Библиотека литературы Древней Руси. Том 14 (Конец XVI - начало XVII века)

ОРИГИНАЛ

Отнележе рече Бог: «Да будет свет, небо и земля, и солнечное течение, и лунное умножение и умаление, и егда быша звезды, восхвалиша мя гласомъ велиемъ вси ангели мои»,[189] и сотворенна прочая тварь вся, и человецы уселишася, изочтоша времена, индикты и по еврейски, и по гречески, и по латынски, понеже по розводцамъ разчитаютъ времена[190] и лета.

По русскому же языку въ лета 7118-го преставися благоверный и благородный, и благочестивый, прирожденнаго благочестиваго государя царя и великаго князя Василия Ивановича всеа Русии, Шуйского,[191] — понеже от единаго корени владеющаго вселенную Августа, кесаря Римского,[192] и от единыя православныя веры християнския началника, князя Владимера Киевскаго[193] и всеа Русския земли и от единоя отрасли великаго князя Александра Ярославича Невскаго[194] разделения ветви — государевъ бояринъ, воинъ и воевода, и ближней советникъ, и правитель, и по прирожению нетий[195] сииречь племникъ, князь Михайло Васильевичь, Шуйской именуемый, понеже от единаго великаго князя Александра Ярославича Невскаго, якоже преди рекохомъ, родишася князь Андрей Владимерский и Суждалский,[196] и князь Данило Московский,[197] и прочая братия; и от сего князя Ондрея Александровича князи суздалские и шуйские родишася, а от князя Данила Александровича московские князи и цари родишася. Но о семъ умолчимъ, на предреченныя да поидемъ.

Егда той воинъ и воевода, князь Михайло Васильевичь Шуйской, послушавъ царя и приехалъ въ царствующий град Москву из слободы Александровы,[198] и напрасно, грех ради наших, и родишася боярину князю Ивану Михайловичу Воротынскому[199] сынъ, княжевичь Алексей. И не дошед дву месяцъ, по четыредесять дней рожения, бысть князь Михайло крестный кум, кума же — княгиня, жена князя Дмитрея Ивановича Шуйского, Марья,[200] дочь Малюты Скуратова.[201] И по совету злых изменников своих и советников мысляше во уме своем злую мысль изменную: уловити, аки въ лесе птицу подобну, аки рысь, и зжарити, — змия лютоя, злым взором аки зверь лютыи! Дияволу потеха бесится, сатане невеста готовится.[202]

И какъ будет после честного стола пир навесело,[203] и диявольским омрачением злодеянница та, княгина Марья, кума подкрестная, подносила чару пития куму подкрестному и била челомъ, здоровала с крестником, Алексеемъ Ивановичем. И в той чаре — питие уготовано лютое, питие смертное. И князь Михайло Васильевичь выпивает ту чару досуха, а не ведаетъ, что злое питие лютое, смертное. И не в долгъ час у князя Михайла во утробе возмутилося, и не допировал пиру почестного, и поехал къ своей матушке княгине Елене Петровне.[204]

И какъ выходит в свои хоромы княженецкие, и усмотрила его мати, и возрила ему во ясные очи. И очи у него ярко возмутилися, а лице у него страшно кровию знаменуется,[205] а власы у него на главе, стоя, колеблются.

И восплакалася горько мати его родимая, и во слезах говорит ему слово жалостно: «Чадо мое, сынъ, князь Михайло Васильевичь! Для чего ты рано и борзо с честнаго пиру отъехал? Любо тобе богоданый крестный сынъ принял крещение не в радости? Любо тобе в пиру место было не по отечеству? Или бо тебе кум и кума подарки дарили не почестные? А хто тобя на пиру честно упоил честнымъ питием? И съ того тебе пития векъ будет не проспатися! И колько я тобе, чадо, в Олександрову слободу приказывала: не езди во град Москву, что лихи в Москве звери лютые, а пышат ядом змииным, изменничьим».

И паде князь Михайло на ложе своем, и нача у него утроба люто терзатися от того пития смертнаго. Он же на ложе в тосках мечющеся, и биющеся, и стонуще, и кричаще люте зело, аки зверь под землею, и желая отца духовнаго. Мати же да жена его, княгина Александра Васильевна,[206] и весь двор его слез и горкаго вопля и кричания исполнися.

И доиде въ слух сия болезнь его страшная до войска его и подручия, до немецково воеводы, до Якова Пунтусова.[207] И многи дохтуры немецкие со многими лечебными пригодами и не можаше никако болезни тоя возвратити. И з двора дохтуры немецкия от князя идяху и слезы испущаху, аки о государе своем.

И от того же дни в настатьи всенощных, якоже в житии Великаго Василия,[208] «солнце къ солнцем заиде», по исходе дневных часовъ,[209] месяца апреля въ 23 день, со дни великаго воина и страстотерпца Георгия[210] ко дни воеводы Савы Стратилата,[211] понеже и сей воинъ, и воевода, и стратилат. Но тогда бо по Московскому государству не слышанно бысть настоящия ради нощи. Наутрие же, светающуся вторнику и восходящу солнцу, слышано бысть по всему царствующему граду Москве: «Отшедъ он сего света, преставися князь Михайло Васильевичь!»

И тогда убо стекаются ко двору его множество войска, дружины и подручия его хоробраго, и множества народа, по писанному, «юноша с девы, и старцы со юнотами»,[212]и матери со младенцы, и всякъ возрастъ человечь, — со слезами и съ великим рыданием. От войска же его и дружины хоробрыя князя Михайла Васильевича ближние его подручники, воеводы и дворяне, и дети боярские, и сотники, и атаманы прихождаху во двор его, и ко одру его припадая со слезами, и со многим воплемъ, и стонанием. И жалостно во слезах глаголаше и причитаху: «О господине, не токмо, не токмо, но и государь наш, князь Михайло Васильевич! Отшел еси от сего света, возлюбил еси Небесному Царю воинствовати, а нас еси кому ты оставил? И хто у насъ грозно, и предивно, и хоробро полки урядит? И кому нас приказал служити? И у ково намъ жалованья просити? И за кемъ намъ радошно и весело на враги ехать ко брани? Не токмо, государь нашъ, подвигом своим врагов устрашалъ, но и мыслию: помыслишъ на враговъ, на литовских и польских людей, и оне и от мысли твоея дале бегут, со страхом емлются. А ныне мы — аки скоти безсловеснии, овцы, не имуще пастыря крепкаго! У тобя, государя нашего, въ полцех войска нашего и без казни страшно и грозно, а радошны и веселы. И как ты, государь нашь, въ полцех у нас поедешъ, и мы, аки на небесное солнце, назретися не можем!»

Но бо все вкратце пишем, а недоумеем убо много и жалостнаго плача и причитания их исписати. Но возвратимся убо ко прежнему.

Тако убо ко двору его стекаются и держащеи власти, и строящеи, и правящеи царския, народная; таже и нищии, и убогии, и вдовицы, и слепии, и хромии, — всяк со слезами и горким воплем, кричаще и воплюще; также и богатии велможи.

Таже прииде немецкий воевода Яковъ Пунтусовъ со двенатцетьми своими воеводы[213] и съ своими дворяны. Московские же велможи не хотяху его во двор ко князю пустити, неверствия ради, къ мертвому телу. Яков же з грубными словесы во слезах изглагола: «Како мя не пустите, не токмо господина моего, но и государя, кормильца моего, своими очи мне видети? Что ся таково содеяся?» И пустиша его во двор. Шед Яковъ, и виде мертвое его тело, и восплакася горько, и целова его тело; простяся и пошед со двора, плакася горце; и захлебаяся, глаголаше во слезах: «Московскии народи! Да уже мне не будет не токмо на Руси вашей, но и в своей Немецкой земли, но и от королевских величествъ государя такова мне!»

Таже прииде и самъ царь и з братьи своими,[214] таже и патриархъ, — тогда держа святительский престолъ Великия Росии Ермогенъ,[215] — и митрополиты, и епископы, и архимариты, игумены и протопопы, и весь священный собор, и иноческий чинъ, черноризцы и черноризицы, и не бе места вместитися от народнаго множества.

Тогда убо посылают во вся торги Московского государства изыскати колоду дубовую, еже есть гроб, въ ню же положат тело его. И, меру вземше, во вся торги ходивше, избравше величайшее всех и никако возможе вместити телеси его. И тогда пристрогавши въ концехъ колоды тоя, и тако съ нужею пологаютъ въ колоду тело его, да изнесут тело его ко церкви. И тогда привезоша гроб каменен великъ, но ни той довляше вместити тело его, понеже великъ бе возрастом телес своих, по Давиду пророку,[216] рече: «паче сыновъ человеческих». И тако, устроивше в древяном гробе, понесше, хотяху положити в Чудовъ монастырь архистратига Михаила[217] до времени бо и вины ради сицевыя, яко да тело его во граде Суздале положено будет и ко гробомъ прародителъским и родительскимъ присовокупятъ,[218] и он предреченный каменный гроб устроят. Но въ Суздале-граде в то время нестроение велико сице, понеже осилели воры и литовские люди, паны съ войским своимъ;[219] да егда си отступятъ, тогды его отвезут въ Суздаль-град.

И слышавше народное множество, что хотятъ тело его въ Чудовъ монастырь положить, и возопиша всенародное множество, яко единеми усты: «Подобает убо таковаго мужа, воина и воеводу, и на супротивныя одолителя, яко да в соборной церкви у архангела Михаила[220] положен будет и гробом причтен царским и великихъ князей великие ради его храбрости и одоления на враги и понеже он от их же рода и колена», — якоже напреди рекохомъ.

И тогда царь велегласно къ народу рече: «Достойно и праведно сице сотворити». И тако на главах понесоша въ соборную церковь архангела Михаила; последствующу патриарху, и митрополитам, и всему священному собору, таже по нем царь, и весь царский синглит, и всенародное множество, предъидущеи и последствующеи, поющих надгробное пение священных собор.

От народа же и кричания и вопля тяшка гласа поющих надгробное покрываху, и не бе слышати гласа поющих. И се бе дивно, яко толику безчислено народу суще, предъидуще и последствующи, яко звездъ небесных, или, по Писанию рещи, яко песокъ морский.[221] И не бе видети ни единаго человека не плачющеся, но велми слезны, кричь и плач, и рыдание велико всякого человека — богатии и убозии, и нищии, хромии и слепии, а безногии ползующе, главами своими о землю бьющеся, плачющеся и жалостно причитаху. И якоже и самому царю и патриарху плачюще со стенанием, и воплем и рыданием горце всему народу; но и аще у ково и каменно сердце, но и той на жалость розлиется, зря своего народа плачющеся.

И тако съ великою нуждею, утеснения ради, несяху тело его во гробе ко церкви, и от народнаго теснения, якоже некогда Алексея человека Божия;[222] и донесоша, и положиша среди церкви у архангела Михаила; и певше надгробное подобное пение, и разыдошась, яко да предреченный каменный гроб устроят и могилу на вмещение гроба ископают. Но убо маломощнии и нищии, такожде вдовицы и черноризцы день той председяху, плачюще и скорбяще, Давыдовы же псалмы над нимъ непрестанно глаголаху, применяясь, день и нощь.

Наутрие же свитающе дни, утреннему славословию кончану, — солнцу паки возсиявшу и второму часу наставшу,[223] и паки стекается всенародное множество со всего Московского царства, понеже во вчерашний день не всемъ въ слухи внидоша и не ведомо, где погребен будет. Ныне обое слышат, и сего ради безчисленное множество отвсюду стекаются: мужие и жены, и, по-предреченному, старцы со юнотами, нищии, слепии и хромии, иже есть хто не ведаше его во плоти, но слышавше его храбрость и на враги одоление, и поне погребанию его сподобятся причетницы быти. И тако торжыща истощишася, и купилища быша порозни оставльше, а раби — господей своих службы, и домы порозни быша житей своихъ: всякъ возрастъ стекается на погребение его.

Таже по времени царь, и патриархъ, и прочий синглит, и освященный собор во церковъ ону собрася, и уставному пению, погребению наченшуся, и гласу от поющих превозносящуся зелне, понеже въ строках роспеваху. От бояр же и от служилых людей, иже бе с ним в великой оной службе, и победе и во одолении бывших, паче же и от всенароднаго множества люди, по-предреченному, яко звездъ небесных или песка морскаго: вдов же, оставльшихся от муж своих, и черноризиц, и нищих, и сирот, вопиющих съ плачем и кричанием. И не бе слышати гласа поющих, и мнетися, аки во иступлении ума сущу, яко и воздуху потутнути, и земли стонати, и камению колебатися, не токмо церкви стенам, но и граду; и, по пророку рещи, яко «взятся покрову храма от гласа вопиющих». И не бе слышати гласа поющих, а ереи все во церкви просвещашеся множеством свещъ, и мостъ же церковный наводнящеся пролитием слез от народа.

И не бе изрещи и исписати, по Апостолу глаголюще, «на сердце человеку не взыде»,[224] иже народи плачюще и жалостно причитаху! Овии убо столпа его Руские земли глаголаху, инии же тверда и велика града именоваху, инии же яко новаго Исуса Наввина[225] нарицаху его, инии же яко Гедеона и Варака, или Самсона, победителя иноплеменником, зваху его: отъехавше въмале и роспространшеся, и приехавше во мнозе; овии же яко Давида, отомстителя врагом, зваху или яко Июду Макиавейского,[226] въ толкое в нужное время добре храбровавшего. И, по Апостолу рещи, «возмогоша от немощи, и быша крепцы во бранех, обративше же в бегство полки чюждих».[227] Инъ же некто стоя от народа, велегласно вопияху со слезами во храме архангела Михаила: «Взял еси у нас, Господи, таковаго воеводу князя Михайла Васильевича, но ты ныне сам заступай нас, якоже при Езекеи на Сенахирима, царя Невгицкаго!»[228] А инъ же отъ служащих его глаголя: «Не подобает убо таковому телеси ево в земли разсыпатися: вем бо его телесную чистоту, купно же и духовную».

Да что убо много глаголати: не вместят ушеса жалостнаго причитания плача их! И мнетися, яко сонъ видети или въ недоумение быти, якоже Петру апостолу, егда ангелъ изведе его ис темницы.[229]

Не токмо же Русские земли народом и всему миру плакати, но и иноземцемъ, и немецким людем, и самому свицкому воеводе Якову Пунтосову плачюще, и к русскому народу во слезах от жалости глаголет: «Уже, де, нашего кормильца и вашего доброхота, Русския земли столпа и забрала,[230] крепкаго воеводы не стало!» Прочии же от народа, — умолчим бо о сем немецкого воеводы его умильных и жалостных глаголаний, — и возопиша русский народ: «Воистинно бысть тако!» И понеже по Еуангелию глаголюще, «не вместити пишемых» плача их «книг».

И тако отпевше надгробное пение, и полагают его в предреченной каменной гроб, и относят его в соборной церкви в приделъ[231] за олтарем на южной стороне, в церковь Обретение честные главы пророка и Крестителя Иоанна. И тамо полагают его в новоископанномъ гробе, иже никтоже, по Евангелию, прежде сего положенъ бысть,[232]тамо за олтарем придела же Святыя Живоначалныя Троицы, идеже положени быша благочестивы и блаженныи памяти цари и великии князи: царь и великий князь Иван Васильевич всеа Руси, во иноцех Иона,[233] и сын его, благодатный, благородный и благочестивый царевич Иван,[234] и вторый сынъ его, царь и великий князь Федор Иванович[235] всеа Русии, в соборной церкви, якоже преди рекохом.

Мало же о сем побеседуем от древнихъ повестей, кои приложим, якоже плакашеся прежде по патриархе Иякове Иосифъ и прочая братия его и съ ним египтяне,[236] или рещи во исходе Израилеве из Египта в пустыни горы Синайския,[237] плакася весь Израиль по Моисеи пророце,[238] или паки рещи, плакася по Самоиле пророце[239] весь Израиль великим плачемъ, не малъ же плач сотвориша людие по цари Иосее,[240] таже плакася уничиженный и расточенный Израиль по Июде Маккавеи и по братье его. Зде же не меньши того плач бысть всенародному множеству, новому Израилю,[241] христианскому народу государъства Московского.

А о матери его, княгине Елене Петровне, и о жене его, княгине Александре Васильевне, что изглаголати или исписати! Сами весте матерне сетование и рыдание, и по своим детем разумейте, какъ у коей матери и последнее дитя, а не токмо единочадное, смерти предастъся, и како убо матерню сердцу по своем детяти! И то, како княгина Елена и княгина Александра горько плачюще, и кричаще, и вопиюще, и бьющеся о гробницу белу каменну князя Михайла, и жалостно во слезах причитая.

Мати же причитаху от жалости: «О чадо мое, милый князь Михайло! Для моих слез на сесь свет из утробы моея родися! И како еси во утробе моей зародися? И како утроба моя тобою не просядеся, излияти тобе на землю?» А жена его причитаху: «Государю мой, князь Михайло Васильевичь! Жена ли тебе не въ любве, яз, грешница! того ли еси ради смерти предался? И почто ми еси не поведал? И ныне возьми меня под свой каменной гроб, и под гробом смерти предамся! И готова есми за тобя во аде мучитися, нежели мне от тобя на сем свете живой остатися!» И разумейте их жалостное причитание, и плача горького не исписати.

Но буди вам известно, яко и сам царь Василий, егда от погребения возвратися, и пришед въ полату свою и на злат стол свой царский ницъ пад, и плачася, захлебаяся горко, смоча слезами столъ,[242] слезы на пол с стола каплющи.

Матерь же его, княгину Елену, и жену его, княгиню Александру, ближнии их верныи слузе едва съ нужею от гробницы отволочаше въ домъ свой. Черноризицы же, иноки и вдовицы во слезах же утешаше их: «Да не плачитеся, княгиня Елена Петровна и княгиня Александра Васильевна, но Богу убо такъ извольшу: краткой векъ жити ему; вам бо от многаго плача и туги великия во иступлении ума не быти!» И те же княгины, мати его и жена, пришед же в дом свой и падше на стол свой ницъ, плакахуся горце и захлебающе, стонуще и слезами своими стол уливая, и слезные быстрины, аки речныя струя, на пол с стола пролияшеся, и до утра без пищы пребывая, якоже Давыд иногда плака по Анафане, сыне Саулове.[243]

Но и старицы же, яко галицы, вдовицы же, яко ластовицы, наутрее около церкви оноя председяху весь день, якоже и матери со младенцы, и мнози боярские жены, овдовевше, своею печалию стекахуся въместо ко оной церкви.

И бе въ мире шатание, и колебание, и смущение много болезни ради смертной, и глаголаху другъ ко другу: «Откуду бо нашедшу на такова мужа такое смертное посечение; бысть бо таковый воин и воевода? Аще ли Божие попущение, то воля Господня да будет!» И вси ту въ сетовании бяху.

Не подобает же сего молчанием покрыти, по реченному ангеломъ к Товиту, «еже дела Божия проповедати, таити же царевы тайны».[244] Сице же зде случися. Некто житель града, быв прежде въ службе царской въ писателех Дворцова приказу,[245] сказа нам, по тонку глаголя: «Прежде, — рече, — преставления его, княжа», — о немъ же ныне повесть глаголем, — «за 15 день, съ праздника Воскресения Христова къ понедельнику въ ночь,[246] видехъ видение. Мняхся, стою на площаде государеве межъ Пречистою соборною и Архангелом.[247] И позрех на царские полаты. И се видит ми ся, яко един столпъ розвалися и потече из нево вода, но велми черна, что смола, или декоть. Таже полстолпа отломився, паде, и по семъ не вдолзе и другая полъстолпа сокрушися, и обое ни во что бысть. И падение оно помнихом ми ся страшно. Аз отъ страха возбнувся от сна и размышляя видение се. И после заутрени таити сна не могох и поведах ту мужу некоторому, стару деньми, яко 90 летъ ему сущу от рожения, и у царей въ приказех велику ему бывшу и многу въразумех, и для старости оставлься царския службы, но во смирении пребывая, кормяся от своих вотчинъ. Он же, слышавъ от меня таковая и размышляя во уме своем, рече ми: „Мнит ми ся, яко некоторому великому мужу от полаты царевы смертное посечение приближается". И аз сие видение и оного мужа речей размышлях, и никому не глаголах до сего, донележе збышася въ сие настоящее время».

Прочее же о семъ умолчимъ, да не постигнетъ насъ, по апостолу, закоснение, но мало побеседуем о мимошедшемъ.

ПЕРЕВОД

С тех пор как сказал Бог: «Да будет свет, небо и земля, и движение солнца, и луны нарастание и убыль, и когда появились звезды, воздали мне хвалу громогласно все ангелы мои» и все остальные творения, и люди стали жить на земле и стали вести счет времени и по индиктам, и по еврейскому счету, и по греческому, и по латинскому, ведь по специальным таблицам рассчитываются времена и годы.

По счету же, принятому у русского народа, в 7118 (1610) году скончался благоверный, и благородный, и благочестивый родственник царя и великого князя всея Руси Василия Ивановича Шуйского, прирожденного благочестивого государя (происходил он от единого корня Римского кесаря Августа, обладавшего всей вселенной, и от начинателя единой православной христианской веры князя Владимира, князя Киевского и всей Русской земли, и от единой отрасли разделившейся ветви рода великого князя Александра Ярославича Невского), — <скончался> государев боярин, воин и воевода, ближний советник и правитель, по рождению нетий, то есть родственник царя, князь Михаил Васильевич, именуемый Шуйский, так как происходил он из того же рода великого князя Александра Ярославича Невского, о котором выше говорилось и от которого родился князь Андрей Владимирский и Суздальский, князь Данило Московский и прочие братья; и от этого князя Андрея Александровича произошли князья суздальские и шуйские, а от князя Данила Александровича произошли московские князья и цари. Но умолчим об этом, вернемся к сказанному выше.

Когда этот воин и воевода, князь Михаил Васильевич Шуйский, послушался царя и приехал в царствующий град Москву из Александровой слободы (и ошибкой это было, за грехи наши), родился у боярина Ивана Михайловича Воротынского сын, княжич Алексей. И не прошло двух месяцев, через сорок дней после его рождения, как стал князь Михаил крестным кумом, а кумой стала жена князя Дмитрия Ивановича Шуйского, княгиня Марья, дочь Малюты Скуратова. И по совету злых изменников и своих советчиков замыслила она в уме своем злой умысел изменнический: уловить князя Михаила неожиданно, подобно тому как в лесу птицу ловят или как рысь нападает, и растерзать — змея лютая, со взором злым, как будто у лютого зверя! Радость дьявола буйствует, невеста сатане готовится.

И настал — после торжественного стола — час пира веселого, тогда, дьяволом омраченная злодейка та, княгиня Марья, кума крестная, подносила чару питья куму крестному и била ему челом, поздравляла с крестником, Алексеем Ивановичем. А в той чаре — питье приготовлено лютое, питье смертное. И князь Михаил Васильевич выпивает ту чару досуха, а не знает, что злое питье это лютое, смертное. И скоро у князя Михаила все в утробе возмутилось, и не допировал он пира званого, и поехал к своей матушке княгине Елене Петровне.

И как входит он в свои палаты княжеские, увидела его мать и взглянула ему в ясные очи. А очи у него сильно помутились, а лицо у него страшно кровью залито, а волосы у него на голове дыбом стоят и шевелятся.

И заплакала горько мать его родимая и в слезах говорит ему слово жалостное: «Дитя мое, сыночек, князь Михаил Васильевич! Почему ты так рано и быстро со званого пира уехал? Или твой богоданный крестный сын принял крещение без радости? Или тебе в пиру место было не по отчеству? Или тебе кум и кума подарки дарили не почетные? А кто тебя на пиру честно упоил честным питьем? С этого питья тебе вовек не проспаться! Сколько раз я тебе, дитятко, в Александрову слободу наказывала: не езди в город Москву, лихие люди в Москве, словно звери лютые, пышут ядом змеиным, изменническим».

И пал князь Михаил на постель свою, и начала утроба его люто разрываться от того питья смертного. Он метался по постели в тоске, и бился, и стонал, и кричал так страшно, как будто зверь под землей, и звал отца духовного. Мать же его и жена, княгиня Александра Васильевна, плакали, и весь дом его наполнился плачем, горькими воплями и причитаниями.

И дошел слух о его страшной болезни до войска его и до его помощника, до немецкого воеводы, до Якова Пунтусова. И многие доктора немецкие с разными лечебными припасами не могли никак болезнь назад повернуть. И пошли со двора от князя доктора немецкие, и слезы о нем проливали, как о государе своем.

И в тот же день перед всенощной — как сказано в житии Василия Великого — «солнце к солнцам зашло», — случилось это на исходе дневных часов, месяца апреля в 23 день, в ночь со дня памяти великого воина и мученика Георгия на день памяти воеводы Саввы Стратилата, — ведь и князь Михаил был и воин, и воевода, и стратилат. Но тогда сразу весть эта не разнеслась по Московскому государству из-за того, что тогда ночь была. Утром же на рассвете, во вторник, когда солнце начало всходить, слух разнесся по всему царствующему граду Москве: «Покинул этот свет, скончался князь Михаил Васильевич!»

И тогда собираются к его дому множество войска, дружина и храбрые его помощники, и множество народа, как пишется, «юноши с девами, старики с молодыми», и матери с младенцами, и люди всякого возраста, — все со слезами и громким рыданием. От войска же его и храброй дружины князя Михаила Васильевича приходили в дом его ближайшие его помощники, воеводы и дворяне, и дети боярские, и сотники и атаманы, и к одру его припадали со слезами, с громким воплем и стенанием. И жалобно, сквозь слезы, говорили они и причитали: «О господин, не только, не только, но и государь наш, князь Михаил Васильевич! Покинул ты этот свет, предпочел быть воином Небесного Царя, а нас на кого оставил? И кто у нас грозно, и красиво и храбро полки выстроит? И кому приказал нам теперь служить? И у кого нам жалованья просить? И за кем нам радостно и весело на врагов ехать в бой? Ты, государь наш, не только подвигом бранным своим врагов устрашал, но и замыслами: только задумаешь поход на врагов, на литовцев и на поляков, как они от одной мысли твоей далеко бегут, страхом гонимые. А ныне мы — как скоты бессловесные, овцы, не имеющие крепкого пастыря! У тебя, государя нашего, в полках войска нашего и без наказания порядок, страшный и грозный, а мы все — радостны и веселы. И как ты, государь наш, перед нашими полками поедешь, и мы, как на солнце на небе, на тебя насмотреться не можем!»

Пишем все это вкратце, ибо не сумеем подробно жалостный их плач и причитание описать. Но вернемся к прежнему повествованию.

Так ко двору его стекаются и власть имущие, и всем распоряжающиеся, и управляющие царскими делами и народными, стекаются и нищие, и убогие, и вдовицы, и слепые, и хромые — все со слезами и горьким воплем плачут и причитают; собираются и богатые вельможи.

Пришел и немецкий воевода Яков Пунтусов с двенадцатью своими воеводами и дворянами. Московские вельможи не хотели его — из-за его неправославия — в дом к князю пустить, к мертвому телу. Яков же с бранными словами и в слезах сказал им: «Как же вы меня не пустите своими очами видеть не только господина моего, но и государя и кормильца! Что такое случилось?!» И пустили его в дом. Пришел Яков и увидел мертвое его тело и разрыдался горько и целовал его; простился и пошел со двора, горько плача; и, захлебываясь от слез, говорил: «Люди московские! Уже не увидеть мне больше такого государя не только на Руси вашей, но и в моей Немецкой земле, даже и среди королей!»

Пришел и сам царь с братьями своими, пришли и патриарх (тогда святительский престол Великой России держал Гермоген), и митрополиты, и епископы, и архимандриты, игумены и протопопы, и весь священный собор, и иноки, монахи и монахини, и не было места, где можно было бы поместиться, из-за множества народа.

Затем посылают искать — на всех торгах Московского государства — дубовую колоду, то есть гроб, чтобы положить в него тело его. И, сняв мерку, по всем торжищам ходили, и выбрали самую большую колоду изо всех, но никак не могли вместить его тело. И тогда еще выдолбили с концов эту колоду и так с трудом положили в колоду тело, чтобы нести его в церковь. А затем привезли огромный каменный гроб, но и в тот нельзя было вместить тело его, ибо был он телом очень велик, по речению пророка Давида, «больше сыновей человеческих». И тогда, уложив его в деревянный гроб, понесли и хотели положить в Чудовом монастыре архангела Михаила до того времени, пока тело его не положат в граде Суздале, вместе с гробами прародительскими и родительскими, и пока не приготовят упомянутый выше каменный гроб. Но в городе Суздале в это время были великие беспорядки, так как взяли там верх изменники и литовские люди, паны с войском своим; и решили, что когда те уйдут оттуда, тогда отвезут его в город Суздаль.

И услышал народ, что хотят тело его в Чудовом монастыре положить, и возопил весь народ в один голос: «Подобает, чтобы такой муж — воин, и воевода, и врагов победитель, был положен в соборной церкви архангела Михаила, вместе с гробами царскими и великих князей, ради его великой храбрости и побед над врагами, а также и потому, что происходит он из их же рода и колена», — как мы уже ранее сказали.

И тогда царь громогласно народу объявил: «Достойно и справедливо так поступить». И тогда на головах понесли его в соборную церковь архангела Михаила; шли за ним патриарх, и митрополиты, и весь священный собор, шел за ним царь и царские советники, и множество народа шло впереди и сзади, и священный собор пел надгробное пение.

От крика же народного и громких причитаний надгробное пение заглушалось, и не слышны были из-за них голоса поющих. И удивительно было видеть такое стечение народа, идущего впереди и позади гроба, и было людей бесчисленное множество, как звезд небесных, или, по Писанию, как песка морского. И нельзя было увидеть ни одного человека, который бы не плакал, но все были в слезах, крик, и плач, и рыдание громкое раздавались отовсюду: плакали и богатые, и убогие, и нищие, хромые и слепые, а безногие ползали, бились головами о землю, плакали и жалобно причитали. И сам царь и патриарх плакали горько — со стенаниями, воплем и рыданием на глазах у всего народа; если у кого-нибудь и было каменное сердце, то и тот слезами заливался от жалости, видя весь народ плачущим.

И так с великим трудом — из-за тесноты — несли его тело в гробу к церкви, — народ теснился так же, как некогда при погребении Алексея, человека Божьего, и донесли, и поставили посередине церкви архангела Михаила; и, отпев подобающее надгробное пение, разошлись до тех пор, пока упомянутый выше каменный гроб не приготовят и могилу для гроба не выкопают. Но убогие и нищие, вдовы и иноки сидели у гроба в этот день, оплакивая его и скорбя, и псалмы Давида над гробом непрестанно читали, попеременно, день и ночь.

Утром, на рассвете, когда закончилось утреннее славословие и солнце опять засияло, и настал второй час дня, опять собрался народ со всего Московского царства, так как вчера еще не все узнали о смерти и не было известно, где будут погребать. Теперь и то и другое узнали, и стекается поэтому бесчисленное множество людей отовсюду: мужчины и женщины, и, как выше говорилось, старики с молодыми, нищие, слепые и хромые, и такие, которые и не видели его, пока он был жив, но слышали о его храбрости и победах над врагами и теперь захотели быть среди погребающих. Тогда и торжища обезлюдели и все лавки пустыми остались, а холопы бросили службу у господ своих, и все дома опустели, остались без жителей: люди всех возрастов стекаются на погребение его.

Через некоторое время царь и патриарх, и прочие власти, и священный собор собрались все в церковь эту, и начался обряд погребения пением по уставу, и голоса поющих громко неслись ввысь, пели два хора попеременно. И были здесь бояре и служилые люди, которые с ним вместе несли тяжелую воинскую службу, были вместе в победах и поражениях, а более всего было людей из простого народа, по сказанному выше, как звезд небесных или песка морского: вдов, оставшихся без мужей, монахинь, нищих, сирот, причитающих с плачем и воплями. И не стало слышно голосов поющих, и казалось, что все как будто в исступлении ума, как будто и воздух загудел, и сама земля застонала, и камни зашевелились — не только в церковных стенах, но и в городских; по словам пророка, «крыша храма поднялась от голосов вопиющих». И не слышно было голосов поющих, а священники осветили все в церкви множеством свечей, и пол церковный был залит слезами народными.

И не сказать и не описать этого, а по апостольскому речению и «сердце человека не постигнет» то, как люди оплакивали его и как жалобно причитали! Одни называли его столпом, опорой Русской земли, другие именовали укрепленной и сильной крепостью, иные называли новым Исусом Наввиным, иные — Гедеоном и Вараком, или Самсоном, победителем иноплеменников: уехал с малыми силами, и увеличил их, и вернулся со многими. Одни называли его Давидом, отомстителем врагам, другие — Иудой Маккавейским, бесстрашно воевавшим в такое трудное время. И, как апостол сказал, «преодолели немощь, и стали сильны в сражениях, обратили в бегство полки иноплеменников». Кто-то из народа громогласно возопил со слезами в храме архангела Михаила: «Взял у нас, Господи, такого воеводу князя Михаила Васильевича — теперь сам защищай нас, как при Езекии от Сеннахирима, царя Ниневийского!» А кто-то из слуг князя сказал: «Не суждено такому телу в земле истлеть: мне известна его телесная и духовная чистота».

Да что много говорить: уши не вместят жалобных причитаний их плача! И казалось всем, что сон видят или постичь не в силах, как было это с Петром апостолом, когда ангел вывел его из темницы.

Не только люди Русской земли плакали и все государство, но и иноземцы, немецкие люди, и сам шведский воевода Яков Пунтусов плакал и русскому народу, в слезах от жалости, говорил: «Уже не стало нашего кормильца и вашего покровителя, Русской земли опоры и защиты, крепкого воеводы!» Другие же люди из народа и с ними весь русский народ — умолчим далее о слезных и жалостных причитаниях немецкого воеводы — возопили: «Воистину так оно и есть!» Ведь плач их, как в Евангелии сказано, «не поместится в писаных книгах».

И так, отпев надгробную службу, кладут его в каменный гроб, о котором речь была выше, и относят его в придел за алтарем соборной церкви, на южной стороне, — в церковь Обретения честныя главы пророка Иоанна Крестителя. И там опускают его в только что выкопанную могилу, в которой никто, по Евангелию, прежде него не был положен, в той же соборной церкви, как прежде сказали, за алтарем придела Святой Живоначальной Троицы, где были погребены благочестивые, блаженной памяти цари и великие князья: царь и великий князь всея Руси Иван Васильевич, в иночестве Иона, и сын его, благодатный и благородный и благочестивый царевич Иван, и второй сын его, царь и великий князь всея Руси Федор Иванович.

Еще немного об этом поговорим, напомним о ветхозаветных историях, о том, как плакал о патриархе Иакове Иосиф и другие его братья, и с ним египтяне, или о том, как плакал весь народ Израиля при пророке Моисее во время исхода израильтян из Египта в пустыни горы Синайской, или о том, как великим плачем плакал о пророке Самуиле весь народ Израиля; не меньше был плач и о царе Иосии, плакал униженный и побежденный народ Израиля об Иуде Маккавее и о братьях его. Здесь же не меньший был плач всенародный, нового Израиля, христианского народа государства Московского.

А о матери его княгине Елене Петровне и жене его княгине Александре Васильевне что можно сказать или написать! Самим вам известно материнское горе и рыдание, и по своим детям понимаете, каково материнскому сердцу страдать по своему дитяти, даже если смерть забирает самого младшего ребенка, а не единственного! И как описать то, как княгиня Елена и княгиня Александра горько плакали, и кричали, и вопили, и бились о гробницу белокаменную князя Михаила, жалобно в слезах причитая.

Мать его причитала жалобно: «О дитя мое, милый князь Михаил! Для моих слез ты из утробы моей на этот свет родился! И зачем ты только в утробе моей зародился! И зачем утроба моя тебя выносила, не извергнула тебя на землю!» А жена его причитала: «Государь мой, князь Михаил Васильевич! Жена ли тебе не по сердцу была — я, грешница, и ты того ради смерти предался? И почему мне ничего не поведал? А теперь возьми меня в твой каменный гроб, и в гробу я смерти предамся! Готова за тебя в аду мучиться, чем оставаться живой без тебя на этом свете!» Сами представьте их жалобное причитание, весь плач их горький не описать.

Да будет вам известно, что и сам царь Василий, когда возвратился с погребения, пришел в палату свою и на престол золотой свой царский ниц упал и плакал, захлебываясь от горького плача, и так престол слезами намочил, что слезы на пол с престола капали.

Мать же его, княгиню Елену, и жену его, княгиню Александру, ближние их верные слуги едва смогли, с трудом оторвав от гробницы, отвести в дом их. Монахини же, иноки и вдовицы со слезами утешали их: «Не плачьте, княгиня Елена Петровна и княгиня Александра Васильевна! Богу так было угодно, чтобы короткий век он жил; а вам бы не помешаться в разуме от долгого плача и скорби великой!» И княгини, мать и жена его, придя в дом свой и упав ниц на скамью, плакали горько и захлебывались от плача, стонали и скамью слезами залили, и слезные потоки, как речные струи, на пол со скамьи лились, и до утра они без пищи были, как и Давид, когда плакал он по Ионафане, сыне Саула.

И старицы, словно галки, а вдовы, словно ласточки, сидели около церкви с утра и весь день, так же и матери с младенцами, и многие боярские жены, овдовевшие, сами печалуясь, собирались вместе около этой церкви.

И было среди людей большое смятение и волнение, пересуды об этой смертельной болезни, и говорили все друг другу: «Откуда на такого мужа пришла внезапная беда: смерть как мечом посекла, ведь это был такой воин и воевода? Если это Божие попущение, то воля Господня да будет!» И все тут в скорби были.

Не подобает о случившемся молчать, ведь сказал ангел Товиту: «Дела Бога надо проповедовать, а тайны царя — таить». Так и здесь случилось. Один из жителей города — раньше он был на царской службе, служил писцом Дворцового приказа — поведал нам, рассказывая осторожно: «Прежде, — сказал, — кончины его княжеской (того князя, о котором теперь повесть рассказываем) за 15 дней, в ночь с праздника Воскресения Христова на понедельник, я видел видение. Казалось мне, что я стою на площади государевой — между соборной церковью Пречистой и собором Архангельским. И посмотрел я на царские палаты. И видится мне, что один из столпов расселся и потекла из него вода, такая черная, как смола или деготь. Затем одна половина столпа отломилась и упала, а вскоре после этого и другая половина разрушилась, и обе рассыпались в прах. И падение это показалось мне страшным. Я от страха очнулся я от сна и размышлял о видении этом. И после заутрени уже дольше скрывать свой сон не смог и рассказал его тут одному мужу, старому по возрасту — ему было 90 лет от рождения, — и у царей в приказах он занимал чины большие и многое знал, и по старости оставил царскую службу, и жил в смирении, содержание на жизнь получая от своих вотчин. Он же, услышав от меня этот рассказ и подумав, сказал мне: „Кажется мне, что какому-то великому мужу из царского окружения грозит смерть". И я размышлял о видении этом и о словах старца, и никому не рассказывал о них до сего дня, пока не сбылось это в настоящее время».

О прочем же умолчим, да не постигнут нас, по словам апостола, беды, лишь немного побеседуем о происшедшем.

КОММЕНТАРИЙ

Михаил Васильевич Скопин-Шуйский (1587-1610) происходил из рода суздальских князей Шуйских, ведущих свое начало от легендарного Рюрика. Отец его В. Ф. Скопин-Шуйский (ум. в 1595 г.) был боярином Ивана Грозного, вместе с И. П. Шуйским руководил героической обороной Пскова в 1584 г. от войск польского короля Стефана Батория. Служба 18-летнего М. В. Скопина началась в 1605 г. при Лжедмитрии I; царь Василий Шуйский использовал военные таланты племянника, направляя его против своих врагов — восставших крестьян под руководством И. Болотникова и против польско-литовских войск Лжедмитрия II. Победы М. В. Скопина способствовали стабилизации власти непопулярного царя. В 1607 г. М. В. Скопин был пожалован в бояре, а в 1608 г. был направлен в Новгород для заключения договора со шведским королем Карлом IX о союзе против поляков и о военной помощи России. Договор был подписан в Выборге в феврале 1609 г., и в апреле отряд под руководством шведского полковника Якова Делагарди прибыл в Новгород в распоряжение М. В. Скопина. Началось главное дело недолгой, но полной событиями жизни М. В. Скопина — борьба за освобождение Москвы, осажденной поляками. Не рассчитывая только на помощь наемников, М. В. Скопин установил прочные связи с северными городами России, свободными от интервентов, получал от них подкрепление людьми и деньгами, обучал увеличивающееся русское войско регулярному ведению боя и осады. 12 марта 1610 г., освободив Торжок, Тверь, Дмитров, разбив поляков под стенами Троице-Сергиевой лавры (12 января 1610 г.) и, наконец, Москвы, М. В. Скопин-Шуйский торжественно въехал в столицу как ее освободитель и был триумфально встречен царем и «всенародным множеством» московского люда. Широкие народные массы связывали с именем М. В. Скопина надежды на выход Руси из кризиса Смуты, в искусном молодом полководце, племяннике бездетного царя, видели достойного наследника престола. Казалось, что должно исполниться предсказание популярного в средневековье эсхатологического апокрифа «Откровение Мефодия Патарского» о приходе царя — народного избавителя — Михаила... В самый разгар пиров и торжеств по случаю освобождения Москвы М. В. Скопин умер.

Неожиданная болезнь молодого полководца, обладавшего богатырским телосложением (современники сравнивали его с прославленными героями Троянской войны Гектором и Ахиллесом), и скорая его смерть (М. В. Скопин заболел на крестинах у князя И. М. Воротынского 8 апреля, а умер через две недели, 23 апреля) вызвали обильные слухи и толки. Толковали о порче, об отравлении, о внезапной лихорадке. Народная молва упорно обвиняла в смерти М. В. Скопина братьев царя Василия Шуйского и самого царя, завидовавших успеху племянника и опасавшихся его притязаний на трон; в качестве отравительницы называлась жена Д. И. Шуйского Екатерина, дочь Малюты Скуратова.

Сочувствие к трагической судьбе освободителя Москвы, вокруг имени которого уже начали складываться легенды, и народная скорбь о нем (по свидетельству современников, М. В. Скопина хоронила вся Москва) вылились в создание ряда исторических песен о Скопине; одна из них была записана в 1619 г. в Архангельске для священника английского посольства Ричарда Джемса; ближе других к тексту «Писания» — песня, дошедшая в составе сборника Кирши Данилова. И песня в сборнике Кирши Данилова, и запись 1619 г. очень точно указывают на непосредственный источник угрозы М. В. Скопину — боярскую ненависть к нему как возможному претенденту на престол.

К настроениям народных песен о Скопине — защитнике Руси — очень близка позиция автора «Писания» — одного из первых литературных сочинений, посвященных описанию его болезни и смерти как всенародного горя. «Писание» создавалось современником М. В. Скопина и, по мнению известного историка С. Ф. Платонова, очевидцем его погребения. Однако «Писание» было создано не сразу после описанных в повести событий, а не ранее чем через два года после них, уже после смерти патриарха Гермогена (он упомянут в тексте в прошедшем времени), т. е. после 17 февраля 1612 г. Можно предположить, что «Писание» было создано до конца октября 1612 г.: в результате изгнания поляков из Москвы народным ополчением Минина и Пожарского (война вступила в Москву 22 октября) настало время постепенной стабилизации государственной жизни, и в этот период трагическая тема «Писания» — тема Русской земли, оставшейся без своего единственного защитника, — стала бы звучать для современников этих событий анахронизмом (примерно этим же временем — серединой или осенью 1612 г., до освобождения Москвы — С. Ф. Платонов датировал сходный по настроению с «Писанием» «Плач о пленении и о конечном разорении Московского государства»).

«Писание» — памятник, своеобразный в жанровом и стилистическом отношении: в нем нашли отражение и летописная, и житийная, и устно-поэтическая (песенная) традиции. Начавшись фрагментом, напоминающим повествование «Степенной книги» (в нем рассказывается о происхождении рода М. В. Скопина), «Писание» переходит к летописной форме исторического рассказа, содержащего точный расчет дней события, а историю отравления и погребения князя автор ведет то на основе песенного сюжета и средствами песенной стилистики, то — в агиографическом ключе, используя житийные схемы описания и вводя обильные реминисценции и сравнения из текстов Ветхого и Нового Заветов.

«Писание о преставлении и погребении князя Скопина-Шуйского» — самое раннее произведение из литературного цикла повестей о нем: позже, в начале 1620-х гг., была написана повесть «О рожении» М. В. Скопина, дополняющая «Писание» биографическими сведениями о Скопине и рассказом (в житийном духе) о его военной деятельности (цикл из этих двух произведений сохранился в рукописях второй половины XVII в. — РНБ, собр. ОЛДП, № 76, Р 12 и РГБ, собр. Овчинникова, № 473); позднее, уже в период окончательного упрочения на троне новой династии Романовых, создается компилятивная «Повесть о М. В. Скопине-Шуйском», в тексте которой оба произведения слились: они были сокращены и перестроены композиционно (рукопись РНБ, собр. Погодина, № 1451, XVII в.). В этом переработанном виде компилятивная повесть в конце 1620-х гг. вошла в найденную Г. П. Ениным «Повесть о победах Московского государства» (Л., 1982. Серия «Литературные памятники»).

Текст «Писания» издается по списку РНБ, собр. ОЛДП, № 76, Р. 12, л. 891—904 об., с учетом чтений рукописи Погодина, № 1451.