциональная память интересная штука. Хорошее, если его происходит больше, постепенно вытесняет плохое.

— Слишком много между нами…

— Вот именно, — продолжает злиться, но выдыхает и говорит уже спокойнее. — А стоит оставить ничего. Ни единого расстояния между, чтобы оно перестало заполняться. Как только ты поверишь, доверишься и окончательно сблизишься с ним, то что было между вами будет вытеснено тем, что происходит с вами. Или сдохнешь в одиночестве, — припечатал он жестко.

Меня аж тряхнуло, и я с изумлением посмотрела на Диму.

— Не собираюсь умирать в одиночестве, при любом раскладе, — прошипела.

— Ага. А с кем? С этим Володей?

— А чем он тебе не нравится? — меня снова окатило раздражением. Я ведь познакомила его и Инессу с Владимиром, и мы, как мне казалось, провели вместе достаточно неплохие выходные.

— Он чудесный, — ядовито напел Серенин. Вот интересно, он только стал таким язвительным или всегда им был — но я не замечала в силу того, что и в этом его переплюнула? — Прям как я. И ты снова будешь жить в чудесном сне, где-то между, идти по пути наименьшего сопротивления. Но раньше я еще понимал тебя — ты выживаешь, чтобы не сдохнуть физически. То что сейчас? Не хочешь сдохнуть в глазах общества? Которому более прилично видеть полноценную семью, где все такие ми-илые? Хочешь еще одного парня пристроить рядом с собой, позволить радоваться просто тому, что ты рядом — и только потом понять свою ошибку? И сколько ты так продержишься, а?

Я задохнулась и обхватила себя руками, опуская глаза.

А мне ведь и правда нечего было ответить.

Я даже не знала, что Дима настолько был несчастен со мной. Или не то что несчастен, но далек от действительно настоящего человеческого тепла и веры в счастливое будущее.

Я понимала, что ему было сложно — быть вечно вторым. Но, наверное, не понимала, насколько ему было сложно. И насколько он и в самом деле благороден, в лучшем понимании этого слова, что не возненавидел меня после всего.

— Прости, — прошептала я свою любимую, похоже, последнее время фразу.

И чуть сжалась, когда мою руку накрыла теплая ладонь:

— Не накручивай лишнего, — мягко сказал Серенин. — Я вовсе не обижен. Ты дала мне шанс — я им воспользовался. И был счастлив, понимаешь? Даже так. Да, не вышло, но я понимаю, не потому, что я плох — или наоборот, слишком хорош. Просто так сложилось, что в твоем огромном сердце-комнате, в том шкафу, что отвечает за мужчин, слишком тесно. Потому что он набит под завязку. Ты замечательная. И ты можешь сделать счастливым своего этого Володю, или кого угодно еще. Я просто хочу чтобы именно ты стала счастливой. Стала собой окончательно. Ты вернула свое имя и девичью фамилию. И пора вернуть и все остальное — тот путь, что был тебе когда-то предназначен, когда ты переступила порох «Волны».

— А если ты ошибаешься?

— Может и ошибаюсь. Но, во всяком случае ты перестанешь спать и искать удобные и «правильные» варианты.

Я уезжала из ресторана чуть пришибленная.

Дима высказал то, что я и сама думала. Но Дима — это Дима. А это моя жизнь, и мне в ней жить. И я сама, одна должна принять решение. Рисковать снова или нет?

Позволить любить себя или любить самой?

Деревянный дом в деревне или яхта в открытом море?

И то и другое не плохо — но готова ли я решать, что лучше конкретно для меня? Для Рады?

Я понимала, в чем проблема. Я всегда шла в одиночестве. Жизнь оказалась той еще тварью, она меня знатно помотала. И я не хотела — боялась — видеть кого-то рядом с собой. Одной было проще.

Да, проще. Но пусто. Бездушно.

Будто нет большой части меня.

Которую раньше наполнял — что бы он ни думал — Дима. Теперь Рада. Но и этого было не достаточно. Потому что я слишком хорошо знала вкус одиночества. И он все еще был у меня на губах.

Даже не помнила, как доехала домой. Как взяла телефон в руки.

«Если когда-нибудь напишешь мне, это будет значить только одно».

И отложила.

И сделала так много раз на протяжении последних дней.

Что я ему скажу? А если уже поздно? А если он не готов повторить свое предложение?

А если я ошибаюсь? И Дима? И Володя_; который смотрит на меня все более нежно и, чувствуется, готов эту нежность отдать? Почему бы мне не принять? Не попробовать в ответ — он ведь мне нравится. И я вполне вижу его в роли своего мужчины рядом. И он не вызывает пожар внутри меня — но ровное тепло. О которое так приятно греться.

Если ошибается Веринский?

В своих чувствах и возможностях? Возможности быть со мной и любить меня такую, какая я есть? Не пытаясь задавить, отложить в сторону, сломать под себя?

Все эти сомнения и переживания ухудшали не только мое настроение. Но и общее состояние. Я еще больше похудела, потому что уже не просто не чувствовала аппетита — меня в буквальном смысле тошнило даже от запаха еды. Я стала уставать. И как-то вечером на одной из тренировок чуть не упала в обморок и потом долго приходила в себя, сидя в пустой раздевалке и пытаясь отдышаться.

Я смотрела на свои пальцы, которые тряслись от перенапряжения и пыталась понять, что происходит?

Что, черт возьми, со мной происходит?!

А вдруг я… больна?

Сердце пропустило удар, а потом забилось с двойной силой.

Боги… неужели что-то серьезное? Рак? А как же Рада? Неужели она снова останется одна?

Волна паники захлестнула с головой, а мозги уже судорожно начали искать решение. Спокойно. Не останется. Серенины не оставят ее. И потом есть клиники, есть возможности. Зачем заранее себя накручивать?

Не переодеваясь, я позвонила в частную больницу и записалась на прием и полное обследование. Потом кое-как приняла душ и помчалась домой, чтобы отпустить Тому и прижаться к своей крошке, в поисках источника силы. Та спала спокойно и безмятежно, улыбаясь во сне, а я не могла спать. Вроде отбрасывала от себя жуткие образы, но спать не могла. Смотрела на дочку, сжимаясь под толстым одеялом, которое пришлось натянуть на себя, несмотря на лето, а еще толстую пижаму, носки. Меня колотило.

Утром пришлось себя взять в руки.

Передала малышку помощнице, накрасилась, оделась в роскошный летний костюм, сама доехала до больницы.

Правда, долго сидела там на стоянке, не решаясь зайти внутрь. И только звонок от администратора с осторожным «Вы подойдете?» заставил меня выйти из машины.

Я спокойно отвечала на вопросы врача. Сдала кровь из вены. Взвесилась, измерила рост — еще куча странных процедур. Хмурилась и едва сдерживалась, чтобы не потребовать МРТ — что-нибудь посерьезнее, чем кровь в лабораторию.

Чуть успокоилась, когда врач, странно на меня поглядывая, предложил пройти в кабинет УЗИ.

Они все найдут. Разберутся. Вылечат.

И даже не сразу расслышала, когда меня со всеми почестями вернули в кабинет терапевта, что мне что-то сказали дебильно— радостным тоном.

Сидела и смотрела в одну точку.

А потом, постфактум, на краю сознания разобрала — не разобрала, а осознала — и медленно подняла взгляд на доктора. С лица которого сползла улыбка. Наверное, что-то страшное было в моих глазах, потому на мое хриплое «что?» он ответил уже осторожнее:

— Вы беременны. Восемь недель, плюс-минус. И все прекрасно, все показатели в норме и…

Он врет Ублюдок. Почему он врет?!!!!! Какая у меня может быть норма?!

Я вскочила, я перегнулась через его стол, я, наверное, тянула пальцы к его шее, шипя и ругаясь. Разве он не знает моего диагноза? Разве не выяснил во всех подробностях анамнез? Разве он не понимает, что мне такое нельзя говорить?

Его лепет, торопливые объяснения, медицинские термины пробивались как сквозь толщу воды.

Что так бывает. Что вынесенный когда-то приговор он, конечно, сто процентный, но не совсем. Что когда остается даже один яичник, труба, все равно есть шанс. И даже многолетние безуспешные попытки, неудачное ЭКО не показатель..

Что… Что… Что…

Что если мне не по душе эта новость, они могут, конечно…

Я засмеялась.

Истерически, с всхлипами, начала хохотать. Повалилась назад на свое кресло и заржала так, что врач вскочил, бросился куда-то наружу, начал звать медсестру. Наверное, чтобы вколоть мне успокоительное. Или надеть смирительную рубашку.

Подавила очередной приступ хохота.

Меня трясло от шока.

Блядь, это же не возможно! Но случилось.

Похоже, дело было вовсе не в том, что я бесплодна. Я была бесплодна от всех — кроме Веринского. Этот самый сволочной, лучший, невозможный, потрясающий, ненавистный, любимый мужчина был единственный, кто совпадал не только с моим внутренним «я», но и моим долбанным организмом, не признававшим ни других самцов, ни современные технологии.

Одним движением ладони я остановила объяснения доктора.

Потом. Все потом. Вернусь через час — мне надо было побыть одной.

Точнее… наедине.

Я вышла в соседний сквер, уселась на свободную лавочку и закрыла глаза, ловя тепло солнца сквозь зеленую листву.

У меня будет ребенок.

У меня. Будет. Ребенок. Второй. Брат или сестра для Рады. Еще одна кнопка, за которую придется переживать и бояться, которую я буду растить и воспитывать. Покупать смешные одежки, игрушки.

Господи.

Я всхлипнула.

У меня будет ребенок.

И вздрогнула от пришедшей вслед мысли.

У нас будет ребенок.

И вряд ли я окажусь настолько сукой, что не сообщу об этом отцу. Не затем, чтобы сказать о своем прощении. Мной он был прощен давно.

Но кто сказал, что он не ждет прощения от мироздания?

Я облизала губы и открыла глаза. Мимо ходили люди, но я на обращала на них внимания.

Была погружена внутрь себя. Мне надо было договориться с самой собой. Задать себе самый важный вопрос.

Единственная ли причина того, что я хочу написать Мише, эта та жизнь, что зародилась во мне?

Распрямилась и облегченно вздохнула, когда услышала ответ. Когда, наконец, почувствовала былую уверенность в себе и своих действиях.

Взяла твердой рукой телефон и нажала на иконку мессенджера.