(без) Право на ошибку

ГЛАВА 16

… — Как думаешь, когда наступает ночь они оживают? — спросила я весело, глядя на статуи.

Я была совершенно очарована Саграда Фамилией. Мы осматривали собор уже четвертый час, и я все еще не готова была уходить, изучая и бесконечные колонны, тонущие в куполах, и резьбу, и потрясающую мозаику, хотя Миша давно уже начал недовольно пыхтеть — и многозначительно меня поглаживать пониже спины и покусывать ухо.

— Они оживают и прилетают к девочкам, которые не хотят хорошо себя вести, — пробурчал мужчина и уткнулся носом мне в шею. Обычно сдержанный, в Испании он стал вдруг сам на себя не похож, а превратился в испанца, но не одержимого властью и кровью, а в пылкого, нежного, немного сумасшедшего. Он постоянно тискал меня, трогал, обнюхивал и довольно щурился, как большое добродушное животное, заполучившее в свои косматые лапы что-то вкусненькое.

— Это я-то веду себя плохо?! — моему возмущению не было предела.

— Да, — уверенно кивает Веринский и ухмыляется. — Плохая-плохая девочка, которая совершенно меня не жалеет. Да у меня последний час стояк еще более каменный, чем эти статуи.

— Ведмедик, а ну-ка не смей так выражаться и вообще… — но он щекочет меня, и я хохочу, чувствуя себя совершенно обезбашенной. Молодой, желанной.

Воздух пьянит кровь, а может это делает горящий взгляд Веринского. Я сдаюсь, и мы сбегаем по ступеням на улицу, ловим такси и целуемся на заднем сидении как сумасшедшие всю дорогу до отеля. Таксист подмигивает и посмеивается, когда Миша вытаскивает меня чуть ли не волоком с заднего сидения и тащит через холл в лифт.

Мы снова целуемся — благо одни, а то бы я сгорела от смущения. А потом вваливаемся в номер, и в ту же секунду я оказываюсь без куртки и с задранной юбкой.

Миша берет меня у входа, стоя, придерживая руками под бедра и вжимая в стену. Жестко, быстро, непривычно, но я на удивление уже готова, я принимаю его полностью и сама громко стону от удовольствия, от каждого его движения, от языка у меня во рту и пальцев, мнущих мои соски через тонкую ткань платья и кружевного белья.

Мы кончаем одновременно и сползаем вниз, на пол, не в силах пошевелиться, пытаясь отдышаться после этого сумасшедшего марафона, глотнуть воздух, наполненный запахом нашей страсти.

— Сексуальный маньяк, — говорю я хрипло и вцепляюсь ему в волосы, чтобы оттянуть назад, заглянуть в лицо. Он довольно облизывается, как сытый кот, и ничего не говорит, только смотрит так, что ниже поясницы снова плещет огонь.

— Я так ничего не посмотрю с тобой, — бурчу преувеличенно сердито.

— Посмотришь. В другой раз. Мы будем приезжать сюда снова и снова, пока ты все не посмотришь. А сейчас…

— Ну что еще? — вскидываю брови, хотя вижу по нему — что. Он не насытился. И меня это пьянило похлеще испанского вина — он никак не мог насытиться мною.

— Одна маленькая хорошенькая мышка попала в лапы к коту… — протянул Веринский насмешливо. — И если ты думаешь, что ему хватило одного раза…

— Угу, одного раза ночью, раза утром и днем и…

Хмыкает довольно. А потом легко встает, подхватывает на руки и утаскивает в спальню. Сдирает все таки платье и снова целует, целует до тех пор, пока мышка не становится на все согласна…

Я резко села на кровати

Сон — воспоминание был настолько реалистичным, что я даже удивилась, что нахожусь не в Барселоне, а в своей постели. И рядом сопит Рада.

Я тяжело дышала и чувствовала себя крайне… возбужденной.

Черт.

Этого еще не хватало.

Конечно, я была взрослой женщиной и у меня были свои потребности. Но чтобы сон с Веринским в главной роли…

Тяжело вздохнула, посмотрела на часы и зевнула. Пять утра. Рада последние дни просыпалась в шесть и начинала активно радоваться жизни, пока я пыталась продрать глаза, так что снова укладываться смысла не было. Да и я чувствовала себя выспавшейся — пусть я и вставала по ночам на кормление, но с тех пор, как стала ложиться вместе с ней, не пытаясь переделать все дела, пока спит ребенок, стало полегче.

А на дела у меня была помощница. Хорошая вменяемая тетка, чьи внуки были далеко, и она оказалась совсем не против нянчить младенца. Нянчить я особо не давала — больше она мне по хозяйству помогала, со стиркой, готовкой. Иногда катала коляску во дворе или читала Раде книжку в моем присутствии. Оставлять их вдвоем я пока не решалась, хотя уже миллион раз проверила всю подноготную.

Я прошлепала в ванну, умылась и сварила себе кофе. А потом села с большой кружкой за кухонный стол и уставилась на пухлый конверт, который доставили вчера.

Веринский конечно гад, но упертый гад. И если считает что правильным — доведет до конца. Просьбу мою выполнил и больше не появлялся — разве что в моих снах, которые стали последнее время весьма откровенными.

Но помочь все таки решил.

В конверте было три приглашения из трех разных клиник и сопроводительные письма медицинских координаторов. И все клиники просто жаждали нас с Радой видеть на обследование и дальнейшее лечение.

И сейчас во мне боролось три желания — позвонить Веринскому и съесть ложечкой его мозг, на хрен выкинуть конверт и заказать билет на самолет

И я понимала, что второе я вряд ли сделаю.

Да, я могла себе позволить все это. Какие-то были накопления, Дима помог бы. Но не так сразу и не всеобъемлюще. Не на таких шикарных условиях. Еще и найти надо было все — а он ведь нашел. Точнее, поручил помощнику.

Он очень хотел расплатиться за то что сделал со мной. Привык платить по счетам. И пусть плата была не совсем равноценна, могла ли я отказаться от нее?

Речь ведь шла не только обо мне. Точнее, совсем не обо мне. Если бы в конверте лежали ключи от дома, даже деньги или на что хватило его фантазии — это было бы другое. А так…

Вздохнула.

На самом деле я знала сразу, как поступлю. Тем более что паспорт для Рады я как раз получила.

Покосилась на часы и открыла ноутбук.

Я часто пила кофе в сопровождении бизнес-новостей. Не хотелось сильно отставать, вываливаться из темы. Да и мне это и правда было интересно. Внимательно все изучала. И не заметить идиотского совершенно заголовка «Волна» готова превратиться в цунами» я не могла.

А когда прочитала статью, а за ней еще одну, и еще, даже не сразу поверила.

Он и в самом деле это сделал? Решил вынести финансовые махинации и схемы своего заместителя на всеобщее обозрение? И посадить того за воровство и мошенничество?

Это же десятки экспертов, тонны макулатуры дел и может долгие годы — хотя, зная Веринского, может и месяцы — судов. Не считая того, что его имя и имя компании будут полоскать все, кому не лень А «Волну» трясти все возможные инстанции, как у нас это и любят делать — если уж кто и решал выступить с открытым забралом и наказать подлеца, сам огребал от государства по полной.

Я нажала на ссылку на интервью и жадно всмотрелась в экран. Заострившиеся, хищные черты лица, сжатый в жесткой гримасе рот. Почти уродливый в своей мести — и невероятно притягательный.

— Я считаю что это не стоило скрывать. Мой холдинг всегда пропагандировал политику открытости — и не вижу резона поступать по-другому в данном случае, — он говорил скупо и отстраненно.

— Не боитесь, что ваши акции еще больше упадут в цене? Эксперты уже предполагают, что…

— Переживем, — перебил он.

— И все таки разве не проще было бы…

— Прикопать Горильского в подворотне? — он так при этом посмотрел на журналиста, что тот заметно дрогнул и промямлил:

— Я не это имел в виду…

— А что тогда? — Веринский был безжалостен. — Я действую по закону, пусть даже многих это удивляет.

Он прощально кивнул и пошел дальше, не обращая внимание на звучащие вопросы.

Я задумывалась, конечно, что Веринский может сделать с бывшим, судя по всему, другом, но и не предполагала, что решится на подобное публичное наступление. Более того понимала, что он собирается засадить Горильского надолго — а для рафинированного Артема это будет хуже смерти.

Похоже, эта история задела Мишу больше, чем я предполагала.

Я смотрела на остановившийся кадр.

Мужчина в костюме, с жестким, напряженным разворотом плеч никак не ассоциировался у меня с тем, кто стоял на коленях на моей кухне. И тем не менее это был один и тот же человек.

Как и тот кто так и не смог мне доверится. Кто стоял и спокойно смотрел, как я распадаюсь на части.

Как и тот, кто нашел больницы для моей девочки.

Словно в ответ на эти мысли из спальни раздался требовательный крик.

И кто бы знал как я счастлива была его слышать — первое время Рада только пищала, не решаясь заявить о своих проблемах в полную силу.

Я зашла в спальню и подхватила на руки свою крикунью. Она тут же замолчала. И мы отправились на кухню готовить смесь.

Михаил

Я приезжал в этот город уже третий раз.

Город в котором жила моя Настя. Моя! Пусть никогда и не будет моей.

Нет, я не вел здесь никаких дел и даже не пытался с ней больше разговаривать. Она и правда заслужила хоть немного тишины. И всего, что захочет.

И приезжал не убедиться что она в порядке. Я и так это знал — мне докладывали. Иногда я требовал подробного отчета, иногда достаточно было просто фразы, что все нормально. За Настей присматривали лучшие мои люди. Я беспокоился, что Норильский вдруг поймет, кто запустил всю цепочку событий, и найдет ее тем же путем, что и Егор Константинович.

А я больше не хотел ему давать ни малейшего шанса.

И вообще, мне так было спокойнее. Пусть я и не заслуживал этого спокойствия, но знать, что Настя живет, дышит, гуляет и даже работает, снижало хоть немного уровень напряжения, с которым я даже просыпался последнее время.

Снижало немного — совсем чуть-чуть — жажду убийства.

Сначала мне хотелось придушить Горильского. Самому. И даже сесть потом. Или нанять киллера — никогда такой хренью не занимался, но тут захотелось. Но потом я решил поступить по другому. Скандал? Станет известно? Да и плевать. Мне доставляло физическое наслаждение видеть, как он боится. Он же и правда боялся тюрьмы — он не выживет там или выживет, но определенным путем.

Он даже пытался сбежать, но его быстренько вернули — не зря пасли. И добавили этот побег в копилку противозаконной деятельности.

Он, сука, ответит за все. По закону. А я помогу.

В ее город я приезжал за другим. Увидеть ее.

Прятался в углу ее двора, как больной извращенец, и жадно следил за ней, как она выходит из подъезда со своей смешной розовой коляской. Гуляет немного возле площадки, где всегда возятся одетые в дутые куртки дети — не разговаривает ни с кем, просто катает коляску, а потом идет в сторону сквера. И там ходит вдоль аллей, слушая что-то в наушниках.

Я бы многое отдал за то, чтобы узнать, что именно.

И отдал бы все за то, чтобы иметь право ходить по этим аллеям рядом с ней.

Раньше я думал, что был влюблен в Настю. Наверное, так и есть. В ту Настю был влюблен. А эту любил. И хотел до дрожи. Именно ее — жесткую, непримиримую, страстную и бесконечно добрую, несмотря на щит и забрало. Хрупкий экзотический цветок, в котором оказалось столько любви, что ее хватило на уже не чужую, крохотную девочку.

Я видел фото этой девочки. Похожа на Настю.

Нашей девочке или мальчику было бы уже четыре с половиной. Он бы многое уже мог. Бегать. Смеяться. Смешно рассуждать. Собирать конструктор. Хрен бы он умел варить сосиски или укладываться спать один в темной комнате. У него бы вообще не было темных комнат — я их ненавидел.

Но того ребенка нет.

А этот есть. И Настя любила Раду — я видел. Не сюсюкалась. Но любила.

Я лишь отголоски этой любви улавливал. Наверное никогда и не узнаю что это такое — любить ребенка.

Но теперь я хотя бы знал, как это — любить женщину.

Это больно. Будто с тебя содрали кожу и теперь даже прикосновение воздуха заставляет дергаться и страдать. Мы чувствуем боль потому, что живы — а ожил я, похоже, только тогда когда встретил одну хрупкую с виду девочку.

А ведь я думал, что иду верным путем. Что мне нужна крутая компания, деньги власть. Белоснежный ковер в кабинете, на который все боятся наступать. Желание угодить в глазах окружающих.

Может и нужны. Но не так сильно, как Настя. Потому что по сравнению с болезненной, сокрушительной жаждой быть с ней, все остальные желания были какими-то картонными. Вкус, цвет, запах в мою жизнь вносило, оказывается, совсем другое.

И теперь, чтобы хоть ненадолго снова оценить этот вкус, я прятался за деревом и смотрел на подъезд многоэтажного дома.

Настя, одетая в теплое пальто и огромную вязаную шапку — она выглядела в ней совсем девчонкой — вышла из подъезда. Вытянула коляску, кое-как спустилась по чуть обледеневшей спуску — надо сказать, чтобы ребята наведались к дворникам — и направилась к площадке. Вытащила своего розового пупса: мне кажется, девочку вообще не было видно в этом огромном комбинезоне — конверте. И принялась расхаживать с ней, держа вертикально, и что-то показывая. Как будто пупс понимал, что видит.

Хм, а пупс даже руками машет. И Настя отчего-то смеется. У нее потрясающий смех — я не слышу отсюда, но могу представить.

Мне позвонил сегодня помощник. Сказал, что Настя выбрала испанскую клинику. И готова лететь, как только будут готовы визы.

Мне она, понятное дело, не позвонила. Ну и хер с ним. Главное, она приняла от меня помощь.

Я смотрю, как Настя кладет дочку в коляску, и уже собираюсь переместиться в парк, раньше нее, чтобы не заметила, как вижу новое действующее лицо и напрягаюсь.

Это не Серенин. И никто из ее знакомых. Их я хорошо знаю по фотографиям.

Нет, какой-то блондинистый мужик в пальто выходит из внушительного джипа и направился к ней.

Твою мать почему не реагирует охрана?!

Я уже планирую сорваться с места, как Настя поворачивается, смотрит на этого урода — на самом деле он не урод, но мне так проще считать — и улыбается ему. И подставляет для поцелуя — поцелуя?! — щеку. А он еще и приобнимает ее своими уродскими лапами, и тискает розовый комбинезончик, и даже пытается взять его, но Настя отрицательно машет головой и покрепче перехватывает девочку.

Я чуть выдыхаю.

Я не уверен, конечно, но мне кажется, что если бы они с уродом были действительно близки, она дала бы подержать дочь.

Блядь, кто он такой? Почему мне не доложили? И что ему нужно от девочек?

На последний вопрос я, кажется, знаю ответ. Потому что я тоже мужчина и в курсе, что значат эти преувеличенно заботливые движения, наклон головы; почему он смеется, откинув голову, в ответ на ее реплику. И пристраивается рядом, когда она собирается идти, по привычке, в сквер.

Сученыш. Он положил на нее глаз и, похоже, его не отпугивает ее репутация в городе — а я уже успел узнать что Настя прослыла жесткой стервой. Да что там узнать — прочувствовать тоже успел.

И младенец не отпугивает.

И скриплю зубами. И сжимаю хлипкую ограду. Чувство ревности щелочью расходится по венам и выплескивается в голову, растапливая мозги до состояния каши, в которой пульсирует желание крушить и ломать. Ломать эти пальцы, что стискивают Настин рукав пальто, сдавливать шею, пока блондин будет хрипеть и объясняться со мной. Объясняться какого хрена он приехал сюда и трогает то, что ему не принадлежит. И какие у него намерения. Потому что если он просто собрался потрахаться и провести незатейливо время, то он сдохнет раньше, чем еще даже выразит свое желание

А если у него все серьезно, то подыхать он будет долго и мучительно.

Я знаю, что не имею прав на эту ревность. Что Настя может делать со своей жизнью все, что хочет. Что может налаживать личную жизнь как хочет, создавать семью.

Знаю, что должен просто радоваться за нее, что она не растеряла этих желаний. Что должен пожелать ей счастья и свалить на хрен за горизонт.

Но я последний мудак и просто не могу этого сделать.

Или могу?

Они скрываются за поворотом дома в направлении сквера, а я так и стою вцепившись в ограду. А потом делаю то, что требует от меня неимоверного усилия. Возвращаюсь в машину и еду в аэропорт. И плевать, что до рейса еще несколько часов. Но если я побыл бы там еще немного, то не сдержался бы, догнал эту сладкую парочку и сделал что — нибудь такое из-за чего презрение и злость, которые я почти привык видеть в ее глазах, стали бы еще глубже.

Я возвращаюсь в Москву и загружаю себя работой. Чтобы не думать, не пытаться, не надеяться. Какие надежды? О чем ты, Веринский? Родился один — так же и проживешь, так же и сдохнешь. Твой удел красивые бляди и единственный ребенок — «Волна». А про остальные варианты можешь даже не думать.

Конечно есть шанс, что я тоже кого то встречу. Когда нибудь. Что эта история перестанет грызть меня изнутри. Что я все таки сумею затолкать ее поглубже. Но не сейчас. Сейчас я упиваюсь ощущением собственных ошибок. Соглашаюсь на всю боль которые несет в себе воспоминания. Распахиваю руки в приглашающем жести, встречая каждую пулю, выпущенную нашим прошлым. Я надеюсь таким образом хоть немного искупить свою вину — но не ради себя, а ради того, чтобы мироздание хоть немного уменьшит свое давление на нее.

Я замечаю, что в холдинге участились увольнения. То ли крысы побежали, то ли я и правда стал неуправляемым психом, на что мне намекает Егор Константинович. Я проверяю каждую крысу — вдруг они бегут потому, что скрывают что-то. Я удерживаю холдинг на плаву и готовлю — в основном тайно — несколько прорывных кампаний которые заткнут потом рот всем идиотам, что заранее меня похоронили. Им кажется, что Веринский вдруг решил заняться саморазрушением — мне это тоже иногда кажется — и я их не разубеждаю. Потом. Сейчас я почти счастлив, что это не дает мне ни секунды свободного времени, что эта ситуация выявит все слабые звенья и всех подстрекателей, что я увижу истинные лица. Я запоминаю каждое такое лицо, собираясь потом умыть их кровью. Никто кроме Константиновича, пожалуй, не знает истинных причин происходящего — я никому и ни разу не позволил показать своей слабости или что я человек. Не хрен. Я умею открываться только перед Настей, но ей мои откровения и нутро до лампочки, потому я не снимаю броню двадцать четыре часа в сутки. Живу в офисе, пашу так, как никогда в жизни, управляю компанией, постоянно совещаюсь и ругаюсь с адвокатами и экспертами, двигаю потихоньку нужных пешек и копаюсь в собственном грязном белье. У меня мало живых свидетелей, но я продолжаю копаться и искать — мне удается даже найти своего бывшего айтишника, который тогда и сумел влезть в систему и изменить данные, и за соглашение что я не буду его преследовать, он уже дает показания.

Я уже две недели не езжу в ее город. Убеждаю себя, что нормальный. Я почти перестал видеть ее лицо вместо документов. И слышать ее голос вместо слов своих подчиненных. И потому совершенно охренел, когда поднял голову от бумаг и увидел Настю, заходящую ко мне в кабинет.

Я и правда не верил, что это она и есть пока она не прошла и не села в кресло передо мной, сбрасывая короткую шубу, оставшись только в ярком костюме — а я ощутил ее запах.

И тут же задышал чаще, рефлекторно, пытаясь втянуть как можно больше того, что принадлежало только ей.

— Почему меня не предупредили? — вопрос прозвучал хрипло. Хорошо хоть прозвучал. Я надеялся, что на моем лице не отразится та буря эмоций, что я чувствовал, и не собирался себя выдавать отсутствием реакций. Не потому, что боялся, что она ударит по-больному, просто понимал, что не сдержавшись один раз, я уже не смогу остановиться.

— Я попросила, — она смотрела спокойно. Красивая, уверенная в себе, стильная.

Взгляд какой-то строгий, а руки лежат спокойно на подлокотниках кресла. И я чувствую себя больным маньяком, потому что единственное о чем я думаю это о том как я хочу взять эту руку эту узкую ладошку и приложить к своей щеке, потереться о нее, царапая щетиной. Не брился кажется уже несколько дней и сегодня даже душ не принял. Вот странно, всегда было плевать, а сейчас чуть ли не стыдно.

— Попросила? — переспрашиваю как идиот. — И мой помощник так вот просто выполнил твою просьбу?

Я понимаю о чем спрашиваю. Тот был обязан докладывать мне обо всем, что связано с Настей.

Вспышка улыбки, которую я впитываю с жадностью песка под первым за многие недели засухи дождем. Глаза ее насмешливые, легкое движение головы — меня ведет, а она говорит быстро и почти весело:

— Мне кажется, он меня боится. Ты развил слишком бурную деятельность по отношению ко мне, Веринский, а он еще помнит с кем ты уехал с приема в моем городе. И, судя по всему, от ужаса перед нашими совершенно не однозначными отношениями, моей неадекватностью и твоими требованиями уже считает Раду плодом той ночи — как будто я инопланетянка и могу выносить и родить за неделю.

Она язвит и это нереально ей идет. Я помню Настю неискушенной, острожной, провинциальной — но у нее уже тогда было чувство юмора, определенная строгость и умение давать сдачи.

Сейчас же она ошеломляет.

Восхитительная, мудрая, яркая. И трепетная мать. И великолепный финансист. Язва, способная ударить очень больно — но если захочет, вынесет с поля боя и дотащит на себе до госпиталя.

В нее не возможно не влюбиться даже самым отъявленным холостякам хоть какого разлива. И опять я уже ненавижу каждого, кто будет в нее влюбляться.

Я сглатываю. Всегда был вещью в себе, а тут вдруг оказалось, что все наружу — мысли, слова, поступки. И не спрятаться от этого. Только принять, принять до конца, а когда она исчезнет из моей жизни — снова затолкать кровоточащее сердце в разорванную грудную клетку и попытаться жить.

Сердце громыхает уже в висках и я прилагаю достаточные усилия, чтобы не сорваться с места.

— У тебя всего… хватает?

Еще один идиотский вопрос, что подтверждают вскинутые брови.

— Твоими заботами.

Я подавляю раздражение. Настя как открытый ток — и меня уже потряхивает. И выносить это долго не возможно:

— А ты здесь…

— Проездом. Надо забрать визы.

Я чувствую укол разочарования. Хотя на что я рассчитывал?

— Кофе?

— Нет.

Она вдруг встает. Делает несколько шагов к двери, а я делаю вид, что вцепляться в собственное сиденье до ломоты в пальцах — нормально.

А потом Настя разворачивается и смотрит на меня так пристально, будто хочет прожечь дыру:

— Я дам показания против Горильского. Вот ради чего я задерживаюсь в Москве.

Все-таки я вскакиваю. Машу отрицательно головой, нагоняю ее — боги какая же она маленькая! — и выдыхаю:

— Нет. — снова машу головой. — Я не хочу чтобы ты через это проходила. Дышала отравленным воздухом вокруг ублюдка. Не хочу, чтобы опять вспоминала…

Я и правда не хотел проводить ее через систему.

Показания. Вопросы адвокатов. Судьи.

Мне не были нужны ее слова, чтобы потопить бывшего заместителя. Но у Насти как всегда было собственное мнение.

— Я хочу. Мне это нужно. Я уже разговаривала с твоим юристом — Глеб Владимирович меня вспомнил, на удивление.

— Он тоже тебя боится, раз не посоветовался со мной? — получилось зло.

А она усмехается. И смотрит своими глазищами — прямо в душу мне смотрит.

— Конечно. Они все боятся, потому что я единственная кто не боится тебя. И это вводит в такой ступор их всех, что они готовы выполнить мои просьбы — лишь бы отстала. А не то придет злая бабайка и укусит за бочок.

— Да уж. Ты научилась кусаться.

— Так бывает. — она пожала плечами. — Я закрываю дверь за дверью в свое прошлое. И эта тоже должна быть закрыта.

— Значит… У меня есть шанс на твое прощение?

Кусает губы. Сомневается, стоит ли разговаривать со мной об этом, но потом все таки выдыхает:

— У тебя давно есть мое прощение. Я ведь знала, кто ты и на что способен, а на что нет, еще до того, как согласилась первый раз с тобой поужинать. Знала что будет больно. Мне самой следовало следить за своим циклом. И узнав, что сделал Горильский первым делом звонить тебе, а не начинать «расследование». То, что произошло… даже я, частично, виновата. А то что это имело такие сложные последствия… так бывает. Кто знает, не вел ли меня сверху сложным и страшным путем чтобы у маленькой девочки Рады был шанс на счастливую жизнь… Я не обвиняю тебя ни в чем — уже не обвиняю. Не пытаюсь мстить. Вот только это ничего не меняет. Да, у каждого человека есть право на ошибку. Но у меня есть также право отказаться от того, кто ошибся.

Она вздохнула, развернулась и вышла.

Не заметив, как потянулась моя рука, хватая ту пустоту, которая образовалась на том месте, где она стояла.