(без) Право на ошибку

ГЛАВА 4

— Анна Дмитриевна, можно к вам?

Вздрогнула. До сих пор не могу привыкнуть к этому имени. Хотя пользуюсь им уже почти пять лет. И кого там принесло? Суббота ведь. Думала, спокойно поработаю, пока все гуляют на выходных.

Женю из юридического отдела. Вменяемая девочка, но если она не перестанет уточнять у всех и каждого что, куда и можно ли, далеко не пройдет.

Впрочем, мне до ее страдашек на ровном месте нет дела.

А вот на то, что меня отвлекают от отчета — есть. Я уже несколько суток корплю над данными филиалов и что-то у меня там не сходится. Точнее, я уже начинаю понимать — что. Эти поганцы решили нагреться на паре сделок и, судя по всему, скоро окончательно отработают весьма удачную схему.

О которой центральный офис не будет знать.

Вот только я не зря мониторю самые разные цифры, которые стекаются ко мне со всех сторон. И не из любви к отечеству. Мне платят внушительную зарплату, а за вскрытие подобных схем — не менее внушительный процент, скромно обозначенный как «премия за переработку».

И знают — найду и отгрызу руку каждому, кто лезет туда, где обосновались большие дяди, то есть боссы.

— Говори.

— Те документы, которые от вас передали. Понимаете, прежде чем их заверить… там есть пара несостыковок… я не могу так сразу…

Твою мать, она до конца дня будет так мямлить? Я подавила раздражение и вслушалась в Женины слова, потом просмотрела документы, подчеркнула, согласилась и отправила ее как можно быстрее все переделывать, лишь бы она свалила из моего кабинета.

Завести бы секретаршу, — подумала мечтательно. Чтобы кофе носила и принимала таких вот Жень и все ее бумажки, а передавала мне их, когда у меня будет на то время.

Мысли о секретарше перескочили туда, куда не следовало.

И сердце сразу застучало, как бешеное, чувствуя тварь.

Тварь, что разъела все у меня внутри и теперь снова поднимает голову.

Зло смяла финансовые выкладки — будто они были в чем-то виноваты — откинулась на стуле и подавила в себе желание потереть от усталости глаза. Тереть нельзя — веки накрашены. И вообще от этого морщины. Выть, даже если очень хочется, нельзя — падальщиков достаточно в любой организации, а у них нюх на недобитых жертв. Хоть и суббота. Нельзя даже свалить домой, где я, наконец, сниму новые и уже натершие мне туфли на каблуках. Свалить, напиться, на хрен разбить зеркальную стенку бара с какого-то перепуга поставленного Димой — хотя в нашей странной семье пила только я, и то не долго.

Все нельзя.

Потому что это будет означать проигрыш.

Может с виду маленький, но я знала, как легко, совершив одну крохотную ошибку, один маленький шажок не в ту сторону, полететь по наклонной плоскости и разбиться вдребезги.

Одно крохотное допущение, потакание своей слабости — и я захлебнусь в реках слез и крови, которые с готовностью хлынут из зарубцевавшихся ран.

Поэтому домой не пойду. Не буду ныть. Никому не пожалуюсь.

Да и кому пожаловалась бы? Кроме психотерапевта, которому я платила большие деньги, выслушать меня мог только Дима, но он, слава богу, улетел со своей новой женой то ли на Мальдивы, то ли на Сейшелы.

Пусть мальчик развлечется. Со мной у него такого не было — со мной после свадьбы у него был плацкарт и двое суток в пути со скелетом, который был в состоянии только бухать, закуривая чуть ли не каждую стопку в грязном тамбуре.

А потом — съемная квартира, где я несколько недель лежала, глядя в стенку. Слава богу, к своим родителям он меня тогда не потащил. А то они нашли бы способ признать невменяемой и избавить своего сыночка от этой ноши. И я закончила бы свои дни в психушке, под наркотой, потому что вряд ли бы выдержала тогда одиночество и начала бы резать свои вены, рвать из зубами, чтобы свалить из этого бездарного мирка, в который меня засунули, в котором меня выпотрошили, раздавили, да еще и уничтожили единственное, что на тот момент составляло мое самое огромное счастье и надежду.

О да, тогда я взлетела очень высоко.

И потому, когда упала, разбилась насмерть.

Я порывисто встала, прошлась по кабинету, глянула зачем-то в зеркало — на лице не отразилось ни капли эмоций и мыслей, что меня обуревали. И вовсе не благодаря ботексу, я пока могла позволить себе не закалывать ничего. О нет, я просто научилась мастерски носить маску.

Выдохнула.

И снова меня отвлекли. Раздраженно глянула на телефон, но раздражение растворилось также быстро, как и появилось.

— Слушаю.

— Анна… пока вас нечем порадовать… конкретным. Но, кажется, у нас появился шанс… Совсем не большой — вы ведь понимаете, придется еще побороться не только с системой, но и с такими же, как вы…

— Сколько?

— Пока бессмысленно, — в голосе звонящего человека было столько сожаления, что называть суммы бессмысленно, что я зло усмехнулась. — Дело не в деньгах… Тут дело решит случай и ваша настойчивость… Но будьте готовы, не уезжайте никуда из города в ближайшее время, хорошо?

Я что-то пробормотала и положила трубку, а потом до крови прикусила губу.

Ага, как же, дело не в деньгах — я столько выплатила этому адвокату, что стребовать что-то еще он уже побаивается.

Дело в случае? Но я сама ищу этот случай, и как только он предоставится, не упущу своего. Стану намертво, как бетонная глыба, и хрен меня прорубишь любыми доводами. Я добьюсь своего, получу то, о чем мечтала.

Отчеты расплывались перед глазами… Слезы? Нет, только не сейчас.

Я снова погрузилась в мир цифр, но поняла, что на сегодня это бесполезно. Я не могу сосредоточиться. Да и черт с ним. Я пойду сейчас куда-нибудь, выпью бокал вина, съем охренительно вкусное мясо — я даже уже представляла, что и где закажу — а потом высплюсь и спокойно проведу завтрашний выходной, запершись в своей квартире.

Тем более, что на часах уже шесть. Субботнего вечера. И пора бы наконец вспомнить о трудовом законодательстве.

Такси привезло меня в «Рандеву». Довольно пафосное место, с задирающими свой нос официантами и дорогущим интерьером. Но надо отдать им должное — горячее они готовили превосходно, а вина подавали только самые лучшие, не то что…

Фу, Настя, давно ли ты начала рассуждать о степени прожарки и сортах винограда?

Я сделала заказ и от нечего делать пересчитала количество бокалов, стоящих в ожидании бармена на стойке. Привычка, от которой я не стала избавляться.

Отличное напоминание обо всех семи грехах.

Стол, за который меня посадили, поскольку заказать заранее я не удосужилась, был довольно неудачный — посреди зала. Но чего мне стесняться? Вид, конечно, офисный, но серой мышкой, «мышонком» меня никто бы не назвал.

Теперь уже никто.

Зло, специально наслаждаясь, вгрызлась в сочный стейк, крупными глотками отпивая вино. Я ведь долго не могла нормально есть. Не чувствовала вкуса пищи, не чувствовала голод. Очень долго. Год? Не помню. Потом, постепенно, через не хочу, начала жевать снова. По маленькому кусочку. Начала получать удовольствие от еды. Я даже знаю когда это произошло — когда Дима наорал на меня, в первый и последний раз в жизни, наорал за то, что я делаю с собой. Что делаю то, чего от меня и добивались — убиваю себя. Просто растворяюсь в этом долбанном пространстве, превращаясь в ничто.

Он тогда больно хлестал словами, так больно, что впервые пробился через толстенные стенки, которые служили мне защитой, как мне казалось.

А были на самом деле тюрьмой.

Он потом извинялся за свои слова, но какие извинения, если именно после этого я решила, что хрен вам, а не мое неотвратимое угасание?

Я буду жить, я буду не просто жить — я буду очень хорошо жить. Назло.

И вот тогда я первый раз, помнится, поела. Какой-то омлет с черным хлебом — все, что муж смог приготовить на скорую руку, но это был лучший омлет в моей жизни.

А сейчас был просто классный стейк. И я съем его весь, до последнего кусочка, и выпью вино, и жизнь наладится. А завтра или в ближайшее время я получу, что хотела, и мне станет насрать на Веринского, потому что завтра или в ближайшее время он свалит из города и я больше о нем не услышу.

И будто в ответ на мои мысли сука-судьба злобно захохотала в ответ.

Потому что вместе с последним глотком на язык пришла горечь.

Вместе с сочным кусочком хлеба, который я просто впечатала в соус и засунула в рот, и разве что пальцы не облизала, пришло понимание, что кто-то на это смотрит

Не просто кто-то, а кто-то очень знакомый. Взглядом, которым умел смотреть только он.

Я медленно подняла голову и провалилась в бездну.

Ту самую, в которой ангелы превращаются в грязных демониц и раздирают на себе остатки тряпок вместе с плотью.

Веринский сидел почти напротив. Когда он успел попасть сюда я не знала — да и не имело это значения. Сидел, даже не пытаясь смотреть в меню. Ему не были интересны блюда от шеф-повара о которых сейчас распинался стоящий рядом официант — я знала, что распинался, они всегда так делают.

Сидел и смотрел на меня так, как будто хотел сожрать вместе с мясом — или вместо него. Сожрать или сжечь — как и раньше.

Как в тот самый первый раз, когда он посмотрел так на меня.

Как в тот день, когда моя жизнь прошла очередную точку невозврата.

Точку, устланную белым ковром.

Пять лет назад и спустя сорок одну успешно поданную чашку кофе я споткнулась об этот взгляд, выжегший на моем теле физически ощутимое клеймо, от которого я, похоже, не избавилась до сих пор, и полетела вперед, прямо на драгоценнейший и пушистый белый ковер, вместе со своей косой, полыхнувшими щеками и кофе, который приготовила для генерального директора и его заместителя.

Об этом ковре ходили легенды.

Шептались, что его Веринскому подарил шейх. И он сделан из шерсти самых высокогорных и чистых баранов, которые только существуют на планете. Еще шептались, что ковер стоил целое состояние и был для владельца «Волны» символом истинного богатства, которое всегда необъятно, не запятнано и угрожающе прекрасно.

Еще поговаривали, что это какая-то адская психологическая закавыка, с помощью которой Михаил Андреевич проверял всех приходящих к нему в кабинет Наряду с другими психологическими атаками: он то рычал, то наступал на собеседника, то, наоборот, становился угрожающе-насмешлив или холодно-сладок — о да, у Веринского был тысяча и один способ заставить своего собеседника усомниться в собственном здравом смысле. В том числе это безбрежное белое поле. И многие застывали перед этим монстром, боясь на него ступить; другие же наоборот, без сомнений шагали вперед; кто-то обходил по стенке, пытаясь проявить уважение к чужой собственности — Веринский был известным педантом и чистюлей, об его маниакальных требованиях чистоты во всех смыслах тоже ходили легенды.

И никто не знал, какое поведение «с ковром» самое верное — мужчина не говорил никогда.

Но все были уверены — выводы делал. А сотрудники тщательно проверяли обувь, перед тем, как зайти.

Самое что интересное, что во время собеседования я этот ковер даже не заметила. Только потом с ужасом вспоминала как прошлепала в своих далеко не чистых уличных ботинках. Но на следующий день, когда Нина показывала мне кабинет, никаких следов уже не было. Клининг, убирающий, как правило, по ночам, как в голливудских фильмах, где уборщик с плейером в ушах медленно передвигает свою тележку между офисными конторками и первым становится жертвой супер— злодеев, работал исправно.

Но в дальнейшем я этого монстра избегала, подозревая, что он может или укусить, или засосать в неведомый портал.

И делала это не зря. Потому как коричневые потеки смотрелись на нем отвратительно.

На несколько секунд в кабинете повисла гробовая тишина.

Несколько бесконечных секунд, когда я не могла ни пошевелиться, ни поднять взгляд, а в голове проносились жуткие сцены, как на меня сейчас будут орать и увольнять, а я ведь только-только привыкла к новой работе и даже начала более менее справляться со своими обязанностями, и уже мечтала о первой зарплате и о том, на что ее потрачу, и почти перестала бояться Веринского, а тут всего один его взгляд, вынесший напрочь мой мозг и чувство самосохранения.

И вдруг раздался смех. И довольно громкий.

Ну, Артем, ну сволочь и…

Я задрала голову, чувствуя, как накатывает злость, и так и замерла, неверяще глядя на Веринского.

Смеялся не Артем. Тот, наоборот, выглядел непонятно разозленным, будто я своим падением как-то задела его персонально. Смеялся мой Великий И Ужасный начальник. Я и улыбки то его не видела никогда, а тут — заливистый, искренний хохот. И лучики морщинок вокруг заблестевших глаз, и загорелая шея, и белоснежные зубы…

Я замерла, как зачарованная, не замечая того, что стою на коленях на полу, а пролившийся кофе не только окончательно впитался в глубокий ворс, но и испачкал мне светло-серую юбку.

И только потом опомнилась.

Чувствуя, как горят уши и щеки, а в глазах появляются непрошеные слезы, принялась собирать все снова на поднос, промакивать белоснежными тканевыми салфетками, извиняться, одергивать юбку, обещать немедленно прислать уборщицу — и все это одновременно.

Только не увольняй. Только не увольняй…

— Успокойся, — голос Веринского был сух, но в нем проскальзывали нотки удовольствия — я уже научилась различать самые нюансы его поведения и эмоций, будто с каждым днем настраивалась на него, как музыкальный инструмент. Различать, если он вообще хотел показать что-то. — Ничего страшного не произошло. Это всего лишь ковер.

Ага. Всего лишь ковер. И он это мне рассказывает.

Я вздохнула и, постаравшись взять себя в руки, тихонько спросила:

— Вам приготовить еще кофе?

— Приготовь. Уборщицу пока не надо. А ты переоденься — ты ведь держишь запасной костюм здесь?

Посмотрела на него. Так и есть, чуть прищурил глаза, как и каждый раз, когда проверял, насколько хорошо я выполняю свои обязанности.

Запасной комплект одежды у секретаря и помощника был требованием, прописанным в моих должностных обязанностях. Как и то, что я должна была следить за такими комплектами у самого Веринского.

Кивнула и пошла прочь, чуть не споткнувшись об искры неприязни в глазах Артема.

Этому-то что я сделала?!

Я вообще тогда ничего не поняла из этой сцены. Хотя следовало быть внимательней. Намного внимательней.

Но я тогда ни о чем не думала. Только радовалась, что мне простили косяк.

Молодая, наивная дурочка.

И, похоже, осталась такой же, раз сижу сейчас, замерев, как кролик перед удавом, и смотрю в эти глаза, прожигающие дырку даже не на моей более чем закрытой одежде, а в груди. Там, где когда-то билось сердце.

Только что с удовольствием съеденное мясо вдруг показалось кирпичом, тянущим утопленника на дно. Я почувствовала тошноту и встала из-за стола. А потом, подхватив сумку и стараясь не бежать — спокойно, будто так и планировала — отправилась в туалет, и там уже ускорилась, заперлась в кабинке, в которой, слава богу, была отдельная раковина, и, дрожа, прислонилась лбом к зеркалу.

Черт.

Как же мерзко.

И неужели это никогда не закончится?

Я включила ледяную воду и подставила под нее трясущиеся пальцы. Холод немного привел меня в чувство. Приложила озябшие ладони к горящим щекам и глубоко задышала.

Мне-все-рав-но.

Я-спо-кой-на.

Наконец, решилась выйти из туалета и двинулась не за стол, а к администратору, протягивая ей карту:

— Рассчитайте.

Голос был спокоен. Отлично.

Осталось лишь выйти на улицу, найти первое попавшееся такси — их здесь стояло всегда не мало — и убраться подальше. И не ходить ни в какие общественные места, пока мне доподлинно не станет известно, что Веринский уехал.

Я почти ушла. Почти исчезла из зоны его влияния. Почти спаслась.

Но когда я уже подходила к двери, услужливо открытую охранником, меня придержали за локоть.

И низкий, чувственный, ненавистный голос сказал с грубоватым смешком:

— Ты опять так быстро уходишь… Разве ты не рада видеть меня, На-астя?