Тимофей Николайцев Бобы на обочине

Вместо предисловия

Что-то этой весной смертей в моем доме случилось больше обычного…

Я как раз протискивался сквозь прутья решетки — они были раньше арматурными прутьями, пока домоуправление не превратило их в решетку — тонкие, с мизинец толщиной, но упругие, в спиральной цепкой насечке. И тут эта мысль… она пришла, как откровение. Даже оглушила — я замер и перестал дышать… хотя медлить всё-таки не следовало. Парой этажей ниже уже топали чьи-то напористые шаги, и оказаться застигнутым меж прутьев, как какой-нибудь бомжара, лезущий на постой — мне вовсе не улыбалось. Я налег, протискиваясь… в спешке зацепился за что-то, и специальная моя куртка, надеваемая на такие вылазки, обыденно затрещала, теряя клочья. Прутья бесцеремонно, как при обыске, прошлись по телу сверху вниз, достигли самой широкой части туловища, нижних ребер, и, после последнего панического нажима — пропустили в пахнущую кошками темень.

Я выдохнул облегченно и, подтянувшись на прутьях, втащил за собой ноги. Шаги внизу осеклись — щёлкнул замок, и чья-то стальная дверь проскрежетала по полу.

Ну, и слава богу…

Я нащупал в темноте выпиленный прут, который чуть раньше отставил в сторону, и вернул его на место. Этот последний пролет лестницы перед выходом на чердак был заварен наскоро и давно — четыре вертикальных прута и три поперечных. Когда-то я потратил несколько ночных часов, прокравшись сюда с ножовочным полотном. Эта арматурная сталь, скажу я вам, пилится ой как хреново. Она упругая — пропилишь больше половины, и прут начинает сотрясаться и визжать, словно возишь смычком по гигантской басовой струне. Тем не менее, я всё-таки вырезал тогда центральную часть решетки — метр прута с приваренной наклонно поперечиной. В подобную дыру вполне мог протиснуться человек взрослый и не слишком субтильный. Всех прочих, пузатых, она отсекала, как молекулярный фильтр.

Замаскировать такую дыру — тоже оказалось не сложно. Четыре обрезка тонкого шланга — по одному на каждый конец выпиленного крестообразного фрагмента. Пролезаешь внутрь, втыкаешь прут на место, накинув резиновые втулочки на места соединений, и вот те нате — считай, что прошёл сквозь стену.

Люди обычно не склонны замечать того, что у них прямо под носом. Их интерес не распространяется дальше собственной квартиры. Дошлепал до половичка, обмахнул ноги, ворохнул ключом в замочной скважине, потянул дверь на себя — и всё… Выше твоей двери уже не существует Вселенной, не так ли?..

Моя калитка в невидимый мир уже с год как была приотворена. За это время тысячи людских взглядов равнодушно скользнули по ней. Воистину — самая прочная решетка та, что не видима.

Я, конечно, прятал её как мог. Подкрасил обрезки шлангов в тон бурого уставшего железа. Прилепил еще несколько резиновых трубок просто так — на целые прутья. Хорошенько изжулькал их пассатижами — издали теперь они имели благородный вид сварочных нашлепок.

Зачем тут вообще сдалась решетка — мне объяснила Танюшка. Когда-то давно, ещё в её дошкольное детство, одна юная влюблённая пара воспользовалась крышей нашего дома в неблаговидных целях. Нет-нет, не как укромное местечко для невинных ребячьих утех — не подумайте превратно. Как трибуну, с которой можно сообщить всем вокруг, что жизнь — полное дерьмо. Иногда юные мятежные души бывают настолько раздосадованы на жизнь, что перестают за нее цепляться. Говорят, их даже видели перед самым прыжком — на верхнем этаже жила сумасшедшая старуха, которая часто швыряла из окна разные вещи, она и в этот день задумала вывалить через подоконник комодный ящик, так что соседи, знавшие её повадки, частенько бдительно посматривали наверх. Шагающих через карниз подростков заметили и закричали на них…, но ничего уже нельзя было сделать… Их взявшиеся за руку трупы не сделали мир лучше — они всего-то и сумели, что изгваздать собою асфальт под Танюшкиными окнами…

А потом появился Сварщик.

По Танюшкиным рассказам, он был похож на колдуна, налагающего заклятье… Судите сами — у него был волшебный жезл, рассыпавший белые искры, на которые было нельзя смотреть, а то ослепнешь, и которые застывали на ступенях железными плевками. Он произносил страшные заклинания, обжегшись. Он употреблял из мутного затертого стаканчика колдовское зелье, которое купил сердобольный домкомитет. Он не вкусил даров, поднесённых ему испуганными жителями дома, более того — он отверг и осквернил дары, наступив сапогом в блюдо с мягкими помидорами. Это был страшный и злобный колдун, улыбнулась Танюшка своим детским воспоминаниям. Даже голос его шипел и скворчал, когда он произносил свое имя: сс-варр-щщи-ик… Он был темнобород и желтозуб. Они с подружками сразу поняли, в чем тут дело — отныне их дом был проклят…

— Вот как? — спросил я.

Мне уже становилось интересно — что же там дальше?

А дальше было так…

Наступил вечер, и остывающий металл решетки вишнево и покаянно светился в темноте. Раньше это было обычное место — последняя лестничная площадка, половинка марша, чердак как чердак… люк в потолке и плоская крыша над ним. Люк никогда не имел ни замка, ни задвижки — его держала закрытым лишь сила тяжести и привычка взрослых не лезть ни в свое дело. Теперь же, будучи отгороженной — темнота таила ужас. Вечерами этот ужас взял моду протискиваться сквозь прутья… и вязким тестом оплывал вниз по ступеням. Детвора не решалась больше подниматься на последний пролёт. На чердаке завелись крысы. Пищали в мусоропроводе, царапая коготками жесть изнутри. Потом возле решетки нашли дохлого воробья — высосанный комок сухих перьев. Мама одной девочки сказала ей как-то — если не убирать квартиру каждый день, не обметать паутину под ножками шкафов — пауки вырастут огромные, с чайное блюдце. Кошмарно было представить такого паука. А ведь там, за решеткой, внезапно поняли они — паутину вообще не убирают. Никто и никогда. И мальчишки им клялись, что видели одного — он был размерами не то с суповую тарелку, не то с тазик для белья… и то, и другое казалось жуткой правдой… Высовывал сквозь решетку лапы, а на них был чёрный колючий волос.

Это было лишь вопросом времени — когда они вырвутся и сожрут всех.

А потом в их сети попалась Машка.

— Машка? — спросил я.

— Ну, кошка, конечно же…

— А… — сказал я.

Любая Машка, кошка она или нет, орущая в опутавших её сетях — воспоминание далеко не из приятных. Танюшка подсела поближе и поросила обнять. Было видно, что перспектива снова побыть маленькой испуганной девочкой, её будоражит.

Машка орала два дня.

Неизвестно, что с ней приключилось — застряла где-нибудь… или свалилась куда-то. А может, ей перебили хребет подъездной дверью, у которой была слишком тугая пружина. Кошки ведь часто забираются умирать в недоступные места. Кто теперь это узнает? Тогда же — причина казалась яснее ясного. Пауки! Среди мальчишек нашлись даже свидетели, которые видели это своими глазами — как Машка пила молоко возле решетки, а волосатые лапы её схватили. Утром, чуть свет — прибежали слушать. Она всё ещё помявкивала, но уже слабенько, словно задушено…

Жалко Машку, решили мы оба.

— А потом? — спросил я.

— Какое такое потом? — посмотрела она непонимающе.

— Ну, проклятие дома… — напомнил я. — Снялось оно как-нибудь?..

— А… — она засмеялась. — Потом… Повзрослели все — вот и всё тебе потом…

Вот так вот, — подумал я.

Взрослая жизнь именно тогда и наступает, когда улетучиваются последние детские страхи. Зачем взрослому человеку бояться какой-то там решетки? Зачем взрослому человеку вообще замечать её?

Дети — это совсем другое дело. Их кошмары осязаемы, как земля, по которой они ходят. Танюшино детство полно волосатых лап и задушенных паутиной кошек.

Я снова подумал о парочке юных самоубийц…

Ничего не изменили эти двое. Их пылкое, разбитое об асфальт откровение, запомнилось новому миру меньше, чем явление Сварщика. Жизнь, которая, по их мнению, была полным дерьмом — нисколько не поменялась к лучшему. Она лишь наполнилась пугающими призраками детства — волосатыми лапами, сучащими липкие нити, на которые бахромой собирается страх.

И Вселенная — оканчивается теперь площадкой девятого этажа.

Воронёное крыло страха.

Танюшка выкрутилась из моих рук и ускакала к подоконнику, где хранился её Блокнот. Она всегда делала так, если нам с ней удавалось договориться до лирических обобщений. И вот теперь — ускакала к своему Блокноту, задумчиво пошелестела им какое-то время и вдруг сказала мне про вороненое крыло страха.

И я вспомнил сразу, как хлопали однажды надо мной вороньи крылья… Тогда была ночь, совершенно чернильная темнота, какой только и бывают ночи субтропического юга. Свет фар упирался в эту темноту и отжимал её назад, глянцевую и упругую, словно полиэтиленовый пузырь с киселём. Сжавшись до какого-то своего предела, пузырь прорывался, и вязкая темнота извергалась… валилась… пёрла на нас, накрывая с головой. Мы подняли в темноте стаю ворон, пирующую на коровьих трупах. Их было столь много, что колонна встала — грузовики злобно тарахтели в ночь, но впереди закручивалась столь плотная крылатая круговерть, что ни черта не было видно, куда ехать… Вороны были настолько жирны и тяжелы, что взлет их сопровождался сплошным канонадным треском лопнувших перьев. Воздух не держал их, перекормленных. Они не махали крыльями — молотили ими, как сумасшедшие, и воздух рвался под их крылом. В свете фар мельтешили эти вспышки чёрного пламени, многократно повторенные воображением. Даже в непроглядной темноте они были различимы совершенно отчетливо.

Воронёное крыло страха.

Танюша — все-таки молодец, — снова подумал я.

Темнота чердака и впрямь пахла кошками.

Я пробирался в темноте пригнувшись, хотя спокойно мог идти в полный рост или даже подпрыгивать. Дело тут вот в чём — дом, в котором я вырос, был старенькой деревянной двухэтажкой, и чердак, на который я лазил в детстве, был шиферным шалашом, стропила которого торчали внутрь, как рёбра во чреве китовом. Сколько шишек было о них набито — и не сосчитать даже. Это страх моего детства — с размаху налететь лбом на скошенный деревянный угол. Я обречён пригибаться на любом темном чердаке, как бы ни была высока его кровля. Воронёное крыло моего страха.

Я увидел тусклый свет впереди, увидел окрашенную им лестницу — творение ещё одного Сварщика… но, видимо, не злого и страшного колдуна, а мудрого мага, сребробородого и ясноглазого. Лестница вела из пахнущей кошками темноты навстречу тонкому серебряному свету. Конструкция из металлических уголков, даже подкрашенная призрачными мазками луны — все равно оставалась неказистой. Подумать только, сказал я себе — сущность волшебника определяется вовсе не его квалификацией, а лишь истинной целью волшебства…

Сказать это Таньке, — решил я. — Пускай поскачет к своему Блокноту. Человек, вообще, особенно счастлив в эти минуты — когда бежит к своему блокноту, чем бы он ни был.

Я отвалил тяжелую крышку и вылез на кровлю — на гудрон, ещё мягкий от дневного солнца, под блестящие звёзды. Здесь было то, ради чего я когда-то до волдырей натёр ладони, елозя туда-сюда ножовочным полотном и морщась от густого, невыносимо фальшивого звучания арматурной струны. Здесь было небо — тихое звёздное задумчивое небо, не растворившее в себе весь неон и всё электричество, которых было так полно на улицах.

Я ткнулся ногой в бетонные ограждения, опоясывающие крышу, и присел.

Освещенный двор лежал внизу, чуть серебрясь тенями на выбеленном асфальте. С этой высоты он казался ровным, словно растянутое полотно в кинотеатре. Огромный светлый прямоугольник внизу, уже распахнутый во всю ширь… и готовый распахнуться и вглубь. Я смотрел на него сверху, невидимый и отстраненный. Ещё пару часов назад я ступал по нему, пересекая двор, когда шёл с работы. А теперь — в нем можно увидеть все, что пожелаешь. Любая история, стоит только её вообразить, тотчас и послушно прокрутится на нём. Так что у меня — тоже есть свой блокнот. Только у меня он значительно больше. Его невозможно сунуть в карман и переехать на новое место. Получается так, что к своему блокноту я привязан навечно. Это не совсем удобно, но что поделать — Блокноты не выбирают…

Как и истории, которые пишутся в них…


Посвящается:


Незнакомому мне человеку, который умер…

Знакомому — который взял и уехал куда-то…

И ещё сумасшедшей старухе, которая швырнула однажды ведром гороха из окна…

Загрузка...