Бобы на обочине

Глава 15. Ещё немного про Роберта Вокенена

Зеркальный блеск от множества луж, рассыпанных там и сям по вокзальной-площади-без-вокзала — опять ослепил его, как только он вышел наружу.

Роберт Вокенен каблуком затворил за собой упирающуюся дверь, и несколько минут слепо пялился в этот блеск… потом выпустил ручку и сделал несколько шагов вперёд, совершенно не различая земли под ногами. Это было — словно ходить по небу, спотыкаясь о солнечные лучи… Постепенно слёзное свечение в глазах чуть притупилось — он пересёк площадь, сделав по пути изрядный крюк, чтобы обойти стороной давешнюю дрыхнущую собаку. Та по-прежнему расслабленно валялась на боку — то ли выбрав единственное сухое место на всей площади, то ли попросту впитав всю воду мокрой паклей собственной шерсти.

В этот раз собака не смотрела на Роберта Вокенена. Ей было начхать на его поражения и его победы. Пегие клочья на её загривке шевелились от ветра, а вот хвост — тяжёлый, свалявшийся до войлочной плотности и скреплённый воедино многочисленными репьями — лежал неподвижно…

Казалось — вообще ничто не могло её заинтересовать.

Мир, вращающийся вокруг — совершенно не касался этой собаки. Кого-то могли до смерти забить ногами в лесу неподалёку… кто-то мог занять чужой дом и считать, что отныне это навечно…, а кто-то сейчас судорожно выдёргивал босые ступни из глины, бредя обратно к своему дому, с плачем и воплями разыскивая его среди раскачивающихся и гудящих дождевых струн, и всё никак не находя… — какое собаке было до всего этого дело?

Даже дождь, простудивший Серого Человека, не смог бы её разбудить… бессильный против векового войлока её шерсти. Вот сменится эпоха — и тогда она, может быть, перевернётся на другой бок…

Да, странно устроен этот мир…

Роберт Вокенен глубоко вдохнул зеркальную мокроту, которая здесь, над безымянной площадью — должно быть заменяла собой обычный воздух… Нужно было спешить — надравшийся толстяк в магазине отнял у него слишком много времени. Роберт Вокенен плотнее запахнул только что купленный пиджак и глянул на наручные часы — их циферблат, едва показавшись из-под пиджачного обшлага, тотчас обволокся тем же зеркалистым блеском, что и вся площадь вокруг.

До прибытия буса, проходящего через Мидллути на Приттстоун, оставалось совсем немного.

Будочка у края шоссе сияла, начисто отмытая дождем. Зелёно-голубой простор остального мира просматривался сквозь неё, как через увеличительное стекло — выпукло и укрупнённо. Роберт Вокенен подошёл к обочине и встал рядом с ней — словно занял очередь за дорожным призраком.

Несмотря на победу, только что одержанную над толстяком — внутри у него было пусто. Такое чувство, что ветер, который он сейчас вдохнул — с гулом и приглушённым свистом гуляет теперь по закоулкам в его груди, так странно и неожиданно опустевшим. Там, в самой глубине — словно набухло и проросло хрупкое стеклянное зерно, пустившее острые колючки корешков в окружающее их мягкое холодное мясо.

Роберт Вокенен закрыл глаза, пытаясь справиться с дурнотой, опять нежданно навалившейся — он сам казался себе сейчас хрупким и непрочным, как пустой стакан на самом краю прилавка… тонкостенным вместилищем мокрых зеркальных вдохов.

Что-то мне не по себе… — подумал он, прикидывая — не стоит ли зайти в павильон и сесть в одно из этих затоптанных кресел… пока, чего доброго, не свалился тут, на обочине…

Может, тот удар кулаком, что нанёс ему Серый Человек в лесу — не прошёл бесследно, что-то повредил в голове. Сотрясение? Вполне может быть… Нужно будет обязательно посетить врача, когда эта безумная поездка закончится… Или это всего лишь дедов злосчастный кюммель? Никак не может решить, какой из нейронов в его голове спалить дотла?

Он простоял так несколько минут… мелкое блюдце площади раскачивалось, накреняясь из стороны в сторону, отчего казалось почти невозможным устоять прямо. В лужах метались отражения взбудораженных чем-то птиц — целая стая кружила над крышами, беспокойно каркая…

Только собака по-прежнему лежала, не подавая никаких признаков беспокойства — бесформенно-пегая, похожая издали на кляксу подсохшего яблочного джема, отодвинутая каким-то брезгливым едоком на край тарелки, да так и присохшая там. Как ни крути теперь эту тарелку — ничто не могло её ни потревожить, ни стряхнуть оттуда… хоть жонглируй ею, хоть швырни о стену и обрати в брызги сотни маленьких осколков.

Наверное, — подумал Роберт Вокенен с удивившим его самого неприятным сожалением, — это так славно — уметь жить так же просто, как эта собака…

Не иметь вообще никаких недовольств по поводу любого несовершенства мира. Ни малейших к нему возражений.

Не смотреть в будущее с надеждой и не оглядываться с тоской в прошлое. Не ловить взглядом пылящую даль за окнами буса, не возбуждаться на исчезающий за поворотом простор. Просто лежать на сухом месте…

Она права, эта линялая дура: иметь четыре лапы — вовсе не повод пуститься бежать ими куда глаза глядят. Ведь за одним поворотом просто откроется другой, потом третий… и везде будет та же самая обочина, та же затоптанная лапами трава. Те же булыжные или глиняные пустыри без единого съедобного куска. Те же маленькие, напрочь смываемые дождём городки. Так что — нет никакого смысла бежать к ним, высунув горячий язык. Потому как, пока будешь бегать за миражами — дождь отберёт у тебя последнее сухое место под боком.

Стоит только подняться на четыре лапы, предоставить им выбирать за тебя путь — и вот ты уже одинок, ты уже потерян в этом блестящем, как зеркало, мире…

Он сам — стоял в прозрачной стеклянной тени павильона, тяжело дыша.

Голова кружилась. Испарина, сипя, сочилась сквозь кожу. Каждый новый вздох был свеж, но вот выдох — всё равно отдавал кюммелем. Роберт Вокенен протяжно выдохнул на стеклянную стену перед собой — и она тоже покрылась мутным пятном испарины. Кюммель пропитал собой всё — и выдох, и отрыжку, глотку и верхнее нёбо, обожжённое последним большим глотком… и настоящее небо — то, что над головой… и живую траву вдоль обочины, и наклонные мокрые ковыли — всё пахло теперь сырым непросушенным сеном.

Всего одна порция… боже ты мой.

Проклятый толстяк, — подумал Роберт Вокенен, зло оглянувшись на магазин.

Тонко пережёванная мята — плёнкой вязла на языке…

Липкие туманы поднимались вдали, у самого леса…

Асфальтовая полоса шоссе, что пропадала где-то среди них, тоже казалась липкой — приторно блестела, будто леденцовая лента. Он почувствовал движение в этом тумане и вгляделся туда — бус подкатывал, снижая скорость… колёса его словно прилипали к леденцовому этому блеску… Потом — выкатились на обочину. Резина колёс сначала покоричневела под слоем тонко раскатанной земли, потом обмазалась поверх раздавленным-зелёным… и, наконец, завернулась в перетёртый протектором травяной пух — будто колеса тоже линяли, совсем как собачьи бока… Вот они замерли, вращение прекратилось, и пляшущее блюдце городской площади за спиной — тоже начало понемногу успокаиваться. Под днищем буса… часто-часто… дышал мотор. Смесь привычных дорожных запахов — раздавленной травы, прибитой дождём пыли, сгоревшего бензина и разгоряченных тягучих масел — пощипывала ноздри.

Этот запах успокоил его — Роберт Вокенен пригладил ладонью мокрые волосы вокруг плеши и вышагнул на федеральный асфальт шоссе номер пятьдесят четыре, эту собственность и гордость государства.

Дверь буса испустила кашляющий пневматический вздох и нехотя посторонилась, открывая вид на высокие, облитые рифлёной резиной, ступеньки.

Роберт Вокенен вскорячился на полтуфли на застрявшую, не до конца выдвинувшуюся подножку, и оглянулся через плечо на Мидллути, заслоняясь ладонью от блеска луж… Собака соизволила поднять голову и скучающе смотрела издалека — на него и на бус. Шерсть на её морде висела сосульками. Уши не встали торчком, что означало бы внимание — так и обвисали лопоухими кончиками, напрочь терялись в прочей взлохмаченной пегой шерсти. Никто ведь не сходил на площадь и не шёл покупать бутерброды, а значит — не стоило труда подниматься. Собака потеряла к бусу последние крохи интереса — уронила морду обратно на лапы, слизнула языком воду с чёрного носа.

— Поднимайтесь-поднимайтесь, господин пассажир! — поторопили его, и Роберт Вокенен разом пришёл в себя.

— Послушайте, старина… Водитель… — начал он и осёкся, не зная, как и продолжить…

— Да. Слушаю вас…

— Это ведь континентальный бус?

— Совершенно верно… — водитель поправил фуражку с эмблемой Гильдии Перевозчиков, и Роберт Вокенен успел разглядеть, что он, оказывается — огненно-рыжий под ней… очень необычный цвет волос для выходца с Запада. Говорил водитель тоже не по-здешнему — густым рокочущим басом:

— Федеральный маршрут на Приттстоун. Предусмотрена обычная остановка в Прине, и удлинённая стоянка в Парси. И десятиминутный технический пит-стоп сразу за Плейнс, без высадки — мы подберём механика из местной сервисной станции.

— Плейнс? — переспросил Роберт Вокенен. Он никак не мог сориентироваться в прыгающей чехарде почти одинаковых названий.

— Эта самая остановка, где мы сейчас… Плейнс…

— Не Мидллути?

— Это название округа, а не города… Вы не местный?

— Нет, — засмеялся Роберт Вокенен. — Нет, что вы…

— Этот городишко за вашей спиной… Он и называется Плейнс, — пояснил водитель, накрыв рукой микрофон и перейдя на свойский заговорщицкий шёпот. — Совершенная дыра… тут вы правы, господин пассажир. Здесь никогда никто не выходит, да и садятся так редко, что я, сказать по правде — удивлён, почему остановочный павильон тут до сих пор ещё не убрали… Вы распечатали талон? Или терминал снова не работает?

Роберт Вокенен протянул ему неровно оторванный бумажный язычок, рябой от расплывшейся термопечати…

— Отлично! — подбодрил его водитель. — Итак… До пункта, который вы указали — вы доедете и со мной, но если спешите, то вам проще выйти в Прине, подождать там пару часов и пересесть на экспресс, который пойдёт через Пуало-Паболу, а не через Парси. Сэкономите часов десять, если не больше… Но — зато не прокатитесь по подвесному мосту через Великий Каньон.

— Хорошо, как скажете… — пожал плечами Роберт Вокенен. — Не хочется делать лишних пересадок… Мне нужно в Приттстоун, а как вы меня туда довезёте — неважно.

Водитель кивнул и в несколько движений развернул пассажирский лист… длиннющий и запутанный, словно китайская грамота.

— Есть два свободных места в общем салоне… — он помолчал, сверяясь со списком. — И у меня освободилась одна кабинка повышенного комфорта — пассажир, что ехал в ней, вдруг незапланированно сошёл. Путь вам предстоит неблизкий и, наверное, первым классом вам будет куда удобнее?

— Очень хорошо, — обрадовался Роберт Вокенен.

— Займёте комфортное место? — уточнил водитель. — Первый класс? Оплатите наличными?

Торопясь, Роберт Вокенен, полез за бумажником.

— Вы примите федеральный дорожный чек? — как можно более небрежно спросил он.

— Конечно… Если он на заверенном бланке…

— Благодарю, — с чувством сказал Роберт Вокенен.

Водитель назвал сумму и подождал, пока пассажир распишется в чеке.

— Кабинка 12б. — подсказал он. — Почти в хвосте. Предпоследняя дверь с правой стороны по ходу движения. Приятного путешествия…

Не глядя, он принял у Роберта Вокенена чек, вместе с талоном закрепил на специальном зажиме… потом взгляд его задержался. Он отчего-то хмыкнул и сдвинул фуражку так далеко на затылок, что огненно-рыжие вихры буквально пыхнули из-под козырька.

— Извините, — сказал он, и тон его на самом деле был смущённым. — Просто буква «Р» в вашей подписи…

— Да… — Роберт Вокенен непонимающе обернулся на него. — Моё имя — Роберт. А в чём дело?

— Нет-нет, всё в порядке, — уверил его водитель. — Просто пассажир, который недавно сошёл — тоже был «Р»… Счастливое место — два тёзки едут на нём сразу же друг за другом. Ещё раз извините — это у нас, у водил, такая примета. Должно быть — счастливый день нам обоим предстоит!

— Да уж, — хмыкнул Роберт Вокенен…

И, пока он шёл по коридору к своей кабинке повышенного комфорта — бус плавно тронулся с места. Роберт Вокенен ощутил, как напрягся металлический настил под подошвами, как завертелись под ним многочисленные колесные пары… как мир вокруг буса, пока ещё невидимый отсюда, из коридора, лишённого окон — двинулся мимо и заскользил… всё быстрее, и быстрее… И быстрее…