Бобы на обочине

Глава 17. Оба Боба

Он медленно и постепенно прорастал сквозь грунт обочины. Камешки и твёрдые песчинки, невесть откуда взявшиеся в почве на этих широтах, обдирали ему щёки. Чуть выше земля была прикатана до прочной корки, как лед на озере. Было очень трудно… трудно и даже больно — прорастать сквозь неё…

Наконец, ему удалось…

Серый, как едва-едва разбавленная темнота, свет — вдруг забрезжил где-то впереди.

Он упёрся лбом в эту твёрдую корку, уже дробящуюся от постоянного нажима многих других, что пытались прорости до него, и надавил — очень сильно, до ломоты в дёснах. Корка подалась, пошла сквозными трещинами, такими глубокими и чёрными, что ему показалось на миг — это у него лопаются глаза от напряжения. Трещины секли корку налево и направо, рвали её на фрагменты, на мозаичной величины обломки…

Он давил и давил на неё снизу, и корка приподнялась над его макушкой, и раздалась в стороны с еле слышным погребальным выдохом — раскрывшись, как цветок… отваливаясь целыми пластами от глубоко процарапанных щёк…

И свет окреп, не брезжил больше — дёргался, дребезжал…

Он выдохнул облако колючей земляной трухи и перевернулся набок. Небо едва заметно бледнело над ним — тусклое, как разбавленное грязной водой молоко. Тихо, как в обмороке, стояла рядом трава — волнами колышась от ветра, но совершенно при этом не шелестя…

Он сам трясся, как эта трава — грудь ходила ходуном, зубы стучали. Он ощутил озноб, вмёрзший очень глубоко, в самые кости. Как же холодно ему было под землей… Стылые дожди просачивались туда — в глиняный термос… Хранимые им осколки древнего льда блестели под крепко зажмуренными веками — как разбитые звёзды. Вот что будет, если кому-то придёт в голову разбередить землю лопатой и бросить в неё бобовое зерно.

Он очнулся… Нет, не так… Все события, что раньше казались ему хаотично спутанным клубком, не имеющим ни конца, ни начала — вдруг расплелись… выстроились в неразрывную цепь.

Он шевельнулся, и от этого робкого движения в голову его ворвалась боль…

От боли он пришёл в себя.

Он пришёл в себя и липкий бред сняло, как рукой.

Какое, к черту, бобовое зерно, прорастающее сквозь обочину? Откуда вообще взялось у него подобное видение?

Он просто очнулся, валяясь около самой дороги. Под левой ладонью сминалась чернота пахотной земли, под правой — выцарапывался укатанный щебень… и полоса обочинных ковылей волновалась посередине…

Вопреки подспудным опасениям, он сразу вспомнил своё имя… А вот почему потерял сознание? Ему… вроде… врезали палкой по морде… А… Точно. Он с трудом уселся и обнял раскалывающуюся голову, уравновесил её поверх надломленного коромысла плеч — словно вёдерного размера чернильницу, полную жидкой и несмываемой боли…

Чем дальше он сучил нить воспоминаний, тем более разлохмаченной и узловатой она становилась. События прошедшей ночи — безнадёжно путались в ней.

Он, вроде бы, решил что-то… очень для себя важное…. А потом… облегчённо задремал в кресле около… камина. Потом кто-то — рванул струны гитары… да так, что едва не посрывал их с колков. Да… он ведь так и оставил гитару снаружи, как что-то ненужное ему больше… И вроде бы — это вернулся хозяин хижины. Взбесился, обнаружив присутствие… постороннего…

Он хотел было пройти чуть дальше по этой своей путеводной нити, но… не смог. Нить совсем истончалась, и память сыпалась, словно сухая листва с дерева. Да… то была осень — только тронь один жёлтый лист, так сразу посыплются и другие. Почему так бывает? Бобби-Синкопа удивился — и этому вопросу… и тому, что никак не может найти на него ответ… Голова была совсем чужая, и думал он сейчас — будто бы чужими мыслями. Почему листья — облетают так одинаково? Разные деревья и сучья разные… так далеко-далёко разнесены концы тонких веточек… даже ножки, которыми листья крепятся к дереву — и те разные у каждого, а вот поди ж ты… Как бы аккуратно, не дыша, проводя самым краешком ногтя, не отделил бы ты один-единственный лист — и тотчас с противоположной ветки спланирует другой, потом ещё… ещё… нескончаемый сухой листопад, оцарапывающий щёки…

Он закрыл глаза, так всё закружилось вокруг…

Вспомнились босые ноги хозяина хижины… голые на мокром крыльце… пальцы поджаты, словно он — птица, с размаху приземлившаяся на ветку. Вспомнилось — тыльный конец палки, описывающий в полумраке светлеющую дугу…

Крепко же этот босоногий его приложил. Бобби-Синкопа разъял пальцами безобразно отросшую щетину и нащупал желвак на скуле, здоровенный и тугой, как не до конца высиженное яйцо.

Как только мозги не вышиб?

Он погладил желвак, словно баюкая младенца. Ну… что тут ещё скажешь? Наверное, этот фермер имел полное право защищать своё логово… Неприкосновенность жилища — чуть ли не самое древнее из того, что ещё помнят люди. Пусть оно и выглядит скорее звериной норой, чем домом…

Ладонь соскользнула, и следующее поглаживание вышло неосторожным — притихший было младенец опять завопил…

Бобби-Синкопа болезненно сморщился и оставил свою бедную голову в покое…

О чём я только думал? На что наделся? — попенял он сам себе.

Ветер резко дохнул на него из онемевшего ковыля — будто влетел в одно ухо… в то, что не было размозжено фермерским дрыном до состояния вареника.

…Ты знал, о чём…

…Ты пожелал покоя и поверил в чудо…

…Как и было задумано…

Вот как? — удивился Бобби-Синкопа.

…Вошёл в первый попавшийся пустующий дом и остался в нём навек…

А, точно! — вспомнил Бобби-Синкопа. — Гвозди… и лопата для снега…

…Укоренился там, где пожелал — будто одно из бобовых зёрен проросло наконец-то в подходящей только этому бобу земле…

Той, что не требует постоянно новых и новых мелодий. Точно таких же, как прежде, только лучше… — согласился Бобби-Синкопа.

…Но разве так бывает на самом деле? Разве вам можно заходить в чужой дом, пусть он даже и выглядит брошенным? Разве можно шляться по свету, где пожелаешь? Садиться в ваши огромные застеклённые повозки, чтобы ехать куда глаза глядят? На всё нужно чьё-то разрешение… или билет…

Такие правила, — пожал плечами Бобби-Синкопа, непонятно зачем начиная спорить. С самим собой?

…Какие странные правила вы для себя навыдумывали…

Бобби-Синкопа не стал ничего отвечать на это.

…Так какое дело припоздавшему хозяину до твоих мечтаний, Бобби? Какое дело ему до молчащей гитары на стене?

Он вспомнил о гитаре и перепугался насмерть — зашарил руками по ковылю вокруг. Она нашлась тотчас… лежала подле, чуть отстранившись… застёгнутая по кругу в дорогой непромокаемый чехол фирмы «Горизонт Корпорэйшн».

Бобби-Синкопа совсем-совсем не помнил, что было после удара палкой… как он оказался у обочины в том же облачении, что и сошёл с неё вчера…, но облегчённо перевёл дух при виде гитары.

Наверное — просто схватил то, что попалось под руку и бежал прочь, капая кровью на брезент… На его счастье всё, что могло понадобиться ему в пути, умещалось в карманах накидки, а значит — так и висело на единственном в доме гвозде. Даже бумажник, с которым Бобби-Синкопа уже попрощался — и тот оказался при нём.

Значит, ничего не поменялось? — спросил он. — Совсем… ничего…

Он тихонько провёл рукой по чехлу поверх грифа — словно погладил плечо отвернувшейся от него женщины через плотное осеннее пальто.

Ты — тоже так думаешь?

Отчего мы с тобой ушли, к тому и вернулись. Хотели расстаться друзьями, но оказалось — нам больше некуда идти прочь друг от друга. Так и придётся — лежать спинами и тихо сживать друг друга со света…

Ему вдруг сделалось совсем тоскливо…

Извлекли ли мы какие-то уроки из произошедшего? Вряд ли… Он вздохнул — глубоко и горько… Ох, вряд ли…

Вряд ли… — подумал он, и зашевелился — обочина была слишком жёсткой для его усталой побитой плоти.

…Да, не получилось у нас разговора по душам… — будто согласился кто-то… совсем не из-под гитарного чехла.

Он удивился этим словам — так явно прозвучали они… вовне его раскалывающейся надвое головы. Бобби-Синкопа даже оглянулся…, но вокруг, разумеется, не было ни души.

…Не вышло… — снова сказал этот кто-то другой… и в переносице у Бобби-Синкопы странно защипало.

Он подпёр гудящую голову ладонью, пытаясь хоть немного унять боль и вслушаться.

…А мне так этого хотелось… — добавил этот кто-то, долго и каменно перед этим помолчав.

— Хотелось? — вслух переспросил Бобби-Синкопа… Переспросил без всякого умысла — только чтоб услышать собственный голос, поколебать чем-то эту тишину…

Дрогнуло и мерно всколыхнулось вокруг — словно кто-то, бесформенный и огромный, беззвучно пожал плечами…

…Всегда хочется… чего-то нового… Чего-то красивого. Чего ещё не было… Сложных узоров на песке или изящных линий, неважно… Хочется мелодий, которые можно сыграть… Ты же — сам знаешь, как это бывает… Хочется звучать, звучать… и ты — маешься, придумываешь историю, потом выбираешь место под облаками, мочишь землю дождём…, а потом ищешь… долго-долго ищешь по свету три подходящих бобовых зерна…

— Бобовых? — вслух спрашивает Бобби-Синкопа. — Почему обязательно бобовых?

…Не обязательно, — отвечает кто-то. — Совсем необязательно. Пусть — не бобовых… Или, пусть — не три… Какая, в сущности, разница?

Бобби-Синкопа молчит, не зная, что и сказать.

…Плохо… — говорит кто-то, придвигаясь так близко, что едва не касается уха Бобби-Синкопы. — Плохо то, что результат никогда не соответствует замыслу. Сколько значительного и прекрасного не случилось и никогда уже не случится из-за этого нелепого правила. Задуманное — всегда видится грандиозным, а выходит… так, как выходит…

Бобби-Синкопа слушал ошеломленно, но этот кто-то — больше не произнёс ни слова… отстранился от его уха, развернулся и побрёл прочь, невидимый в рассветном сумраке. Только трава беззвучно расступалась, пропуская его. Он отошёл довольно далеко — спутанные стебли травы перестали слаженно содрогаться от его шагов… и, как показалось Бобби-Синкопе, вдруг оттолкнулся от земли обеими ногами, оторвался от неё, поплыл…

Почти сразу же зашелестели кроны деревьев, посыпался сверху скрученный лист, воздух тронулся с места и помёл вокруг, шелестя и кружа…

Бобби-Синкопа увидел, как размазались облака на небе, как всплеснула в высоте растопыренными перьями стая спешащих куда-то чёрных ворон, пытаясь удержаться выбранного направления…

Этот кто-то был прав — всё опять сделалось, как было…

Бобби-Синкопа снова стоял на коленях среди метущейся травы, и гитара молча лежала у его ног. С неба он выглядел маленьким и ломким: волосы его мелись, отвороты балахона трепетали, и вся трава вокруг него мелась и трепетала, точно так же, как он — делая его похожим с высоты на травяной клок, чуть более отросший и разлапистый, чем все остальные. Очень скоро он уменьшился настолько, что даже самый внимательный взгляд, нарочито отыскивающий этого бродячего чудака-музыканта среди травы и деревьев — не смог бы его отыскать. Одно зелёное и пёстрое марево колыхалось внизу. Словно сапожная щётка стояли торчком несгибаемые деревья. Летела впереди ветра сбитая с них листва. Осиновый подлесок клокотал и пенился в складках настоящего леса. Небо над ним опять запахло дождем. Ветер пуганул пузатые облака, разогнал их… и полого спустился к шоссе. Асфальт федеральной трассы номер пятьдесят четыре был светел и сер, словно застывшая неподвижная река… только по твёрдой её поверхности волнами шла световая рябь — упрямый тупоголовый бус настойчиво ломился сквозь полумрак, прожигая его фарами.

Ветер увидел это и разогнался, что есть мочи — и прыгнул вниз, к самой дороге, к асфальтовой тёрке, такой шершавой, что обдирала даже его щёки.

Гранитные крошки, облаком катящие вдоль шоссе вместе с бусом — подпрыгнули ещё выше и заплясали вокруг, отрывисто щелкая. От обочины теперь мела настоящая каменная пурга, колючая и злая. Ветер задержал дыхание и зло прищурил веки, подбираясь ближе…

Колеса буса, такие неуклюжие в состоянии покоя…, но сейчас, на этой сумасшедшей скорости — они рубили воздух, как вентиляторные лопасти. Ветер не смог бы приблизиться к ним, даже если бы захотел — каждое касание стремительной жесткой резины словно обдирало с его боков квадратный фут невидимой плоти. Он слабел и терял силы, даже просто находясь рядом с ними сколь-нибудь долго. Поэтому он поднялся повыше, напряг все силы и уровнялся с бусом в скорости, а затем лёг на него плашмя — прямо на покатую крышу. Здесь он смог отдышаться, наконец — на крыше было полным-полно выступов, за которые можно зацепиться… раковины люков и шишковатые шнорхели воздуховодов, скобки и лесенки технических трапов, цепкие усы антенн… Ветер заклубился среди них, подхваченный за брюхо, и улёгся, наконец, ничком…

Даль, неимоверный глубокий простор — проносились мимо него так быстро, что зрение не всегда успевало распознать их полузнакомые очертания.

…Они стали слишком стремительны — эти бусы, изобретённые людьми… — подумал ветер, терзаясь невнятной, но уже привычной ему тоской. — Слишком быстры и слишком неутомимы. Такие огромные колёса, и такие горячие моторы… Я уже сейчас не могу долго с ними соперничать. Меня хватает пока на резкие порывы, но так как они, целыми сутками мчаться и мчаться вперёд — я уже не могу.

Он притих, скорчившись на крыше буса, и стал думать — глядя, как меняется над ним рисунок звёзд и облаков.

Что же будет дальше?

Как будет выглядеть этот всё усложняющийся мир ещё через пару человеческих поколений?

Наверное, ещё шире и ровнее станут дороги, ещё мощнее и стремительнее станут населяющие их механические существа.

…Да куда уж ещё… — горько спросил он и вздохнул — осторожно, чтобы его ненароком не сорвало с крыши. — Я и так — уже больше не самый быстрый на земле.

…Я больше не покровитель путников. Я не могу больше надувать ничьих парусов — морские корабли теперь столь тяжелы, что не обращают на меня никакого внимания. У них герметичные крытые палубы… и ещё эти гиростабилизаторы в трюмах. Самые мои лучшие волны — только в изнеможении отлетают прочь, когда эта махина врезается в них… А Бусы… стали столь быстры, что я просто не поспеваю за ними. Ещё немного, и мне самому придётся покупать билет до нужной станции… Даже погнаться за попутным бусом и оседлать его — я скоро и этого не смогу…

…От меня почти ничего теперь не зависит, — подумал он. — Лишь только — вечно срывать неосторожные шляпы… Какая унылая участь ожидает меня…

Но — ничего нельзя было сделать…

Бус птицей перепорхнул через высоченный гребень и ухнул с него вниз — всё сильнее и сильнее разгоняясь на спуске.

Склоны холмов тесно обступили его справа и слева — поднятой пылью курились пологие вершины. Дышать стало трудно — ветер ухватился покрепче и осторожно прокашлялся в один из люков.

…Наверное… меня не станет тогда, — подумал он. — Я — просто исчезну. Сгину в лопастях ветряков… Ну, и пусть — быть вечным шляпным игруном мне всё равно не по нутру.

Мир сделался слишком мал теперь, слишком тесен. И никакого манящего «далёко-далека», как называл скрытый горизонтом мир тот косматый чудак, один из трёх, выбранных им для последней игры — уже не осталось вовсе. Даже самые чудаковатые, даже пешие путники — и те толком в него больше не верят. И никто из них уже не просит помощи попутного ветра.

Да и чем я смогу помочь, если человек потеряет бумажник?

Теперь и мне понятно — задуманное никогда не совершается так, как было задумано. Даже если я решил, что выдумал самую чудесную историю на свете, где каждый получает то, чего искренне хочет — люди всё равно поступят по-своему.

Люди всё равно всё испортят.

Он накрепко ухватился за какой-то леер и перегнулся через него… свесился с крыши, приблизив невидимое лицо к затемнённому стеклу буса.

Этот человек, второе бобовое зерно — был там, внутри… в отдельном комфортабельном купе первого класса. Сидел себе, откинувшись плешью на подголовник, и, должно быть, дремал… Только пальцы его — нервно подрагивали на подлокотнике, сжимались, изредка светлея ногтями. Отсюда его лицо выглядело перекошенным — здорово подпухла левая щека там, где залепил ему оплеуху бродячий музыкант. Должен был расплыться фингал — не очень большой, с тщедушный кулак размером…, но ветер ничего такого не разглядел — лицо человека густо мазали синие тени от огоньков сервисной панели, да и порядком отросшая щетина тоже мешала… Даже сквозь абсолютно гладкое стекло ветер чувствовал, какие шершавые у него щёки и подбородок.

Шляпа, которую принёс ему на своей голове тот растерянный огородник, лежала тут же — на столике около кресла, соседствуя с порожней кофейной чашкой и газетой, согнутой точно пополам.

Ветер вдруг содрогнулся, увидев эту шляпу…

Роберт Вокенен тоже вздрогнул, и открыл глаза… Какой-то звук разбудил его. Что-то хлопнуло за окном, но он не понял, что именно… Может, какая-то птица, взлетая с шоссе, не успела увернуться от буса. Роберту Вокенену приходилось лично видеть такое однажды — короткая чёрная вспышка, треск перьев, мгновенно сминаемых в липкий комок, и… всё…

Он моргнул, окончательно изгоняя сон из-под век.

Чего только не увидишь, если долго мотаться по дорогам… Но говорят, что раньше птицы десятками погибали на ветровом стекле. Механики этих маленьких придорожных станций наряду с ремонтом без конца занимались ещё и тем, что отмывали бусам птичью кровь со лбов. Таскались всюду со швабрами и шапками мыльной пены поверх вёдер. Потом это прошло… Может быть, птиц стало меньше, а может быть — они поняли, наконец, что пятнадцать футов над любым федеральным асфальтом принадлежат не им.

Рано или поздно, но до них дошло… — ехидно подумал Роберт Вокенен.

Рано или поздно каждый должен понять, где ему место. Иначе — так и закончишь мокрым пятном на ветровом стекле…

Он протянул руку и потрогал шляпу за поле… Что ж… Кажется, наступило время подвести итоги…

Каждому из нас отведена своя судьба. Можно даже сказать — предначертана… Если ты аналитик — занимайся-ка торговыми манёврами больших корпораций. А игру в индейцев и следопытов — оставь кому-нибудь помоложе… тому, кто может себе позволить бездарно транжирить время. Бездельников сейчас хватает…

Щека его здорово припухла и слушалась плохо — хищно дёргалась, если ему хотелось улыбнуться:

А если ты забулдыга, — подумал он, заводясь, — то и не суйся в континентальные бусы, где едут по делам приличные люди! А если уж тебя по недосмотру пустили внутрь — то сиди тихо, не скули у приличных людей под дверью!

Роберт Вокенен поймал себя на том, что при любом удобном случае называет себя «приличным человеком», будто этот дешёвый мешковатый костюм, что он напялил взамен испорченного, убеждал всех встречных-поперечных засомневаться в этом.

Чёртов Запад, — неприязненно подумал он о магазине и его хозяине. — И чёртовы его жители… сплошь неотёсанные сукины дети…

Как же так — ведь за всё время его неожиданного путешествия ему не встретилось ни одного нормального человека! Все, с кем он так или иначе пересекался — или лезли в драку по малейшему поводу, или же были пугливы, как кролики… Почему бы им не держаться золотой середины, как обычно делают приличные люди на Востоке?

Ему было немного не по себе — вспоминать, как перепугался его недавно тот патлатый пьяница, явно одетый в костюм с чужого плеча, когда Роберт Вокенен «спустил на него собак». Да, этому типу явно было не место в континентальном классе, и его, наверное, стоило бы ссадить у ближайшей бус-станции, раз он устроил подобный концерт…, но ни Роберт Вокенен, ни остальные пассажиры, ни даже водитель, который, похоже, лично знал этого супчика — не ожидали, что тот с перепугу бросится в пропасть.

Похоже, что на федеральном маршруте Приттсбург-Приттстоун произошла сенсация, которую долго ещё будут мусолить газеты «цивилизованного Запада». Одна из них, отсыревшая и липкая, догнала их уже в Парси… или как там назывался очередной встреченный на пути городишко? Рыжий водитель на радостях распечатал в газетном автомате целую кипу и раздавал каждому при входе — и непосредственным свидетелям недавнего происшествия, и тем, кто только сейчас садился в бус.

Роберт Вокенен с улыбкой… так не похожей на улыбку… расклеил слипшиеся страницы и перечитал статью ещё раз. Действительно, первая полоса…, но для тиража местной газеты — это и не удивительно. Под статьёй газетчики тиснули фото, невесть откуда взявшееся: не совсем непохожий на их водителя человек раскручивал лассо на фоне припаркованного буса и эмблемы Гильдии Перевозчиков на его боку. По тексту статьи выходило, что Гильдия, заботясь о безопасности своих пассажиров, едва ли не обучает всех и каждого на водительских курсах забытому ныне искусству метать лассо… Тот факт, что свихнувшийся механик всё-таки добился своего, пусть и не с первого раза, и остался лежать где-то на дне Великого Каньона среди куч мусора — газета умалчивала. Статья так и заканчивалась словами о «чудесном спасении».

Сначала Роберт Вокенен собирался поговорить с кем-то из пассажиров и едко пройтись по падким на сенсации газетчикам, но мерная качка буса — настраивала всех на миролюбивый лад… Роберт Вокенен отложил свою изобличительную речь на потом, а потом… попросту позабыл о ней. Пассажиры сменились… Сон опять постепенно наползал под веки, и Роберт Вокенен не желал более думать о странном неопрятном пассажире, которого рыжий водитель сначала пинками вытолкал из буса на обочину, а потом безуспешно пытался докричаться до него на дне пропасти…

Чего только не бывает на свете, каких только странностей… А за эту поездку их случилось столько, что хоть пальцы загибай. Хозяин придорожной лавки, едва не удушивший покупателя галстуком — такое тоже встречается не каждый день, и этот случай вполне мог бы разделить первую полосу с водителем-ковбоем…

А уж убийца, копающий ямы в лесу…

Хватит, — одёрнул себя Роберт Вокенен. — Хватит с меня дурных воспоминаний и странных личностей… Наплевать. Не я же столкнул вниз этого полоумного

Водитель наверняка сообщил о случившемся в полицию и, раз уж бус догоняют газеты, а не ордера — то у полиции не возникло претензий. До склона той мусорной кучи было, в общем-то, невысоко… вряд ли тот бедолага расшибся насмерть. Как-нибудь выкарабкается наружу, найдёт дорогу до ближайшей бус-станции, где поймает колымагу, следующую короткими маршрутами для местного населения. Всё лучше, чем всю дорогу слушать эти жуткие завывания под дверью — бр-р-р…

А вот если бы… — спросил у себя Роберт Вокенен через некоторое время. — Если бы я сам столкнулся нос к носу с каким-нибудь фермером на том поле — стал бы тот со мной любезничать? Вряд ли… ещё чего доброго — треснул бы палкой по голове, с такого вполне станется… Нет уж, правильно его выставили, — опять подумал он. — Всё правильно, всё как и должно быть!

Успокоив себя таким образом, он грубо ткнул подобранную на обочине шляпу в её подломленный фетровый бок — она сплющилась сначала…, а потом медленно начала принимать прежнюю форму…

Хорошо, хоть шляпу уронил перед тем, как прыгнуть, — подумал он совсем уж невпопад. — С паршивой овцы, как говорится…

Не бог весть, что за шляпа, конечно… Котелок, какие носили лет двадцать назад.

Лучшее, что можно получить за дорожные чеки, — пошутил он своему отражению в затемнённом окне и рассмеялся своей же собственной шутке — так, что щека задёргалась и заёкала…

Тогда он оставил шляпу в покое… откинулся на спинку кресла, убрал электрическое затемнение и стал молча смотреть за окно — там было небо, похожее на перевёрнутое озеро, и в нём медленно и мутно раскисали тяжёлые гипсовые облака…

Опять что-то хлопнуло за окном — что-то тугое, как наполненный ветром парус, но абсолютно невидимое…

Ветер не удержался на крыше — на спуске бус слишком разогнался, и его смело с крыши, как лист… Падая, ветер ударился грудью о шоссе… отрикошетил от него, вытянулся и распластался тонкой лентой меж двух обочин, пытаясь выровнять свой полёт. Но не рассчитал с высотой — набегающая асфальтовая полоса чиркнула снизу и развернула боком, а потом шоссе само ушло в крутой поворот… и ветер вынесло в траву на обочине, шваркнуло несколько раз о стволы некстати подвернувшихся осин, а потом он замер… отдыхая на проколовших его стеблях…

…Это — люди! — сказал он, ни к кому не обращаясь… шевелясь так вяло, словно вокруг была душная ночь болотистого юга, а не свежий рассветный сумрак сороковой параллели.

История, что он задумал — явно не задалась. Казалось — чего проще, всего три ноты…, но сведённые в едином аккорде они прозвучали совсем не так, фальшиво… каждая о своём.

Не хочу, чтоб они встретились больше… — пожелал он напоследок. — Пусть рыжий водитель не заметит человека с гитарой, голосующего у обочины. Или пусть решит, что на сегодня — хватит с него приключений. Пусть бус промчится мимо, навсегда растащив эти бобовые зерна по свету. Обочина — это совсем плохое место для подобных историй. Так что не стоит здесь бобам собираться в стручок…

Ветер почувствовал, что уже достаточно оправился от падения, и снялся с гибких травяных спиц. Они выпрямились, уколов его напоследок.

Отодвинув ближайшие низкие ветки, ветер освободил небо над собой и мерно повеял в него, поднимаясь всё выше и выше, следуя пока вдоль федерального шоссе пятьдесят четыре, но сворачивая постепенно на северо-запад — подальше от набухающей на горизонте зари, по самой широкой дуге огибая притихшее картофельное поле с маленьким домом посередине, дверь которого осталась неправильно-широко распахнута…

Человек-чудак, понимающий голос растений — всё так же лежал около крыльца, накрыв телом дубинку… уже остывший, уже начавший коченеть… и напрасно протянувшаяся через весь двор встревоженная картофельная плеть пыталась оплести его разутую ногу…

Ветер отвернулся, чтобы этого не видеть…

Высь качнулась, осыпая с купола последние тусклые звёзды.

Ночь догорела — как короткая, непонятная другим жизнь…

Он ещё слышал с высоты, как внизу, у края тёмного пятна распаханной земли — затарахтел мотором какой-то пробудившийся от сна механизм… как сказала долгое «А-а-а-х…» напрягшаяся в ожидании косилки трава. А потом высота сделалась настолько отвесной и ледяной, что даже такие звуки — уже не имели никакого смысла…