(без) Право на ошибку

ГЛАВА 19

Как же я боялась этого города.

Боялась выйти из самолета и впасть в истерику от запаха и вкуса, который мне был слишком знаком, которым я пропиталась за те три дня, что мы были здесь с Веринским.

Я путешествовала потом с Димой и всегда подальше от Испании. Чтобы не бередить воспоминания. И вот сейчас, вопреки всему, выбрала клинику Барселоны.

А может именно поэтому? Может я инстинктивно доверял больше людям, которые жили там, где я сама хотела бы жить? Мне нравилась испанская речь. Климат. Кухня. Мне нравились краски и запахи, дуновение морского ветра, проносящееся по Рамбла. Мне нравились изогнутые крохотные улочки и огромные проспекты с бутиками. Метро и молодежь, скверы и парки, Гауди и тончайшие пластинки хамона с вином. Я влюбилась в Барселону раз и навсегда, с того момента, как самолет оторвался от земли еще в Москве пять лет назад. И возненавидела ее так же сильно, как любила когда-то.

Но все изменилось.

Я с удивлением поняла, что мне, в общем-то плевать на мое прошлое в этом городе. И городу плевать на него. Я оказалась в незнакомом и знакомом, одновременно, пространстве, но это был как любой город на моем пути. Он был сам по себе ровно до тех пор, пока я не впущу его в свое внутреннее «я».

Просто город, в котором нам могли помочь.

Нас встречали. Тут же отвезли в апартаменты неподалеку от госпиталя — так было значительно удобнее, нежели в гостинице.

И оставили отдыхать.

Хотя отдыха с вопящей Радой, похоже, не предвиделось.

Я даже не могла хмуриться на непрекращающиеся истерики. Именно потому, что понимала — никакая это не истерика. И дело не в том, что я или Тома недостаточно за ней ухаживаем или как-то не так кормим.

Маленькая замороженная девочка растаяла и наконец-то решилась заявить миру о своих проблемах. Которые беспокоили ее все больше и больше.

Внутриутробная гипоксия, гипотрофия, синдром отмены. Дети наркоманов рождаются в момент наркотической ломки у роженицы и получают физическую зависимость, которую снимают еще в роддоме. А психологической они не помнят. Это вроде бы проходит мимо. Вроде бы. Зато мимо не проходят нарушения кровообращения, недостаточное питание, все эти долбанные вещества, которые моя радость получала «благодаря» своей матери и ее образу жизни. Органические поражения мозга. Врожденный порок сердца. Венерические заболевания. Синдром повышенной возбудимости, синдром мышечной дистонии, грыжа и миллион сопутствующих заболеваний.

Антибиотикотерапия. Массажи. Лекарства. Усиленное кормление по часам. Отсутствие зрительных и слуховых возбудителей. А главное — я рядом. Я старалась соблюсти золотую середину и не зацикливаться на залечивании ребенка, на бесконечном выяснении диагнозов. Но и не могла махнуть на что-то рукой. Не впадала в панику. Напротив, как-будто с каждой новой строчкой в огромной медицинской карте моей дочки я будто собиралась в кучу все больше, все больше верила в успех. Верила, что в моих силах сделать все практически идеально — может быть это не смогла бы среднестатистическая семья, и точно не смогло бы госучреждение или родители-наркоманы. Но я могла. И понимание, что не зря малышка попала именно в мои руки, заставляло меня верить, что все будет хорошо.

Но я ужасно нервничала на первом приеме. И на всех последующих. Не спала по ночам — мы дежурили с Томой по очереди, но это мало помогало. Продолжала каждое утро усилием воли приводить себя в порядок. «Держала лицо» — потому что знала, дай я хоть раз слабину, сорвусь в затяжную истерику.

И слушала, слушала, слушала.

Мы отменяли и исправляли диагноз за диагнозом, но проблем оставалось немало. И главные из них, из-за чего мы и приехали на диагностику, лечение и реабилитацию — это легкая форма ДЦП, которую нам обещали практически полностью убрать.

И растущая киста в головном мозгу.

Гадкая дрянь, которая давила изнутри и которую нужно было уничтожить.

Я выучила много новых слов. Часами просиживала в Интернете, пока Рада спала, разбираясь с терминами и методиками. Носила мою кроху на многочисленные обследования и процедуры. МРТ и оценка моторных навыков, план лечения от нейропедиатра, физиотерапевта, ортопеда и психолога. Физиотерапия, капельницы и краиниосакральная терапия. Испанцы одни из первых обратились к этой методике и применяли мануальные техники, направленные на работу с костями спины, чтобы восстановить правильное циркулирование спинномозговой жидкости. Рада на этих сеансах засыпала. Это была, пожалуй, единственная манипуляция, когда она спала, а не орала выматывающим криком, и я стояла рядом и осоловела улыбалась пожилому испанцу чьи пальцы порхали будто бабочки над маленьким тельцем.

Волшебник. Они все волшебники. Я верила.

— Девочке нужно сделать операцию.

Хирург смотрел на меня спокойно, а я кусала губы, чтобы не зарычать.

Да, я знала — уже понимала — что без этого никак. Новообразование надо убирать — лекарства не помогли. И также знала, что подобная операция всегда сопряжена с огромным риском.

Но альтернативы ей нет.

Я не собиралась возражать или отказываться. Я просто надеялась, что она не потребуется.

Врач это понимал и молчал, давал мне время не то чтобы прийти в себя от новости — в общем-то я знала, что так и будет.

Просто чтобы я собралась с духом и выдавила «да». Подписала все необходимые согласия. Зафиксировала в памяти день и час. Будто они сто раз не напомнят мне об этом.

И мельком подсчитала, сколько минут нам осталось до операции.

Четыре тысячи двести сорок.

Каждую из которых я намеревалась наслаждаться своей девочкой.

Ее процедурами. Присутствием рядом. Короткими прогулками по теплым, напитанным надеждой улицам. Редкими улыбками. Громким плачем. Удивлением, с которым она рассматривала свои пальчики.

Я даже позволила себе сидеть в кафе на открытых террасах с коляской, стоящей рядом. Как-будто все хорошо. Ничего не делала — просто пила кофе и смотрела на ярких прохожих. Подставляла лицо солнцу. Смотрела на спящую дочку. Иногда переписывалась с Володей, который даже готов был приехать. Смешной. И чужой — конечно я отказалась.

Я повторяла как мантру: «Ты больше не одна. Вместе мы справимся».

И даже не понимала, кому я это говорила — себе или ей.

Нас положили в больницу заранее. В отдельную палату, подключив миллион датчиков и взяв очередные анализы. Я отправила Тому на выходные — пусть мы и сблизились с ней, но я не была готова делиться своими страхами с кем бы то ни было.

Да и никто и не понял бы в полной мере.

И всю ночь лежала без сна, глядя на кроху. И молилась. Может впервые в жизни. Вот так. Не останавливаясь даже чтобы вдохнуть воздух.

Ведь впервые в жизни я просила не за себя.

Рада просыпается почти спокойная. И неуверенно улыбается, щурится, понимает, видимо, что мокрая и голодная, и громко выражает свое неудовольствие. Пусть. Это все нормально. Реакции здорового ребенка.

На мгновения — но здорового.

А потом снова куксится.

Ее подключают к капельницам. Крохотные канюли почти не повреждают ножку, и мы таскаемся по больнице, рассматривая всякую зелень и людей, потом она засыпает, а я продолжаю ее носить и за нами тянется капельница на колесиках.

Мне даже не надо смотреть на часы — мои внутренние отсчитывают минуты.

И точно вовремя нас находят.

Ведут сначала в палату, где мне надо положить малышку в кювез, а я все не решаюсь на это.

А потом в сторону операционной.

И я, взрослая, рассудительная и сдержанная женщина, которая давно разобралась в том, что сделают с моим ребенком, насколько это нужно, и которая искренне верит во врачей от Бога, что сейчас будут там, в операционной, вместе с ней — я вдруг срываюсь с места, и рискуя расшибить себе лоб, врезаюсь в закрывшиеся автоматически двери.

Сползаю на пол, до крови прикусывая губу, чтобы не заорать от иррационального ужаса.

И вздрагиваю всем телом, когда чувствую теплую руку на своем плече.

Михаил

… — Не знала, что ты педофил, Веринский. Или это просто жалость?

Тщательно прокрашенные губы Златы округлились, будто она пыталась сделать дак-фейс в камеру, а я поморщился. От всего — от ее запаха, прорисованного лица, манер. От всех этих фраз.

Сучка.

И как у меня на нее вставал когда-то?

Злата порхала между богатыми любовниками и в какой-то момент приземлилась на мне. Странно, что я не побрезговал. Удачно подловила, наверное — я уже и не помню. Помню только, что она задержалась в моей постели на пару месяцев, а потом я послал ее нахрен — стоило ей начать незаметные, как она думала, поползновения на мою свободу.

С той поры она почему-то решила, что мы чуть ли не друзья и вообще — настоящие бывшие. И что она может подходить ко мне на всяких тусовках и вставлять свои блядские замечания.

Я даже не обращал на них внимания.

Но не сегодня. Сегодня я здесь был вместе с Настей и от одной мысли что эти ублюдочные губы несут такую грязь в сторону моей спутницы я взбесился.

Настя и правда выглядела молодо. И слегка замученно. Не в пример разодетым красоткам в простой шелковой блузке и узкой юбке, волосы скручены, не накрашенная. Мы уже выбрались с работы, поздно, как всегда, и собирались ко мне домой — чтобы провести вместе всю субботу — как она напомнила, что я приглашен на этот прием. А мне надо было кое о чем поговорить с хозяином вечеринки.

Так что мы заехали буквально на полчаса. И пусть мне хотелось оставить ее в машине — нет, я не стеснялся, просто беспокоился, что она будет чувствовать себя неловко — пригласил ее пройти с собой.

И теперь бесился. Мне не нравились снисходительные взгляды шлюх и оценивающие — тех. кого они сопровождали.

Да еще и пришлось отойти ради важного разговора, оставить ее одну.

Я уже возвращался, как меня перехватила Злата и чуть ли не оттеснила к стене. Хорошо хоть Настя этого не видела — мне на фиг не сдалась ни ее неуверенность, ни ревность. В прежних пассиях они бесили, но мою девочку… Удивительно, но впервые хотелось просто оберегать от подобных чувств.

Потому я, сощурившись, посмотрел на стоящую рядом брюнетку, которая игриво положила руку мне на грудь.

Накрыл ее руку ладонью, будто хотел погладить, а потом сжал так, что затрещали кости. Соблазняющий взгляд сменился паникой.

Это гораздо лучше.

Нет, я не собирался ничего ломать ей, пусть и хотелось. Я не привык бить девочек. Но она должна запомнить раз и навсегда, что подходить ко мне опасно. Что я могу долго не обращать внимания на шавок, которые крутятся вокруг меня и повякивают. Но в какой-то момент мне это надоедает и я сажу их на цепь.

— Повтори, — чуть раздвинул я губы в кровожадной ухмылке и сощурил глаза.

— Я пошутила, Веринский, — она хрипела и пыталась вытащить свою руку.

— Любишь шутить? Тогда я устрою тебя в цирк, — улыбнулся чуть шире, а потом отбросил прочь ее конечность и, не обращая внимание на всхлип сзади, двинулся к Насте, которая разговаривала с какой-то парой.

— Скучала? — подошел к ней сзади и по хозяйски притянул к своей груди.

Она представила меня своим собеседникам — довольно приятным людям, кстати — а потом мы ретировались.

Настя шла и улыбалась уверенно, но когда сели в машину она с наслаждением скинула туфли на шпильках и облегченно вздохнула.

— Сложно привыкнуть. Они все такие…

— Искусственные?

— Манерные, скорее. Еще и любопытные. Пока тебя не было, несколько девиц атаковали вопросами, что я с тобой делаю. Ты… со многими…хм, знаком?

Я почувствовал внезапное раздражение. Позже я понял — на себя. А тогда казалось, что на нее. Что она не имеет права предъявлять мне претензии. Мне тогда много чего казалось. Я даже высказался в том духе, что мое прошлое ее не касается, как и шлюхи, которых когда-то я имел.

Обидел, видел, что обидел — но проглотила. Замолчала.

Она ведь была совсем юная. А я не то чтобы ломал ее под себя — я был в полной уверенности, что она обязана быть такой, какой мне удобно.

Выполнять четко мои указания не только на работе.

Неосознанно я лепил из нее кого-то, кем она не очень-то являлась. И если бы мы остались вместе, она бы поняла это в какой-то момент. И я бы понял. И что бы произошло?

Не знаю.

Я никогда не любил сослагательное наклонение.

Но сегодняшнюю Настю хрен сломаешь. Или вылепишь из нее что. И это дурманило голову и возбуждало самые глубинные

инстинкты.

Нет, не желание борьбы за власть. Скорее, желание просто борьбы. Которая всегда должны заканчиваться одинаково.

Я встал с кресла и почти привычно закурил, глядя в окно.

Курить последние месяцы я стал гораздо больше. И вспоминать тоже.

Две хреновых привычки, но они были чуть ли не единственной возможностью передохнуть в этой преисподней, в которой я не только поджаривал Горильского и конкурентов, но и сам подпрыгивал на сковородке, погребенный лавой дел, судов, заключений, переговоров, новых схем, журналистов и переживаний по поводу того, как там Настя со своей крохотной кнопкой, чей почти отсутствующий вес я однажды почувствовал.

Усмехнулся, снова вспомнив тот день. Точнее, ночь.

А ведь я могу и ошибаться.

И она всегда была такой. С работающими мозгами, титановым стержнем внутри и обтекаемым телом гоночной машины последнего поколения. Я просто не удосужился помочь ей снять треснувшую скорлупу.

Ведь даже пять лет назад вечер закончился совсем не так, как я уже вообразил. Никаких всхлипов, надутых губ, «у меня болит голова» и несчастных глаз, на которые я заранее разозлился. Нет, когда мы доехали домой и я тут же прошел к бару, чтобы налить себе, Настя на секунду замерла на пороге, а потом вдруг спросила насмешливо:

— Значит, тебе нравятся шлюхи, Ведмедик?

Я резко обернулся и успел увидеть, как она скидывает блузки и юбку, оставаясь только в белье и туфлях.

И чуть не открыл рот, засмотревшись на ее лицо, на котором сверкали серо-зеленые глазищи. Сверкали обидой, гневом и жаждой, отозвавшейся во мне моментальным желанием.

Она подошла ко мне и вытащила бокал из судорожно сжавшихся пальцев. А потом резко опустилась на колени и расстегнула ширинку. И запустила туда ладошку, из-за чего я с шумом выдохнул сквозь сжатые зубы.

— Наверное, шлюхи начинают с этого, да? Ублажают тебя, Ведмедик?

— На-астя… — предостерегающе.

Но ее рука уже выпростала напряженный член, губы — лишь бы не отвечать ничего, потому что, наверняка, единственное, что она могла, так это обматерить такого мудака, как я — обхватили головку, а язык прошелся по кругу.

Я выматерился сам.

Несмотря на неопытность, Настя не была ханжой. Она оказалась очень отзывчивой в постели. Страстной и желанной до помрачения, до полного растворения, до криков и потемнения в глазах. Она с удовольствием воспринимала оральные ласки и всегда была нежна.

Не сегодня.

Сегодняшняя ситуация задела в ней что-то, что она просто наездилась на меня ртом, так глубоко, что я чуть не кончил.

— Настя-я, — простонал я беспомощно, но ей уже было, похоже, плевать, что я думаю по этому поводу. Положила мои руки на свой затылок, показав, как она хочет.

И я уже не мог сопротивляться этому безумию. Вбивался, как животное, пока внутри меня не разорвались все натянутые струны, и я не зарычал, выплескиваясь ей в горло, которое конвульсивно сжалось, высекая еще большие искры в глазах.

Со стоном я оперся о столешницу, стараясь отдышаться.

А она встала и чуть пошатываясь пошла в сторону ванны.

Этого я уже допустить не мог.

Выпутался из штанов, подхватил ее, посадил на барную стойку и впился в ее растерзанные губы поцелуем. Пока она не размякла, не застонала, не начала дрожать. Пока я своими губами и языком не уничтожил все обиды, все недосказанные слова.

Она уже тогда была дикой, моя Настя.

Маленькая, яркая дикарка.

Я вздохнул, понимая, что сам же возбудил себя воспоминаниями.

И снова завалил себя работай. День, другой, третий — все одинаковые. Я часто тянулся к телефону, чтобы написать ей что— нибудь. Какие-то слова поддержки. Или ответить на ее последнее сообщение. Или позвонить.

На хрен ей это не сдалось.

Но потом не выдержал — позвонил координатору. Чтобы хоть так, опосредованно понять, что с ней все хорошо.

И спокойно выслушал про ход лечения, про операцию.

Внешне спокойно, а внутри меня поселился железный диск с зазубренными краями. Вжик — и что-то полоснуло по сердцу. Вжик — и от желудка кровавое месиво.

Я знал, что клиника была выбрана идеально. Что все пройдет хорошо — во всяком случае, операция. Должно пройти. Но не мог не думать о двух хрупких девочках где-то в далекой стране, которым сейчас, наверное, очень страшно и больно.

Блядь, ну как я мог их там оставить одних?

Я даже не стал спрашивать у Насти, могу ли я приехать. Или предупреждать. Она бы сказала, что не могу. Что ей это не нужно — или мне не нужно.

Да и пусть, пусть будет не довольна.

Я не стал бы ее слушать.

Заказал билет, а потом сидел в аэропорту и бесился, потому что рейс задержали, и я материл своего помощника, который не нашел билетов на более ранний, или не заказал частный перелет

И с аэропорта сразу в госпиталь. Потому что это правильно. Потому что так и надо — сидеть под операционной. Вместе.

Но не на коленях, уткнувшись лбом в дверь.

Сердце сжалось, когда я увидел распластанную фигурку, и я не стал задерживаться. Шагнул вперед, как мог мягко взял ее за плечо, а когда вздрогнула и обернулась, притянул к себе, обнимая руками, всем телом, всей силой, которую я хотел ей передать, погружаясь в какой-то транс от ее доверчивости, теплоты, дрожи и лучшего запаха на свете.

Не знаю, сколько мы там простояли.

Но стоять дальше было бессмысленно — операция длилась от двух до четырех часов и Настю должны были позвать, как только можно будет пройти к малышке.

Я поднял ее за подбородок и с удивлением отметил, что Настины глаза были сухими. В них только горела лихорадочная надежда и благодарность.

Едва сдержался, чтобы не покрыть ее веки поцелуями. Вздохнул только, развернул, как куклу и подтолкнул в нужном направлении:

— Пойдем. Нам не помешает кофе.