Бобы на обочине

Глава 16. Картофельный Боб

Мир вращался вокруг него — с простуженным скрипом… чавканьем, мокрым шелестом… крутился и крутился, будто огромная ржавая карусель…

Картофельный Боб задыхался от взятого высокого темпа, но ничего не мог с собой поделать. Не мог заставить мир остановиться, или хотя бы вращаться чуть медленнее. Носки окончательно истлели на ногах и расползлись, как давние воспоминания… и теперь твёрдые булыги реальности — то и дело чувствительно подворачивались ему под ноги.

Он бежал…

Распахивались перед ним отвесные овраги, мало чем отличавшиеся от пропастей на такой сумасшедшей скорости. Он сигал прямо через них… и таким образом преодолел складки холмистой местности на границе округа, чудом не переломав себе ничего на скользких склонах. Прямо ему в лицо — взрывались мелколиственные осинники… редкие вязы недоуменно скрипели вослед. Мелькали распадки, насмерть задушенные спутанной травой — Картофельный Боб пролетал их насквозь, как камень, катящийся с горы… Он был как ураган — распугивая мелких птах, гнал перед собой треск, словно это горит сухостой… порождал фонтаны земли от вывернутых корней, за которые он запинался… брызги насекомых, рикошетом отлетающих от его скошенного лба. Одна бедная жужелица — запуталась в его волосах и, пока выбиралась оттуда, истерично взвизгивая, Картофельный Боб унёс её за тысячи насекомьих миль от её дома.

Он был сейчас — как Бус, созданный не из угрюмого железа, но из плоти и панически бурлящей крови.

Плоть эта хрипела.

Плоть исходила жаром и жидкостями из всевозможных отверстий и пор.

Плоть стучала и щёлкала плохо закреплёнными в ней костьми — визжали суставы, сточенные уже до белых хрящей, до ноздреватого костного камня.

Плоть с клёкотом заглатывала воздух — пополам с поднятой пылью, пополам с дождём и насекомыми, не успевшими в панике скрыться.

Плоть уже не видела ничего вокруг, плоть не нуждалась в дорогах, не зависела от ветра. Белый пушистый парашютик исчез из виду — помаячил у Картофельного Боба перед носом, позвал его идти за собой, а потом начал понемногу прибавлять темпа… поднимался выше и выше, заставляя Картофельного Боба заламывать шею, чтоб не терять его из виду… Он обманул Картофельного Боба — раскрутил мир вокруг него до нынешней сумасшедшей скорости, а потом и сам пошёл в отрыв — уменьшившись и затерявшись в кромешной, размазанной бегом дали…

Картофельный Боб камнем падал в эту даль следом за ним, но уже не надеялся, что однажды его догонит.

Трава, сплетающаяся пучками… низкие ветки, лупцующие его по лицу… скользкие склоны, на которых выступала голая жирная глина, не дающая опоры ногам — Картофельный Боб падал и катился вниз, набирая немыслимую скорость к концу спуска…, а потом, переломив внизу пару деревьев, вскакивал на ноги и продолжал бежать…

К концу дня он уже совсем не выглядел человеком, должно быть — обезумевший глиняный Голем, сплошь извалянный в листьях. Лакомый кусок для всего семейства страшных птиц… особенно для сыча, чей живот грязен и мокр — Картофельному Бобу постоянно чудились вспышки чёрных или белёсых перьев в небе над головой. И однажды он и впрямь едва не налетел на них — на целую стаю, рассевшуюся чуть ниже гребня очередного попавшегося на пути косогора…

Они сидели неподвижно, неотличимые с виду от травянистых кочек — такие же встопорщенные и нахохленные. Картофельный Боб с разбегу врезался в них, всполошил и поднял на крыло — птицы истошно закричали, разваливая надвое щелястые клювы… замахнулись на него пощёчинами растопыренного пера, каждое из которых было размером с огородную лопату.

Картофельный Боб едва не умер от испуга прямо на бегу, но его полёт вниз по склону не был бы прерван даже немедленной смертью… Ему повезло, и он пролетел взметнувшуюся стаю насквозь… вынырнул из клубов их воплей, хлопков и взмахов — перепуганным, но целым. Было слышно, как за его спиной птицы всё ещё молотят крыльями, как вопят — по-своему, по-птичьи… угрожая ему погоней и расправой… Но даже они не смогли опередить карусель, что Картофельный Боб раскручивал босыми ногами — ветер скомкал их перья и крики, отнёс за горизонт и уронил там на землю…

А Картофельный Боб — обрушился дальше с холма, сигая через рытвины и канавы, что прорыли в мягкой земле сезонные ручьи… Он увернулся от последнего встреченного валуна, чудом заползшего так далеко от кряжистых склонов в мир осинового дреколья и пахотного чернозёма… и обрушился в лес, только хрустнувший слабым суком при его приближении.

Шлёпнула по груди и распахнулась колючая трава, вечно растущая на рубеже. Вспенились и опали сшибленные с веток листья.

Та листва, что сухая лежала на земле, устилая собой всё — вспенилась тоже, пошла волной, поднялась… растолкав тесные стволы.

Картофельный Боб с размаху ударился ногой обо что-то, что скрывала эта листва, как лужи порой скрывают в себе цепкие коряги. Это что-то — сначала шибануло его по щиколотке, потом взмыло вверх, подброшенное его ногой — какая-то осиновая палка… недавний слом, ещё сочащийся горькой влагой от торчащих в разные стороны перекрученных волокон… Палка запрыгала в ногах Картофельного Боба, то падая плашмя, то отскакивая от земли расщепленным комлем — и Картофельный Боб, разумеется, запутался в ней ногами и кубарем полетел через неё в траву… Та, засыпанная палым листом, была колючей и мягкой одновременно — рухнув навзничь, Картофельный Боб почти не ощутил падения, просто его тело укололо разом во всех местах, острые стержни стеблей приняли удар на себя и несколько мгновений так и держали Картофельного Боба на весу… затем надломились и скатили его в прелую шуршащую мякоть.

Картофельный Боб прокатился по ней, потом замер, уткнувшись лицом в обнажённые белые корни.

Он лежал так очень долго…

Звенело в голове, и глотка продолжала гонять туда-сюда раздирающий, наждачный воздух. Где-то в груди, в самой глубине — прыгало сердце, будто одинокая картофелина в ведре. Это потаённое бултыхание понемногу передавалось земле, и нечёсаные травяные патлы на ней — некоторое время подрагивали в такт ему…

Какая-то птица крикнула его имя в вышине над Картофельным Бобом, но тот лежал вниз лицом, а потому не видел, черны ли её крылья…

Он был в таком изнеможении, что уже не чувствовал страха — сил на него попросту не осталось.

Он зашевелился в траве — собрал в одну кучу руки и ноги, разлетевшиеся по всему лесу.

Пиждак и сорочка под ним — скатались до самых лопаток, и сломанная падением трава нещадно колола его в голые бока.

Птица наверху крикнула ещё раз.

Он возился на четвереньках, не совсем понимая, что делает. Он искал что-то — руки сновали в траве, раздирая спутанные патлы.

Ещё никогда Картофельный Боб не обращался с растениями так грубо. Он понял это и ощутил жгучий стыд — намного сильнее того, какой он испытал однажды, усомнившись в честности дядюшки Чипса или в доброте покойного дядюшки Туки. Тогда Картофельный Боб заскулил и обнял лес… обнял траву под собой, прикоснулся осторожно к надорванным полуобнаженным корням. Трава зашелестела вокруг, когда он сделал так… волны вспучились и прошлись — трава сама протянула к нему цепкие свои пальцы, узловатые на сгибах… и ощупала его с ног до головы, тронув мочки ушей, края ноздрей, коснувшись моргающих век. Трава прислушалась к его мыслям и вдруг разошлась перед ним, обнажив у самых корней то, что он искал — ту осиновую палку, что уронила Картофельного Боба.

Картофельный Боб обрадованно схватил ее за изжеванный комель и поднялся с колен — навстречу птице.

Та по-прежнему кричала, но уже далеко — где-то за лесом. Покачиваясь, Картофельный Боб стоял посреди травы, которая тоже качалась вместе с ним… и, сжимая палку, смотрел на небо. Там трепетали верхушки деревьев, распыляясь на мокром ветру… там неприкаянно бродили пегие облака, заползая одно в другое…, но нигде не было видно метущегося злого крыла. Картофельный Боб был один тут, наедине с дикой травой, понимающей его мысли… но, в отличии от картофеля на его поле — не способной ничего сказать в ответ…

У него снова, в который раз уже за сегодняшний день, защемило сердце — давящая боль прыгнула из середины груди, проколола его до самого горла. Мгновенной слёзной поволокой смазало зрение. Резко замолотило внутри — будто мотор под полом Буса, когда тот взбирался на гору…, но — нет, это сердце его дёргалось, такими же рваными толчками, как мотор. Потом оно вдруг споткнулось… замерло…

Картофельный Боб сломался — и не было рядом умного дядюшки Чипса, который способен починить всё, что угодно…

Беззвучно хватая воздух ртом, Картофельный Боб пережидал эту жуткую тишину в груди. Запоздавший на пару сердечный удар потряс его — с диким шумом в уши хлынула кровь, больно кольнула его в макушку, и вялое мясо на его животе несколько раз судорожно сократилось.

Картофельный Боб попробовал пошевелиться и ощутил мгновенную зябь, пронзительный холод в мышцах… будто он совершал сейчас нечто чудовищное — собственными руками погружал отборный семенной клубень в осеннюю, уже начавшую леденеть землю…

Он обхватил себя руками за плечи и затрясся, как в лихорадке. Помолчавшее, будто в сомнении, сердце — ударило повторно… всё ещё не совсем уверенно, но уже заводясь…

Медленно, по одному шагу, отступала раздирающая боль от загрудной кости. И в ту пустоту, что обнаружилась после её ухода — жадно пенясь и клокоча хлынули те чувства, исчезновения которых Картофельный Боб и не заметил даже во время приступа … Сначала вернулся звук — шелест мокрой листвы сверху, шебуршание травы вокруг, утробные скрипы качаемых ветром деревьев…

Затем пришли запахи и новые свежие краски — промытый дождём мир сверкал в тысячу разных оттенков зелёного… у Картофельного Боба голова закружилась от их обилия и яркости… Он постепенно, с каждым следующим толчком сердца, узнавал этот лес — они с дядюшкой Чипсом недавно прошли его насквозь, торопясь к шоссе навстречу дядюшке Туки. Картофельный Боб не узнал сразу этого места только лишь потому, что уже считал себя навсегда потерянным… Да, это был именно Близкий Лес — тот осиновый язык, что отсекал поле Картофельного Боба от всех прочих, закисших от химических удобрений, перелопаченных тракторами полей.

Если идти во-он в ту сторону, то очень скоро за деревьями начнётся высокая непроходимая трава… потом будет пустырь, получившийся оттого, что когда-то там содрали бульдозером всю чёрную землю и перевезли её в соседний городок для совершенно непонятной Картофельному Бобу затеи — Озеленения Городского Бульвара… и лишённая растительного слоя почва стала на этом месте так жестка, что дождь собирается там в огромные лужи. А ещё дальше, за пригорком и петлёй наезженной местной дороги — начнётся та мягкая творожистая земля, которую Картофельный Боб взрыхлил собственными руками, перетирая в пальцах малейшие комки и кропотливо собирая посторонние корешки в горсть…

Он… дома, — осторожно подумал о себе Картофельный Боб, задохнувшись от неожиданного счастья.

Он дома. Он почти рядом со своим полем.

Нужно сделать совсем немного шагов — и он сможет опять слышать голос картофельных кустов, своих извечных и заботливых повелителей.

Он всё-таки сумел вернуться из места «Далеко-далёко». Он закончил странствия. Нашёл дорогу к дому. Совершенно непостижимо как, но нашёл — как выброшенный хозяевами кот находит дорогу назад через все буераки и буреломы.

Значит, — подумал тогда Картофельный Боб, — то пушистое летающее семечко, о котором говорил ему дядюшка Чипс, всё-таки указало верный путь…

Картофельный Боб снова почувствовал, как запутывается в нахлынувших на него откровениях. Будь он чуть поумнее, то смог бы, наверное, осознать концепцию Бога, почувствовать себя пешкой в длани мудрейшего из игроков. Но Картофельный Боб всю жизнь слыл слабоумным, а потому — был лишен даже этого спасительного всё-и-вся-объяснения. Напрягшись изо всех сил, он смог оформить в своих мыслях только смутное: «Как сложна жизнь…»

Как много в ней непостижимого…

Как так получается, что такие умные люди, как дядюшка Чипс — могут ошибаться и одновременно оставаться правыми?

Как получается, что такие добрые и сильные, как дядюшка Туки — сгорают заживо, палимые солнцем? Почему оно убило дядюшку Туки, но пощадило Картофельного Боба? Почему так ненамного запоздали облака, и дождь, пролившийся на голову — не потушил глупого дядюшку Туки?

Картофельный Боб подумал о дядюшке Туки, что вышел из чрева своего железного Бога, как из живота Большой Рыбы — как был, без шляпы… и вспомнил, что надо бы почаще оглядываться на небо… Облака застили его — не сплошные, но достаточно плотные, чтобы заслонить собой вечернее солнце, и оно ослабленно и красновато тлело в разрыве осиновых крон.

Картофельный Боб встретил взгляд этого сердитого ока и, на всякий случай, ощупал всклокоченные волосы. Он знал теперь совершенно точно — что вернётся на своё поле и больше не сделает ни единого шага за его пределы. Он отдаст дядюшке Чипсу то, что осталось от его замечательного пиждака, снова обрядится в привычные лохмотья… Жаль только, что потерянной шляпы он вернуть не сможет.

Наверное, — подумал Картофельный Боб, — дядюшка Чипс очень расстроится из-за этой пропажи.

Он ведь так мечтал однажды уехать за поворот дороги, а как это теперь можно сделать без шляпы?

Он так сильно подвел дядюшку Чипса… — Картофельный Боб отрешённо думал об этом — о ещё одной мечте, которая так и останется неосуществлённой…

Вот бы кто-нибудь самый сильный пришёл в этот мир и сделал так, чтобы сбывалась любая мечта!

Картофельный Боб искренне пожелал этого, стоя напротив нахмуренного солнечного ока, что слезилось понемногу в спутанных осиновых ресницах. Ему было очень грустно.

И от этой грусти снова болезненно затянуло в груди:

— Что я наделал? — вслух подумал Картофельный Боб.

Дыхание то и дело перехватывало — словно кто-то невидимый, хулиганя, пережимал шланг его горла сильными пальцами… Стоя напротив солнца, Картофельный Боб старался говорить складно и слитно, как всегда учила его тетушка Хамма, но выходило все-равно — с перерывами:

— Что я?.. Что я?..

Тотчас из мокрой спутанной листвы откликнулась невидимая мелкая птаха:

— Что я… Чьи вы… Чем мы…

Он слушал её сбивчивое щебетание, опираясь на подобранную палку, как на костыль… шумно и с заметным усилием выдыхая…

Грусть всё крепла и крепла в груди, постепенно опять превращаясь в боль. Трава почувствовала это и страшно заволновалась у его ног. И осины — жалобно запричитали над ним: роняли капли, что держались до сих пор на изнанке листа. Птаха выпорхнула оттуда и понеслась кругами по лесу:

— Чем мы… Чем мы… Что я…

Вдруг резко и даже обрадованно, как показалось Картофельному Бобу, зашевелилась трава в отдалении. Там росла пара осин-неразлучниц, тесно сблизивших стволы и сцепивших ветки. Потревоженная ветром трава — клокотала у их подножья. Птаха опрометью метнулась туда, раздвинув траву крылом, потом нырнула, пропав из виду…, но почти тотчас — выпорхнула опять и понеслась кругами, отчаянно щебеча…

Трава шевелилась волнами, укладывая стебли по влево, то вправо — отчего казалось, что кто-то огромный и острожный идёт прямо на Картофельного Боба. Тот было боязливо попятился…, но потом решил, что ничего более страшного, чем он уже испытал сегодня, с ним случится не сможет. Этот кто-то, раздвигающий траву — обошёл Картофельного Боба со спины, мягкими ладонями травы обхватил его за бока, оборотил в нужную сторону и тихонько подтолкнул в спину. Не в силах противиться, Картофельный Боб поплёлся куда велено.

Его не то чтобы подгоняли… подбадривали. Ветер струился между его ногами, трепля мокрые брючины и тропя траву перед ним. Когда он подошёл поближе к осинам-неразлучницам, и ветки нависли над самой его головой — ветер усилился вдруг и одним решительным порывом разъял траву до корневых белых прядей, до толстокорых осиновых подножий…

Картофельный Боб увидел — трава здесь не так давно была подмята и сломана… она успела уже оправиться и распрямиться, но шевелилась ещё с той болезненной осторожностью, с которой двигаются и люди, только-только залечившие раны… и потому ахнула, когда ветер сделал это слишком резко.

Стон травы отдался в голове Картофельного Боба, будто эхо… когда ветер сделал так…

Он смотрел вниз, смаргивая слёзную пленку — обнажилась мокнущая гипсовая земля… отпечатки чьих-то подмёток оттиснулись в ней — нерастворимые и несмываемые, как выщерблены на камне. Корни осин, змеясь, проступали на поверхность — как вены на тыльной стороне ладони. И там, на земле, между их изгибами, подломив фетровое поле, бархатисто темнея на фоне жухлой зелени — словно дожидаясь Картофельного Боба, лежала совершенно новая шляпа.

Картофельный Боб захлопал веками от удивления и несколько раз оглянулся по сторонам — но никто не выскочил из‑за деревьев и с криками «Это моё» не бросился к ничейной шляпе. Лишь только разрешающе зашумели осины, разгоняя ветками мошкару. Лишь только трава прошелестела — приподняв шляпу за поле и подтолкнув её к Картофельному Бобу… к самым его ногам.

Картофельный Боб медленно нагнулся за шляпой, преодолевая тянущую боль в груди — ему пришлось крепко опираться на палку и кряхтеть на весь лес… Багровые круги всё равно надулись в глазах, мир задёргался, покрывшись рябью и пятнами, но потом пальцы всё же коснулись нежнейшего фетра… и Картофельный Боб, ломая поясницу, выпрямился.

Редкие капли и ещё более редкие листья отвесно падали с веток двух осин…, а он стоял под ними, бережно держа шляпу на весу.

Она была куда красивее и тоньше, чем та, которую дал ему дядюшка Чипс. Она была красивее даже, чем чёрный бархат на голове строгого дядюшки Израила. Несмотря на смятое поле и морщинистую впадину на боку… эта шляпа была прекрасна.

Наверное, — с благоговением подумал Картофельный Боб, — это самая красивая шляпа на свете.

Самая главная шляпа мира!

Он понял это и даже охнул от восторга.

Несомненно, когда он отдаст такую шляпу дядюшке Чипсу, взамен утерянной — тот простит его и не станет кричать на Картофельного Боба, не станет смотреть на него строго.

Картофельный Боб обрадованно наморщил лицо и всхлипнул, благодарно тронув верхушки травы свободной от шляпы ладонью. Боль в его груди опять качнулась, как потревоженный маятник — тронув изнутри путаницу ребер. Придерживая эту боль и даже прикрыв её шляпой для верности, Картофельный Боб плёлся прочь из леса — в ту сторону, где не было ещё ничего видно из-за тесно сомкнутых ветвей и травяных узлов, но где, однако, вспоминалась дорога к дому… там кончался подлесок, и высокая трава опадала… мягчела земля и раздвигались просторы… Боль здорово мешала идти, ёкала при каждом шаге, и потому Картофельный Боб часто останавливался и переводил дух. Видимо, эти остановки порой выходили долгими… Картофельный Боб и раньше не очень хорошо чувствовал ход времени, а теперь, из-за этой боли и зрительной ряби — и вовсе потерял о нём всякое представление…

Небо над ним — то серело, то яснилось…

Иногда ветер разгребал в небе завалы облаков, и Картофельный Боб чувствовал пристальный, будто запоминающий взгляд солнца растрёпанным своим затылком. Тогда он настораживался и замирал, стискивая драгоценную шляпу, и готовый в мгновении ока нахлобучить её на голову. Однако облака были слишком суетливы и густы, слишком многочисленны на ограниченной площади видимого неба — солнце, едва проглянув, тотчас вновь снова тонуло в них, рассерженно чиркая по кромкам облаков жёлтым огнём.

Картофельный Боб вступил в ту высокую вредную траву, что росла по кромке Близкого Леса. Следы, что оставил неизвестный, так и петляли перед ним, зачем-то то и дело забираясь в самые густые заросли и остервенело потом выпутываясь из них. Картофельный Боб бездумно шёл по этим следам, и шелуха дурных семян, потревоженная его плечами — осыпалась за шиворот. Высокая вредная трава цвела…, но она цвела почти всегда, без оглядки на сезоны. Тяжёлые жуки гудели вокруг, зарываясь рогами в пыльцу… иногда пробовали присаживаться верхом на валкие стебли, но без успеха… и опять раздражённо раскрывали жёсткие надкрылья.

Их мир был столь же шаток и непрочен, как и мир в месте «далеко-далёко»… или же это они были слишком тяжелы и могучи для этого мира…

И всё равно… пусть никак не уживаясь, но летучие жуки и высокая вредная трава — продолжали упорно цепляться друг за друга.

Картофельный Боб видел их обоюдные неуклюжие попытки прийти к гармонии — нет, ничего у них не выходило. Чёрным перламутром отливали горбатые спины. Зазубренные лапки тщетно пытались найти опору и удержаться на ней. Картофельный Боб протиснулся сквозь высокую вредную траву, так и оставив за спиной их натруженное неумолчное гудение.

На плотной земле федерального пустыря, как всегда, стояли лужи… зелёные и густые — с трудом вытаскивая увязающие ноги, Картофельный Боб преодолел и это препятствие… Его поле лежало впереди — поднявшись на цыпочки, он уже мог увидеть тугие клубки ботвы, колеблющийся под ветром картофельный горизонт.

Рогатые жуки правы, — подумал он, через силу ускоряя шаги. — На свете нет ничего лучше своего поля или своей травы…

Ему понравилась эта мысль: если шальной ветер взял и вынес тебя куда-то за привычные пределы — постарайся вернуться как можно скорее…

Кусты картофеля зашевелились при его приближении, и Картофельный Боб кожей почувствовал всё нарастающий и нарастающий шелест впереди. Что-то было не в порядке… Плети шелестели совсем не так, как привык слышать своё поле Картофельный Боб… был теперь в этом шелесте какой-то посторонний звук — утробный и плоский, почему-то напомнивший Картофельному Бобу те штабеля раскисшего картона, что он видел на дне пропасти…

Не в силах совладать с собой — он припустил им навстречу. Боль, уже задремавшая было в груди — встрепенулась, ожила. Картофельный Боб хрипнул горлом, почти сразу же сбившись с дыхания. Это не имело уже никакого значения — первый пограничный ряд картофельных кустов наклонился ему навстречу, словно шелестящее зелёное море выходило из берегов.

Он чуть не выронил и шляпу, и палку, которую всё ещё зачем-то сжимал в руке… и остановился… замер… среди кустов… среди шелеста и гула.

Кусты картофеля зашумели, когда он сделал так… оплели его ноги, гадливо сторонясь раскисших остатков носков, проникли в прорехи на коленях, в разошедшиеся брючные швы — коснулись голой затрепетавшей кожи… и Картофельный Боб тоже дрогнул, когда они сделали так… Гул в ушах усилился, и шелест постарался его перекричать, наполнив его голову изнутри — он весь сделался вместилищем этих двух звуков. Пустой раковиной, в которой они резонировали, множась и густея. Он будто сам стал сейчас своим полем — ощущал этот шелест так же явно, как шумный пульс крови по височным венам, как толчки воздуха, с трудом протискивающегося в грудь. Этот шелест — был понятен ему куда лучше, чем собственные мысли. Картофельный Боб почувствовал, как едкой горечью наполняется рот — в этом шелесте, разлитом над полем, была и обида, и потаённая, убаюканная до времени боль. Так собака мусолит языком пропоротую стеклянным осколком лапу — одновременно успокаивая боль и будоража её.

Картофельный Боб расширил глаза от ужаса.

С его полем было что-то неладно. Поле болело и плакало — не от тоски по нему, как он решил сначала, и не от внутренней хвори, а открытой сочащейся раной.

Конечно, Картофельный Боб сразу подумал о дядюшке Соропе, о его механической косилке. Об острых, скоблящих друг по другу ножах. Обычно дядюшка Сороп далеко стороной объезжал поле Картофельного Боба, и тому приходилось видеть косилку лишь издали, но она всё равно внушала ему ужас. Страшно было подумать, каких бед натворила бы она, пройдя по его полю, по нежным веерам ботвы.

Картофельный Боб панически сучил ногами, когда пробирался вдоль первого ряда кустов. Он отыскивая тропинку, которую уплотнил специально, чтоб спокойно ходить через влажную рыхлую землю, когда к середине лета начнутся дожди…

Он уже видел — косилка дядюшки Соропа была ни при чём… Пробираясь по обочине грунтовой дороги, Картофельный Боб натыкался и натыкался на следы того человека, что так же, как и он, вышел из леса. Этот человек ходил по его полю… мягкая земля была густо осквернена следами, но ещё не успела брезгливо подобраться в комья — дождь ей не позволил. Судя по следам, человек этот был невысок, но довольно тяжёл при этом… Грузен, как сказала бы тетушка Хамма. Вмятины от его следов собрали в себе дождевую воду. Он, этот человек, пожалуй, весил столько же, как покойный дядюшка Туки, но был гораздо ниже того ростом… Какой-то толстячок с коротким рыскающим шагом — шаткая, бесцельно блуждающая, выходила у него походка.

Плохой человек, — тотчас решил Картофельный Боб… и уже через несколько шагов — окончательно в этом уверился.

Да, это был Злой Человек. Причиняющий окружающим боль легко и походя, совершенно не слышащий чужих воплей… или не обращающий на них внимания.

Картофельный Боб добрался до того места, где пришельцу надоело вязнуть в земле, и он — забрался с ногами на ряд ломких картофельных кустов и пошёл дальше прямо по ним… В глазах у Картофельного Боба аж потемнело от увиденного… Чёрная ночь набухала под серым небом — даже солнце испугалось ярости Картофельного Боба и потихоньку отхиляло за горизонт.

Это была именно ярость — не привычный испуг, не знакомое желание укрыть и уберечь…

Совершенно новое чувство!

Вокруг то там, то сям валялись разорванные плети и целые охапки выдранной с корнем ботвы — словно Злой Человек постарался причинить полю Картофельного Боба как можно больше страданий.

Может, это были воры? Картофельный Боб слышал иногда, что на поля соседей кто-то совершал набеги… Но нет — пропитанная дождём земля была контрастно черна, и голыми беззащитными бока желтели повсюду на этой земле брошенные клубни… вынутые из земли почём зря.

Картофельный Боб упал перед ними на колени. Он ведь так и знал, что подобное может случится… Даже видел это в странном своём видении. Как же он мог — ради глупого любопытства оставит поле без присмотра?!

Горе — захлестнуло его с головой. Уже ничего нельзя было сделать… Ниточки корешков были оборваны и сами клубни уже почти уснули, лишённые земляных соков — даже не стонали больше… лишь еле слышно попискивали, когда Картофельный Боб согревал их, укрывая ладонями от рассыпающего мелкую сырость ветра. Нечего было и думать спасти их, вернув обратно в землю. Язвочки на месте оборванных корешков успели подсохнуть.

Картофельный Боб давился слезами — сердце его было теперь сплошным скользким сгустком боли… Перевернутой чернильницей, из которой растекалась по нутру чёрная душная злость.

Он принялся было собирать рассыпанный картофель, укладывая его кучкой, пытаясь облегчить клубням хотя бы последние минуты страдания — а собственное чёрное сердце всё душило и душило его… Воздух вокруг кипел — был сыр и обжигающе горяч…

На поле навалилась, а потом и закончилась ночь…, но не было конца этому скорбному труду… Картофелины — всё находились и находились вокруг. Их было великое множество — молчаливые трупы, выглядывающие повсюду из земли… как после большой войны. У Картофельного Боба оттягивало ладони, когда он сносил их в общую груду по несколько за раз. Но многие, безвестные, до сих пор оставались под землёй — кусты, разумеется, никто не выкапывал, как положено… Злой Человек просто дёргал кверху макушку ботвы и встряхивал ею…

Говорят, что раньше, до обычных людей, сюда пришедших — в этих местах жили одни Злые Люди. Увидев на своей земле чужака, они хватали его за волосы и полосовали поперёк лба острым ножом — вот точно так же сдирая скальпы с голов. Картофельный Боб слышал о старых временах на проповедях, куда тётушка Хамма иногда водила его за руку, но сам никогда не смог бы поверить в такое…

А теперь те злые времена вдруг вернулись — Картофельный Боб тонул коленями в своём изувеченном поле…

Ладони его скорбно черпали прах — он запускал их в землю до самых пястных костей, бережно подводил под ещё погребённые картофельные тела, вынимал их на поверхность. На этой части поля рос недавно высаженный молодняк, ещё слишком сочный и неокрепший, чтобы считаться взрослым и быть готовым улечься в корзину… ещё с прозеленью на боках. Абсолютно неоправданная ранняя смерть.

Одна юная картофелинка была ещё жива — отозвалась на его прикосновение протестующим писком.

Картофельный Боб замер, боясь шевельнуться… Потом, совсем перестав дышать, бережно прощупал земляную мякоть вокруг картофелинки — не сохранился ли где целый корень…, но так и не нашёл ни одного… Картофелинка часто-часто дышала под тоненькой пористой кожурой. И тут уже ничего нельзя было сделать — она с каждым вздохом всё сильнее скукоживалась и тяжелела в его ладонях.

Такая молодая… — надрываясь, подумал Картофельный Боб.

Он вынул затихшую картофелинку из земли и отнёс к остальным.

Осторожно положил её у края этой братской могилы, поднимающейся уже выше его колен… В глазах по-прежнему было багрово… Кровяные полотнища надувались и опадали… Он даже не вспомнил о прекрасной и драгоценной шляпе, которую лес подарил для дядюшки Чипса — она так и осталась лежать на меже…

Зато Картофельный Боб отыскал и поднял ту осиновую палку, которая недавно поставила ему подножку и уронила его…

Палка была не бог весть каким грозным оружием. В расщепленный комель набилась влажная земля, а противоположный конец слишком сильно пружинил в руках. Картофельный Боб отломал гибкую вершинку и одним движением провернул её в кулаке, начисто сдирая кору.

Медленно, едва поднимая ноги, он пошёл через поле — к своему домику на противоположном его краю… больше не опираясь на палку, словно на трость, а судорожно сжимая её за обломленный торец…

Другой конец, увесистый от налипшей земли — раскачивался у самой тропы, изредка чиркая по ней…

Домик выплыл из чёрного-и-кровяного марева в его глазах — как наваждение.

Картофельный Боб даже не удивился, когда почувствовал, что Злой Человек всё ещё находится там, внутри. Дверь была неправильно-широко распахнута, и красивые сухие листья, которые Картофельный Боб по одному приносил на крыльцо, куда-то исчезли.

Через несколько десятков шагов присутствие внутри кого-то чужого — уже ощущалось кожей… и ещё от домика пронзительно пахло дымом, нещадно палимым деревом, сором и тряпками, которые зачем-то сжигали в печи. Изнанку трубы мазали красноватые отблески затухающего огня. Утренние сумерки делали всё вокруг каким-то мягким и расплывчатым, как буквы на отсыревшей газете… понемногу они растворили в себе и дом, и трубу, и Картофельного Боба, что подходил ближе и ближе. Этот час между истёкшей ночью и рассветом Картофельный Боб так любил когда-то… сидел на крыльце и мечтал, перебирая красивые листья. Теперь же, в предрассветных сумерках — дом выглядел хмурым, насупленным… словно и он тяготился чужаком внутри себя.

Картофельный Боб тронул босой ногой деревянную колоду, что лежала вместо нижней ступеньки, и немного постоял — пережидая боль, вдруг опять ставшую такой острой… надрываясь от тяжелой хрипоты в груди. Та всё никак не отпускала — трещала и хрустела, превращая его грудь в мусорную корзину, набитую пересушенной травой для сжигания. Тяжёлая рука боли то и дело трамбовала эту траву в корзине — сминая и уплотняя, притирая вплотную к хрупким ненадёжным рёбрам.

Картофельный Боб за несколько попыток сморгнул кровящую в глазах черноту и поднялся выше на один шаг, задевая палкой за ступеньки. Под ногами чавкнуло, доски крыльца были мокры — наверное, Злой Человек недавно пытался отмыть затоптанное Картофельным Бобом крыльцо, но от неумения только пуще развёл грязь. Картофельный Боб поскользнулся на ней, и сверзился со ступенек, наделав шуму.

Что-то стояло рядом, прислонённое к наружной стене… и, когда Картофельный Боб едва не рухнул прямо на него, оно вдруг протяжно и высоко зазвенело…

И тотчас Картофельный Боб услышал, как Злой Человек зашевелился внутри…

Там заскрипело деревянное — кресло подвинули, шаркнув ножкой о выступающую половицу. Картофельный Боб яростно сузил глаза — Злой Человек находился где-то около печи… там, где неровный щелястый пол. Потом коротко взвизгнула и сама половица, когда Злой Человек наступил на неё. Для Картофельного Боба этот скрип был столь же хорошо читаем, как комбинация прижатых струн понятна опытному гитаристу. Даже сквозь коптящую и клубящуюся черноту в глазах, даже сквозь дощатую дверь, распахнутую неправильно-широко, но всё же не настежь — Картофельный Боб не глазами, а взвывающим сердцем увидел, как Злой Человек вскакивает из кресла и отходит от печи, привлечённый этим звоном снаружи… как быстро идёт в обход стола, ориентируясь в неярком свете печного пламени, разлитого внутри дома и так же густо обволокшего стены, как яичный желток обволакивает скорлупу изнутри.

Пока Злой Человек, натыкаясь на пусть и редкую, но незнакомо расставленную мебель, пробирался к двери — половицы под ним играли гаммы, мелодии скрипа и хруста, знакомые Картофельному Бобу до мелочей. И этот Чужой здесь Человек исполнял их вовсе не так бездарно, как показалось Картофельному Бобу поначалу — хоть то и дело сбивался с шага, но наступал, в общем‑то, правильно… Картофельный Боб и сам ходил по дому от печи до двери похожим маршрутом — ему самому нравилось скрипеть этой половицей… Что-то странно знакомое было в его походке, и это что-то — совсем не вязалось с ужасом, только что произошедшим на поле…

Картофельный Боб шевельнулся на крыльце, довольно бестолково переступил босыми ногами по мокрым ступеням… и опять задел в предрассветной этой темноте за инструмент, что Злой Человек оставил снаружи. Те звонкие витые сухожилия, что уже разбудили Злого Человека — опять ожили, опять предупреждающе заголосили… будто сказали Картофельному Бобу:

— … Па-да-та-там…

Этот звук, этот струнный вопль — тоже показался Картофельному Бобу очень-очень знакомым… он словно бы слышал однажды, как кто-то издавал его в лесу, среди притихших осин… прибавляя этими шершавыми медными звуками что-то новое и хорошее к миру, уже полностью придуманному для него однажды.

Но чёрное марево, что надувалось перед глазами Картофельного Боба — толком не давало ему времени остановиться и подумать… Когда мелодия дощатого скрипа дозвучала до своей заключительной ноты… и поперёк струны ударило визгливое крещендо двух косо приколоченных половиц у самого порога — Картофельный Боб уже отвёл руку с осиновой палкой назад, далеко-далёко за плечо…

И, уже как следует размахнувшись, уже обрушивая палку сверху вниз — на то место, где вот-вот должна была возникнуть из желтоватого печного полумрака голова Злого Человека — Картофельный Боб понял вдруг, о чём так и не успел подумать: шаги человека-в-доме были совсем не то, что шаги человека-на поле… Тот был маленький и грузный, и на поле он увязал в землю по самые щиколотки, а потому и доски пола под ним должны были бы скрипеть совсем по другому — более протяжно, более одышливо… Его шаг слишком короток, и он должен был бы наступать на каждую из половиц, даже на хорошо прибитые, молчащие — а оттого в мелодии его приближения должны были возникнуть паузы, мгновения неурочной немоты… и тогда мелодии не получилось бы вовсе… А шаги человека-в-доме были широки и стремительны — он не тянулся до следующей дощатой клавиши, а просто шёл по ним, прижимая весом и освобождая… небрежно и неумело, но — правильно…

Шаги человека-на-поле и шаги-человека-в-доме — это одно и другое…

Слишком долго эта мысль рождалась в голове Картофельного Боба. Он знал, конечно, что от природы был тугодумом — и это всякий раз немного огорчало его. Но никогда ещё Картофельный Боб с таким отчаянием не жалел о неторопливости своих мыслей. Никогда ещё она, эта неторопливость — не доводила его до беды.

Ведь перед ним сейчас появится совсем не тот человек. Не тот, что топтался по его полю, калеча картофель. Вовсе не Злой Человек, который заслуживал бы удара осиновой палкой по темени. Он всего лишь проник в дом Картофельного Боба… что, конечно, само по себе тоже ужасно, но зато он не сделал ничего плохого его картофелю, и не должен был страдать из-за злодеяний, совершенных другими. Он всего лишь вошёл в чужой дом… как Картофельный Боб сам входил в Бус и занимал в нём чужое кресло…

Быть может, — подумал Картофельный Боб с запоздалым раскаянием, — этот человек, что был внутри его дома — такой же усталый путник, заплутавший по дороге… Быть может, он тоже возвращается из своего «далека-далёко»… Быть может, он тоже видел край мира и тоже ужаснулся ему… Они бы поговорили, и Картофельный Боб — быть может, поплакал бы на его плече по дядюшке Туки…

Картофельный Боб жалел всех людей на свете, и конечно — уже жалел и этого человека, так некстати подвернувшегося под руку. Он искренне желал, чтобы тот замешкался на пороге… и тогда, может быть, всё обойдется… Но дверь нетерпеливо запела на петлях, распахиваясь шире прежнего — жёлтый и красный сполохи печного света лизнули доски крыльца и босые ступни Картофельного Боба, на которых стыдливо поджались пальцы… свет обогнул их и пошёл дальше — в полутёмный двор, а сама дверь из скошенной полосы превратилась в распахнутый-правильный прямоугольник, на фоне которого отпечатался неяркий силуэт… разумеется, совсем не тот, что мог топтать картофель — силуэт долговязого, худощавого человека…

Бесформенный балахон, наспех накинутый на плечи — колыхнулся на ходу… смазал его очертания, когда тот, наклонив голову навстречу удару, перешагнул через низенький порожек…

Картофельный Боб умолял свои руки остановиться, но они были слишком заряжены действием… разящи и неотвратимы… Картофельный Боб ничего не мог поделать… Слишком поздно было уже для всего…

А долговязый человек, вышагнув за порог — успел увидеть замах Картофельного Боба… успел в ужасе округлить глаза… и это было единственное, что он успел сделать.

Палка с неожиданно будничным звуком стукнула его по левой всклокоченной бакенбарде и отбросила голову набок. Долговязый покачнулся на крыльце, нелепо меся воздух руками. Картофельный Боб запричитал — от непоправимости своего поступка и от резкой боли, саданувшей его по ладоням и моментально отдавшейся в груди… Пальцы вдруг свело резкой судорогой… и тонкий конец палки выскользнул из них — палка, словно отпущенная им на свободу, взмыла кверху и канула в растворяющую всё и вся темноту… потерянно аллея в полёте одним концом и красиво вращаясь…

И поле, огромное картофельное поле, совсем неразличимое в этой чёрно-красной темноте, но незримо придвинувшееся вплотную, и расширившееся разом до краёв мира, до самых дальних его пределов, поле заменившее собой весь мир в глазах Картофельного Боба — оно разом ахнуло, когда Картофельный Боб сделал так…

Ахнули и отшатнулись ближние кусты картофеля, волна сплошного шелеста родилась среди них и пошла… пошла… за далёкий светлеющий горизонт… И вот уже даже самые дальние кусты, растущие у межи, у пустыря, тоже начинали угрюмо и потерянно шелестеть, передавая эту волну дальше — высокой вредной траве, всё прошляпившей и ничего не понимающей, но готовно её подхватившей, да так, что тяжёлые чёрные пуговицы жуков взмыли и повисли поверх её сухих верхушек, озабоченно рокоча надкрыльями…, а волна пошла дальше — во всполошившийся осинник, в густую моховую шерсть, в мягкое подбрюшье леса… волна добралась до самых высоких его ветвей, концы которых обрывались в совсем уж невозможнейшую пустоту… и те, раскачав, бросили её ещё дальше — прямо в мокрые ладони ветра…

Как Картофельный Боб сегодня поднимал с земли умерщвлённые клубни — так и ветер, не дыша, принял ладонями этот горестный беззвучный крик и унёс его с собой… в гулкие раковины гор, которые и не увидеть отсюда…

Весь мир сделался вдруг единым целым — и близкое, и далёкое, и большое, и малое, и страшно важное, и то, что не стоило раньше мимолётного его внимания — всё это сплотилось вдруг, сблизилось и окаменело… на целую минуту, пока мир молчал и думал над произошедшим…, а потом части мира снова пришли в движение, снова поползли друг от друга прочь, и мир опять распался на фрагменты, понятные далеко не каждому, но каждый из этих фрагментов был или велик… или важен…

И тогда страшно и протяжно закричала чёрная птица за лесом. И ударила крылом, распарывая тишину…

И Картофельный Боб закричал вместе с ней… и громче неё… и кричал дольше, чем кричала она…