Бобы на обочине

Глава 2. Роберт Вокенен

Он спал плохо — мешало предчувствие неудачи…

Оно целый день сидело под кожей, будто колкая заноза — беспокоя и покалывая, хотя факты вроде бы говорили совсем об обратном и грядущая сделка не представлялась сложной. К ночи же — плохое предчувствие окрепло, разрослось и пустило корни. Засыпал Роберт уже с таким настроением, будто ему за шиворот насыпали горсть колючих железных опилок.

Не давало покоя странное поведение этого старого хрыча Соренсета — его снисходительная мина на сегодняшней утренней встрече, его не совсем опрятные шуточки, пусть и огранённые тоном в форму джентльменского трепа. Хотя предварительный договор он подписал — даже быстрее чем ожидалось.

Впрочем, сама манера, с которой договор был подписан, уже насторожила Роберта Вокенена. Как стреляный деловой лис он сразу почуял неладное — слишком уж легко, слишком играючи, без малейшего намека на столь обожаемую старыми хрычами торжественность. Соренсет просто распахнул протянутую ему папку, выдернул авторучку из-за лацкана и, почти не глядя, подмахнул… Роберт глядел на скомканную процедуру подписания, и внутри него словно начинал раскачиваться многопудовый колокол — пока не трезвоня, лишь ворочая бронзовой болванкой языка. Торговый представитель помоложе и понеопытнее списал бы эту простоту обряда на его обыденность — благо «Индастрис Карго» подписывала с Соренсетом уже четвёртый договор кряду. И до сих пор у двух компаний не было повода для недовольства друг другом. Фабрики Соренсета по прежнему нуждались в качественной упаковке, а мощности «Индастрис» позволяли не слишком беспокоиться по поводу объемом и сроков. Да и деловые связи не рвут просто так, без крайней на то необходимости.

Но Роберт Вокенен, Стреляный Лис Вокенен — слишком хорошо знал старого хрыча Соренсета. К слову, он слишком хорошо знал всех старых хрычей, с которыми компании хоть однажды приходилось иметь дело — и он считал бы себя не Стреляным лисом, а облезлой шкурой, если бы успокоил себя этим проходным объяснением.

Все старые хрычи очень тяжело смирялись с потерей денег на сторонний подряд и, если уж траты оказывались неизбежными, то старались терять их хотя бы торжественно и красиво. Отсюда выспренные речи, отсюда шампанское «Кристалл» в тонконогих хрустальных сосудах. Отсюда старинные, жуткие по стоимости бурбоны в пузатых стаканах, и полированные письменные приборы с золотыми перьями… Подписать договор Паркером, выдернутым из-за лацкана — Роберт Вокенен вздрогнул, внутренне поджимаясь. Опасаясь, что рябь внутренних сомнений пробежит по его лицу и выдаст его с потрохами, он торопливо натянул самую широкую из своих улыбок — «оскал победителя» — гримаса, которую Роберт берёг для особых случаев и обычно на публике в ход не пускал… Старый хрыч Соренсет, несколько озадаченный этой ухмылкой, споткнулся на середине длинной несмешной шутки — тусклые его глаза отразили мимолетную угрозу и, померцав так мгновение, приняли обычный снисходительный блеск. Он явно не захотел разбираться с этим мельком проскочившим между ними грозовым разрядом — и это был ещё один звоночек из целой череды и без того тревожных озвякиваний.

Роберт Вокенен чувствовал — какая-то подленькая затея, засевшая в мозгах старого хрыча Соренсета, слишком прочно овладела им, не позволяя размениваться на частности.

Теперь Стреляный Лис Вокенен собирал свои подозрения в кучу: итак, похоже, старый хрыч решил-таки порвать с «Индастрис»… Быть может, нашёл поставщика где-то совсем уж на стороне, разместил у него небольшой подряд и ждёт теперь — насколько оправдаются его ожидания. Кто это может быть? Прямых конкурентов Роберт Вокенен знал, как облупленных — ни у кого в этом году не было свободных объёмов, способных удовлетворить настолько жирного заказчика. Из-за чёртовых забастовок поставки сырья для картоноделательных машин то и дело срывались. Должно быть, на Соренсета вышла какая-то молодая лавчонка, только-только пробивающаяся на рынок, не имеющая ещё ни реноме, ни постоянных клиентов, прессующая картон из дешёвого местного сырья, а потому считающая, что может играть ценами — лакомый кусок, который, видимо, и вознамерился заглотить старый хрыч. Что ж… это может иметь смысл — «зелёные» компании с неопытным управленцем во главе иногда идут на совершенно кабальные условия подрядов, рискуя увязнуть в малоприбыльных поставках на долгие годы.

Роберт Вокенен катал на языке эту шараду и елозил редеющим своим затылком о крахмально-скрипящую салфетку на подголовнике кресла, пока бус, раскачиваясь на рессорах, преодолевал неровный участок дороги. Это был бус представительского класса — Вокенен только такими и пользовался — огромный, просторный салон на шестнадцати колесах, и отдельные, кабинетного типа, ячейки на каждого из пассажиров. Скорость и комфорт.

Деликатно приглушенный, но тем не менее чистый звук какого-то струнного оркестра в динамиках его кабинки напрочь вытеснял из слуховой полосы гул мотора, шуршание колес и тому подобные дорожные звуки. Успокаивающе тлели светлячки сервисной панели напротив кресла… Однако, изображение дымящей кофейной чашки, всю дорогу стойко-сиреневое, начинало теперь понемногу отливать золотистым — сигнал того, что запасы готового кипятка в кофейной машине малы. Роберт Вокенен с раздражением смотрел на эту единственную мятежную пиктограмму, раздумывая — кто же из его попутчиков оказался способен выдуть целый термос за неполных двадцать часов пути. Должно быть, решил он, кто-то из тех бородатых охламонов, что сели в Приттсбурге. Серые мятые пиджаки, пошитые хорошим портным, но носимые плохими клиентами… Роберт подождал, пока минует очередная чехарда асфальтовых волн под колесами буса, и заказал себе чашку, хотя кофе ему особенно не хотелось. Пиктограмма после его нажатия окрасилась в критически-желтый оттенок.

Охламоны, думал Роберт Вокенен, всё ещё пребывая в раздражении… Они встречались ему куда чаще, чем хотелось бы — молодые, еще совсем безмозглые… и уже вполне престарелые, но до сих пор не нажившие ума — вечно юные душой скитальцы. Одни из них были бородатые, как корень чертополоха… другие же, напротив — нарочито голомордые, от них за милю разило дешёвым лосьоном. Роберт Вокенен повидал их несметное количество на этой дороге, что соединяло западное побережье с восточным — и одетых в некое подобие приличного костюма, и в откровенное тряпье… Налегке, и с полными охапками чемоданов — все они едут куда-то, едут… Такие разные на вид, но оставляющие о себе такие одинаковые впечатления — охламоны без достойного занятия… если, конечно, высасывание дармового кофе до дна, до воздушных пузырей не считать занятием, достойным вечного скитальца.

Чашка неслышно выдвинулась на поднос перед ним.

Роберт Вокенен взял её больше нехотя и, пристроив до поры в специальное гнездо на подлокотнике, стал смотреть сквозь притемнённое стекло на пробегающие мимо ночные пейзажи под яркой луной — все эти поля с клубящейся растительной тенью в густых пучках… деревья — скрюченные разнорукие карлики… целые лесополосы, посаженные совсем недавно и слегка похожие на перевернутые зубьями вверх расчёски… непроглядные рубцы балок или петлистых оврагов, куда даже не пытался заглядывать лунный свет… и, чуть дальше — залитые этим светом пологие линии холмов.

Наверное, Роберт Вокенен смотрел в окно слишком долго… смотрел, пока какое-то нелепое, щекочущее нутро чувство… живущее в том слое памяти, что заведует воспоминаниями детства, забытое и погребённое под взрослыми мыслями о подрядах и договорах — ожило вдруг и заворочалось…

На мгновение ему даже показалось, что он знает, куда едут все эти неопрятные охламоны… понял, что толкает их на бесцельное мотание по дорогам, на прожигание денег в довольно дорогих континентальных бусах. Он смотрел, не отрываясь и не отвлекаясь больше на остывающий кофе — за окно, на серебристые излучины полян в тёмном лесном море. Смотрел, как они плавно проплывают мимо, вращаясь и перемешиваясь в изменчивой перспективе. И он подумал вдруг — хорошо, что ночи сейчас светлы и прозрачны, что луна и звезды в небе сейчас так ярки, видно, куда идти, видно траву под ногами, видно серебристые стволы деревьев на опушке, где лунный ручей вытекает откуда-то из земли.

Ему вдруг снова, как когда-то в детстве, захотелось, чтобы бус остановился… чтобы выпустил его и поехал дальше, а он — поправил бы шляпу и пошёл бы пешком, увязая ногами в восхитительно шуршащей траве, и дальше — по мягкому хвойному ковру, среди высоких стволов, слушая мерный шепчущий рокот невидимых крон и тяжелые глухие удары падающих с высоты шишек. Он пошёл бы пешком через этот лес, набрякший темнотой и скрытным птичьем шебуршанием, и тяжёлые зонты папоротников стряхивали бы на путника росистые капли. Он прошел бы весь лес насквозь — и вышел бы к клеверным полянам, к высоким травам лугов, к степному спутанному дерну…

И ему, конечно же, не встретится в пути ни единого человека.

Сколько ему предстояло пройти в одиночестве — даже подумать об этом странно… Вот он — добрый мир без неприятных ему людей….

В детстве от подобных мыслей у него взмокали разом ладони и рождалось в груди острое сосущее чувство. Потом оно ушло — он слишком старательно старался сделаться взрослым.

И слишком неожиданно… слишком… — горько подумал Роберт Вокенен, опять возвращаясь взглядом и мыслями в реальность и наблюдая, как колышется в чашке остывающий кофе, понемногу схватываясь хлопьями у фарфорового ободка. Когда он заканчивал колледж, ему казалось, что впереди еще слишком много времени, совсем некуда торопиться.

Воистину, подумал Роберт Вокенен, чтобы позабыть про любое дело, нужно лишь иметь впереди как можно больше времени.

Ему так понравилась эта фраза, что он даже покатал её на языке…

Если времени много, что дело можно бесконечно откладывать — отодвигая все дальше и дальше… в будущее, пока это будущее не окажется совсем уж недосягаемым. Настолько далёким, что даже думать о нём станет… ностальгически-смешно. Как о елочных пряниках.

Он охотно подумал о пряниках, висевших на ёлке в Рождество, о блестящей их корочке с сочными апельсиновыми стружками, прилипшими к бокам, о сверкающей сахарной пудре, осыпавшей её. Он хорошо помнил, как это было: пряники почему-то висели только на тех ветках, дотянуться до которых ему было пока не под силу — мешал маленький рост, корявенькие младенческие ножки. Он тянулся…, но пряники висели на совершенно недосягаемой высоте, какое-то восхитительное диковинное лакомство, и он, стоя под ними, представлял, как на следующее рождество он здорово подрастет и сможет дотянуться. Потом — сразу, без перехода — вспомнил, как помогал вынимать их из коробки и развешивать на средние елочные ветви — теперь они едва доставали ему до груди, и пряники болтались на лохматых нитках… блескучие, ярко размалеванные стекляшки.

Он улыбнулся этим детским грёзам, так внезапно нахлынувшим… потом вспомнил туристические ботинки в витрине магазинчика, о которых мечтал уже не ребенком, но рыхлым юношей — те были на толстой тройной подошве, с высокими шнурованными голенищами, в которых так легко и удобно было бы шагать через бурелом, укрытый от глаз в траве… Ещё вспомнил шляпу с широченными солнечными полями, в подкладке которой пересыпалась толченая пробка — лучшая защита от жары и солнца, как говорилось на вывеске рядом… это уже другой магазин и другой город, другая жизнь. Что было ещё… какая-то вещь, о которой он думал, но не решался приобрести…

А, дорожная трость… точно. С набалдашником в виде Пса, бегущего краем моря. Удобная в руках, но слишком претенциозная с виду трость с пяткой из серого твердого каучука в обрамлении слоновой кости…

Бус, будто прислушиваясь к его мяслям, летел и летел вперед сквозь прозрачную светлую ночь, и асфальтовая лента дороги мягко стелилась под его колеса, и проносились мимо поля и овраги, и склоны холмов, по которым он никогда уже… Роберт Вокенен на секунду замедлил раздумья, потом кивнул самому себе и снисходительно подобрал губы… уже никогда не пройдет тем пешим неторопливым шагом, шаркая ботинками по веткам в траве, отодвигая тростью папоротниковые зонты и придерживая шляпу за широкое поле.

Это желание ушло безвозвратно — как вкус стеклянных пряников на ёлке… отлетело назад, как ещё один верстовой столб, как скрюченный силуэт неопрятного путника за обочиной дороги.

Роберт Вокенен почувствовал, что наконец засыпает — погружается в беспокойное дёрганое дорожное забытье…, а потом в тёмном стекле, заслоняя мчащуюся мимо панораму, отразилось вдруг щетинистое, редкоусое лицо старого хрыча Соренсета, его тусклые, скрывающие насмешливое предательство глаза…

Чёрта с два ты меня поимеешь, старый хрыч, злорадно подумалось ему… чёрта с два, у меня талант обламывать таких как ты.

Говорили, что у него действительно имелся этот Талант… именно так, с большой буквы — по мимолётным признакам выявлять расставленную перед компаниями коммерческую западню и обламывать тех, кто её задумал.

И Роберт Вокенен упокоено клюнул носом, потом клюнул ещё раз, и провалился, наконец, в тягучую дрему, так забыв про нетронутую кофейную чашку в углублении подлокотника…