(без) Право на ошибку

ГЛАВА 21

— Здесь есть прекрасный ресторан, мне его настойчиво советовали. Мы можем взять такси, и стоит позвонить туда, забронировать и…

— Хватит, — он остановил меня резко и чуть ли не грубо. Но глаза искрили. Далеко не в нервном припадке, как у меня.

А в удовольствии. С предвкушением.

Где-то я читала, что женщина похожа на реку. А мужчина — на берега. И те должны быть достаточно высокими и не осыпаться, чтобы, если что, служить надежной защитой для окружающего мира от внезапного половодья.

Похоже, время, выделенное на мою инициативность, истекло.

И Веринский не позволит дальше управлять ситуацией.

Сам выберет ресторан. И все остальное.

Как ни странно, это меня успокоило. А то я уже самой себе напоминала мечущуюся малолетнюю дурочку на первом в своей жизни свидании. Это еще повезло, что с собой у меня не было практически подходящей одежды, так что выбор состоял из двух платьев — и то я умудрилась устроить в спальне погром.

Хороший выбор судя по тому как вспыхнули глаза мужчины, когда он меня увидел.

И подходящее легкое пальто, которое я распахнула — весенний вечер был удивительно теплым и напоенным сладкими ароматами.

Мякотью предвкушения.

Я облизала губы и наклонила голову, всматриваясь в знакомого незнакомца. Высокий. Гибкий. Против обыкновения в кожаной куртке, которая удивительно ему шла. И в джинсах.

Зрение стало настолько четким и ясным, что в вечернем сумраке я с легкостью рассмотрела морщинки вокруг глаз. Чуть пробивающуюся щетину. Трещинку на нижней губе, которую мне захотелось зализать.

Судорожно вздохнула.

И протянула ему руку, чтобы сплестись с ним пальцами в самый плотный и нерушимый морской узел, развязать который не возможно — только поджечь.

Мы медленно пошли вдоль освещенной яркими витринами улицы.

Как-то просто. И легко. Даже в молчании было лишь обещание, но ни капли неловкости.

Владевшая мною нервозность растворилась окончательно.

Я пила эту ситуацию как дорогое шампанское. По глотку. Его запах и вкус его слов, горячие длинный пальцы, широкие шаги. А потом пила и настоящее шампанское, радостно щурясь от того, что пузырьки попадали немного в нос.

Вообще было радостно.

Не смотря на собственные, внутренние запреты.

От сладко-горьких мыслей и разговоров хриплыми голосами, от полумрака зала, свечей, в изобилии расставленных по углублениям в стенах ресторана, от запаха ванили и древесины, а еще немного кожи и сигарет — запаха Веринского — тело наполнялось негой и тяжестью. Сначала кончики пальцев ног. И все выше. Разливалось в районе солнечного сплетения и масляными каплями оседало на бедрах.

Мы ели что-то вкусное, но почти не замечали этого. Пили вино. Прикасаясь друг к другу взглядами.

Взгляд Веринского обжигал огненными коллекционными бабочками. Они садились на мои руки, поглаживающие ножку бокала, на волосы, которые я поправляла, на ключицы, открытые спадающим вырезом золотистого бархатного платья.

И каждый ожог заставлял меня внутренне вздрагивать от удовольствия и покусывать губы.

Нам принесли заказанный кофе. Я сделала первый глоток и слизала осевшую на губах молочную пену.

— Ты решила воспользоваться всем арсеналом соблазняющих жестов? — прокомментировал он мои действия, и я расхохоталась, откидывая голову, чувствуя упоительную свободу и возможность вести себя так, как хочется.

Взлететь. И не разбиться этой ночью.

А потом вспомнила, что открытый смех и откинутая голова тоже были из этих, из соблазняющих жестов, и рассмеялась еще сильнее.

— Нет, — сказала, наконец.

— Значит, не хочешь меня соблазнить? — он демонстративно нахмурился.

— А тебя надо соблазнять специально?

Он хмыкнул.

А потом вдруг резко наклонился, перегнувшись через крохотный столик, за которым мы сидели:

— Ты конечно можешь попробовать… Но не стоит — мне достаточно одного лишь взгляда, чтобы захотеть затрахать тебя до потери пульса.

И снова откинулся на стуле, отпив из своего бокала.

Я едва подавила стон.

Возбуждение было таким, что в голове помутнело.

Я заерзала, чуть сдвигая ноги, сжимая колени, но стало только хуже. Между ног уже пульсировало, настолько остро, что шевельнись я еще немного — взорвусь.

Мои маневры не прошли мимо внимания мужчины. Глаза его совсем потемнели, а челюсти напряглись. Он вдруг мельком осмотрелся, а потом сказал отрывисто:

— Раздвинь колени.

Мои глаза распахнулись в немом шоке.

Но противиться этому приказу я не могла.

Сегодня его вечер. Ночь. Наша ночь, и я получу от нее все, что возможно.

Я медленно развела ноги.

— Опусти одну руку под стол.

Рваный выдох. Мой или его? Но я снова выполняю указание.

Мы сидели в самом дальнем углу, чуть прикрытые колонной. И вряд ли кто-то обращал на нас внимание, но сам факт, что мог обратить, поднял у меня внутри что-то тягучее. Темно. Яркое.

Наверное, я извращенка. Ну и черт с ним, мне нравилась эта игра!

— Подними подол, — его голос был все тише, но я умела читать по губам.

Между ног плеснуло таким жаром, будто я уже добралась до повлажневших складочек. А я лишь немного задрала юбку, не решаясь на дальнейшие действия.

— Погладь себя поверх трусиков…Нет, смотри мне в глаза! — последнее было сказано резко. Мне жутко хотелось глянуть по сторонам, убедиться, что все заняты своим ужином, но Веринский не позволил. Он подался вперед и вцепился в столешницу, пожирая меня глазами. Я почувствовала, что краснею, что по спине стекает капля пота, что дыхание становится все более частым и…

Провела пальцами между ног, царапаясь о кружево.

Снова и снова.

— А теперь потяни их вверх, — глухо произнес мужчина.

Я выполнила и это требование, и, не сдержавшись, застонала, когда тоненькие веревочки нырнули точно в середину. А потом снова застонала, когда он приказал легко погладить прямо там, под кружевом. Прогнулась в пояснице, понимая, что немного, и сорвусь, желая надавить сильнее, желая получить свое прямо здесь и сейчас, как в долбанной Матрице, наплевав на общественные нормы морали.

Но не позволяла себе никаких действий.

Пока он не скажет.

— Сейчас. Быстро. Жестко.

Каждый его выдох — приказ.

Я резко двигаю рукой и в несколько секунд достигаю пика. Со сцепленными зубами, чтобы не заорать.

С искрами из глаз.

С перехваченным на несколько мгновений дыханием.

Чуть выпрямляюсь, дрожу, а потом опадаю и таю, словно мороженное на солнце.

Меня потряхивает.

Да что там, трясет. Но Веринского — больше. Я не знаю, как он сдерживается — но справляется, встает, рвет меня вверх и ведет через зал к дверям, на ходу доставая карточку на оплату.

Мы садимся в такси спустя несколько минут.

Я все еще размазана произошедшим. Но мне интересно — что он придумает дальше?

Я мельком смотрю на бугор в районе его паха и сглатываю.

А он просто берет мою руку — ту самую руку — подносит к своему лицу и втягивает запах.

Ох.

Не знаю, кто это сказал — я или он. Знаю только, что испытанное удовольствие лишь прелюдия, и это знание меня заводит. Снова.

Спустя десять минут мы в отеле. Наверное в том, что он всегда и останавливается. Идем к лифту. Веринский на меня не смотрит. Он вообще как-будто не здесь, не со мной. С виду. Но по ощущениям настолько направлен на меня, что кружится голова.

Идет. Отстраненный.

Ровно до тех пор, пока за нами не закрывается дверь.

Потому что с щелчком замка другая дверь, что была между нами, распахивается во всю ширь.

Он осторожно, контролируя каждое движение прислоняет меня к двери, опускается на колени, поднимает мою юбку и утыкается лицом в бедра. Просто дыша моим возбуждением.

— Позволь мне… — шепчу, но он перебивает.

— Позволю. Все позволю — позже.

И сжимает мою ногу левой рукой.

А правой расстегивает брюки и в несколько движений сбрасывает собственное напряжение.

И рычит мне в воспаленную кожу:

— На-астя…

Колени подламываются.

Но Миша не дает упасть.

Утыкается лбом мне в живот, подрагивая, придерживая весом собственного тела, а спустя некоторое время встает, вытягивает меня на середину комнаты и начинает медленно раздевать.

На пол падает пальто.

Потом платье.

Бюстгальтер.

Я переступаю через трусики и остаюсь в одних чулках и туфлях.

Веринский обходит медленно, внимательно, как вокруг статуи в музее. Я не вижу, я чувствую это. Закрываю глаза, потому что смотреть на него, на то, какой мной любуется — запойно, без попытки вдохнуть — нет сил.

Я чувствую легкие касания кончиков его пальцев. Мазок по плечу. Сосок. Поясница. Щека. Лодыжка.

Вздрагиваю каждый раз, но глаза не открываю. Пытаюсь предугадать, где будет следующее прикосновение.

Но он всегда непредсказуем.

Мир внезапно опрокидывается навзничь. Я успеваю издать короткий писк и тут же смешок в ответ:

— Все еще Мышка…

И вот я у него в руках. В его власти.

Он осторожно укладывает меня на кровать. Шорох одежды — и обнаженное тело и губы рядом.

Сначала я еще различаю отдельные поцелуи. Поглаживания. Горячечный выдох в ложбинку между грудями. Сильные ноги, оплетающие мои.

Потом все сливается в одну сплошную ласку. Мучительное наслаждение, требующее разрядки. Шорох прибоя на пересохшем песке. Шепот звезд в укромных местах.

Я требую, направляю, жажду и срываюсь в жаркие мольбы, но он будто решил сполна поиздеваться над собственной выдержкой, и выцеловывает каждый сантиметр, пожирает каждую эмоцию, которая рваными криками вырывается из моего рта.

А потом входит на всю длину, резко, жестко, впиваясь пальцами в мои бедра, выкручивая соски и прокусывая до крови губы.

Я мечусь по кровати, пытаясь избежать этого сводящего с ума наслаждения и, в то же время, принимая его полностью. Выгибаюсь, кричу, вонзаюсь в его кожу, кусаю плечи, руки, шею, оставляю свои отметки, требовательно рычу, пытаюсь сбросить наглого наездника.

И жалобно скулю, когда он выходит из меня и отстраняется.

Но это только начало.

Миша резко переворачивает меня на живот и дергает наверх, чтобы я встала на колени.

А потом снова входит и замирает, вырывая у меня благодарный стон, крепко держа за талию, накручивая волосу на кулак, так что я откидываю голову.

Я пытаюсь двинуться, насадиться на него снова, но он не дает. Продолжает держать в одном положении, и я чувствую, как пульсирует, наливается во мне еще больше его член.

Хныкаю и получаю, наконец, свое.

Он чуть отстраняется и снова проникает в меня, почти причиняя боль.

И начинает долбиться с мощью и твердостью бездушной секс-машины. Вот только его стоны, его пальцы, хаотично терзающие мою спину, его шлепки открытыми ладонями ничуть не бездушны. Выдают тот же восторг, который испытываю я от полного, безудержного слияния.

Мы оба пытаемся продлить эти ощущения.

И обоим это не дано.

Совсем скоро я на грани. Подаюсь назад с той же яростью, что он вбивается в меня. Вцепляюсь в простыни так, будто хочу прорвать их до матраса и рычу, не в силах совладать с животным удовольствием.

А потом прогибаюсь еще сильнее, стремясь достичь максимального соединения и, когда он начинает двигаться практически на космической скорости выкрикиваю его имя:

— Ми-иша-а…

И разрываюсь на тысячи маленьких солнц, смутно чувствуя его вопль, жар, рычание, дрожь, тяжесть…

И падаю на кровать, придавленная его тяжестью. Трясусь под ним, как припадочная, всхлипываю, мечусь.

И затихаю, наконец, практически впадая в беспамятство.

Чтобы снова воспрянуть, когда меня переворачивают и впиваются в губы крышесносящим поцелуем.

Серьезно? После всего произошедшего меня волнуют поцелуи?

Да.

Волнуют.

И его поглаживания. И сладкий, матерный шепот, в котором он мне рассказывает, в каких позах он меня сейчас оттрахает. И его руки, нежные и жесткие одновременно. И его взгляд, прожигающий меня даже сквозь закрытые веки.

Я не знаю, сколько раз он меня любил. Я сбилась со счета.

Сознание возвращалось вспышками — вот мы в ванной, стоим под потоками воды и целуемся до онемения челюстей.

Вот пьем шампанское и курим на балконе, завернувшись в одно одеяло на двоих. И вдруг он отбрасывает это одеяло, перегибает меня через перила и вонзается в меня с пылом вновь обращенного.

Вот узор на ковре. Я могу рассмотреть его, потому что лежу на нем ничком, не имея сил доползти до кровати, а рядом лежит Веринский, и выводит на моей воспаленной коже узоры.

И снова кровать. Диван. Стена.

Мы провалились в сон перед рассветом. Вырубились прямо в процессе, мне кажется, потому что спустя несколько часов я прихожу в себя в его объятиях, прижатая спиной к его груди, с его рукой, опоясавшей мне бедра и ладонью, просунутой между ногами.

Прихожу в себя и прикусываю губу, чтобы не заплакать.

Миша спит. Я чувствую это по мерно вздымающейся груди.

На часах, что стоят на тумбочке возле кровати восемь тридцать.

Мне так хорошо, что хочется орать от восторга. Мне так плохо, что хочется выть от безнадежности. Меня штормит. Я не понимаю — права я или нет. Я только знаю — без Миши я буду подыхать. Но медленно и почти благопристойно.

А с ним могу сгореть за раз.

Я понимала, что люблю его. Снова люблю — а может и любила всегда. Даже когда считала больным ублюдком.

Но любви не всегда достаточно.

Я не уверена, что смогу принять его назад полностью. Что не буду обвинять его в том, что мы натворили. Что не проснусь однажды ночью и не пойму, что живу с конченным мерзавцем. Что не сделаю себя несчастной. Или несчастным его. Что не буду думать о том, что не могу родить ему ребенка.

И дело не в страхе. А в том, что долбанные весы моей жизни уже давно накренились в другую сторону. И на той стороне на кону стоит спокойное существование. К которому я стремилась всю жизнь.

И разве оно не стоит того, чтобы избавиться от любой потенциальной угрозы?

Я осторожно высвобождаюсь из его объятий. Тихонько привожу себя в порядок. Одеваюсь.

Нет, я не собираюсь сбегать молча. Он мне не чужой.

Или чужой? Разве с близкими так расстаются?

Черт, я сама не знаю. Но менять принятых решений не намерена. Я собираюсь дождаться, когда он проснется. И ждать не приходится долго. Будто почувствовав, что он обнимает подушку, а не меня, Миша резко открывает глаза и садится на постели.

И тут же находит меня взглядом.

И в его глазах — понимание и осуждение. Мне больно от этого. Значит, я заслуживаю эту боль.

Он хмурится:

— Что, опять собралась спрятаться в своем «домике»?

Резкий не голос — смысл.

И я вздрагиваю, как от пощечины.

Потому что он прав. И его лицо, где на мгновение смешивается злость, сожаление, даже бешенство, клеймом отпечатывается на моей сетчатке.

Я не знаю, как ему объяснить, что дело не в нем, дело во мне. Что я уверена в его чувствах и желаниях — но не уверена в своих. Не уверена, что смогу продолжать жить с ним. Вот так, без утайки, с содранной кожей. Не уверена, что позволю ему остаться без наследников. Не уверена, что смогу принять таким, какой он есть. И что он сможет принять меня такой, какая я — порой нервной, стервозной, жесткой, требовательной.

Что наша возможная жизнь не обернется очередным крахом, из которого мне придется выбираться уже не одной — и не потому, что он снова напортачит, а потому, что я не справлюсь.

Я смотрю на него — нет, я пожираю его взглядом. А потом все-таки отвечаю на вопрос:

— Да. Но я не смогла бы уйти, не попрощавшись.