(без) Право на ошибку

ГЛАВА 18

«Провожу вас.»

Два коротких слова, а я смотрю на них в мессенджере и улыбаюсь, как дура. Ни здрасте, ни пока, ни знака вопроса. В этом был весь Веринский. Несгибаемый и прущий напролом.

Он едь притормаживал только рядом со мной, впервые в жизни притормаживал, прислушивался к моим словам, а не к своим желаниям.

И я понимала, что он хочет.

Примерно, конечно, — вряд ли его чувства можно было назвать влюбленностью или нежностью. Скорее, чувством вины и желанием меня трахнуть. Потому что в его обычно не читаемых глазах мелькало то одно, то другое.

Удивительно, как я умудрилась изучить его за годы, что отсутствовала в его жизни. В прошлом он был окружен ореолом, и сквозь сияние я не различала оттенков эмоций, характера.

Но потом было пять лет, когда он сидел в клетке глубоко внутри меня, и я, сама того не осознавая, препарировала каждую секунду того времени, что мы провели вместе. Во всех смыслах.

Препарировала еще и для того, чтобы, случись нам встретиться, я уже не пропустила ни малейшего нюанса, не позволила бы ударить себя снова или обидеть. Репетировала и отрабатывала на других мужиках, и надо же, действительно умела теперь разбирать на молекулы любой покер-фейс.

Оставалось лишь воскликнуть «Солги мне!» и насладиться его поражением.[2]

Но что интересно, он мне не лгал. Больше не лгал.

Закрывался иногда, но не было ни единого мгновения фальши.

Я все еще была настороже, но уже не так напряжена. Не чувствовала подвоха — зато благодарности было хоть отбавляй. За все. За Раду, за суд, за Горильского. Даже за то, что встал тогда на колени.

Я знала, что это было первый и последний раз в его жизни. И не то что бы гордилась, что это произошло именно передо мной — но не могла не думать об этом. И обо всем остальном. О том, что на самом деле творилось в его душе, когда он все узнал.

Да, я хотела сделать ему больно.

И нет, это не доставило мне удовольствия.

И то, что мы делали сейчас, было даже не примирением или надеждой, а попыткой приноровиться к новым обстоятельствам. Где прошлое обрело форму, а настоящее не приносит дикой боли. Разве что сожаление и так и повисшее между нами желание.

Которое вчера в лифте можно было резать ножом.

Знал бы кто-то, каких усилий мне стоило оставаться спокойной и ироничной. Меня штормило и стопорило — то на этой долбанной ключице, выглядывающей из-за расстегнутого ворота. На его запахе. На хищных жестах. Меня вело всю от резко вспыхнувшей жажды вцепиться в его тело и отдаться ему прямо там, как животное. Потому что это и было совершенно животным инстинктом — то, что я уже попробовала во взрослом состоянии, зная его вдоль и поперек. И хотела еще.

Именно поэтому я не сделала этого.

Не потому что меня ждала дочка, или это было неприлично, или во мне говорили обиды. Нет. Мне слишком мало было секса, простого удовлетворения своих потребностей.

Но большего я не могла позволить ни себе, ни ему.

И не потому, что не доверяла — хотя как тут довериться? А потому что знала — случись что с нами опять, я могу и не выжить второй раз. Даже с дочкой. Тем более с дочкой — и ради себя, и ради нее я не должна была разрешать себе забираться на верхотуру, и, гордо улыбаясь на публику, сигать вниз со скалы в обманчиво прозрачную и глубокую воду.

И поддаваться собственному настроению позволить не могла.

Правда, лежа ночью без сна, и стискивая подушку вместо мужских плеч, я уже не была так уверена.

Тряхнула головой и прошла в ванну.

Мы все уже позавтракали, сложили основные вещи, а теперь Тома играла с дочкой, которая и поспать свой утренний сон успела. Я же приводила себя в порядок — по полной. И дело даже не в Веринском — я привыкла выглядеть не то чтобы идеально, но хорошо — на постоянной основе. Самой нравилось. Дело не в макияже или каблуках. Уложенная голова, уход, наряды по фигуре из хороших тканей, осанка, маникюр. И взгляд — всегда чуть-чуть вверх, задрав подбородок, будто смотрю на двадцать сантиметров выше. Я чувствовала себя намного красивее, чем пять, десять лет назад. Тогда я вообще не чувствовала себя красивой, не умела подчеркивать достоинства — и этому научилась. А главное, обрела уверенность в себе.

Еще бы стоило обрести уверенность, что все будет хорошо.

Вздохнула, надела свободный кашемировый костюм, в котором удобно будет лететь — нам предстояло два перелета — и подхватила дочку на руки, давая возможность Тамаре собраться самой. Не могла не нарадоваться на ту. С появлением Рады — да и меня — в ее жизни она распрямилась как-то, начала следить за собой, в глазах блеск появился. Я в очередной раз убедилась, насколько важно человеку чувствовать себя нужным, особенно в таком возрасте. И мысленно дала пинков ее детям, которые строили из себя независимых, и даже не пытались матери предложить переехать поближе к ним.

Но никогда не лезла в это дело.

Мне ли? Я о своей матери старалась не вспоминать. Как и она обо мне — не звонила больше трех лет. Если не ошибаюсь, ее бросил очередной ухажер, и довольно давно, и уж нашла она кого-то…

Не мое дело. Посылала на Новый год и день рождения довольно внушительные суммы, и все.

Ее я простить так и не смогла. С моей-то любовью к анализу…Я еще давно поняла, что она знала, что происходит по ночам. Не могла не знать — квартира была крохотной.

И молчала, боясь потерять сожителя.

Мне даже не нужно было ее раскаяние. Такое со своим ребенком — с любым человеком! — делать нельзя. И точка.

Не все должно быть прощенным.

И боли по этому поводу не чувствовала. Радовалась только, что не случилось ничего страшного. В том возрасте я ведь могла и руки на себя наложить.

Я уткнулась в теплую макушку своей Радости.

С ней не будет ничего подобного. Вообще ничего плохого не будет. Я даже, став мнительной, подстраховалась и официально назначила опекунами Диму и Инессу, случись со мной что. Они не противились. Понимали как никто мое состояние. Несмотря на то, что жена моего бывшего мужа не была моей подругой, знала она, думаю, о моей жизни почти все. От Димы. Не высказывала жалости, за что я ей была благодарна. Но всегда молчаливо поддерживала.

Я покачивала дочку в вертикальном положении — она могла надолго так замереть, прижатая спинкой к моей груди и рассматривая окружающее пространство — и вздрогнула, потому что телефон снова тренькнул.

«Я внизу».

С недоумением посмотрела на часы. До отъезда еще минут сорок.

Хм.

И тут же сказала, не давая себе время передумать:

— Тамара, заканчивайте тут спокойно, пришлю за чемоданами кого-нибудь через пол часа.

Уложила Раду в коляску, к которой уже была прикреплена сумка с ее вещами, взяла наши документы, шубу и спустилась на лифте в лобби.

Веринский не сразу меня заметил.

Поднял голову от каких-то бумаг только тогда, когда Рада возмущенно заорала, не желая лежать во время бодрствования.

Тут же вскочил и помог разместить все наше барахло за столиком.

Я попросила кофе — никогда не лишний — и уселась с замолчавшей малышкой на кресло.

— Я рано, — прервал молчаливую паузу Веринский.

— Я знаю, — кивнула серьезно. — Но мы почти готовы, так что можно и с тобой посидеть. Не против?

— Нет, — голос мужчины охрип и он отвернулся.

Я почувствовала внезапную неловкость, но тут же стряхнула это ощущение.

— Много работы? — кивнула на бумаги.

— Как всегда, — пожал плечами. — Что еще делать если…

Он оборвал себя.

А мне вдруг стало интересно, как бы он продолжил?

…если компанию трясет из-за суда и журналистов?

… если ничего другого в жизни и не люблю делать?

… или если ничего другого и нет?

Но я подавила это иррациональное любопытство.

Меня это не касалось.

Принесли кофе и я начала устраивать Раду так, чтобы взять чашку, как вдруг Миша предложил:

— Подержать?

Удивленно уставилась на него. Он и сам, кажется, удивился своему вопросу, а на лице какая-то неуверенность, что ли. Думает, что не доверю?

Я встала и молча передала ему дочку, заметив его удовлетворение.

Мысленно пожала плечами и с удовольствием вдохнула аромат напитка.

— Младенцы довольно гибкие, — улыбнулась, глядя, как он пытается справиться с ужасом от пребывания на его руках чего-то маленького. Он устроил Раду так же как я, лицом к внешнему миру, только деревянно совершенно. И, кажется, малышку больше заинтересовало новое лицо в ее компании. Она изогнулась и откинулась, проверещав на ультразвуке.

— Ей плохо?! — паникующий Веринский это нечто.

Я рассмеялась.

— Нет, она довольна.

Он с облегчением выдохнул, а я вдруг подумала, что он мог бы точно так же держать своего ребенка. И знать, что значит тот или иной писк.

Осторожно поставила чашку и посмотрела на лицо мужчины.

Похоже, он подумал о том же. Меня прошибло выражением ненависти, направленной на самого себя.

Настроение испортилось.

Я молча допила кофе, сделала чек-аут, села в машину, в которой было установлено детское кресло. Он даже продумал то, что нам всем может быть тесно в одной машине, потому Тамара отправилась следом.

Аэропорт встретил шумом и суетой и там мне стало совсем не до разговоров. Рада, почему-то не заснувшая, устроила настоящую истерику, и пока я пыталась ее успокоить и пройти регистрацию вне очереди, все непонятные эмоции стерлись.

Так что с Веринским мы попрощались скомкано и поспешили к нашим воротам.

И только в самолете отправила ему сообщение

«Спасибо за все.»

Он не ответил.