Бобы на обочине

Глава 14. Роберт Вокенен

Как он и предполагал — в этом чёртовом городишке не оказалось ни одного приличного магазина.

Пройдя весь городок насквозь — от треклятого фермерского поля до бус-станции на противоположной окраине — Роберт Вокенен успокоился настолько, что снова начал ощущать раздражение вместо той смеси холодной тоски и бессилия, что успела стать его новой философией…

Городок был невелик почти до прозрачности — несколько коротких улиц, идущих примерно параллельно. В просветы меж домов был виден бескрайний асфальтовый федеральный простор. Веяло оттуда мокрым шоссе и прибитой пылью. Ошалевшая от сырости мошкара танцевала над лужами. Обречённо перебрёхивались между собой лежащие по конурам собаки, спрятав искусанные морды под лапами…

Роберт Вокенен опасливо прошёл мимо пары таких низких заборчиков и крытых террас, потом пересёк наискосок улицу, граничащую со съездом на шоссе, а потому довольно широкую в этом месте. Он оглянулся на пару вывесок, обращённых к шоссе, а не к городу… потом свернул в переулок, на дальнем конце которого маячил качаемый ветром ковыль, так обожающий обочины. Там городок окончательно смыкался с федеральной трассой, присосавшись к ней, словно хитрый полип к жёлобу искусственного канала.

Роберт Вокенен, шагая по улицам, всё наливался и наливался раздражением, и уже думал об этом городке, как о полипе — бесформенном комочке ленивой слизи, чья жизненная стратегия — вечно висеть на чьём-нибудь зудящем подбрюшьи, питаясь теми крохами, что проносит мимо мутный поток.

Ему не попалось по дороге ни единого человека.

Что за сонное придорожное царство? — подумал Роберт Вокенен о городке, неприязненно осматриваясь.

Эта оцепенелая летаргия нарушалась, должно быть, только прибытием буса — вот тогда городок и оживает. Или, что вернее, принимает вид ожившего — оставаясь на деле всё таким же снулым и дремлющим под коростами своих черепичных крыш.

Едва Роберт Вокенен дал определение этим безлюдным улицам, то и сам тотчас будто попал в безвременье — перестал слышать звук собственных шагов. Под ногами тут был не асфальт, и не чавкающая околесица грунтовой дороги, а утоптанный песок… перемешанный в равных долях с каменной крошкой. Роберт Вокенен понял это, когда попытался ковырнуть дорогу носком туфли. В жару такая смесь, должно быть, отчаянно пылила, но в дождь она не давала грязи, пропуская воду сквозь себя.

Ну, хоть на том спасибо.

Он прошёл дальше, всматриваясь в полинялые буквы вывесок. Чёрт-те что… Они все были развернуты под таким углом, чтобы быть хорошо читаемыми с шоссе…, а ведь он пришёл не с шоссе, а с раскисших картофельных полей…

В городке не было здания федерального вокзала, только стеклянная будочка, блестевшая сбоку от шоссе. Видимо, она и была местным фокусом зрения — той линзой, которая вооружала взгляд приезжего люда. Все вывески и надписи были созданы специально для неё. А всем прочим — оставалось лишь пялиться на слепые затёртые куски фанеры, уляпанные кляксами только что окончившегося дождя… будто родимыми пятнами.

Роберту Вокенену показалось странным — что, хотя у этого городишки не было здания вокзала, но зато имелась привокзальная площадь. Каждый, сошедший на обочину шоссе — через десяток шагов должен был оказаться на широком пустыре, куда и втискивали свои приветливые морды парадные стороны магазинов, мастерских и закусочных. На пустыре, как и положено месту федерального присутствия — был настоящий асфальт… правда, невидимый сейчас под чёртовой прорвой неглубоких, но разновеликих луж.

Роберт Вокенен остановился посреди площади и обвёл взглядом всё это. Городок словно корчил ему рожи — ухмылялись вывески, пристально отблёскивали стёкла нескольких витрин. Зато бесчисленные лужи — слепили. На площади тоже было совершенно безлюдно, только у одной из бесцельно распахнутых дверей валялась большая линяющая собака — пучки шерсти вразнобой торчали из пегого бока.

Роберт Вокенен засмотрелся на собаку, и она почувствовала его взгляд — подняла голову и часто-часто задышала, вывалив ленивый розовый язык.

Роберт Вокенен крутнулся на каблуках — ему почудился приближающийся звук мотора от шоссе. Он поспешил туда, к стеклянной будочке…, но вовремя понял, что этот звук никак не может издаваться бусом, и умерил темп. Рокот мотора, что накатывался сейчас на городок — был слишком отрывистым, слишком бренчащим, чтобы нести солидных пассажиров из одной дали в другую. Он мог принадлежать, разве что, какой-нибудь местной колымаге.

Роберт Вокенен на всякий случай всё равно поискал её глазами… и вскоре увидел — разлапистую чёрную запятую, вихляющуюся по шоссе. Она приближалась, медленно и неуклюже — то замедляясь до полной остановки, то поддавая газу и шуму… и тогда сизые клубы топливных выхлопов несколькими шлейфами окружали её со всех сторон.

Чем ближе она подкатывала, тем размашистее и ломанее становилась её траектория. Роберт Вокенен даже отпятился подальше за обочину — из опасения, что эта колымага, чего доброго, соскочит с асфальта и придавит его.

Но колымага так и протарахтела мимо — шаткая, как табуретка на слишком высоких и узких колёсах, и такая же угловатая… с дырчатым кожухом вместо кабины и деревянным коробом, притороченном сзади вместо кузова. Капотная решётка, прикрывающая мотор, то ли убрана нарочно, то ли вовсе не была предусмотрена конструкцией — все железяки дрожали на виду, все шкивы и ременные передачи вращались, задевая друг друга и неистово при этом дребезжа. Отовсюду, из всевозможных щелей — коптило напористым сизым дымом и воняло разогретым почти до кипения мазутом.

Следя взглядом за колымагой, Роберт Вокенен ещё издали увидел светловолосую голову водителя. Им оказался почти мальчишка — долговязый и тощий. Синяя рубашка механика была ему велика — внушительные валики закатанных рукавов придавали мальчишке довольно нелепый вид. Нижняя часть рубашки тоже была скатана в ролик и завязана узлом на животе…

Всё это Роберт Вокенен разглядел без особых усилий — решетчатая кабина колымаги просматривалась насквозь. Вращались, высоко подкидывая весельные лопасти протектора, огромные задние колеса. Между ними и рычащим мотором также не было никаких кожухов — бились голые валы, и оттого казалось, что колымага неприглядно трясет промежностью на ходу.

Роберт Вокенен проводил её взглядом, заслоняясь ладонью от зеркального блеска луж. Полотно федерального шоссе было стандартно-ровным, но вот же — колымагу всё равно трясло, и сиденье прыгало под мальчишкой, слишком жёсткое для его тощего зада. Временами сиденье подкидывало его кверху настолько резким пинком, что мальчишка не спешил плюхаться обратно — так и оставался полусидеть на корточках, теряя ногами тугие педали… Именно от этого колымага то взрыкивала, ускоряясь, то переходила с прежней тряской рыси на шаг-вразвалочку, сипя моторным хрипом где-то в нижнем регистре.

Мальчишка, которого избивало сиденье, как-то умудрился заметить Роберта Вокенена на обочине — то ли почувствовал на себе его пристальный взгляд, то ли вообще отличался наблюдательностью. Проезжая мимо, он оторвал одну из своих смешных воробьиных лапок от неукротимого руля и помахал Роберту Вокенену сверху, после чего опять что есть силы вцепился в обод. Несмотря на всю поспешность, его жест вышел вполне императорским — Роберт Вокенен вдруг ощутил острую досаду на себя, на свой вид, на потрепанную и промокшую одежду… и, конечно, на отсутствие шляпы на голове.

Странное было дело — светловолосый щуплый пацан с шевелюрой, в которой жил ветер, в отцовской рабочей одежде, представился ему сейчас чуть ли не в роли гарцующего верхом аристократа…, а он Роберт Вокенен, солидный муж престижной профессии, в дорогом твидовом костюме, даже в таком, забрызганном грязью виде стоящим больше, чем эта бренчащая колымага — ощутил себя оборванцем-плебеем, почтительно попятившимся за обочину.

Должно быть, — подумал Роберт Вокенен, — это всё оттого, что я не на своём месте сейчас…

Колымага протрусила мимо, прежде чем эта мысль смогла как следует оформиться, и Роберт Вокенен не спеша додумывал её, глядя на подпрыгивающую, удаляющуюся спину мальчишки и шлейф брызг, метущий от задних колес…

Этот парнишка… вот он — на своём месте… Это чувствовалось. Он вырос на этом бренчащем сидении, и он повзрослеет на нём, а потом и состарится на нём же… Но пока он ещё молод и дерзок, пока он не привык признавать своё место, пока ещё кажется ему, что мир — это распахнутые широкие дороги… и прыгающий в его руках руль ощущается, должно быть, как поводья породистого скакуна. И лишь отсюда, с обочины, уже хорошо видно, что конь его — далеко не породист…

Никогда, — с горьким облегчением подумал Роберт Вокенен, — никогда и никому не стоит сходить с однажды проторенной для тебя дороги…

Не стоит уходить за обочину слишком далеко…

Да, чего уж там, — отрезал он, — не стоит вообще за неё заступать… Ничегошеньки там нет, из-за чего стоило бы мочить ноги… Только дурная трава, только кривые стволы, только мокрые листья, липнущие к роже… Только психопаты с лопатами, нацеленными в лицо острым краем…

Оставайся на тропе, Стрелянный Лис, — грустно сказал он себе, роняя вниз козырек ладони, из-под которой рассматривал колымагу. — Всегда оставайся на своей тропе…

Порыв ветра вдруг взъерепенил лужи, и на Стрелянного Лиса накатила отчаянная, кромешная тоска — чувство чего-то безвозвратно упущенного или давным-давно пережитого и напрочь позабытого…, но Роберт Вокенен упрямо сглотнул эту тоску. Ничего… Нет такой грусти на свете, что не смогла бы однажды минуть…

Колымага вдали рыкнула в последний раз и вдруг вильнула, съезжая с дороги. Там не было никакого перекрёстка или съезда — колёса провалились в ковыль, и следом канула дырчатая железная кабина. Было видно ещё, как взлетела под самую крышу светловолосая макушка, подброшенная ухабом, потом трава сомкнулась — как омут.

Роберт Вокенен отвернулся — слишком поспешно, чтобы мы могли посчитать, что эта картина оставила его равнодушным.

Но он был твёрд… твёрд, как никогда.

— Никогда не сходить больше с асфальта, — напомнил он себе, стискивая зубы.

И повторил ещё раз — как гулкую, опустошающую мантру:

— Никогда… не сходить…

Он злился на самого себя… Боже мой, как же он злился…

Он зашёл в стеклянный павильон бус-станции, не затворяя дверь за собой, и простоял там, в этом аквариуме, несколько долгих минут — отрывисто вдыхая с улицы запах асфальта, залитого дождём… Это привело его в чувство. Не сразу, но привело… Он вытер лоб и затряс рукой, сгоняя капельки едкого пота с ладони. Внутри бус-станции было жарко и настолько влажно, что речная рыба спокойно могла бы жить здесь — прямо на полу… Даже строчки расписания единых федеральных маршрутов — расплывались на отсыревшей покоробленной фанере, наползая одна на другую. Это лишь добавило ему раздражения… Пришлось подойти ближе к расписанию и, чтобы прочесть самые верхние строчки — Роберт Вокенен долго балансировал на цыпочках, взбешённый тем обстоятельством, что средний рост здешнего фермера, видимо, намного превышал его, Роберта Вокенена, рост… даже обутого в туфли с модной, утолщающейся к каблуку подошвой.

Он с трудом разбирал полинявшие строчки, пока не нашел нужную… потом с облегчением опустился на полную стопу.

Ближайший бус из Приттсбурга на Приттстоун — ожидался чуть больше часа спустя. Что ж… это время вполне его устраивало. Не так мало, чтобы сломя голову носится по лужам городской площади в поисках магазина, рыская от одной вывески до другой и опасаясь опоздать…, но и не настолько много, чтобы выносить этот чёртов городишко дольше необходимого.

Роберт Вокенен распечатал билет-отсроченной-оплаты в федеральном терминале и покинул павильон, стеклянные стены которого успели так запотеть изнутри от его дыхания, что панорама залитой дождём площади, когда он вышел наружу — показалась настолько ему контрастной, будто была на самом деле плакатом в две краски… серебристо-серой и зелёной.

Он пересёк площадь, расталкивая ногами надоедливые мелкие лужи — представляя, будто пугает маленьких рыбок.

Он прошёлся вдоль ряда фанерных вывесок, слева направо, как пишем — изучая их, будто очередное расписание.

Магазинчик, похожий на тот, что был нужен Роберту Вокенену — отыскался почти в самом начале торгового ряда. Роберт Вокенен сразу брезгливо отметил его, но упрямо прошёл весь намеченный путь до конца улицы… так и не встретив, однако, ничего более подходящего. Тогда он вернулся к его застеклённым дверям… гораздо более пыльным на его взгляд, чем мог бы позволить себе приличный магазин.

Это было не ателье готового платья, разумеется… но, хоть не галантерейная лавка… Роберт Вокенен поостерегся бы определить торговый профиль этого заведения — витрина напоминала скорее безумный коллаж от декоратора-старьёвщика. Всевозможная всячина… от рыболовных крючков до цветных журналов. С таким же успехом эту витрину можно было бы просто украсить огромной надписью: «ПРОДАМ ВСЁ!».

Так было бы куда честнее, — раздражённо подумал Роберт Вокенен.

И усилий бы потребовало куда меньших… Всё равно поверх всей витрины лежал настолько толстый слой дорожной пыли, что она казалась зашторенной.

Уже толкая от себя дверь, Роберт Вокенен зацепился взглядом за наклейки у самой притолоки…

Вроде ничего необычного, мешанина одобрительных федеральных регламентов, но одна из них — была старой Маркой Сотрудничества «Индастрис Карго». Настолько старой, что Роберт Вокенен не сразу её и опознал — ещё того самого ядовитого жёлтого оттенка, что был фирменным цветом Большого Дома в какие-то совершенно незапамятные времена, до изменения маркет-политики и торгового стиля… даже до того ещё, как «Индастрис Карго» привлекла Стрелянного Лиса Вокенена выездным аналитиком в свой штат.

А ведь эта дверь — из времён молодости двух Старых Хрычей… — подумал Роберт Вокенен, так и замерев с раскрытой наполовину дверью. — Быть этого не может…

Он затоптался в дверях, не выпуская ручку.

Какая неожиданная встреча, чёрт её побери…

Округ Мидллути, пятьдесят четвёртое радиальное шоссе, святая серая глушь… Кто бы мог подумать…

Неужели и старый хрыч Соренсет не брезговал в своё время даже грязными фермерскими витринами, раскладывая за ними свое барахло?

И неужели Хозяин Большого Дома, где даже в сортире для сотрудников теперь висит бумага с золочеными вензелями по краю — тоже не брезговал тем, что в его продукцию когда-то заворачивали весовую селёдку и войлочные калоши?

Непостижимо, — подумал Роберт Вокенен, разглядывая Марку…

Она была истрепана по краям и начисто лишена углов — словно её однажды пытались отскрести ногтем от притолоки, да так и бросили, не добившись особого успеха. Видимо — это должно было означать полный и окончательный разрыв торговых отношений магазинчика с двумя Старыми Хрычами, что на пару открыли собственные универсальные молы несколькими милями выше и ниже по шоссе… Роберт Вокенен усмехнулся и толкнул дверь дальше — до бряканья пошлых висячих колокольчиков, давно утративших голос…

Внутри магазин выглядел не лучше, чем снаружи — среди тесноватых стеллажей висел полумрак, и Роберт Вокенен сначала ничего не увидел, всё ещё ослеплённый блеском луж на асфальте площади.

Постепенно из полумрака медленно материализовался прилавок… отчего-то заваленный беспорядочным ворохом бумажных пакетов. Роберт Вокенен приблизился, оглядываясь при каждом шаге — пол под ногами был бы вполне крепок и основателен, если бы не одна певучая доска. Стрелянный Лис старательно отшагивал от неё то влево, то вправо…, но она всё равно каждый раз оказывалась под ногой.

За прилавком не было никого, по крайней мере никто не реагировал на отчаянный скрип.

Роберт Вокенен упёрся в прилавок грудью и остановился, оглядев разложенные повсюду пакеты. Нет, эта бумага была произведена совсем не «Индастрис…» — обычная серая, жёстко мнущаяся в углах, перехваченная кручёной бечёвкой в кипы.

Роберт Вокенен позвал: «Эй…», потом кашлянул, прочищая горло:

— Эй!

Он поискал глазами свободное место, где можно было бы постучать костяшками по прилавку, но так и не решился. Шаткая груда пакетов, казалось, могла рассыпаться от одного только взгляда на неё.

Но окрик его был услышан — клетчатая тряпичная груда за прилавком, в которой Роберт Вокенен ну никак не подумал опознать человека, вдруг шевельнулась, неторопливо провернулась вокруг своей оси. Роберт Вокенен даже решил поначалу, что это манекен, работающий от ременного шкива — таким неимоверно-длинным показалась его окружность… Но ремень закончился, как и положено брючным ремням, на половине оборота… нацелившись на Роберта Вокенена пряжкой из слишком блестящей, а значит фальшивой, меди…

Роберт Вокенен захлопал глазами — смущённый, что не заметил продавца раньше. Тот, видимо, стоял неподвижно спиной ко входу всё это время… не отреагировав ни на колокольчики, ни на скрипучую доску. Или же Роберт Вокенен и впрямь принял его за манекен, а потому не обратил внимания?

Продавец облокотился на прилавок — закоричневела в вороте загорелая шея… и запястья, мощные, как вяленые окорока, примяли кипы пакетов на нём. Не застёгнутые манжеты рукавов… оттого, должно быть, что ширина запястий не оставляла ни малейшего шанса пуговицам… болтались, как спущенные знамёна…

Нет, его решительно невозможно было принять за манекен — Стрелянный Лис не мог поверить, что способен так проколоться… Если, конечно, здесь, в Мидллути, не существовало специальных манекенов для фермерских лавок. Пузатых манекенов для демонстрации ширины брючин. Или длины ремней…

— Слушаю вас…

Когда толстяк говорил, то впечатления внутри Роберта Вокенена спорили друг с другом. Он не вполне понимал — засмеяться ему или оробеть… У толстяка потешно трепетали его спелые щеки, и при этом грандиозно раздувался дирижабль-живот. Ремень скрипел скорее испуганно, чем протестующе — словно тщедушный удав, неосмотрительно обвивший талию самого могучего и задиристого кролика.

Роберт Вокенен с большим трудом оторвал взгляд от пряжки — из-под неё каким-то чудом выглядывал лишь самый кончик ремня, похожий на высунутый от старания язычок.

— Э-э-э… Здравствуйте…

Толстяк пошевелился за прилавком, обуздывая стопку пакетов, которая окончательно накренилась и поползла от звука их голосов… Некоторые кипы оказались довольно проворными — толстяку пришлось нагнуться и загрести их ладонями. Невольный этот поклон выдал Роберту Вокенену внушительную плешь на его макушке. Роберт Вокенен даже попятился, не в силах отделаться от ощущения, что смотрит на раздутую и увеличенную копию самого себя.

Чувство было — далеко не из приятных.

Он ещё раз прокашлялся в кулак, и нахмурился. Полумрак просветлел уже настолько, что он разглядел пыльную батарею бутылок поверху стеллажа за спиной толстяка. Наверное, это её тот пристально разглядывал, когда Роберт Вокенен только вошёл.

— Так чего вам?

Голос толстяка был неприветлив — словно тот был раздосадован тем, что в его лавчонку опять кто-то припёрся.

Это удивило Роберта Вокенена. Зачем, скажите, открывать магазин на вокзальной площади, если не любишь незнакомцев?

Наверняка, — почти сразу же объяснил себе он, — этот… малый… просто утомлён надоедливыми зеваками, которые ничего не покупают… Теми, что коротают время в ожидании буса — теребят товар и дёргают продавца почём зря.

Роберт Вокенен понимающе вздохнул и полез за бумажником.

К его ужасу — у него почти не оказалось при себе наличных денег… так, на пару чашек кофе, хотя второй отдел бумажника был переполнен дорожными чеками федерального банка. Интересно, в этой дыре есть федеральный банк? Вряд ли, раз у государства не нашлось средств на должность кассира при бус-станции…

Это ничего, — подумал он, прогоняя прочь панику. — Водитель буса, скорее всего, примет федеральный чек…

Ему никогда ещё не приходилось расплачиваться подобным образом, как не приходилось дожидаться буса в этакой безвокзальной глуши…, но федеральный чек остается федеральным чеком и, вроде бы, в континентальных бусах были обязаны их принимать.

— У вас найдётся брючный костюм… моего размера? — осторожно спросил Роберт Вокенен. — И смогу ли я расплатиться заверенным дорожным чеком?

Толстяк за прилавком беззвучно пожевал полумрак губами. Роберт Вокенен нетерпеливо топтался, дожидаясь ответа, но толстяк то ли всерьёз задумался, то ли просто тянул время.

— Так как? — не выдержал, наконец, Роберт Вокенен.

— Вообще-то… — с медлительным сомнением ответил толстяк, — у нас нет… отделения федерального банка здесь… У нас ведь маленький городок… Как я его обналичу?

— Давайте поступим вот как — я выпишу вам чек с солидным превышением суммы покупки, — заверил его Роберт Вокенен. — Пусть это будет компенсацией за те хлопоты, на которые я вас обрекаю.

Толстяк сохранял прежний равнодушный вид. Пальцы его мерно и бесцельно барабанили о прилавок.

— Вы ведь наверняка бываете в административном центре, где есть банки?

Толстяк неопределенно пожал плечами.

— Ну, вы ведь выбираетесь иногда из своего маленького городка? — спросил Роберт Вокенен, всё более раздражаясь и уже забывая об осторожности. — Допустим, чтобы приобрести ещё один тюк этих восхитительных бумажных пакетов? Наверняка же где-то в пределах ваших коммерческих интересов отыщется и отделение федерального банка. Это не столь уж редкая организация, поверьте…

Толстяк насупился и наклонился ещё ниже, посмотрев на Роберта Вокенена в упор через прилавок.

— Как случилось, что у вас совсем нет наличных?

— Они у меня есть, — поправил его Роберт Вокенен. — Просто в вашем… вокзале… — он нарочно выделил последнее слово… — я не нашёл билетной кассы, а потому не уверен на сто процентов, что проходящие здесь бусы настолько континентальны, что примут дорожный чек. Возможно, мне придётся оплатить проезд лишь до ближайшего городка чуть покрупнее вашего…

Он понимал, что грубить продавцу единственного здесь открытого магазинчика — не самый лучший способ уладить свои проблемы…, но ничего не мог с собой поделать. Медлительный толстяк его раздражал необычайно. И раздражала сама ситуация — при желании он мог бы выписать чек на весь ассортимент этого магазина, да и на пару других в придачу. Но вот — вынужден был объясняться и просить войти в положение. А ведь, вполне быть может, что он унижается напрасно. Он ведь пока не увидел здесь ни шляпных стоек, ни примерочной.

— Путешествовать… без наличных… — едва ли не по слогам процедил толстяк за прилавком… Он словно почувствовал, как эта его медлительность раздражает клиента, и теперь зачем-то бравировал ей. — Не самая… удачная идея, господин приезжий…

Роберт Вокенен почувствовал, что начинает вдыхать и выдыхать куда чаще, чем прежде.

— Такие маленькие городки, как ваш — обычно не входят в сферу моих интересов… — сказал он с уже отчетливой злостью в голосе. — Я вполне привык полагаться на дорожные чеки в пути. Но сложившиеся обстоятельства таковы…

— Не самая… удачная идея… — перебил его толстяк. Он покрепче прихватил клешнёй за край прилавка, и мышечные жгуты на его ручищах набухли, явственно проступив из-под внешне безобидного поверхностного жира.

Одного этого оказалось достаточно, чтобы Роберт Вокенен споткнулся на полуслове…

— Вы, должно быть, совсем… неопытный путешественник, господин приезжий?

Он замолчал, глядя прямо на Роберта Вокенена и, дёргая щекой, ожидал — что тот скажет.

Роберт Вокенен пока не находил слов, но и повернуться и уйти восвояси — тоже медлил…

— Опытный путешественник… знает — любые обстоятельства решаемы… с помощью наличных, — продолжил толстяк, так ничего и не дождавшись. — Положите передо мной… достаточно крупную купюру, и тогда можете… спокойно на меня покрикивать… — Он зловеще шевельнул спелыми щеками под курчавой медной щетиной. — А эти… дорожные чеки — это деньги настолько же фальшивые, как и большинство… путешественников…

Роберт Вокенен сумел, наконец, открыть рот.

— Что всё это значит?

— Значит, — охотно пояснил ему толстяк, — что вы — неопытный путешественник. Будь вы… опытным — скорее набили бы карманы листьями, чем дорожными чеками. В таких городках, как наш — они стоят… не больше вот этого… — он кивком указал на россыпь бумажных пакетов перед собой.

Толстяк демонстративно провёл рукой по прилавку, и его ладонь, будто бульдозерный нож, вздыбила и сгребла стопки и перевязанные кипы — так, что они посыпались со всех четырёх сторон прилавка.

— Да, что там… говорить… — продолжал он, понемногу повышая голос и ускоряя темп речи. — Ваша неопытность — сразу же бросается в глаза… Опытный путешественник не напялил бы этакое… рваньё…

Ещё один неодобрительный кивок, на этот раз — на пиджак Роберта Вокенена, пострадавший от драки в лесу…

— Он надел бы старый, но крепкий брезентовый балахон… такой, знаете… с капюшоном… Путешествовать по лесу в деловом костюме, пусть и таком рваном, как ваш — это ведь всё равно, что заявиться ко мне с дорожными чеками вместо наличных… не от большого ума… Не так ли, господин… приезжий? Вот балахон — это совсем другое дело!

Роберт Вокенен ошеломленно молчал, слушая его.

— Такой балахон укрыл бы вас от дождя и мокрой травы. Вы знаете, в лесу полно травы — поляны там совсем не похожи на стриженый газон, как вы, должно быть, думаете… Когда пройдёт дождь, то на траве висит столько воды… во всём мире не хватит носовых платков, чтобы её собрать. Она только того и ждёт, чтобы какой-нибудь городской умник прошёлся по ней в шерстяных брюках… Нет, опытный путешественник не наденет в лес шерстяные брюки. Он напялит балахон с длинными полами… такими, чтобы свисали до самых лодыжек. А в ваших шерстяных брюках — хлюпает… я услышал, как только вы вошли, господин приезжий.

Толстяк вдруг стремительно нагнулся к нему через прилавок — Роберт Вокенен попытался отпрянуть, но не успел — и ухватил его за галстук, мгновенно намотав на кулак.

Роберт Вокенен безуспешно дёрнулся, шаркнув туфлями по своей стороне прилавка — словно собака, на которую ловко накинули ошейник.

— Знаете… — медленно сказал толстяк, по-прежнему разглядывая его в упор… — Знаете, что меня раздражает в вас, а?

Вопрос некоторое время провисел в воздухе… Роберту Вокенену было явно не до ответов — он изворачивался, выгибая шею…, а толстяк снисходительно наблюдал за его попытками освободиться.

— Меня с женой — однажды выставили из федерального парка в Приттстоуне. Мы поехали поглазеть на городскую жизнь… и, дожидаясь буса, который отвезет нас обратно, в наш маленький городок… решили устроить пикник на газоне. Так вот… я не успел даже закатать рукава рубашки, а моя жёнушка — не успела нарезать батон и до середины… Появились два каких-то молодчика, вроде вас — в глухих пиджаках посреди летней зелени. И вот, что они нам сказали: «Газоны в городской черте — предназначены для глаз, а не для задниц…» Каково, а?

Роберт Вокенен не терял надежды выкрутится из петли, и опять ничего не ответил…

— Вот, что выводит меня из себя — вы ревниво стережёте от нас свои стриженные газоны, но без всяких сомнений лезете топтать чужие…

— Чужие? — через силу прохрипел Роберт Вокенен. Галстук намертво застрял у него под ушами…

— Вот именно! — рявкнул толстяк, явно обрадовавшись, что выдавил из собеседника ещё какие-то звуки, кроме хрипа… — Когда-то эти пустыри и осинник — были добрыми вольными землями, пока не стали федеральной собственностью. Но, пусть Правительство и наложило на них лапу — ветер в этих осинах всё ещё остаётся нашим. И роса на этой траве — тоже наша!

— Но при чём тут я? — завопил Роберт Вокенен.

— Вы — собираете чужую росу своими шерстяными брючинами. И входите в чужой магазин, словно к себе в тёплый сортир — по-хозяйски. Держите дверь открытой, напуская мух. Шлёпаете тут своими мокрыми штанинами по моим половицам. Покрикиваете на меня. Будто весь этот чёртов мир вам принадлежит. Оставались бы вы в своих чёртовых бусах… заходили бы иногда ко мне, как добрые соседи — платили бы настоящие деньги за бутерброд или газету, или… что там вам ещё нужно… и катили бы себе дальше. Так нет… Я готов вас терпеть, если вы кладёте деньги на прилавок. Я готов вам прощать ваши кислые мины, ваши городские ухмылки. Я даже готов вам прощать то, как вы повадились маскироваться под бродяг — под этаких вольных странников, топающих куда захотят… Вы, человек без шляпы — считаете, что можете себе это позволить, а? Идти, куда захочется? Конечно, вы можете… Но не потому ли, что в любой момент способны сесть обратно на свой бус, который отвезёт вас к тёплому сортиру? Не потому ли, что тут кругом насеяны маленькое городки, вроде этого — где вас обслужат, стоит только шлёпнуть большой деньгой о прилавок?

Он легонько потянул галстук на себя, и Роберт Вокенен, отчаянно сопротивляясь, проелозил по полу магазина на своих гладких подошвах.

— А теперь вы даже маскироваться перестали? — спросил у него толстяк, нацеливаясь взглядом в переносицу. — Вконец обнахалились? Шастаете в лес, даже не сменив костюма. Трясёте тут передо мной дорожными чеками, хлюпаете мокрыми брюками… — толстяк начал повторяться, путаясь в своих невероятных претензиях. — Так, что там я вам должен продать, чтобы вы почувствовали себя комфортно? Хотите деловой костюм… и сразу целый фрак? А может — хотите кюммель? Недавно один опытный бродячий чудик, из ваших путешественников-богатеев — попросил у меня кюммеля. И сам же удивился, когда я его нашёл. Раскричался на меня. Заставил перелить в свою мятую баклагу. Кюммель, который стоит теперь полторы сотни за бутылку. Я знаю — он хотел надо мной подшутить. Не ожидал, что у меня в лавке окажется кюммель. Удивился очень, когда я всё-таки нашёл бутылку. Раскричался на меня, шлёпнул о прилавок своей большой деньгой. Наверное, специально таскал с собой такую купюру — знал, негодяй, что у меня не найдётся сдачи. Даже напоследок нашёл, чем меня уязвить…

— Но при чём тут я? — задушено спросил Роберт Вокенен.

— Причем здесь вы? — удивился толстяк. — Совершенно ни при чём…

— Тогда зачем вы говорите мне всё это? Почему не сказали ему?

— А с чего вы взяли, что не сказал? Впрочем… да — не сказал… И вы хотите знать — почему?

— Да, — прохрипел Роберт Вокенен, извиваясь, как обессиленная рыбина.

— Оттого, — сказал толстяк, поднимая вверх указательный палец, — что он, чудик этот — всё-таки понимал правила игры. Он был опытный… путешественник… — Толстяк выговорил последнее слово с явным отвращением. — Нацепил брезентовый балахон. Надел тяжёлые стоптанные ботинки. И взял с собой настоящие деньги, а не эти обещания федерального правительства, какими вы передо мной трясёте. Он так же, как и вы, играет в бродягу, но он — хотя бы играет честно… В отличии от вас… У него даже трава застряла в волосах. Вы знаете, что это означает? Он — спал в лесу. А вы — просто натёрли землёй свою лысину, господин приезжий…

— Боже мой, — сказал Роберт Вокенен. — О чём вы говорите?

— Не надо только юлить! — отрезал толстяк, и галстук Роберта Вокенена совершил вдруг ещё один оборот вокруг его кулака. — Я прекрасно вижу, что здесь происходит. Мой дед пришёл жить на эту землю, когда тут были настоящие леса и настоящие луга. Вот он был — настоящий бродяга. Он шёл своими ногами, шёл вслед за солнцем, которое его вело. Он ушёл прочь из вашего мира в свой — по своей воле. Из мира рыхлых пузатых мужчин в дорогих костюмах. Из мира, где таскают вот такую шёлковую пеньку на шеях… — ещё один оборот кулака… галстук Роберта Вокенена затрещал, обтягивая мосластые суставы. Кулак теперь оказался как раз напротив лица Роберта Вокенена — скосив глаза, тот мог рассмотреть крупный рыжий волос, густо колосящийся на фалангах. — Мой дед… Он пришёл на эту землю, в Мидллути, с одним чемоданом за плечами. Он прошёл бы и дальше, но… если вы смотрели на карту… или не клевали носом у окна буса — в полутора днях пешего хода отсюда ему преградил путь глубокий каньон, который потом прозвали Великим — и мой дед не пошёл дальше… вернулся на полтора дня назад.

Толстяк двинулся куда-то вдоль прилавка, таща за собой Роберта Вокенена, как упрямую козу на поводке.

— Мой дед часто рассказывал, что ни разу не пожалел о трёх потерянных днях, которых стоила ему дорога до Каньона и обратно. А всё потому, что мой дед — был самым настоящим бродягой. Его несло по ветру, и он сам выбирал землю, на которой посеять своё семя… Если бы он только захотел — то нашёл бы способ перебраться за Великий Каньон… на ту сторону… так и дошагал бы до самого океана. Но ему понравилось здесь, в Мидллути… Он сказал как-то моей бабке: «Приятно старится, зная, что побывал на самом краю мира». Нужно быть настоящим бродягой, чтобы понять силу этих слов. Вот вы, господин приезжий — наверняка не видите в них особого смысла, так ведь?

— Отпустите!.. меня!.. — прохрипел Роберт Вокенен.

Толстяк глубокомысленно кивнул.

— Весьма законная просьба, господин приезжий, — сказал он. — И я с удовольствием бы выполнил её — прямо сейчас, немедленно. Я — в общем-то, незлобивый человек. На меня даже можно прикрикнуть при случае… и большинству крикунов я это спускаю. Такой у меня характер — я весь в своего деда. Тот тоже предпочитал уходить прочь от мужчин в пиджаках, а не давить их галстуками. Но, видите ли, в чём дело — если я отпущу вас прямо сейчас, господин приезжий, то у нас с вами не получится разговора. Вы сразу улизнёте, не дослушав…, а я останусь здесь — не договорив. Ни мне, ни вам — не будет от этого никакой пользы, никакого удовлетворения. Мы всё равно будем злы друг на друга, не так ли? К тому же между нами останется недоговоренность, а это — не самое лучшее, что могут оставить между собой двое мужчин.

Роберт Вокенен рванулся, что было сил, но толстяк был начеку — галстук стянул шею так, что Роберт Вокенен ощутил распирающую боль в голове. Он не мог даже вцепиться в удушающий его кулак — толстяк хитроумно упирался во что-то ногой и со страшной силой тянул Роберта Вокенена на себя — чтобы устоять на ногах, тому тоже приходилось упираться обеими руками в прилавок.

Он чувствовал уже, что задыхается, почти теряет сознание.

От россыпи бумажных пакетов перед его лицом шёл сильный запах технических масел, отравляя тем самым последние крохи кислорода, что доставались лёгким Роберта Вокенена.

Голос толстяка давил на него сверху — словно многопудовая ладонь то и дело похлопывала по плечу.

— Поэтому… — услышал он, — вам, господин неряшливый приезжий — лучше бы заткнуться, и послушать про моего деда, мир его праху…

Кулак немного отодвинулся от его лица, и хватка галстука ослабла — ровно настолько, чтобы Роберт Вокенен мог слышать слова, обращённые к нему, а не протяжный звон в ушах.

— Мой дед, — сказал голос толстяка, вновь возникая из этого звона, — был хорошим малым… Он нормально уживался с обычными людьми, но… его воротило от федералов. У вашего городского мира — довольно странные законы, и они были моему деду не по нутру. Он мог бы, конечно, жить так, как жили многие другие — сопя, да поругивая правительство, но я уже говорил вам, господин приезжий: дед мой был незлобив и не любил ругать кого-либо больше двух раз за одну неделю. И, как только этих двух раз ему перестало хватать — он ушёл восвояси… просто снялся с насиженного места, побросав всё, и ушёл пешком… А ведь здесь раньше росли довольно-таки дремучие леса, пока их не перевели на картон… И жили здесь такие же, как он — незлобивые, но вспыльчивые люди, которые не любили часто ругать правительство, но и не умели сопеть молча. Их сдувало с места каждого по одному и сносило ветром в разные места… о, как одуванчики, точно… Их рассеяло по всей земле, по всем сырым лесам и равнинам, на которых весной стоит вода. Дед ничего не имел против них. Он умел уживаться с любыми людьми… лишь бы среди них не было рыхлых мужчин в шерстяных брюках. Но таких здесь, в Мидллути, не оказалось — и мой дед распечатал первую бутылку кюммеля в честь своего новоселья. По слухам, он приволок с собой целый ящик в своём дорожном чемодане. Даже моя бабка помнит, как этот чемодан побрякивал на ходу, когда дед впервые появился в этих местах. «Наконец-то, — сказал дед ей и её отцу, — наконец-то я вижу нормальных людей, с которыми можно выпить хорошего пойла!» Мой дед был незлобивым весельчаком — он был способен пересечь добрую половину мира, если не видел рядом людей, с которыми ему было бы приятно выпить. Вторую бутылку дед открыл, когда моя бабка согласилась жить в его доме, а третью — когда родился мой отец… Вы всё ещё меня слушаете, господин приезжий?

— Да… — выдавил Роберт Вокенен.

— Это хорошо! — сказал толстяк. — И как? Вам пока интересно?

В его голосе, гудящем откуда-то с самого потолка, сквозила откровенная издёвка.

— Очень… интересно… — проскрипел Роберт Вокенен, напрягая шею — он собрался с мужеством и собирался сейчас сказать нечто такое, за что его, несомненно, тут же придушат. — История об оборванце, всюду таскающем выпивку — что может быть интереснее?

Толстяк над ним утробно хрюкнул.

— Я, так и быть, отпущу ваш галстук, господин приезжий, — сказал он. — Вы, похоже — из тех, кто способен зажмуривать даже уши, не то что глаза… Что с вами с таким поделать?

Роберт Вокенен почувствовал вдруг, что его шея свободна, и сумел сделать чудовищный по объёму глоток воздуха.

В груди сразу же засвербело, и жалобно хрустнули рёберные хрящи, когда их распёрло изнутри. Едва не подавившись вдохом и закашлявшись до рези в глазах, он ухватил за воротник рубашки — располовинил его и содрал прочь с саднящей шеи, как сохлую кожуру с банана… Певучая половица вновь заголосила под ногой, его самого покачнуло — чтобы не упасть прямо там, где стоит, он ухватился обеими руками за прилавок. Пакеты из жёлтой сукровичной бумаги, в беспорядке наваленные кругом — шуршали, когда он наступал на них… и туфлями, и ладонями… всё так потемнело и перепуталось перед глазами, что Роберт Вокенен не был уже уверен, что опять не рухнул на четвереньки, как недавно в лесу… ведь именно так опавшая листва шуршит под лапами Лиса, когда он выходит на охоту осенью… Не понимая, куда лучше ему бежать, Стрелянный Лис прошуршал по ним — от одного края прилавка к другому.

— Стул будет через два шага, господин приезжий, — предупредил его толстяк, и Роберт Вокенен в то же мгновение врезался бедром в обещанный стул — громоздкий, как строительные леса и столь же устойчивый…, но всё равно едва не опрокинул его, и сам едва не повалился с ног.

Он поймал обеими руками затанцевавшую спинку, и удержался на ногах, опершись на неё, как на костыль… потом, поколебавшись — обошёл стул и уселся… не в силах больше оставаться на ногах. Галстук всё ещё был у него на шее — ослабевшая, но всё же… потенциальная петля… Путаясь пальцами в узле, Роберт Вокенен распутал её окончательно, снял с шеи, стиснул в горсти, как побежденную мёртвую змею — и в изнеможении уронил руку с галстуком себе на колени.

Толстяк насмешливо смотрел на него из-за прилавка.

Щёки у него были бордовы.

В том полумраке, что клубился теперь в глазах Роберта Вокенена, они светились, словно старинный угольный фонарь — освещая изнутри лишь самих себя… и больше ничего вокруг…

Толстяк сунул руку под прилавок и пошарил там.

Роберт Вокенен был готов к чему угодно… даже к тому, что толстяк сейчас вытащит укороченный дробовик и выстрелит ему прямо в лицо…, но услышал лишь неопасный стекольный «звяк» — когда толстяк выудил руку из-под прилавка, то на его пальцах висела целая гроздь маленьких пузатых стаканчиков. Толстяк бросил их поверх прилавка — не поставил, а именно бросил, словно высыпал горсть мелких стеклянных шариков. Стаканчики запрыгали и заплясали, ударяясь друг о друга и подскакивая… разбредаясь по шершавому дереву прилавка — кто куда… Просто чудом ни один из них не добрался до края и не расшибся вдребезги по дороге…

Роберт Вокенен отдувался на стуле, завороженно следя, как они водят хороводы — то расходясь, то снова смыкаясь. Мало-помалу их толчея прекратилась, и россыпь стаканчиков замерла на прилавке, причудливо распределившись там и сям среди стыков тёмных и светлых деревянных плашек — словно навсегда отложенная кем-то шахматная партия.

Это неожиданное сходство — поразило Роберта Вокенена до глубины души.

Он прекратил всхрипывать и сел прямо, вытянувшись на стуле. Толстяк, должно быть, увидел перед собой то же самое — уже занёс было руку, чтоб сгрудить стаканчики потеснее, но осёкся… и его здоровенная пятерня повисла воздухе, лишь оглаживая пустоту под собой.

— Ого! Видали?! — воскликнул толстяк, тыча перед собой пальцем… и наклонился над стаканчиками, опираясь на широко расставленные локти — косо падающий с улицы пыльный свет давал обильные густые тени, те ложились поперёк прилавка и, перечёркивая собой светлые и тёмные досочки, делали прилавок похожим на шахматную доску…, а хозяина магазина — на располневшего, давно отошедшего от дел эксцентричного шахматного интеллектуала.

— Не желаете ли сыграть партию, господин приезжий? — толстяк показал Роберту Вокенену невесть откуда взявшуюся бутыль, столь пузатую, что она не помещалась даже в его огромной ладони.

— Нет уж… Увольте…

— Не беспокойтесь, я не стану больше хватать вас за галстук! Можете преспокойно напялить его обратно.

Роберт Вокенен обнаружил, что до сих пор нервно сжимает галстук, скомканный в охапке, и, насупившись, затолкал его в карман пиджака. Там, в кармане — и впрямь оказалось полным-полно раздавленных листьев.

— Да, перестаньте… — сказал толстяк, заметив, что Роберт Вокенен оглядывается на дверь. — Здесь никто не примет у вас дорожные чеки. Только зря потратите время. А я вас обслужу, так и быть, и не возьму ваших фальшивых денег… если выпьете сейчас со мной. Мне уже — всё равно. Я решил, что закрываю свой магазин.

— Что? — переспросил Роберт Вокенен, не слишком сообразительный от недостатка кислорода. — Как это закрываете?

— Закрываю… — кивнул толстяк. — Но не на обед… или скажем, на ремонт — ничего такого. Навсегда закрываю. Я давно уже подумывал сделать это, но решился только теперь — когда вы вошли в мой магазин, господин приезжий без шляпы…

Он облапил кулачищем бутылку и одним длинным мощным движением свернул ей сургучовую голову — пробка беспомощно чмокнула, легко покидая длинное горлышко. Толстяк небрежно швырнул пробку через плечо, не глядя… Она с мягким шлепком отскочила от потолочной балки и прыгнула куда-то за стеллажи с товаром.

— Видите ли… — начал толстяк, примериваясь горлышком к одному из стаканчиков. — Я заговорил с вами про кюммель, любимую выпивку моего деда — не просто так… Этот дедов чемодан с бутылками, которые стоило откупоривать только по самому важному поводу, семейная реликвия… я ведь про него и не вспоминал. Лет двадцать как ни вспоминал уже — ни сном, ни духом. Нет, бабка рассказывала мне что-то такое… в детстве… но, сколько мне было тогда? И, представляете — я нашёл его, в кладовой, даже сильно копаться не пришлось. Сам фанерный чемодан уж сгнил настолько, что и ключа не потребовалось…, но пара последних бутылок были целёхоньки…

Толстяк гордо бултыхнул содержимым:

— Мой отец — пошёл совсем не в дедову породу. За столько лет его ни разу не заинтересовали ни выпивка, ни интересные собутыльники… ни какие-то новые места…

Он наклонил бутылку… и напиток, тёмный и густой, потёк по длинной стеклянной трубке горлышка, пока не излился из него — радостно плюхаясь и побулькивая, словно ручей, только-только пробившийся из-под снега. Рука толстяка была неуклюжей на вид, но на деле оказалась весьма точной и твёрдой — разливая кюммель, он поднимал бутылку очень высоко, как принято в салунах на Западе…, но она всё равно ни разу не гульнула и не уронила ни единой капли мимо.

Роберт Вокенен сумел, наконец, разглядеть саму бутылку: из-за рельефного рисунка на стекле она выглядела будто сосуд, скрученный ловкими пальцами феи — прямо из травы и листьев. Тот запах, что шёл из горлышка, опережая спиртовое эхо — тоже был запахом травяной прели и терпкого сушёного листа… У Роберта Вокенена снова маятно закружилась голова. Он заёрзал на стуле, ощущая, как тот поскрипывает под ним, шаркая одной короткой ножкой вдоль по скрипучей половице. Враз — высокая мокрая трава вдруг опять закачалась перед его лицом. Стреляный Лис, что жил ещё внутри Роберта Вокенена — завыл, обратившись мордой к лесу. Он понял уже, затвердил сегодняшний урок — высокая трава всегда означает опасность, засаду… лопату, занесённую над головой… Он заслонился от неё руками, в которых теперь не было ничего, даже валежистого дрына. Деревья с необычайно густой листвой… наверное — те самые вязы Кампердауни, которые он так и не встретил — хмуро, как невольные свидетели, толпились вокруг него… помнившие эту глушь ещё до постройки картонажной фабрики в Мидллути, помнившие даже подвыпившего деда, волокшего брякающий чемодан куда глаза глядят — деда, наверняка, не такого толстого и спелощёкого, как внук…

Роберт Вокенен затряс головой, приходя в себя.

Толстяк закончил наполнять второй стаканчик, завершив этот процесс многозначительным звоном горлышка о край.

— Так что? Выпьете со мной? — спросил он, поднимая свободной рукой полный стаканчик и нацеливаясь им в сторону Роберта Вокенена. — За моего деда, мир его праху…

Роберт Вокенен отрицательно помотал головой.

— Это невежливо… — укорил его толстяк. — Не выпить за усопшего.

— Это вы мне говорите о вежливости?! — вытолкнул Роберт Вокенен из всё ещё саднящего горла… Голос его надсажено прыгнул, и он принялся растирать шею ладонью. — Вы только что едва не задушили меня, вообще-то!

Толстяк пожал плечами:

— Ну, вы же сами виноваты…

— Сам виноват?! — Роберт Вокенен аж задохнулся от возмущения. — И в чём же?

— Я же рассказывал вам про своего деда. Вы что — не слушали меня совсем?

— Историю про веселого выпивоху?

— Осторожнее… — весело предупредил его толстяк. — Хоть вы и сняли свою удавку, но за ухо-то вас всё равно ещё можно схватить.

Роберт Вокенен скрипнул стулом, подбираясь…

— А ну-ка, берите! — сказал толстяк почти повелительно.

Стаканчик он держал стоймя, на одних подушечках пальцев, сложенных щепотью… и в этой связке сарделек — стаканчик казался совсем крохотным, чуть не с наперсток размером. — Признаю… мы друг другу здорово сначала не понравились. Вы меня доняли своим высокомерием, а я ведь тоже — вспыльчивый фрукт. Ладно, выпьем мировую — вы простите мне эту выходку с галстуком, а я забуду, как вы пытались мне всучить дорожные чеки вместо денег. Сможете взять из моего магазина что захотите… Идёт?

Он перегнулся через прилавок и почти швырнул в Роберта Вокенена полным до краёв стаканчиком — тот подхватил его то ли от неожиданности, то ли боязни уронить и навлечь на себя беду. Он вовсе не собираясь выпивать с драчливым хозяином магазина, но толстяк был слишком напорист.

— За моего деда! — провозгласил толстяк и, не глядя, одним движением, будто ловил в пригоршню зазевавшуюся муху — подхватил другой стаканчик с прилавка.

Вот даёт! — против воли подумал Роберт Вокенен. — Впрочем… где же ещё существовать такому виду шахмат, как не в чёртовом Мидллути? Если тут часто проводят подобные турниры, то этот толстяк — несомненно слывёт местным гроссмейстером. С таким-то характером и пузом…

Они помянули деда — толстяк опрокинул свой стаканчик единым залпом, а Роберт Вокенен дипломатично пригубил. Кюммель показался ему слишком терпким, слишком обволакивающим язык. Вязкий густой привкус.

Перебор… — подумал Роберт Вокенен… надеясь, что ему хотя бы удалось не выдать лицом дикого желания скривиться.

Совершенно дичайшее было сочетание. Соседство мягких запахов и дурного жгучего вкуса. Быть может, этот кюммель так настоялся от времени… но, скорее всего, хитрющий дед попросту надул будущих соседей, и собственного будущего внука заодно — заполнив диковинные бутылки не самым лучшим самогоном, настоянным на том, что не смогла сожрать даже корова…

Жалко, — подумал Роберт Вокенен, — что теперь невозможно посмотреть, что там была за пробка…

Он не заметил, куда та упала. В нормальном ресторане он бы, несомненно, заставил официанта подать ему эту пробку на блюде для осмотра, вместе с разрезными щипцами для взятия проб. И горе ресторану, окажись она просто деревянной култышкой, залитой сверху сургучом для починки калош…

Он услышал повторный звяк горлышка о край и открыл враз заслезившиеся глаза.

Толстяк, не глядя на него, опять колдовал над шахматной доской — наполнил до краёв один стаканчик, и теперь тщательно выбирал другой, устроив горлышком какую-то немую считалочку…

— Подобные совпадения… — доверительно сказал он Роберту Вокенену, обводя широким жестом прилавок с хаотично разбросанными полными и пустыми стаканчиками, — могут рассказать о многом… внимательному человеку. Вы, вот — ничего не усмотрели в этом?

Роберт Вокенен неопределённо пожал плечами.

— А я… готов заняться толкованиями… Смотрите, сегодня мир шепнул нам обоим на ухо, что… и жизнь человека, и шахматная игра — имеют очень много общего между собой…

Его язык ещё не заплетался, но мысли уже явно обрели некоторую путаность. Роберт Вокенен поморщился — толстяк прыгал с пятого на десятое. Только что говорил о магазине, а теперь о шахматах, опять о кюммеле, о своём бродячем предке… Он решил пока не возражать хозяину магазина — хотя бы пока его дрожащие колени достаточно не окрепнут, чтобы дать дёру отсюда.

— Это же просто для наглядности… Глядите, если представить, что пустой стаканчик — это пешка…, а полный до краев — ну, не иначе, как ферзь… — продолжал нести чушь толстяк. — То, что тогда? Нет, вы скажете, что есть много других фигур, покрупнее пешки и помельче ферзя — а мы тоже можем их обозначить, наливая примерно… до половины… Или наливая иной напиток — не кюммель, а скажем, бурбон… — он качнулся было в сторону бутылочной витрины, но передумал и махнул на неё рукой… — Неважно, вы ведь и так поняли, о чем я говорю… Так вот… и пешка, и полный до краев ферзь — могут однажды сделать случайный ход, и оказаться на одной и той же клетке… — он накрыл пятерней один из стаканчиков и переставил его, грохнув о прилавок с такой силой, что едва не расколол стеклянное донце… — Но результат… — Он помолчал, изображая раздумья над шахматной доской… — Результат этих ходов будет разным. Опытный путешественник в балахоне и с кюммелем во фляжке — это одно. Пешка в шерстяных брюках — совершенно другое, господин приезжий… И им лучше не оказываться в одной клетке одновременно — не так ли?

Роберт Вокенен почувствовал, что мышцы на его животе начинают судорожно сокращаться.

— Хуже для пешки, — добавил толстяк, разглядывая его в упор. — Не для ферзя…

Роберт Вокенен сглотнул и тотчас пожалел об этом — из-за всё ещё напряженного горла этот звук вышел слишком уж громким.

— Ведь именно это с вами и произошло, господин приезжий? Вы оказались пешкой на чужой клетке?

Роберт Вокенен осторожно прокашлялся.

— Так вы примете у меня дорожные чеки?

— Я же уже сказал вам — нет, не приму… — толстяк по-бычьи упрямо мотнул головой. — Я не желаю повторять ваших ошибок. Но, как и обещал — оставлю сейчас вас одного в магазине… Только прикончу бутылку и… уйду. Сами возьмёте, что вам там нужно… только дверь закройте, не оставляйте нараспашку.

— Без наличных? — уточнил Роберт Вокенен.

— Наличные… В дороге наличные были бы очень кстати, — неожиданно утратил решимость и задумался толстяк. — Но, так как у вас их всё равно не густо — я не вижу смысла требовать вместо них правительственную резаную бумагу. Вы можете заплатить мне тем, что разожмурите свои уши, наконец… Давайте, допивайте свой стакан…

— Мне нужна шляпа, — будто подписывая устный договор, объявил ему Роберт Вокенен. — В вашем магазине продаются головные уборы?

— Разумеется, вам она нужна, — согласился толстяк. — Я ещё с порога заметил, как ярко блестит ваша плешь.

Сказав это, он поднял разом обе руки — жестом не то извиняющимся, не то протестующим:

— Говорю не для того, чтобы вас обидеть… А, впрочем, — он заглянул в узкое горлышко бутылки и подмигнул там кому-то — не иначе, как своему уменьшенному до размеров пробки отражению. — Впрочем, обижайтесь, если хотите… У вас на темени — большущая розовая плешь, и это крыть вам совершенно нечем…

Он опять подмигнул, на этот раз Роберту Вокенену… и захохотал, неопрятно дёргая щеками.

— На меня напали в лесу, — зачем-то пояснил Роберт Вокенен. — Поэтому я в таком виде.

— Вас ограбили?

— Нет, но…

— А, понял — у вас не оказалось с собой наличных, — неистово обрадовался толстяк. — Только дорожные чеки, ха-ха… Ха! Лихо же вы обвели грабителя вокруг пальца.

— Это был не грабитель, — Роберт Вокенен насупился. — Ему не нужны были деньги…

— Точно… Ему была нужна ваша шляпа!

Толстяк снова захохотал… и хохотал довольно долго.

— И всё-таки вы — пешка! — назидательно произнес наконец толстяк, нацеливая на него указательный палец. — Пешка с большущей плешью, и в мокрых брюках к тому же. Пешка без шляпы, ха-ха-ха…

Закипая, Роберт Вокенен медленно поднялся со стула.

Толстяк перестал гоготать и выжидающе уставился на него через прилавок.

— А вы, должно быть, считаете себя ферзём? — заговорил Роберт Вокенен, тщательно подбирая слова.

Толстяк молчал — словно ожидая, что будет дальше.

— Только бывают ли ферзи с такими здоровенными животами? — выпалил тогда Роберт Вокенен, сам наклоняясь к прилавку навстречу толстяку. — Подобный живот — наверняка мешает ходить… по крайней мере — ходить так далеко, как ходил ваш дед… Или, по-вашему, ходить пешком — это удел пешек? Но ведь… — и он многозначительно скосил взгляд на заставленный стаканчиками прилавок, — пешка почти никогда не бывает на доске одна…

— И что это значит? — осведомился толстяк, поигрывая желваками.

— Если, по-вашему, это я — пешка, — отбрил его Роберт Вокенен, — то вы — уж тем более!

Толстяк задиристо оскалился прямо ему в лицо, и Роберт Вокенен почувствовал, как конвульсивно пляшет его собственная щека.

Вместе с изрядной примесью страха он ощущал сейчас неожиданную, необъяснимую лёгкость: выходит, он вовсе не трус — его уже били сегодня, рёбра ещё не перестали ныть, а он опять готов полезть на рожон. Наверное, эта отвага родилась в нём оттого, что этот толстяк, несмотря на свою животную силу — всё же не производил впечатления лесного убийцы, который вот-вот начнёт искать лопату в траве.

Нет, — подумал Роберт Вокенен… не моргая и не отстраняясь, выдерживая насмешливый взгляд толстяка и чувствуя, как сердце натужно разгоняется в груди. — Он может опять схватить меня или отвесить несколько тумаков, но вряд ли решится серьёзно избить покупателя… в собственном-то магазине…

С минуты на минуты должен был подойти бус, и его прибытие — наверняка всколыхнёт весь этот сонный городишко. Кто-нибудь заглянет в дверь — купить что-то или спросить о чём-то…

Кишка у него тонка, — понял Роберт Вокенен, вдруг совершенно лишаясь страха перед пунцовой рожей хозяина магазина.

Чтобы окончательно воспрянуть духом, он представил толстяка в лесу, среди сырых простуженных осин — перед тем злющим долговязым типом в брезентовой накидке… В этом его мысленном гамбите толстяк представлял жалкое зрелище — он прошагал пару миль, перетащив свой необъятный живот через раскисший пустырь, а потому совершенно выдохся, и теперь его могучие лапищи годились лишь на то, чтобы поплотнее закрыться ими от бьющих наотмашь ботинок Серого Человека.

Ведь на Сером Человеке не было галстука, за который можно ухватить — не было этой петли, что приличия заставляют собственноручно набросить себе на шею. Серому Человеку не нужна была ни шляпа, ни вежливость… ни прочие сдерживающие условности. Ему было плевать, как он выглядит, и плевать, кто стоит перед ним.

Он повалил бы толстяка на землю с той же легкостью, как повалил Роберта Вокенена… и топтал бы его с тем же остервенением. Для этого хладнокровного убийцы не существовало особой разницы между ними.

— Может быть, сегодня я и оказался пешкой… там, в лесу… — сказал толстяку Роберт Вокенен, пытаясь совладать с дёргающейся щекой, — И вам кажется, что вы — лучше меня, но — ничем вы не лучше… Я осмотрел этот городок, пока добирался до ваших дверей. И вот, что скажу — он живет одним только ожиданием.

— Вот как? И чего же мы тут, по-вашему, ждём?

— Что какой-нибудь проезжий человек остановится на вашей обочине — перекусить и размять ноги. Тогда ему можно будет хоть что-нибудь втюхать, и он это купит…, но больше от скуки, чем из нужды. Это тоже не настоящая жизнь, совсем не настоящая.

— Куда уж нам… — проворчал толстяк.

— Я скажу даже больше, — ухмыльнулся Роберт Вокенен. — Под этим небом уже нет места таким бродягам, как ваш дед. Нет, мы с вами можем сколько угодно воображать, что сами торим свои тропы… но, поймите — никто не в силах поменять правила и сделать ход вне отведённых ему клеток. Вот я — деловой человек, который пересёк весь континент ради одного росчерка пера по бумаге…, но никак не могу пересечь лес — вот тот лесок, что виден прямо от вашего порога. А вы… Вы так гордитесь своим предком, что лопнуть готовы от гордости, но ваш собственный предел — это лишь магазин у дороги.

— Я закрываю магазин, — напомнил толстяк. — Пропадите вы пропадом со своими бусами, чеками и федеральными обещаниями.

— И что вы сделаете потом? Набьёте чемодан выпивкой и пойдёте гулять по лесу?

У толстяка дрогнуло и исказилось лицо.

— Не ваше дело…

— Думаете, что просто сядете на бус и навсегда покинете свой федеральный округ? Не говорите ерунды, вы же взрослый человек.

— Мой дед плевал на эти ваши федеральные округа…

— Но так и не ушёл дальше Мидллути, — этими словами Роберт Вокенен будто ударил его наотмашь, и толстяк даже мотнул головой от этого удара. — Дотелепал до ближайшего глубокого оврага — и тотчас повернул назад, пока остальные не подняли его на смех… Край мира, как же… Я всего пару дней, как из Порсона — проезжал федеральной трассой номер пятьдесят четыре на Приттстоун, и ею же собираюсь вернуться.

— И что?

— А то, что я видел своими глазами — того оврага, который так напугал вашего деда, скоро и не останется вовсе. Его уже засыпали до половины. Пока что там устроен мусорный отвал…, а уж чего-чего, но мусора ваш округ производит столько, что им можно доверху заполнить любую брешь в земле. Через год или два Гильдия Перевозчиков развернёт там дорожное строительство, и континентальные бусы станут ходить напрямую от Приттстоуна, минуя Приттсбург — до самого побережья. У них пропадёт нужда заезжать в Мидллути по дороге. Вот тогда ваш городок сможет никогда не просыпаться! И вас не будут будить ото сна такие навязчивые типы, как я!

Он осмелел настолько, что по-свойски облокотился о прилавок и одним широким движением руки сдвинул в сторону все расставленные перед ним стаканчики — и пустые, и полные.

Толстяк смотрел на него оторопело.

— Разожмурьте-ка и вы свои уши, господин мечтательный лавочник, — сказал тогда Роберт Вокенен, подражая развязному тону толстяка… — и я вам сам расскажу сейчас про вашего деда. Правда такова — у него так и не случится потомка-переселенца, достойного продолжателя вашей с ним чемоданной эстафеты… Даже если вы и вправду закроете свой магазин… то, уж конечно, не для того, чтобы уйти в странствие, куда глаза глядят. Вы встанете в хвост очереди за государственной компенсацией, потом вложите её в акции одной из трёх картонажных компаний на выбор и проведёте остаток жизни, лелея биржевые сводки на третьей странице «Делового вестника»…

Произнеся это, Роберт Вокенен вдруг содрогнулся — то ли икнув от волнения, то ли испустив самую настоящую отрыжку… и опять почувствовал вкус проклятого кюммеля, поднявшийся из нутра и обволокший верхнее нёбо.

Теперь это был запах осени… сена, тихо догнивающего в копне, забытой на опушке леса под нескончаемым дождём. Фермер прозевал и не убрал его сразу, а теперь — не было смысла гнать трактор из-за одной мелкой копны, да и сена на фермах уже не нужно столько, как раньше…

— Судите по себе? — недовольно прогудел толстяк.

— Сужу по вашему деду, — отрезал Роберт Вокенен. — Он выпивкой заканчивал своё путешествие, а вы — начинаете…

Толстяк молчал, сраженный наповал. Щеки его пунцово светились в полумраке.

— Оставайтесь у своей обочины, мой вам совет, — сказал ему Роберт Вокенен. — Государственная компенсация не покроет полной стоимости магазина и, если вы не сумеете быстро и с толком вложить деньги, то можете забыть о праздной жизни, на которую рассчитываете… Каждый должен оставаться на своём месте — лично меня этому дорога уже научила. Впрочем, — он пожал плечами, — если хотите, можете попробовать. Ха! Переложить бутылки с витрины в чемодан и немного побродить с ним по окрестностям. Это здорово прочищает мозги. Но — приготовьтесь к зуботычинам. Или к тому, что какой-нибудь псих расшибёт все эти кюммели и бурбоны о вашу же голову! Ваш дед, может, и летал на спине у ветра, но — тогда времена были совсем другими… и вы, если задумали проделать то же самое, то особо не надейтесь, что ветер будет попутным… В этом мире не существует больше необъятных просторов, и не существует дорог в никуда из ниоткуда — весь мир поделен на федеральные округа. Чем раньше вы это поймете, тем будет лучше…

Толстяк медленно и понуро опустил голову.

— Убирайтесь… — сказал он, и голос его был скучен до скрипоты.

Он ткнул горлышком бутылки в первый попавшийся стаканчик — всё так же безошибочно-точно, но уже без прежнего задора.

Роберт Вокенен улыбнулся ему… потом улыбнулся себе, и тронул пальцами неподвижную, унявшую нервный тик щеку.

Он был доволен собой.

Да, Стреляный Лис попался…, но снова сумел вынуть голову из петли, одолел и этого толстого увальня.

— Мне нужна шляпа, — сказал он, отступая на шаг от прилавка.

— Убирайтесь, — повторил толстяк угрюмо.

— Вы обещали меня обслужить, — напомнил Роберт Вокенен. — Таков был уговор.

— Обещал, чёрт вас побери! Но у меня нет шляп. Я не торгую головными уборами. Какой олух будет покупать шляпу в придорожном магазине?

— Тот, у кого её сорвало ветром.

Толстяк только махнул на него рукой и опрокинул стаканчик.

Прощай, дед из детских воспоминаний… — подумал Роберт Вокенен, глядя на толстяка, который сгорбился над прилавком так, будто стал вдвое ниже ростом.

Ветер пронёсся снаружи вдоль улицы, швырнул очередную горсть пыли в витрину, и так уже затёртую песком почти до полной потери прозрачности.

Прощай… — почудилось вдруг Роберту Вокенену.

Прощай, скиталец-балагур, сам выбирающий себе дороги и с кем выпить… Прощай, семейная легенда… прощайте, сладкие грезы. И прощай последний козырь, хранимый за душой на всякий случай.

— Тогда покажите мне дорожный костюм, — сказал он вслух. — Любой целый пиджак подойдёт. Такой, в чём меня пустили бы в континентальный бус, и не погнали бы из купе бизнес-класса.

— Ищите сами, — буркнул толстяк. — Только меня не трогайте. Магазин в вашем распоряжении. Берите, что нужно и проваливайте отсюда.

— Я по-прежнему готов выписать федеральный дорожный чек, — успокоил его Роберт Вокенен.

— Делайте, что хотите… — сказал толстяк и отвернулся.

— Хорошо, — кивнул Роберт Вокенен. — Я оставлю чек на прилавке. Пейте свой кюммель…

Он отыскал среди стеллажей, забитых рухлядью, одёжную стойку и, не почти глядя, полагаясь больше на удачу, чем на здравый смысл — сделал выбор между двумя висящими на ней пиджаками… легкомысленно-светлым и коричнево-конторским, с подшитыми кожей локтями. Они оба были ему не совсем по размеру…

Потом аккуратно переписал стёртые цифры с ценника на бланк дорожного чека и поставил снизу размашистый вензель.

Позади, над прилавком — висел густой дух свежескошенной травы… Столько кюммеля было расплескано сейчас по стаканчикам, что становилось понятным — толстяк намерен управиться с покосом задолго до вечерней зари…

Роберт Вокенен усмехнулся. С того места, где он стоял, не было видно ни одной ненаполненной кюммелем пешки… и, если бы бутылка была бездонной — толстяк, должно быть, все фигуры обратил бы сейчас в ферзей. Роберт Вокенен положил чек на прилавок и, заметив напоследок, как зыркнул хозяин магазина на этот листок бумаги, совершенно, по его словам, ничего не стоивший — придавил бланк донышком полного до краёв стаканчика.

Ему захотелось сказать напоследок что-нибудь меткое и совершенно убийственное… что-то вроде: «Вам мат, господин гроссмейстер!», но он вспомнил-таки про мускульные жгуты на предплечьях толстяка, про прорастающий сквозь суставы рыжий волос на кулаках, и сдержался…