Бобы на обочине

Глава 7. Картофельный Боб

Ворона была обуглена солнцем, как головня.

Глянцевые чёрные перья её дымились — так показалось Бобу сначала. На самом деле — это ветер ерошил лёгкие кончики пера, заставляя их трепетать.

Глаза этой страшной птицы были столь же черны и дымны. Непостижимым образом отражалось в них перевёрнутое небо со всеми его облаками.

Ворона заскрежетала и открыла клюв, повернув его в сторону Боба. Потом чуть придвинулась, шаркнув коготками по асфальту, и Картофельный Боб испуганно отпрянул.

Тогда ворона насмешливо наклонила голову набок — глаза её заблестели, как два земляных комка, на которые пролился дождь.

Но дождя не было. Стояла сушь — ветер, раздувающий чёрные вороньи перья, гонял вдоль шоссе тонкую пыль. Вместе с перьями шевелилась и ржавая трава на обочине, да оживал временами всяческий мелкий сор, натрушенный ветром на асфальт. Незыблемо среди этого медленного копошения возлежала посреди шоссе совсем свежая гайка — упавшая, видимо, ещё сегодня.

Картофельный Боб, сам не понимая зачем, потянулся за этой гайкой. Она была не нужна ему совершенно, да он и побаивался незнакомых механических вещей. Но гайка, такая новая посреди всеобщего усохшего праха — словно манила его к себе. Косясь на ворону, Картофельный Боб сделал маленький робкий шажок в ту сторону…, но ворона вдруг пронзительно закричала, разворачивая капюшон угольных крыльев — и взмах этих чёрных траурных полотнищ снова отбросил Картофельного Боба назад. Он отбежал за обочину и встал там… пристыженный, под защитой стеблей дудыльника.

И дядюшка Чипс, стоявший за спиной Боба где-то неподалеку, тихо и успокаивающе рассмеялся.

— Не бойся, Боб, — сказал он и подошёл, чтобы быть к нему поближе. — Не бойся, это же просто глупая птица.

— Страшная! — возразил Картофельный Боб, и показал растопыренными руками — как эти крылья заслоняют небо перед ним… как из-за них надвигается сплошная колючая темнота, в которой клубятся гнутые клювы и шаркающие коготки…

Он не был уверен, что дядюшка Чипс понял его, как надо, и потому перепугался ещё сильнее, когда увидел — тот шагнул вдруг навстречу чёрной всклокоченной птице. Картофельный Боб накоротко зажмурился, но любопытство победило страх… к тому же дядюшка Чипс был ужасно умный, он ведь повелевал железными машинами, которые куда страшнее этой птицы, и потому Картофельный Боб в глубине души не верил, что с дядюшкой Чипсом случится что-то плохое. Однако в груди испуганно охало каждый раз, когда дядюшка Чипс делал очередной шаг, приближаясь к полотну дороги, где сидела птица.

Ворона следила за ним, сверкая землистым глазом, и перья на её загривке встопорщивались всё сильнее и сильнее. Вот она заскребла лапами, словно расцарапывая асфальт… Потом грозно зашевелила крыльями и, наконец — заскрежетала криво согнутым клювом. От этого звука Картофельный Боб собрался опять зажмуриться, а потому чуть не пропустил победу дядюшка Чипса — как тот оглушительно хлопнул ладонью о ладонь, и тогда ворона, взорвавшись ветром и мраком, взмыла и тяжело полетела прочь.

Картофельный Боб тоже хлопал ладонью о ладонь — разучивая и запоминая этот волшебный жест, это движение, что победило чёрную птицу и заставило её убраться. Дядюшка Чипс, высокий, как самое большое дерево — смотрел на него, улыбаясь, и ветер, который только что будоражил черные перья на птице, теперь услужливо трепал его поднятый воротник.

Дядюшка Чипс посмотрел на неуклюжие хлопки Боба и засмеялся опять. Потом так же похлопал сам, как бы показывая, что Боб все делает правильно. И Боб засиял в ответ, подумав ещё раз — какой же умный дядюшка Чипс, и какой он добрый и щедрый, что вот так, запросто, научил его подобному волшебству.

Он такой же добрый, как тетушка Хамма, — подумал про дядюшку Чипса Картофельный Боб.

Ну, и что с того, что он не такой чистый, как она, и от него не пахнет так приятно, как пахнет от тетушки Хаммы? Что с того, что он управляет железной машиной, которая пугает его картофель? Зато дядюшка Чипс — хороший, он ведь пообещал не ездить мимо поля на машине. Что с того, что на полу его гаража живет грязь и механическая зараза, а не расчерченный веником песок, как у тетушки Хаммы? Дядюшка Чипс умный, и никогда не сделает так, чтобы обидеть Боба. Картофельный Боб помнил — дядюшка Чипс не отнял большую корзину у Боба, когда тот принёс, и не поставил её на грязный пол… Он догадался и помог Бобу, чтобы корзина встала на чистую землю, и картофель в ней перестал кричать.

Дядюшка Чипс уже понял однажды, что мне нужно… — замирая от счастья, подумал Боб. — Он научит меня!

Они оба долго стояли и смотрели в ту сторону, куда улетела ворона.

Картофельный Боб всё же немного побаивался, что она задумает вернуться…

Нет, — твёрдо решил он про себя. — Он прогонит её тогда. Он хлопнет ладонью о ладонь, как научил его дядюшка Чипс. Хлопнет и что-нибудь закричит птице. Она его послушает. Должна послушать.

Он похлопал ещё раз — просто чтобы проверить, помнит ли он это волшебное движение… не забыл ли, как-то самое красивое слово. Получалось не так хорошо — от его рукавов летела сухая земля, а взмокшие от волнения ладони прилипали одно к другому.

Потом он прекратил хлопать — боялся прослушать, как дядюшка Чипс говорит ему про «далеко-далеко»…

Картофельный Боб не знал, где это.

Для него «далеко-далеко» начиналось сразу же за полем.

Даже его походы с корзиной, когда он носил картофель для тетушки Хаммы, дядюшки Чипса, других дядюшек и тетушек, что просили его об этом — такие походы он называл «очень далеко» и готовился к ним заранее. Заранее клал картофель в корзину, следя, чтобы тому было удобно лежать — подкладывал под клубни пучки травы или тряпичные подушечки, поворачивал картофелины, примерял их на удобный бок. Когда он заканчивал эти приготовления — обычно только-только начинало светать. Вот как это было: тёмный океан неба над головой чуть-чуть сужался, полоса белого тумана подворачивала его край и отжимала прочь от горизонта. Если бы было можно — он выходил бы в городок прямо сейчас, и тогда не проходилось бы торопиться по дороге назад. Не проходилось бы спешно трусить по дороге, пригибая голову и ощущая затылком близость и жестокость солнечного жара — этой накаленной сковороды, что грозит опуститься и прижечь его сверху. Не проходилось бы спотыкаться через каждый шаг. Не проходилось бы то и дело оборачиваться, чувствуя — насколько оно рядом, это коварное мстительное солнце… И, даже забежав на спасительное свое поле — не проходилось бы стоять подолгу, покачиваясь от усталости, и дышать, дышать… через силу, через долгие натужные хрипы. Картофельные кусты очень переживают за него, когда он делает так. Должно быть, он разбивает им сердце. Они льнут к его коленям и шелестят успокаивающе. Они добрые, и Картофельный Боб так не любит их огорчать. Если бы он мог — он уходил бы с корзиной чуть засветло, пока солнце ещё спит. Но он не может этого делать — ведь вместе с солнцем почему-то спали и тетушка Хамма, и все прочие. Спал, должно быть, весь мир — кроме Картофельного Боба. Поэтому он обычно сидел на крыльце, поставив корзину перед собой и облокотясь животом на плетёную ручку — разговаривал с картофелинами… и ждал. Край неба становился сначала розовым, потом пугающе красным — это где-то накалялась на адском пламени солнечная сковорода, пока еще не видимая, пока еще не воздетая над всем миром, пока ещё не готовая обрушиться и сжечь неосторожного путника, осмелившегося оторваться от привычных корней и пойти «далеко-далеко». Но она уже была готова в эти минуты — огонь разведен, алые языки лижут тяжёлое чугунное дно. На небе ни облачка, и Картофельный Боб в ужасе понимает, что день начнётся рано, а значит, ему придется сломя голову бежать обратно.

Дядюшка Чипс слушал его путаные объяснения и кивал. Временами на его лицо набегала тень изумления, но он тотчас изгонял её прочь. Иногда — Бобу так показалось — он готов был расхохотаться, и Картофельный Боб сбивался и замолкал. Тогда дядюшка Чипс вновь становился понимающим и кивал ему. Боб начинал заново, и с каждым следующим словом, которое ему удавалось из себя выдавить, его подозрения всё более рассеивались. Дядюшка Чипс был добрый и мудрый, он понимал Боба.

Конечно, он понимал… — Картофельный Боб думал так и радовался.

Без дядюшки Чипса он ни за что не осмелился бы подойти к дороге днём, а если бы и собрался с духом — то всё равно бы не смог. Солнце бы обожгло его и погнало бы назад — скулящего и пристыженного. Но дядюшка Чипс сказал ему: «Не бойся, я его прогоню, как прогнал ворону». Картофельный Боб поверил ему, и дядюшка Чипс не обманул. Солнце полыхало сверху, жутко рассерженное на Боба, но не осмеливалось приблизиться — ведь дядюшка Чипс стоял высокий, как дерево, и прямой, как дерево… и белые его волосы блестели, совершенно не опасаясь солнца. Картофельный Боб чувствовал себя в безопасности рядом с дядюшкой Чипсом, как картофельный куст чувствует себя в безопасности в тени изгороди. Он лишь изредка опасливо посматривал на солнце и старался горбиться сильнее обычного — чтобы наверняка оставаться ниже дядюшки Чипса.

Но он никак не мог понять, где это — «далеко-далеко»… Что это за место? Это сарай дядюшки Охрапа? Нет? Наверное, это поле дядюшки Охрапа? Поле, где он сеет табак…

— Табак? — удивляется дядюшка Чипс. — С чего ты взял, Боб?

Картофельный Боб смотрит и не понимает вопроса, так что дядюшке Чипсу приходится несколько раз его переспросить.

Но дядюшка Чипс переспрашивает с удовольствием. Похоже, он заинтересован, и Картофельный Боб радуется ещё одной возможности сделать ему приятно.

— Табак? — говорит дядюшка Чипс. — Это то, что горит в сигаретах и трубках, ведь так? Ты не ошибаешься, Боб.

Боб отчаянно мотает головой и даже показывает руками, как он не ошибается… Он не подведет дядюшку Чипса, нет. Это табак. Дядюшка Охрап курит его из трубки. Он насыпает его из красивой жестяной коробки, которую купил в магазинчике у дядюшки Джорджа, но это не тот табак. Почему?

Картофельный Боб даже потирает ладони от удовольствия научить чему-то дядюшку Чипса. Всё его нутро поджимается от удовольствия. Коробка ведь пахнет по-другому. Из трубки дядюшки Охрапа разносится совсем не тот запах, что остался на жестяном дне красивой коробки. Совсем не тот. Этот запах — очень сильный. Картофельный Боб чувствует его за много-много шагов. Запах громкий и неприятный. Словно палкой лупят по порожнему ящику. Оглушающие, но пустые ноты. Картофельный Боб чует приближение дядюшки Охрапа по нотам этого запаха. Сама коробка пахнет — будто взять палку за середину и стукать у самых самой твердой части. Получается тише, но отчетливей. А от трубки и рук дядюшки Охрапа, которым тот приминал табак, пахнет иначе — намочить конец палки и бить с размаху в самую середину ящика, по тонким дощечкам, лишенным гвоздей. Громче, очень громко, но… расплывчато.

Картофельный Боб сбивается в своих объяснениях и замолкает.

Он молчит и потеет, пока дядюшка Чипс не принимается его теребить.

— Ну… Ну!

И он опять начинает сначала — о нотах запаха, о том, что от приближения дядюшки Охрапа чихает картофель, и даже у него, Боба, начинает пощипывать в носу. Дядюшка Чипс его не понимает, а у Картофельного Боба не хватает множества слов, чтобы объяснить, как следует. Он, вообще — узнает вдруг, как мало у него слов. То и дело в мыслях образуются дыры, глубокие и обширные, словно земляные лунки, из которых вынуты клубни, и в которых осталась лишь грустная осенняя пустота. Эти дыры нечем заполнить. Можно лишь сесть на корточки подле и разминать пальцами комья земли, готовя удобное ложе для будущего куста. Боб перебирает землю своих мыслей руками — разыскивая заплутавшую, отбившуюся от куста, картофелину нужного слова. Иногда она всё-таки находится, но чаще — нет.

Картофельный Боб удивлён. С ним первый раз происходит такое. Он же чувствует — картофелина должна быть где-то рядом, пальцы его терпеливо сеют и перетирают мягкую землю, пока не нащупают уплотнение… кожуру этакого земляного ореха, которую создает вокруг себя подрастающий клубень, расталкивая и уплотняя землю боками. Тогда он подхватит это уплотнение всей огромной своей пятерней, предвкушая бережность прикосновения, но в руках его — лишь рассыпающаяся земля… да, быть может, лёгкая скорлупка, высосанная ненасытным червём.

На его поле такого не бывает. А когда он говорит — такое случается сплошь и рядом.

Дядюшка Чипс, силясь разобраться в его мыслях — следит почему-то за руками Картофельного Боба. Он думает, что его жесты — это слова, сказанные руками. Ему невдомёк, что Боб просто разгребает почву в поисках нужного…

Мысли о нотах запаха столь сложны, а слов для них Боб знает столь мало, что он вконец отчаивается — корни спутаны, одна петля тянет за собой другую, один узел стягивает следующий… Картофельный Боб может лишь глядеть виновато и повторять с удручающей его самого монотонностью — не такой табак, на такой табак, не та…

Дядюшка Чипс говорит: «ну, хорошо… хорошо…» и разрешает Бобу перешагнуть через полосу бесплодной почвы, в которой тот безнадежно увяз. И Картофельному Бобу удаётся, наконец, замкнуть цепь рассуждений. Итак, коробка из магазинчика дядюшки Джорджа и табак в ней — одно и одно. И в этот день: коробка с табаком и то, что горит в трубке дядюшки Охрапа, когда тот несёт коробку из магазина — тоже одно и одно. На следующий день: коробка и табак в ней — одно и другое. А табак в коробке и тот, что в трубке — одно и одно. Когда дядюшка Охрап возвращается с дальнего огорода, что за сараем — большая сумка висит через его плечо. То, что в сумке, и то, что горит в трубке — одно и одно…

Картофельный Боб изумленно смотрит на дядюшку Чипса — дядюшка Чипс потрясён. Его глаза огромны, и даже рот приоткрыт. Он смотрит на Боба в упор, и Боб снова теряется.

— Ай да Боб, — только и говорит дядюшка Чипс. — Ай да бедный счастливчик.

С дядюшкой Охрапом покончено, и Картофельный Боб снова слушает о месте под названием «далеко-далеко».

— Это намного дальше, Боб, — говорит дядюшка Чипс. — Намного дальше, чем сарай этого плантатора. Господи, самосад… Подумать только. Папаша умрёт со смеху, когда узнает. У нас под боком целый табачный контрабандист-плантатор. И кто? Тот самый правильный дед, который сдал властям папашин перегонный куб. Господи… Нет, Папаша будет рад до одури от такой новости. Ну, ты молодец, Боб.

Дорога лежит пред ними, распластанная в тонкой пыли, что насеял ветер, в мелких камушках — невесомых и твёрдых крохах гранита, которые время от времени падают на полотно дороги со звонким щелчком, чем-то похожим на звук лопающейся кленовой почки. Ветер приносит их с гор, эти каменные крошки — со стола угрюмых гранитных богов.

Ветер, наверное, думает: посевы эти взойдут, поднимутся и окрепнут. Угрюмые монументы заполнят собой пустоту, которой стал мир без людей. И опять будет звук. Па-да-та-там…

Картофельный Боб испугался этих совершенно отчетливых, но таких чужих мыслей. Испугался этого звука, этого протяжного струнного удара, который вдруг явственно возник у него в голове. Испугался до дрожи. Видение длилось всего мгновение, но за это мгновение Картофельный Боб успел многое рассмотреть: мир вокруг был пуст, не было рядом дядюшки Чипса, умного и доброго, и некому было его, Боба, защитить. За его спиной лежали бесконечные пустые пространства, дрожащим маревом расходилась потревоженная ветром трава. Никаким дядюшкам или тетушкам в этом огромном и пустом мире больше не было места. Никто не просил у Боба принести корзину картофеля. Никому не были нужны мягкие спелые клубни, бесцельно задыхающиеся в земле. А значит, не было смысла в существовании всей этой земли, всех этих огромных, смыкающихся с небом пространств….

Это было столь ужасно, что Картофельный Боб заплакал.

А какой-то злой человек — дёрнул вдруг пальцами, коснувшись растянутых, неестественно напряженных, страдающих струн на своем инструменте — па-да-та-там — и звук закачался, поплыл, наполнил голову Боба до краев… А потом к великому ужасу Картофельного Боба, вышел наружу — сначала обволок кожу головы мукой дрожащего предчувствия… потом метнулся в сторону и исчез… и обнаружился снова — «далеко-далеко», в том месте, где небо сдавливало землю в твёрдый и плоский блин. Этот звук нашёл неприметную щель между землей и небом и натёк в неё, и затвердел в ней, и расширил её — разодрал, как вбитый клин раздирает теснину деревянной колоды. Небо, треща, приподнялось, обнажив поросшее лесом нутро — и из этой ширящейся щели — словно личинку древесной тли вытряхнули на свет — выкатился вдруг и пополз по асфальтовой ленте крошечный бус… выглядящий точно так же, как тот, ночной.

Картофельный Боб, позабыв о своем испуге и о своих видениях, смотрел — как он приближается.

Довольно быстро Бус перестал быть крохотным.

Пространство впереди Буса дрожало… набегала изменчивая рябь, то и дело его заслоняя, и от этого казалось, что Бус без конца проламывает какие-то прозрачные, но прочные стены, разбрызгивает по сторонам осколки, которые только так и можно увидеть — руша их и осыпая.

Клин, расколовший небо и отдаливший его от земли — был, как оказалось, звуком самого Буса. Его больше не было слышно внутри головы, и Картофельный Боб облегченно перевел дух — будучи снаружи, звук не пугал его так сильно. Не ощущалось в нём более той мистической силы, что заставила Картофельного Боба заплакать.

И не был его создателем нервный и злой человек с худой шеей и крепкими пальцами… Мучитель струн.

Тем временем — Бус приближался.

Вырастал — прямо посреди дорожной жары.

Прохладный аквариум, полный людей… среди всей этой жары и палящего солнца. Картофельный Боб почти уже видел их сквозь квадратные ячейки окон. Солнце над Бусом свирепело, пытаясь прожечь стёкла и добраться до людей внутри — но лишь бессильно разливалось по их поверхности и оползало, беснуясь многочисленными отражениями… Стёкла были чем-то затемнены, Картофельный Боб уже мог это различить. У переднего, самого большого стекла — сидел тучный человек и лениво наблюдал за тщетными попытками солнца пробраться внутрь.

Этот человек был, должно быть, самым главным тут. Его руки были вытянуты вперед и возлежали на чём-то… Картофельный Боб с изумлением узнал плетеную ручку большущей корзины. Это успокоило его окончательно.

Бус всё приближался и приближался. Он не был уже тем хрупким и красивым изделием, каким показался Бобу накануне. Теперь это была громадина. Ревущее чудище. Оно набегало, стремительно увеличиваясь в размерах. Мощь его потрясала. Горячий ветер нёсся впереди, дочиста выметая дорогу перед колесами. Пыль попросту сдувало… каменные же крошки, позабыв о своем божественном происхождении, торопливо улепетывали вдоль обочин, звонко щелкая о дорогу. Какие там камни, какие там гайки, какие вороны… Это Бус был новым Богом теперь.

Он не ехал по дороге и даже не мчался по ней — он являл себя миру. И явление было оглушительным.

Картофельный Боб благоговел перед ним.

Он не очнулся даже, когда дядюшка Чипс за рукав оттащил его на обочину. Картофельный Боб был стеблем, коих клонит ветер, и единственный ему смысл был сейчас — отшатнуться пред новым Богом и поклониться вослед.

Он был оттянут на обочину, он ощутил ногами траву, доходившую здесь до щиколоток. Трава шуршала, привычно отбивая поклоны. Она очень давно поклонялась стремительному ревущему Богу, она выросла здесь, питаемая его плотью. Ржа и в самом деле проедала её стебли насквозь.

И она затихла, пораженная священным ужасом, когда дядюшка Чипс запросто поднял руку и помахал Богу, приветствуя его.

И Картофельный Боб замер также, когда неистовый Бог трубно заревел в ответ, словно признавая дядюшку Чипса за равного, и тучный человек, что был за передним, самым большим стеклом — оторвался от ручки плетеной корзины и поприветствовал дядюшку Чипса открытой ладонью.

Чудо… — думал Картофельный Боб. — В который раз уже за сегодняшний день…

Горячий ветер закатил ему пощечину — хлесткую, но совсем не обидную… каменные крошки щёлкнули, подпрыгнув, и мимоходом укололи лицо. Бус промчался, упруго качнув скошенной кормой. Солнечные блики полыхнули на хромированных деталях. Глупое солнце, должно быть, считало — что, подобравшись сзади, оно сможет чего-то добиться, сможет как-то навредить этому стремительному Богу. Картофельный Боб снисходительно улыбнулся подобной наивности.

— Это Омаха, — сказал дядюшка Чипс, опуская руку. — На Приттстоун, четырехчасовой.