Бобы на обочине

Вместо послесловия…

Глава последняя, написанная по случаю… никакого значения и отношения к самой книге не имеющая и добавленная к ней вообще непонятно зачем.

Я всегда хотел быть писателем. Сколько себя помню — всегда хотел. То есть идея написать вам сейчас — вовсе не старческое чудачество, что рано или поздно накрывает почти каждого. Но совсем необязательно становиться чудаком, достигнув моего возраста. Мне семьдесят четыре года, но я перемещаюсь пока без помощи трости. У меня серые глаза (правда, чуть менее ясные, чем мне того хотелось бы) и кустистые брови, изумительно их занавешивающие. Я произвожу вполне степенное впечатление на молодежь… Что ещё рассказать о себе? Я вдовец… как говорят сейчас, вдовец соломенный — не обрадованный детьми и не огорчённый родственниками. Я люблю… морской ветер и штрудели с запечённой клубникой. Я не люблю поезда… так как по стечению определённых обстоятельств, слишком часто пользуюсь ими.

У меня найдётся ещё пара поводов для гордости, и пара для сожалений…

К первым я, пожалуй, отнесу приличное для моих лет здоровье, а также умение извлечь толику удовольствия из созерцания печатного текста. Ко вторым же — излишнюю, как мне часто указывают, откровенность и неприятно неразвитый мочевой пузырь… для того, чтобы и поныне оставаться джентльменом, мне необходимо несколько раз за ночь подняться в уборную. Но видите, насколько я с вами честен? Ведь честность — это несомненная привилегия стоящего писателя. К тому же… частые посещения уборной выделяют необходимое для подобных занятий время. Ха-ха…

Я так и не стал писателем, дожив до семидесяти четырех…, но думаю, что рассказал о себе достаточно, чтобы вызвать некоторую заинтересованность? Тем более, что речь пойдет вовсе не обо мне.

Речь пойдёт о дорожной скуке.

Я уверен, что знаю о ней всё.

Знаю о её силе, перед которой не устоит ничто… знаю о её коварстве, об умении подкрасться в самый неподходящий момент. О её выносливой изощренности.

Да-да, я знаю, о чём говорю!

Мне столько раз приходилось пересекать Континент по железной дороге. Она скучна, потому что окна вагонов слепы — весь мир, скользящий мимо, закрыт густыми тополями ветрозащитных полос… даже от самых внимательных глаз.

Понимаете меня?

Ветрозащитных!

Как можно путешествовать, наглухо отгородившись от ветра?

Вот мы и не путешествуем в поездах — просто живём в них до поры, пока не придёт время выйти восвояси. Живём, горбясь у окна с тремя такими же несчастными, как мы сами, попутчиками. В опостылевшем нутре вагона — одного из многих, что тянет за собой медлительный и грузный, выдыхающий угольную копоть и влажный перегретый пар, прокопчённый насквозь локомотив Вечного Транс-Атлантического Экспресса.

Вы знаете, сколько времени занимает путь от Западного побережья к Северо-Восточному? Каков клубок этих двойных железных нитей, сшивающих берега обеих океанов?

Против скуки даже Боги бессильны…

Очень жаль, что эту фразу придумал не я. Я всего лишь её прочитал — листая что-то от скуки.

Попадалась мне в своё время этакая книжонка — без обложки, затрёпанная и захватанная столькими потными пальцами… и даже с подозрительным круглым и жёлтым потёком на первой странице.

Я, помнится, поскрёб тогда его брезгливо ногтем… Подумалось, а вдруг это засохшая моча… или что ещё похуже. В поездах ездят отнюдь не только джентльмены.

Потом оказалось, что — не моча, а оттиск всего лишь чайного стакана.

Правда, попутчик, случившийся тогда рядом, довольно скабрезно отметил: дескать, и разница-то небольшая.

Чай, и в самом деле, раньше в поездах подавали отвратный. Едва закрашенный, с привкусом железистых солей, в стаканах с таким изменившимся цветом стекла, что казалось — они никогда, вообще никогда, ни единого раза в жизни не были мытыми. Впрочем, должно быть, так и было…

Книга эта нашлась в рундуке под сиденьем — словно монетка, запечённая в пироге на счастье. В утробе свёрнутого в рулет полосатого матраса.

Странно, что я её там вообще нашёл… Матрасами в купе приличные люди не пользовались почти никогда, настолько те были неудобны. Вата в них давно свалялась в колтуны, и плотные комки перемежались с тряпичной пыльной пустотой. На таком матрасе я каждый раз не мог отделаться от ощущения, что улёгся зачем-то на логово маленьких больных зверьков. Так что полки обычно просто застилались одеялами прямо поверх дерматина.

Даже не знаю, что могло меня побудить развернуть один из таких матрасов… Их бока сплошь были уляпаны такими же вот жёлтыми кляксами. Видимо, на них часто проливали чай.

Она, книжонка эта — могла быть забыта кем-то пару дней назад, а могла уже тысячу раз пересечь Континент, задохнувшись в складках ватного полосатого брюха. У неё был сор между страниц… крошки, мёртвые листья, даже пара обугленных спичек.

Я и начал её читать только лишь от скуки. Она (скука, эта дорожная тварь) так часто мелькала среди тополей ветрозащиты, что окончательно меня доконала. Вот ирония — в первых же главах описывался Континент, такой же, как наш, только никогда и ничего не знавший о железных дорогах. Вместо станций и перегонов там был нескончаемый вольный асфальт, а вместо поездов ездили какие-то совершенно монструозные автобусы. Странноватый у автора получился мир…

Сойдя с поезда, я оставил книжку в изголовье своей спальной полки… и её, должно быть, снова зашвырнули в рундук поглубже. А может и наоборот — схоронили с почестями в братской могиле чьей-нибудь личной библиотеки, среди прочих потрепанных корешков, навсегда заросших паутиной… в доме какого-то человека с побитыми молью бакенбардами и с книжным лицом. Или же просто… хе-хе, подтёрлись ею… Конечно, не всей целиком, а каждой страницей в отдельности…

Я думаю, что каждой книге (как, впрочем, и каждому человеку) дана своя судьба… и не проста дана, а ПРЕДНАЧЕРТАНА!

Должно быть, это довольно глупо — вот сейчас, спустившись так низко по склону лет, раздумывать о судьбе какой-то там книги. И несправедливо к читателю так долго удерживать его внимание на предмете, который не имеет ни малейшего отношения к сюжету.

Вот если б это был некий символ… Как ружьё, висящее на гвозде в первом акте… Или как палка, которую в начале главы выломали в лесу… Если бы герой снова натолкнулся на неё — уже ближе к финалу, на последних страницах. Когда и все мысли уже подуманы, и все ошибки сделаны, да и большей частью благополучно исправлены… когда герой уже перерезал Гордиев Узел своих заблуждений или привязанностей, и теперь ему осталось только присесть на несколько минут и дождаться, пока автор, довольный проделанной работой, расшаркается с читателем последним реверансами и поставит, наконец, точку, завершая последнее (самое длинное и обычно самое скучное) предложение и, чуть помедлив, выведет слово «Эпилог»…

Вот тогда нашему герою следует опустить глаза вниз и невзначай (непременно невзначай) заметить книжонку с вензелями стаканных донышек на несуществующей обложке.

Тогда следует вспомнить, что она уже попадалось ему на глаза, совершенно так же — невзначай… и он, поторопившись сойти с поезда, оставил её в изголовье, так и не продвинувшись дальше двенадцатой страницы. Следует распахнуть книжку на странице номер тринадцать, выдуть из сгиба крошки и прочий сор. Нужно же герою как-то скоротать время, пока автор смакует своё изжеванное в картон творение.

И вот там, на тринадцатой…

О, избави нас всех, Великий Боже, избави…

Что стоило тогда, в первой главе, увлечься и дочитать? Что стоило узнать из этой случайно попавшейся на глаза книги все изгибы и повороты своей собственной судьбы? Позволить свершиться задуманному кем-то волшебству… А так — литры крови… пролитой в бою или драках, отданной во спасение или просто тихо прокисшей в венах. Изломанная судьба и култышка отрезанного пальца на правой руке. И деревянный протез… И пожелтевшее, как палый лист, письмо. В котором: «Прости меня за всё, молю, прости…» или «…всегда буду помнить!»

О, избави, Боже, от случайных книг — всё зло, вся седая печаль этой большой земли — от них, только от них. Против скуки даже Боги бессильны. Это Книга Судеб и цвета пролитого чая невскрытые Печати её.

Но нет, полно… Это лишь старческое брюзжание. Будь я настоящим писателем — никого бы не стал мучить подобными эпилогами. Да и такой книги — просто не может существовать на свете. Ни одно приличное издательство не возьмётся его опубликовать, даже в самой тонкой обложке… Это же что-то вроде фантастическое, но для фантастики не годится — слишком уж заумное какое-то, да и занудное для фантастики. Никто не любит фантастов, которые умничают. Даже, наверное, и сами фантасты. И правда — кому будет охота выглядеть дураком рядом с коллегой, изрекающим подобные глубокомысленные фразы? А?

Только дураку и охота.

Этика профессионального литератора требует краткой чёткости или трехногих пришельцев. Поэтому такой книги никогда существовать не будет.

К слову сказать, её действительно не существует. Я лично бывал в Приттстоуне, в самой большой на Континенте публичной библиотеке. В её огромном зале с колоннами и мраморным полом… с потолком, до которого не долетает даже эхо.

Вы там бывали? Я почти уверен, что нет… Верхние ряды стеллажей… во-он там, под самым потолком… могут показаться тому, кто зашёл туда впервые, складом спичечной фабрики — настолько малы и притиснуты друг к другу бесчисленные тома. Нижний же ярус — сработан из крепкого приморского дуба, и толщину его стоек не измерить и двумя ладонями.

Если там нет какой-то книги — будьте уверены, что её и не существует.

Да и тех имен, что я успел прочитать и смог запомнить — тоже не встретилось мне нигде больше. Ни в разок упомянутом автором «Деловом Вестнике Запада», ни в Большой Континентальной Музыкальной Энциклопедии — никогда ничего не писали о Бобби-Синкопе, бродячем музыканте. А этот… как там его… Во-ке-нен… Судя по тому, как звуки его фамилии застревают у меня в горле — он гипербореец. У них вечно такие имена — будто проглотил перцовый стручок и никак не можешь откашляться… Странный народец.

Из всех встреченных мне попутчиков только мистер Присноу (мой теперешний сосед по купе) знал кого-то по фамилии «Вокенен». Но тот в жизни своей не носил пиджака — работал котельщиком и жил на углу Второй Угольной улицы в Парси, родного городка мистера Присноу.

Мистер Присноу говорит, что тот Вокенен — тоже был тем ещё скользким типом…

Так что, скорее всего — эта книга мне просто приснилась.

Эдвард Уопорт Стрезан

«Зовите меня „Чипсом“, или Как я делал добрые дела и что потом из этого выходило».

Мемуары, на склоне лет написанные от скуки.

Литературно-художественное издание

Тимофей Николайцев

Бобы на обочине

роман

ООО «Книжный перекресток»

Электронный адрес автора:

ttimofeev@mail.ru

Отправлено в печать 20.10.2011

Объем 11,34 а.л.

Гарнитура Georgia

© Николайцев Т. 2010