Бобы на обочине

Глава 13. Картофельный Боб

Гул мотора и тряска под полом, которые так напугали Картофельного Боба поначалу — не то, чтобы исчезли или стали потише… скорее он к ним притерпелся.

Мочевой пузырь его по-прежнему болезненно содрогался — от непривычной позы и непривычно-долгой неподвижности. Обивка сидения оказалась мягкой только на ощупь и только первые несколько минут… если же сидеть на ней по‑настоящему долго и неподвижно, как приказали ему дядюшка Чипс и тучный дядюшка Туки — она натружала задницу ничуть не хуже, чем груда дровяных щепок. Картофельный Боб вертелся в кресле и так, и сяк…, но всё не мог найти удобного положения. Теперь, если б вдруг вместо кресла под его задом оказалась деревянная колода, что лежала у его Дома вместо самой последней ступеньки — Картофельный Боб только вздохнул бы с облегчением.

Постепенно набравшись смелости, он смог хоть как-то приноровиться — забрался в кресло с ногами, съёжился там на равном удалении от обоих подлокотников, и замер, обняв колени и положив на них щеку. Но даже так ему было неловко — шею щекотал надоедливый прохладный ветерок, заставляющий воротник пиждака трепетать. Он поискал щель, откуда тот дует, и скоро нашёл ее — небольшая круглая решеточка прямо над головой. Ветерок был, не сказать, чтобы сильный, но совсем неживой, без запаха и влаги… его проталкивал по извилистым воздушным жилам какой-то мотор, и от того казалось — кто-то насмешливый и надменный водит по шее Картофельного Боба холодным пальцем.

Картофельный Боб не нашёл в пиждаке носового платка и не придумал, чем ещё можно законопатить эту щель, а потому молча терпел, время от времени проверяя шляпу, как велел ему дядюшка Чипс — не сдуло ли…

Потом панорама, бегущая за окном, немного отвлекла его — он вывернул шею, и уткнулся лбом в прыгающее стекло.

Он видел мелькающие, будто относимые ветром назад деревья… травяные языки, высунутые навстречу бусу… надутые щеки холмов — было похоже, что лес дразнит его, корча из-за обочины замысловатые рожицы.

Картофельный Боб сразу же вспомнил, как к его полю прибегали низкорослые и тонкоголосые людишки, которые называются «дети». Они иногда прибегали подразнить Картофельного Боба и, держась от того на расстоянии — так же корчили свои рожицы. Они явно были чьими-то племянниками, но Картофельный Боб не знал — чьими… Когда такое случилось впервые — он замер и какое-то время смотрел на чьих-то племянников с любопытством… потом вернулся к работе — в земле поселился вредный червяк и уже успел подточить несколько кустов, прежде чем Картофельный Боб смог выследить и нащупать его в земле. Чьи-то племянники покривлялись ещё немного, потом им стало скучно — Картофельный Боб почувствовал это, когда их тонкие голоса стали совсем сухие и рыхлые. Но смотреть на детей было интересно, и Картофельный Боб не хотел, чтобы они уходили. Время от времени он отрывался от своего занятия и махал им рукой, сплошь вымазанной в земле — до самого локтя.

Но дети всё равно ушли. Они потеряли интерес к Картофельному Бобу и переключились друг на друга. Понемногу их гвалт и возня отодвигались всё дальше и дальше, и скоро Картофельный Боб перестал видеть их с корточек. Он всё шарил и шарил руками в земле, но вредный червяк был то ли слишком скользок, то ли слишком хитер и осторожен — Картофельному Бобу никак не удалось ухватить его. Он упускал червяка снова и снова, а голоса детей становились всё менее и менее различимы. Один раз Картофельный Боб даже решил забыть про вредного червяка на время и поднялся с корточек, чтобы ещё раз помахать детям, пригласить их прийти к нему снова…, но не увидел их уже и с высоты полного роста.

Дети ушли — только трепетный летний воздух подрагивал в той стороне…

Картофельный Боб вздохнул и проверил шляпу на голове.

Он опять уставился в окно… Осинник и травяные колтуны за окном закончились — теперь мимо буса проносились плотные рощицы, там и сям понатыканные среди полей — словно метлы, перевернутые и вкопанные вверх прутьями. Ветер на этом участке крепчал — деревья суматошно мотыляли ветками.

Один раз Картофельный Боб увидел, как из-за такой рощицы выпорхнула целая стая разнопёстрых мелких птах и сыпанула вверх так, словно кто-то подбросил их в небо — целой горстью. Картофельный Боб захлопал глазами на этакое диво, но птах тоже отнесло назад… он выломил шею и едва не выдавил стекло лбом, пытаясь их разглядеть вдали — стайка птах на миг задержалась на лету, перекручиваясь, словно комариный столб, потом пёстрые брызги перьев начали опадать куда-то за пределы зрения и, вскоре, осыпались туда все…

Тем временем бус пересек это скопище разбросанных средь пустырей рощ, и как-то разом — вылетел в стремительно и широко распахнувшуюся степь. Картофельный Боб обомлел и притих в своём кресле, позабыв даже об обязательных проверках шляпы. Он ни разу ещё не видел столько открытого пространства. Земля полого изгибалась перед ним — вся она, за исключением редких бородавчатых кочек, была ровной, как стол, но у самого дальнего предела проявился вдруг странный изгиб, по которому, как по поверхности листа, скатывались за край видимого мира и тени, и солнечный свет…

Эта картина была… прекрасна… удивительна…

Светлый простор, дымящийся синей пеленой у края — словно был окоёмом огромного блюда со всякими диковинными лакомствами на нём, наполненном специально для Картофельного Боба.

Бус плавно, как большое сонное животное, покачнулся, поймав колесами дорожную выбоину и Картофельный Боб чувствительно стукнулся лбом о стекло. Он ойкнул и отстранился, вспомнив о шляпе на голове. Бус опять накренился набок, вкатываясь в очередной поворот, потом шоссе резко пошло вверх. Картофельный Боб увидел, как изменились обочины — тучную зелень сменила падучая жёлтая трава, разлапистая и цепкая… и снова прилип к окну. Начали попадаться большие круглые камни — не как те глиняные комья, что Картофельный Боб иногда видел, когда какая-нибудь машина копала яму, а очень крепкие на вид. Они лежали всюду по обочинам шоссе, выпирая из прочего дроблёного грунта — совсем как картофелины из рыхлой земли.

Этот Бус совсем не считался с тем, что Картофельный Боб мечтал посмотреть на «далеко-далеко» — слишком быстро летел через этот новый мир. От скорости всё пестрело перед глазами, и Картофельный Боб почти не различал деталей. Он видел лишь, что насыпь шоссе приподнялась над степью — вихрастая трава оставалась теперь далеко внизу, скорость размазывала её в сплошные потёки буро-жёлтого… зато большие камни — приблизились и обступили шоссе с боков.

Картофельному Бобу начало казаться вдруг, что Бусу стало тесно на этой дороге — он замедлил ход и будто бы подобрался весь, не столько уже мчась, сколько втискиваясь в пространство. Под полом дребезжало всё сильнее и сильнее. Рокот мотора сначала нехотя проник в салон, потом окреп в нём, стал грубее и раздражительней и, наконец, сорвал голос — весь наполнился звоном напряжённо-соприкасающихся железяк.

Картофельному Бобу вдруг сделалось жутко — он охнул, схватился сначала за шляпу, потом за подлокотники кресла, и беспокойно заёрзал в нём…

Что-то страшное грядёт, — подумалось ему вдруг.

Не успел он так подумать, как шоссе сразу же задралось ещё круче — теперь Бус полз в самое небо, петляя и пуская клубы синей гари из-под себя. Картофельному Бобу временами казалось, что Бус опрокидывается… что ещё немного, и железный Бог потеряет равновесие и рухнет на спину, перевернувшись — дёргая всеми этими бренчащими деталями, беспомощно вращая колёсами, словно какой-нибудь неловко приземлившийся на грядку броненосный жук.

А потом — земля пропала… совсем. Шоссе парило над пустотой, подвешенное на скрещённых тросах… подпёртое снизу изогнутым пространственным каркасом из железных ферм… надежно раскреплённое между пилонами и контрфорсами на противоположных берегах Большого Континентального Каньона …, но Картофельный Боб, разумеется, и знать не знал всех этих успокаивающих инженерных названий. Для него было ясно одно — как он и подозревал, шоссе оказалось проклятой землёй, и остальная добрая земля больше не хотела иметь с ним никакого дела. Картофельный Боб так и знал — нельзя, нельзя доверять земле, на которой ничего не растёт…

Он вжался в кресло… в голове шло кругом, его тошнило и внизу живота то и дело болезненно ёкало. В довершении ко всему — кожаная под ним обивка вдруг резко запахла мочой… Картофельный Боб неожиданно заскользил по ней брючным задом и поехал вниз, вывалившись прочь из кресла…

Он больно стукнулся коленом о рифлёный пол, когда падал… и он намочил ладони в дурной луже, попытавшись подняться.

Под полом рыкнули шестерни, вгоняя его в окончательный ступор — Картофельный Боб сжался на полу и затрясся, обнимая колени.

Если б мы могли заглянуть сейчас в его спутанные мысли, то ужаснулись бы — насколько Картофельный Боб был перепуган. Бус полз над пустотой, по какой-то ажурной конструкции, напомнившей Картофельному Бобу сухую прошлогоднюю паутину. Он был как муха… мёртвая муха, что так и болтается в паутине, которую давным-давно покинул её жестокий восьминогий создатель. Высосанный труп — вот в кого обратился Бус в этом непонятном и пугающем «далеко-далеке». Лишенный жизни и веса, он болтался над пустотой, раскачиваясь на нитях — слишком ветхих, чтобы быть прочными.

В любой момент случайный порыв ветра мог разорвать то, что осталось от цепкой некогда паутины… или же просто толкнуть Бус и Картофельного Боба в бок и скатить их обоих в пустоту меж нитей.

Он что есть силы обхватил обеими руками шляпу — так утопающий хватается за соломинку в панической надежде, что та спасёт его и удержит. Но шляпа была ни при чём — Картофельный Боб хорошо это понимал. Дядюшка Чипс дал ему шляпу, чтобы она защитила Картофельного Боба от солнца, дал ему чистый пиждак, чтобы он защищал Картофельного Боба от страшных птиц, но не дал ничего, что защитило бы его от падения в пустоту. Должно быть, добрый дядюшка Чипс просто не предвидел такого исхода. Дядюшка Чипс очень умный, но не может же он знать всё на свете…

Картофельный Боб корчился на рифлёном металлическом полу, под которым неумолчно звенело и скрежетало. Этот звон и этот скрежет — пребольно отдавались в зубах и суставах. Картофельный Боб почувствовал, что ещё немного — и он сам развалится на части. Рассыплется, как дряхлая посуда, которую неосторожно обдали кипятком. Дорожный Бог домчит до своего «далеко-далека», но донесёт в своём чреве только обломки Картофельного Боба. А потом тучный человек по имени дядюшка Туки — сметёт их пыльным веником, который Картофельный Боб видел у него под креслом… сметёт прямо с подножки — столкнет ногами вниз на обочину, как сам Картофельной Боб иной раз выталкивает ногами наметённые в дом листья за порог.

А уж потом, — с ужасом понял он. — Злопамятное солнце опалит его беззащитные обломки… сожжёт и обуглит… и страшные чёрные птицы растащат их по гнездам.

Его мир был полон чудовищ — невиданных, а потому ужасных…

Он так мелок и слаб среди сонма их.

Не нужно было никуда уходить от своего поля.

Картофельный Боб заскулил, зашептал вслух слова раскаяния…

Скрежет коробки передач и вой перегретого на подъеме сцепления — вплетались в шёпот и вполне успешно маскировали его, пока Картофельный Боб не начал подвывать в голос. Напряжённые железяки под полом злорадно стучали в ответ — одна о другую. Маленькие камни, подброшенные колёсами, ударяли в пол снизу — прямо по ушной мембране Картофельного Боба. Его несчастная голова наполнилась звоном. Он закричал. Крик его утонул в дребезге мотора и пропал… Крики и мольбы — не значили здесь ничего. Да и сам Картофельный Боб ничего не значил здесь — скользкий комок плоти на зубьях шестерён. Было так страшно оставаться на этом полу. Но не оставалось сил и забраться назад — в промоченное им кресло. Так что Картофельный Боб просто пополз куда-то по этому полу, гремя коленями о железо. Он скатился с металлического подиума, на котором стояло кресло и, проелозив лицом о пару ступенек — вывалился в полутёмный ход-коридор, освещённый только зеленоватыми огоньками.

Здесь не было голого металла на полу — коридор был устелен толстой шумопоглощающей резиной, мягкой на ощупь и покрытой одинаковыми круглыми пупырышками… и оказавшись на ней, Картофельный Боб сумел, наконец, сдержать вопль. Он совершенно не понимал, что делать дальше. Падение в бездну не отменялось, пол всё ещё кренился и качался под ним, при резких кренах его всё ещё бросало из стороны в сторону… Тогда он пополз, чтобы увидеть дядюшку Туки. Дядюшка Туки очень строгий — он, скорее всего, накричит на Картофельного Боба…, но ведь он обещал дядюшке Чипсу позаботиться о нём. Обещал, что привезёт его обратно. Ему и нужно обратно. Дядюшка Туки должен отвезти его обратно, к своему полю, ведь он обещал это дядюшке Чипсу. Картофельному Бобу нужно назад. Прямо сейчас.

Он дополз до какой-то двери и робко поскребся в неё. Ему не ответили. Чуть поодаль он увидел ещё одну дверь и, подползя и к ней — постучал. Потом переметнулся к двери напротив и несколько раз сильно толкнул её ладонями. Этих дверей было слишком много вокруг. Они испещряли весь коридор, и он не помнил, за какой из них должен сидеть тучный дядюшка Туки. И ни одна из них не открывалась, как положено нормальной двери.

Он полз дальше и дальше по коридору, пробуя каждую встреченную дверь. Потом до него дошло, что он всё делает неправильно, ему нужно совсем в другую сторону — он ползёт по туловищу Буса прямиком к его хвосту, а ему нужно — к голове. Ведь дядюшка Туки сидит в самой голове, прямо за прозрачными стёклами-глазами.

Картофельному Бобу сделалось обжигающе стыдно из-за своей глупости.

Он заскулил и заворочался в узком коридоре, разворачиваясь. Это оказалось совсем непросто сделать лежа. Коридор был слишком узок даже для маленького и жалкого человечка, каким чувствовал себя Картофельный Боб…, а уж тем более — для слабоумного верзилы, которым он был на самом деле. Картофельный Боб застрял поперёк коридора и что было сил рванулся, раздирая брюки, отчего одна из дверей ворохнулась в пазах и громко брякнула несколько раз подряд.

Он уже сумел освободить колени и развернуться, когда дверь дрогнула ещё раз — уже совершенно самостоятельно. Картофельный Боб обернулся на неё недоуменно — двери обычно не двигаются сами по себе, если только не ветер…, а ветра в тёмном гудящем коридоре не было… Дверь тем временем вдруг скользнула вбок, спрятавшись в стене. За дверью оказались такие же окно и кресло, как и там, где сам Картофельный Боб сидел недавно… только кресло было куда пышней и объёмнее, а стекло было затемнено и полуприкрыто мягкой складчатой шторой, и нигде не было видно голого железа, как в том месте, где сидел Картофельный Боб — однотонным пушистым ковром в этой норе обросли и пол, и стены, и подголовники кресла, и даже зализанный по углам потолок, что нависал над человеком, стоящим на пороге.

Они оба нависали над Картофельным Бобом — и пушистый потолок, и человек, который держался рукой за дверь.

Отсюда, с пола, Картофельный Боб не видел лица человека — его загораживали большой живот, наполовину перевалившийся за брючный ремень, полная белая шея человека, и мягкий комок, болтающийся под его подбородком. Этот комок раскачивался в такт наклонам Буса, и Картофельный Боб даже приоткрыл рот, следя взглядом за его перемещениями. Бус мотало достаточно резко и мягкий комок под подбородком человека не всегда поспевал за креном — лениво переползал от одной стороны шеи до другой, то надуваясь, то опадая.

— Что происходит? — закричал на него человек, стоящий на пороге.

Человек был тучен и округл боками, а голос его — оказался сухим, словно травяная прядь, палимая солнцем.

Если бы не этот голос, Картофельный Боб решил бы, что это дядюшка Туки, оставивший где-то свою фуражку. Ведь если смотреть с пола, прижимаясь щекой к ковру, пахнущему шагами других людей, под которым трясётся и подпрыгивает шаткое железо — любой человек с большим животом и округлыми боками будет похож на дядюшку Туки. По крайней мере, Картофельный Боб, испуганный и ошеломлённый — точно перепутал бы этих двоих. Однако, голос незнакомого дядюшки не позволил ему обмануться — это был не дядюшка Туки, а совсем другой, непохожий на него человек.

Уже потом Картофельный Боб заметил и другие различия — и бледную кожу незнакомого человека, и его обширную плешь… розовую на белом… чуть прикрытую редкими и слабыми волосами. Этот незнакомый человек — должно быть гулял без шляпы под солнцем, и его голове изрядно досталось.

Картофельный Боб перепугался было и за свою голову, и протянул к ней руки, пытаясь нащупать шляпу, но не успел — человек снова закричал:

— Что происходит, я вас спрашиваю?! — и требовательно ткнул пальцем прямо в Картофельного Боба.

Картофельный Боб, напуганный этим жестом, замер и сжался на полу, способный теперь лишь задыхаться и вздрагивать. Краем глаза он увидел, как шевельнулась ещё одна дверь… и снова не от ветра. Ещё какой-то человек — длинный и сутулый — недалеко выглянул из-за неё и снова спрятался, предпочитая держаться в своей норе.

— Я спрашиваю… — со страшным нажимом в голосе произнес человек, нависающий над ним. В его голосе теперь остался лишь сушайший шелест — мёртвые слова, сказанные мёртвым языком. — Спрашиваю… что происходит?.. Почему вы орёте под дверями, а? Что вам нужно? Отвечайте!

Картофельный Боб стиснулся ещё сильнее и сделал слабую попытку поползти прочь. Однако незнакомый человек не позволил ему сбежать — он вышагнул в коридор и снова навис над Картофельным Бобом. При ходьбе его живот натягивал обруч ремня — до лакового скрипа.

— Что случилось?

Этот вопрос задал кто-то, находящийся позади Картофельного Боба. Кто-то, подобравшийся незаметно. Картофельный Боб не услышал шума шагов и звука ещё одной открывающийся двери из-за грохота собственного сердца. Он панически дёрнулся и заёрзал, но обернуться не посмел — незнакомый тучный человек нависал над ним, всё более и более увеличиваясь в размерах с каждым одышливым движением своего огромного живота.

Он становился больше и больше… и скоро заполнил всё поле внимания Картофельного Боба — заслонил собой и бус, грозящий опрокинуться, и строгого дядюшку Туки, который велел ему сидеть на месте и никуда с него не сходить. Картофельный Боб ничком лежал на полу и слушал сухие раскаты его криков. Они падали на него отвесно — как горячий сыпучий дождь. От них, как и от обычного дождя, нисколько не спасала одежда… даже красивый пиждак, подаренный дядюшкой Чипсом, и тот не спасал — намок в подмышках и на спине, потемнел и начал пахнуть сточной канавой. Картофельному Бобу было очень жаль пиждака. Он ворочался на полу среди груды чужого тряпья, оказавшейся вдруг как бы отдельно от его тела — ворочался, пытаясь то ли спасти полы пиждака, оставив их сухими, то ли наоборот — завернуться в них, уйти с головой в складки материи, чтобы уберечься от сухого дождя из громких мёртвых слов, которые обрушивал на него незнакомый человек с животом.

Дождь из этих слов был столь громок, и бил в него столь отвесно и сильно, что Картофельный Боб не различал больше в этом гаме хлопки прочих открывающихся дверей.

А они, должно быть, хлопали вокруг, как весной трещат лопающиеся почки на деревьях. Коридор Буса походил теперь на овраг, оползший боком и обнаживший уйму кротовых нор — все двери теперь были отодвинуты в сторону, все плюшевые утробы кабинок были обнажены, отовсюду выглядывали бледные овалы лиц и смотрели прямиком на Картофельного Боба.

Их было слишком много для его рассудка.

Они были слишком шумны, слишком раздражены, слишком пристально смотрели на Картофельного Боба.

Их взгляды жгли ему лицо — ничуть не хуже, чем солнечная сковорода, что обжигает темя, подкараулив за пределами поля.

Картофельный Боб закрыл голову руками в ужасе, но от этих взглядов и этих криков — было не отгородиться.

Не заслониться локтями.

Они всё равно проникали сквозь прорехи пиждака и цеплялись за кожу. От шума и криков ничего не соображала голова, и так-то не слишком-то способная соображать… Картофельный Боб напрочь потерял ощущение места — уже не понимал, где находится… крики и одинаковые вопросы, ударяющие его со всех сторон, совершенно сбивали с толку.

Незнакомый человек с большим животом наклонился над Картофельным Бобом и брезгливо ухватил его пальцами за пиждак, накрепко защепив воротник. Потом сильно потянул, заставив швы жалобно затрещать, а Картофельного Боба заставив оторвать руки от лица. Тот заморгал, втягивая голову в ворот — в коридоре вдруг стало очень светло. Какие-то стеклянные посудины под потолком — сначала затеплились изнутри, а потом вдруг выбросили наружу яркий свет. Полумрак разметало мгновенно. Сделалось больно глазам… и такой же болью, внезапной и резкой — отдалось внутрь головы. Картофельный Боб заскулил и захныкал, испуганно крутя головой.

Люди, много людей… много рассерженных людей и яркий свет… Тесно и громко…

Незнакомый дядюшка с большим животом и розовой лысиной что-то кричал, не переставая — прямо внутрь Картофельного Боба, будто вопил в глубокую яму, желая выгнать оттуда эхо. Теперь его лицо сплошь шло красными пятнами.

Картофельный Боб не знал, что от него хотят, но понимал одно — он опять сделал что-то не так. Сделал что-то очень плохое. Он очень сильно разозлил чем-то этого незнакомого человека.

Ему стало совсем плохо от этой мысли.

Может быть, — подумал Картофельный Боб, — он сумеет извиниться перед этим дядюшкой… сумеет сделать так, чтобы тот прекратил на него орать. Он может дать ему картофеля… самую большую корзину. Может принести её прямо сейчас, если дядюшка Туки отпустит его на своё поле… Хотите?

Он, должно быть, сказал это вслух — потому что человек с большим животом и бледной шеей вдруг замолчал, даже задохнувшись от возмущения…

А Картофельный Боб обрадовался — решив, что его предложение пришлось по вкусу.

Много картофелин! — громко и обрадованно сказал он, жалобно улыбаясь сквозь панические слезы… — Много… Большую корзину… Хотите? Миль брезент, дядюшка…

Тот весь пошёл настолько пунцовыми пятнами по щекам, что Картофельному Бобу опять сделалось страшно.

Нет, — понял Картофельный Боб, — не так… он опять говорит неправильно…

Какое это все-таки сложное, трудноуловимое слово…

Картофельный Боб всегда забывает, как сказать его правильно…

А ведь он должен был бы его помнить, всегда помнить…

Ведь это слово заставляет всех улыбаться и хлопать его, Боба, по плечу… Люди всегда добреют к нему, когда он делает так…

Миль презент, — вспомнил Картофельный Боб и обрадовался так, что оторвал руки от головы и обхватил ими незнакомого дядюшку за колено. — Миль презент, дядюшка…

Он запнулся, сообразив, что не знает, как следует обратиться к этому незнакомому человеку с большим животом. Он попробовал ещё раз… и ещё… словно надеясь, что нужное имя просто застряло где-то внутри его головы и, в конце концов, отыщется само… сорвётся с языка.

Но незнакомый дядюшка, вместо того чтобы улыбаться и хлопать Картофельного Боба по плечу — вдруг страшно перекосил лицо, чем снова напугал Картофельного Боба до судорог, а потом вдруг выдернул ногу, которую Картофельный Боб по-прежнему обнимал за колено, и отпихнул ею Картофельного Боба… с силой наступив жёсткой туфлей на то место, где под драгоценной тканью пиждака громко колотилось его, Картофельного Боба, испуганное сердце…

Картофельный Боб услышал, как ёкнуло у него в груди… ощутил, как подошва туфли пружинит о его ребра, и они нехотя и со скрипом подаются — словно плетёный корзиновый бок, оберегающий нежные картофельные клубни внутри. Он почувствовал боль от пинка… почувствовал, как заныло и засвербело в том месте, где ткнула его туфля строгого дядюшки с большим животом — это было совершенно незнакомое ощущение. Картофельный Боб не мог вспомнить, чтобы раньше кто-то так больно прикасался к нему. Он обхватил руками это место на груди, что было теперь наполнено раздирающей болью, и повалился назад, не удержавшись на шатких своих коленях.

Однако вместо мягкой земли, как он подспудно надеялся — его встретил твёрдый прыгающий на ухабах пол… И, почти уже растянувшись на нём, Картофельный Боб вспомнил, где находится — он вовсе не на своем поле, в окружении родных кустов… он даже не рядом с бус-станцией, где когда-то исчезли племянники тётушки Митты — он на пути в место «далеко-далёко», куда ему совершенно не нужно. Он в утробе жестяного Бога дороги, который оказался не стремительным и мощным существом, как представлялось Картофельному Бобу вначале, а обыкновенной мерзкой машиной, вроде тех, что закатываются порой своим колесом на его поле…

Наверное, он тоже исчезнет тут без следа, как племянники тётушки Митты.

Его обманули, — подумал Картофельный Боб, и рухнул уже окончательно.

Он ударился головой об пол, на мгновение прочувствовав затылком все мельчайшие движения шестерен и тросов, что двигались под полом, под горячей жестяной кожей. Как их было много там — просто до ужаса много! И они уже замедляли свою звенящую круговерть, размыкали соприкасающиеся зубья.

Бус останавливался.

Наверное, — подумал Картофельный Боб, — он не одолел крутого подъёма — сбился с дыхания и совсем остановится сейчас… замрёт, обессиленно сопя ядовитым дымом. А потом… потом он не удержится на склоне и покатится вниз, всё так же бесцельно брякая железными внутренностями, всё так же скрипя и вращая шестернями — только уже в обратную сторону…

И поняв это, Картофельный Боб закричал…

От этого дикого крика — человеческие заросли вокруг него откачнулись разом, будто их раздуло шквалистым ветром. Затрепетали полы пиждаков и платьев, и обнажились серые корневища чулков и щиколоток.

Незнакомый пузатый человек, толкнувший Картофельного Боба туфлей — тоже отпрянул назад, стремительно уменьшаясь в размерах, будто проколотый шарик. Лицо его, улетающего, сделалось совсем пунцовым — из-за многочисленных пятен, наползающих одно на другое.

Из-за этого Картофельный Боб не различал уже черты его лица… да и черт всех прочих лиц.

Он осознал только — Бус стоял неподвижно. Мотор перестал рокотать под полом, дверь дядюшки Туки — распахнута настежь. И даже та, наружная дверь, выпуклая и стеклянная жаберная крышка — тоже была отодвинута в сторону, и толчёный камень обочины был виден вместо неё.

Не переставая вопить, Картофельный Боб ринулся туда, к настоящему свету и настоящему ветру, но вялые человеческие заросли на его пути опять пришли в движение… Картофельный Боб запутался в их мотающихся туда-сюда стеблях. Куда ни ткнись — всюду были их колени и локти… Всюду были их мягкие бока и упругие животы… Картофельный Боб не видел той тропы, что вела бы его между ними. Он всегда делал так на своём поле, но тут всё было иначе: на пути к настоящему ветру ему пришлось проламываться сквозь людей, давя их щиколотки — делать так, как он никогда раньше не делал.

А люди-заросли, мешавшие ему пройти — сердились на него и толкали его, когда он делал так…

Он увернулся от рослого человека с широкой строгой челюстью, что загораживал ему путь, пытаясь поймать Картофельного Боба растопыренными пятернями… Потом протиснулся вплотную к другому человеку, заработав от него ещё один болезненный толчок в грудь. Он решил тогда, что его опять сейчас больно ударят туфлей… и бросился вперёд совсем уж напролом, очертя голову и зажмурившись… и тогда со всего маха ударился в чьё-то крепкое туловище.

Его рвануло, едва не оторвав от земли, и… потащило куда-то…

Картофельный Боб открыл глаза и увидел как раз напротив своего носа чей-то здоровенный потёртый локоть.

На него по-прежнему кричали то справа, то слева, но теперь он не мог убежать от этих криков — чьи-то крепкие руки держали его, облапив за бока, и стиснув так, что ребра трещали. Он был способен лишь втягивать голову в плечи и слабо трепыхаться при этом. Когда они протискивались через коридор в том месте, где моталась на петлях растворенная водительская дверь, Картофельного Боба как следует приложило об её кромку и развернуло так, что он уже не тащился следом, волочимый в охапке, а подпрыгивал на одной ноге, с трудом поспевая. Тут он увидел, что тащивший его человек — это тучный дядюшка Туки, и обрадовался.

В боках, которые дядюшка Туки обжимал своими ручищами, болезненно всхлипывало… и ещё хрипело под ребрами… да ещё всё сильнее болело там, куда незнакомый человек ударил его туфлей.

Картофельному Бобу очень хотелось кашлять, как при жестокой простуде, но он пока сдерживался изо всех сил.

Лицо дядюшки Туки, вернее — тот край его щеки, что мог видеть Картофельный Боб — тоже был исступлённо-багровым, как и у всех прочих сердитых людей. Но Картофельный Боб, несмотря на испуг, снова испытал мимолётное тёплое чувство внутри — ведь дядюшка Туки не бросил его, среди орущих незнакомых людей и бренчащего железа, он пришёл ему на помощь, как и пообещал дядюшке Чипсу. Он спасает его — несёт наружу, туда, где светло и настоящий ветер.

Картофельному Бобу очень хотелось наружу.

Ещё больше ему хотелось назад — на своё поле…

Наверное, — подумал он, болтаясь в охапке, — дядюшка Туки сейчас поможет ему и в этом.

Решив так, он совсем перестал вырываться и повис на руках у дядюшки Туки, лишь изредка издавая похрипывающие вздохи-выдохи.

Дядюшка Туки протиснулся в проём, резко выволок его за собой и захлопнул дверь.

Он всё сделал так, как и хотел Картофельный Боб, но их никак не могли оставить в покое — дверь снова распахнули изнутри, и сразу несколько человек полезли следом, сталкиваясь плечами и застревая. Дядюшка Туки оглянулся через плечо на эту погоню и ускорил шаги. Картофельный Боб, которого дядюшка Туки сволок на обочину следом за собой — и так уже несколько раз сильно ударился о края ступенек неловко подвернувшейся стопой. Ведь Дядюшка Туки волок его слишком быстро, а Картофельный Боб никак не мог изловчиться и нащупать опору подошвами новых туфель. Они попадали на ступеньки, но всегда — на самый край, и всегда соскальзывали с края прежде, чем Картофельный Боб успевал на ней как следует утвердиться.

Итак, тучный дядюшка Туки — спрыгнул вниз с последней ступеньки и, полуобернувшись и страшно перекосив рот, сдёрнул следом за собой и Картофельного Боба.

Тот упал — ногами в толчёные каменные крошки — и они сдобно захрустели под туфлями.

Несколько мгновений он ничего не видел, кроме этого камня, и ничего не чувствовал, кроме его растёртого запаха и хруста.

Ноги его разом расслабились и обмякли, едва только ощутили под собой что-то, что не было пустотой, прыгающей под жестяным помостом. Но земля в «далеке-далеко» тоже была странной — сплошной сыпучий камень, в котором тонули ноги. Камень, пытающийся пробраться внутрь его туфель. Это непривычное и непредставимое ощущение — мягкости твёрдого — казалось, растворило бесследно все крепкие кости в его ногах… и если бы дядюшка Туки не продолжал стискивать его в охапке, то Картофельный Боб, без сомнений — плюхнулся бы ничком посреди нетоптаного гравия обочины.

Дядюшка Туки словно почувствовал это — так и держа Картофельного Боба на весу, он развернул его лицом к себе и несколько раз сильно встряхнул, приводя того в чувство.

У Картофельного Боба громко и забавно чакнули зубы.

Он хотел было засмеяться и поблагодарить тучного дядюшку Туки за спасение из людских зарослей, но тот довольно грубо встряхнул его ещё раз.

И ещё…

С каждым следующим рывком мягкие невесомые кости в ногах Картофельного Боба становились все твёрже и твёрже, пока наконец, не окрепли настолько, что перестали быть болтающимися веревками, с привязанными к ним за шнурки туфлями.

Тогда дядюшка Туки, наконец, отпустил его — Картофельный Боб покачнулся, будто лопата, вдавленная в землю неглубоко… но, устоял…

— Что ты вытворяешь, а? — спросил его дядюшка Туки… слишком громко, чтобы Картофельный Боб осмелился ему ответить.

Он по-прежнему комкал пиждак на плече Картофельного Боба, словно опасался, что Боб от него убежит. Тот пугливо поёжился — пальцы дядюшки Туки были тверды и корявы, как торцы поленьев. Они больно впивались в плечо Картофельному Бобу, проникая сквозь мягкую ткань пиждака совершенно беспрепятственно… будто сквозь сырое тесто.

Он собрался было встряхнуть Картофельного Боба ещё разок — тот почувствовал, как напряглись и отвердели пальцы‑поленья на его плече — но тут на обочине опять сделалось людно…

Они оба, и дядюшка Туки, и Картофельный Боб, оглянулись на двери Буса — около подножки теснились, наползая одно на другое, пунцовые человеческие лица. Они опять показались Картофельному Бобу совершенно одинаковыми, и это удивило его несказанно — он ещё ни разу в жизни не видел столько одинаковых вещей сразу. Даже листья на ветках дерева и то больше различались один от другого, чем эти люди — в основном они толпились в дверях Буса, и в тёмном его чреве, словно не решаясь высунуться наружу слишком уж далеко. Однако, даже оставаясь внутри, они странным образом будто обступали их — его и дядюшку Туки — со всех сторон.

Картофельный Боб почувствовал опять, что ему становится тесно и страшно. Он отодвинулся от этих одинаковых лиц как можно дальше, насколько крепкая рука дядюшки Туки позволяла ему это.

И вдруг, словно эта пара коротких шагов изменила остроту его зрения — он увидел широту целого мира вокруг…

Того мира, что обступал и его, и тучного дядюшку Туки, и даже Бус — обступал и топил в себе, растворял в разноцветном пространстве, как лужа на краю грунтовой дороги растворяет в себе скатившийся в неё земляной комок…

Гравий на обочине рокотал под ногами — камня тут было накрошено столько, что даже траве места не доставалось…

Налетающий от облаков настоящий ветер будто пересыпал гравий в горсти, порождая этим странный пустеющий звук — нечто среднее между хрустом и шорохом — и гнал пыльные волны вдаль… туда, где обочина внезапно и необъяснимо переходила в небо, разрезанное склонами близких гор. И на их склонах, огораживающих буровато-серый, шебуршащий простор без берегов… ветер креп и смелел, укрупняя волны пыли и ускоряя их разбег.

Картофельный Боб помимо своей воли едва не побежал следом, подхваченный очередным порывом…

Что-то удерживало его на месте, сильно сдавливая плечо…, но Картофельный Боб всё-таки умудрился сделать один шажок вперёд — совсем крохотный — и этого последнего усилия вдруг оказалось достаточно. Рука дядюшки Туки сорвалась с плеча… и Картофельный Боб сразу же позабыл о ней.

Он шагнул за воображаемую линию обочины и тут же утратил чувство реальности, перестав видеть свои ноги, а значит — и ощущать землю под ними, а значит — и отмечать разумом своё место на этой земле.

Рокот и шорох распахнутого навстречу мира проглотили его.

Закружилась голова от нового и неведомого чувства всеобщей огромности — он был младенцем, впервые поднявшим голову над краем колыбели. Небо было высоко, как купол — и жалкое крохотное солнце парило где-то над ним, сверкая, как жёлтая стекляшка.

Краем уха он услышал, как голос дядюшки Туки нагоняет его — зовёт назад, запрещает делать следующий шаг, кричит что-то о страшной опасности…, но Картофельный Боб был слишком поглощен распахнутой широтой мира, чтобы вовремя сообразить, что обращаются именно к нему.

Через пару шагов ему попался валун. Не видя своих ног, он не увидел и валуна, и шагни он чуть шире — наверняка споткнулся бы и кубарем полетел в никуда…, но ему повезло — конец этого последнего шага пришёлся как раз на границу гравия и сплошного твёрдого камня, так что Картофельный Боб лишь самым краем брючины почувствовал гранитную глыбу перед собой. Так и не глядя под ноги, он ощупал валун туфлей, потом же — нашагнул на валун, как на ступеньку, и встал поверх…

Ветер неопасно, будто играючи — толкнул его в бок, трепанув за полы пиждака, отчего Картофельный Боб в замешательстве переступил по валуну ногами.

Теперь, стоя на валуне, на самом его гранитном темени, Картофельный Боб опять смог видеть свои ноги — неудобные кожаные копытца, матово блестящие от древнего лака и ежегодных гуталиновых процедур, что совершал дядюшка Чипс, угождая своему Папаше. Узелки, завязанные руками доброго дядюшки Чипса, уже расплелись — толстые шнурки висели, свиваясь кольцами, словно это полезные дождевые черви расползались в разные стороны из ботинок Картофельного Боба по бесплодному камню.

Это показалось ему необычайно смешным.

Он ещё раз переступил ногами, и дождевые черви снова ожили — изогнули и выпрямили гибкие плоские тела. Им было скучно впустую лежать на камне. Им хотелось ползти дальше — в мягкое нутро широкого мира, искать влажные щели в нём. Чувствуя их одобрение, Картофельный Боб нащупал подошвой край валуна над бездной и неловко перешагнул его…

Он даже успел оглянуться на Бус — тот был совсем крохотный, если смотреть отсюда… Даже Дядюшка Туки на таком расстоянии уже не казался тучным, хоть и стоял он ближе всех к Картофельному Бобу, поодаль от остальных людей. Эти остальные люди — по-прежнему что-то говорили и говорили дядюшке Туки, так похоже размахивая при этом руками, будто это был один человек, сердитый и многорукий… время от времени они показывали руками в сторону Картофельного Боба, и тому начинало казаться, что он снова слышит их крики.

Но теперь это, конечно, было не так…

Картофельный Боб был в этом уверен — он всегда пугался, когда около него кричали, но сейчас он не чувствовал больше ни тени испуга. Небо было высоким, совсем как над его полем… и ветер был настоящим, хоть и пах непривычно — далёкими незнакомыми запахами и близкой каменной пылью, а не моторным нутром…, а мир вокруг — был огромен и ласков.

Его внезапно обострившийся ум в мгновение ока разобрался с причинами той радости, что вызвала в нём панорама этих невысоких предгорий, отделяющих Восток от Запада как раз между округом Мидллути и соседним Пристоуном — просто перед его взглядом не было тех далёких маленьких деревьев, которые низкое небо придавливало так сильно, что лишало возможности расти. Не было видно нигде вдали и стиснутых домишек с их жителями — крохотными людьми с обожжёнными головами. Впереди не было вообще ничего… и линия горизонта отсутствовала, а за ближайшими перевалами — начинался глубокий голубой простор.

Картофельный Боб радостно и свободно потёк в него, полностью сливаясь с этим отвесным и голубым чудом…

Ветер налетел сзади, по-свойски ощупал спину Картофельного Боба — поставил стоймя воротник пиждака и умчался вперёд, пригибая попутно редкие былинки. На склоне горы после него остался расчёсанный пробор, и Картофельный Боб заскользил по нему — спокойно, как скользит щепка, влекомая «далеко-далёко» течением ручья.

Здесь, на камнях, росли особые растения, раньше не виданные Картофельным Бобом… да и каждое из них — тоже было будто бы непомерно удивлено тем, что видит перед собой человека. Картофельный Боб не знал, что это терновник, насаженный тут для укрепления обочин… да и какая разница? Кусты сплетались воедино гибкими кремнистыми плетьми со множеством колючек — задерживая его падение, те хлестко лупили его по брючинам, насквозь прокалывая и брючную, и пиждачную ткань… которая тоже неведомо как истончилась вдруг до чувствительности голой кожи.

На какой-то миг Картофельному Бобу показалось даже, что он падает в этот широкий простор вовсе без одежды, как и положено младенцу, выходящему в новый мир — ведь небо трогало его за плечи, и кустистые петли терновника ловили его растопыренными пятернями… и озорничал ветер, носившийся поблизости — раздувал волосы Картофельного Боба везде, где они были… да ещё забавлялся, трепеща его истлевшим до дыр исподним.

Картофельный Боб даже раскинул руки, падая в этот широкий простор, отдаваясь ему целиком, безо всякого страха — раскинул и поплыл прямо в голубую даль, словно был настоящей птицей. Он чувствовал, как порывы ветра наполняют изремканные пиждачные полы, будто настоящие крылья, как у птиц… приподнимают его над вершинами острых камней, опасно летящих навстречу… и опускают вновь — туда, где пятерни кустов хватают его, заставляя пиждак ронять ещё и ещё лоскуты материи, будто это птица теряет перья…

Картофельный Боб испытывал совершенно щенячий восторг от каждого взлёта и каждого последующего приземления…

Ему хотелось сделать что-то необычное… нечто такое, чего он не делал никогда в жизни — хотелось закричать громко-громко, наполнить этот широкий простор эхом своего присутствия.

Картофельный Боб даже открыл рот и попытался прокричать на лету, как всамделишная птица. Крик его вышел почти неслышным для людей, толпившихся наверху, около Буса — тонкий исчезающий писк только плеснулся за краем обочины. Подобные звуки, должно быть, издаёт птенец, когда чувствует — пушистые бока братьев или сестер почти выдавили из гнезда.

Картофельный Боб словно услышал собственный крик со стороны.

Ему не понравился крик… Кричавший птенец слаб и тонок костью — последний из всех, сумевших проклюнуть скорлупу. Горячие тени братьев или сестер тесно обступали его — слишком большие, по сравнению с ним, слишком напористые и сильные, чтобы он мог всерьёз им сопротивляться. Птенец уже чувствовал бездну под неоперившимся крылом. Бездна была зияюща… и твёрдые камни устилали далёкое дно.

Картофельный Боб вздрогнул, всей кожей туфель почувствовав смертельную опасность под ногами.

Картофельный Боб сдержал крик, и вместе с ним задержал дыхание.

И, вместе с дыханием — Картофельный Боб каким-то чудом задержал и следующий, отпружинивший от терновника, шаг… хотя нога была уже занесена над пропастью, а тело было уже вовлечено в последний гибельный прыжок…

Картофельный Боб раньше никогда не думал о птицах… никогда не пытался смотреть на мир их глазами. Но теперь он вдруг понял: прервать полет — вот, что по-настоящему больно!

Больно было — не удержаться в воздухе и рухнуть среди разлохмаченной колючей зелени, едва-едва от неё оторвавшись.

Падение и последующие кувырки — оглушили Картофельного Боба.

Должно быть, у птиц… — подумал он, заскулив от этой боли… — так и бывает, когда они всё-таки падают…

Пусть скорость, набранная его коротким полётом, и была ничтожной по птичьим меркам, но внезапность падения всегда оглушает — это жестокий удар, вышибающий вон весь воздух из груди… это почти состоявшийся треск ломких костей и сочный шлепок размозжённой о камень плоти… Нет, всё обошлось — пропахав широкую борозду по кустарнику, цепко устилающему почти отвесный склон, Картофельный Боб замер на своих двоих прямо на краю первого из множества нисходящих уступов. Он сумел устоять, обхватив обеими локтевыми сгибами пару ошалевших от такого, а потому враз ощетинившихся шипами кустов…

Коротко озырнувшись наверх, откуда брал начало его короткий полёт, Картофельный Боб захотел вернуть тот первый начатый шаг вспять — поставить уже занесённую ногу рядом с той, второй, отставшей немного.

Уступ обрывался тут, щетинясь редкой травой по краю. Корни этой травы ещё цеплялись за камень, но расчёсанные ветром пряди — уже принадлежали бездне. Сухие их колоски полоскались в пустоте, гудящей ветром. Соверши Картофельный Боб ещё одну попытку взлететь, как птица — и ни одна из его туфель больше не встретила бы опоры под собой… Ему не было бы возврата тогда — к своему полю, к земле, к растущими из неё картофельным кустам. Он стал бы целиком принадлежать тогда пустоте… той субстанции, что ничего не даёт миру, но всем здесь владеет — и птицами, и этой нелепой железной паутиной, по которой Бус задумал переползти на другой край мира…

Он упёрся в каменный карниз обеими ногами, когда понял это… и, борясь с ужасом и тошнотой, разом накатившими — по инерции заглянул вниз, за последний травяной колтун…

Глаза его расширились, ещё полные небом и широким простором, ещё завороженные…, но уже меняющие окраску радужки — от восторженно-голубой к панически-серой.

Оказалось, Картофельный Боб стоял теперь на этакой каменной губе, что была оттопырена над бездной, и держалась лишь на честном слове Создателя, да на путанице корней, не желающих пока рвать родственные связи. Наплыв бурого, испещрённого трещинами камня, крошился, казалось, от одного взгляда, а дальше — обрывалась вниз отвесная скальная стена, сыпавшая и сыпавшая по ветру каменной крошкой. Вездесущая трава пыталась расти и там, на самом краю, но тщетно — бороды отмерших корневищ бесцельно мотылялись под ветром, а сами её суставчатые стебли — также мёртвые и сухие — нависали над пропастью, будто клочья отлинявшей шерсти…

Насколько глубоко простиралась эта бездна, Картофельный Боб так и не смог разглядеть — опять ощутил, как поплыло в голове… так иногда бывает, когда резко распрямишься, полдня проведя на корточках над заболевшим картофельным кустом. Его закачало, как былинку, и опять едва не стошнило… В изнеможении он лёг плашмя на цепкие гривы кустов — попытался ползти по ним наверх, отталкиваясь коленями от всего, что пружинило… Потом отчаялся, поняв всю бессмысленность этих попыток — просто вцепился в шипастые плети, насквозь прокалывая ладони… задыхаясь от только что осознанного ужаса и еле слышно подвывая.

Кустарниковый язык, на кончике которого лежал Картофельный Боб — мерно раскачивался над каменной губой… туда… сюда… — почти так же, как совсем недавно раскачивалась под Картофельным Бобом дребезжащая коробка Буса, норовя опрокинуться и вывалить в пустоту всё свое человеческое содержимое. Конечно, сейчас под ним было не припадочное бездушное железо, а нечто хоть отчасти живое, пусть и временно растущее на твёрдом…, но от этого было ещё хуже. Нормальная земля не должна висеть в воздухе над бездной, ничем не подпираемая снизу…

Картофельный Боб в полном отчаянии стиснул проколотые ладони в кулаки, пытаясь нащупать хоть что-то надежное среди всего этого, что пружинило под руками и ранило. Под его весом путаница кустов понемногу подавалась, пиждак расползался лохмотьями, сходя с плечей. Картофельный Боб уже почти не понимал, где верх, а где низ… и, если бы не людской гвалт, плещущий с высокого обрыва — он непременно уже растворился бы в пустоте. Кончик языка, к которому он прилип, как хлебная крошка — снова качнулся, облизнул каменную губу… потом накренился так сильно, что Картофельный Боб не удержался на колючем и съехал к самому краю, протолкнувшись носом сквозь чахлый веер Последней Травы.

Бездна распахнулась перед ним — вся сразу, до самого дна…

Тускло отблескивая и пунктирно прерываясь, извивалось по дну русло ручья — похожее сверху на лужу совершенно неподвижной и мёртвой воды, даром что вытянутой в мятую, перекрученную ленту.

Что-то мешало этой воде течь свободно…

Какие-то кучи грязного мусорного грунта громоздились поверх валунов… и поверх сползшего на дно терновника… и даже местами поверх самого ручья… Как раз над одной из таких куч, как оказалось, и висел Картофельный Боб, отчаянно цеплявшийся за кусты. А когда он повернул голову, отведя взгляд немного в сторону, то увидел ещё Великое Множество таких куч… Там, дальше, они уже сливались в одну большую кучу — бескрайнюю пухлую и рыхлую массу… отчего начинало казаться, что это само грязное дно пропасти раздумало тихо лежать себе внизу и замыслило побег… Начало пить воду и разбухать, медленно, но верно раздуваясь — наползая и наползая на Великий Каньон, ещё девственно-пустой в том месте, где федеральное шоссе пересекало его по железной паутине…

Ещё немного — и Картофельный Боб понял бы всю сложность мира, над которым нависал…, но терновник уже не выдерживал его судорожной хватки. Колючие плети отламывались и оставалась в кулаках Картофельного Боба. Здесь, в этом «далеко-далеке» — всё было ползучим, шатким и неустойчивым — даже его крепкие руки сами собой выпускали выдранные пряди и тянулись за следующими — так, что скоро вокруг Картофельного Боба не осталось ни единого крепкого сучка, за который можно было бы ухватиться.

Ещё никогда Картофельному Бобу не было настолько страшно…

Даже рев мотора страшного трактора дядюшки Охрапа, внезапно запущенного над самым ухом — самое страшное, что приходилось испытывать Картофельному Бобу до этого момента — не шёл ни в какое сравнение с его медленным и неуклонным сползанием в бездну…

Глядя сквозь веер Последней Травы на костоломную пустоту, распахнутую под самым его носом, Картофельный Боб всё же же понял, что именно он видит сейчас перед собой…

Это было вовсе не место под названием «далеко-далёко»…

Не новые поля с высоким небом и сладкой землей, в которой мог бы расти картофель, ещё вкуснее прежнего… И вовсе не то место, о котором грезил добрый и умный дядюшка Чипс… Не то место, куда летят семена одуванчиков, на лёгких своих парашютиках, как рассказывал дядюшке Чипсу его Папаша…

Наверное, злой дядюшка Туки подло завез его не туда…

Это был край мира…

Отвесный его обрыв…

Тот мир, в котором мог бы жить такой человек, как Картофельный Боб, где он мог бы наступать на землю, дышать и чувствовать — заканчивался вот прямо здесь… Мир травы и корней, мир привычной Картофельному Бобу почвенной жизни, копошения насекомых, полезных и вредных, а также тех, от которых нет ни особого вреда, ни особой пользы… Мир его смысла, мир его предназначения… мир, который был ему уготован…

А тут — не было ничего такого…

Только ветер, витающий без всякого толку… только бесполезная земля-камень, на которой ничто не могло прорасти… только вода, не способная никого напоить. А значит всё то, что видел сейчас под собой Картофельный Боб — было просто пустотой… Бесполезным и безжизненным отражением доброго старого мира… миражами, отодвинутыми за край расколотого зеркала…

Картофельный Боб обречённо всхлипнул, когда подумал так.

Как оказалось — его мир и вправду был размером с картофельное поле… А он-то думал, что племянники тётушки Митты — просто дразнились, когда говорили ему так…

Единственное место на всей земле, где есть хоть какой-то смысл в его, Картофельного Боба, существовании.

Единственное место, которому он был предназначен…

Это было грустной мыслью… грустной… но, похоже, что правильной… и примерно такими же словами дядюшка Чипс пересказывал плачи своего Папаши, когда тот надерётся…

Нет, случалось, что Картофельный Боб грустил и раньше — когда долго не было дождей, и клубни страдали в земле… или, когда однажды на его поле пришло полчище голодных вредных жуков, и он не сумел спасти от них часть урожая… Да, он знал, что такое грусть, но это…

Это было во много-много раз сильнее и горше…

Это и есть тоска, — понял Картофельный Боб… и заплакал, нависая лицом над бездной.

Незнакомая ему прежде щипучая влага — проступила сквозь глаза так обильно, как если бы они были дырявым ситом… и затуманила взгляд, сделала его размытым и скользким.

Он продолжал сползать куда-то, но уже не обращал на это никакого внимания… Две капли упали с его лица, пробежав перед этим через всю щеку, вроде и отмытую дядюшкой Чипсом набело, но всё равно — вымывая землю из глубоких пор. Его грязные слёзы капнули вниз… и ветер, кружащийся там без толку, поймал их… развеял, размолол в тонкую пыль.

Картофельный Боб видел, как расходятся в пустоте два этих невесомых облачка.

Они были очень близко теперь — прямо перед самыми глазами.

Картофельный Боб всхлипнул и напоследок задумался над тем, как же такое могло случиться — вот они капнули из его глаз и обратились в землистый дым на ветру, а теперь они снова рядом, снова близко… едва ли не заползают обратно под веки. Либо это ветер поднял их из пропасти и вернул Картофельному Бобу, либо… либо это сам Картофельный Боб не удержался-таки на изломанном краю, на выщипанной его кулаками плеши… он всё-таки соскользнул и падает сейчас в объятия пустоты и ветра, сквозь облачка слёз своих недавних — прямо на мёртвое твёрдое дно.

Я падаю, — подумал Картофельный Боб, и зрачки его расширились так сильно, что вместили в себя всю эту пустоту разом… без остатка.

Не как птица, нет… падаю, как земляной ком, скатившийся с края обрыва…

Вот сейчас он ударится об это дно и рассыплется — тонким земляным прахом.

Что-то рывком проволоклось по изломанным плетям, с которых соскальзывали уже и носки его туфель… и, прежде, чем пустота отвердела и надавила ему на лицо… прежде, чем его падение не стало отвесным, как у той маленькой звёздочки, одной из тех, что Бобби-Синкопа видел недавно над крышей его дома… прежде, чем клочья Последней Травы, вырванной с корнем и застрявшей между пальцами, затрепетали от набегающего ветра… да, прежде, чем ветер придумал себе новую забаву и зашумел, засвистел около ушей, принялся судорожно трепать его волосы и воротник рубашки… словом, прежде, чем случилось хоть что-то из всего этого — оно жестко обвилось вокруг его щиколотки…

И, хотя Картофельный Боб уже накрепко зажмурил глаза, чтобы не увидеть ничего из того, что успел себе представить… его вдруг рвануло за ногу с такой силой, что глаза ударились изнутри о веки и прорвали их, едва совсем не вылетев из орбит…

Он даже взвизгнул от боли, такой внезапной и пронзительной.

Руки его мотанулись в пустоте, словно концы одной оборванной веревки — Картофельный Боб даже растерял всю траву из стиснутых кулаков… Её оказалось много до одури — целые пригоршни жухлого крошева, измельчённого его отчаянной хваткой удержаться на краю — и это облако мятого сена взорвалось перед Картофельным Бобом, перед его выпученными глазами, и загородило его от полетевшего навстречу дна…

Да, он и правда упал…, но упал совсем недалеко… повис, пойманный чем-то за ногу…раскачиваясь, как маятник над бездной.

Почему-то Картофельный Боб сразу же вспомнил о тучном дядюшке Туки и об обещании позаботиться о его, Картофельного Боба, судьбе. Он и раньше плохо понимал людей, а сейчас — совсем уже запутался… Кто был ему другом, кто просто его жалел, а кто только смеялся над ним, уговаривая выполнять всякие нелепые просьбы, такие смешные для окружающих — он никогда не был способен этого разобрать…

Да и до этого ли было сейчас?

Все мысли Картофельного Боба крутились около того факта, что его пусть понемногу, но тянут вверх… на большее его ума уже не хватало, даже на то, как именно его тянут — немилосердными рывками, едва не отрывая перехлёстнутую петлёй ступню от остальной ноги, будто хрупкий цветок от стебля… Так, одной ногой вперёд его и взволокли на ту же груду колючих кустов, с которой он только что соскользнул вниз. Потом проволокся под ним отвесный каменный откос, абразивно выскабливая ему щетину на подбородке.

Ведь при всём этом — он не переставал раскачиваться, подвешенный на веревке…, но его волокли, зигзагами волокли вверх по ноздреватому краю этой пропасти, где корням упрямых кустов было тесно от туго натолканного между ними камня.

Пока Картофельный Боб волокся, он потихоньку, урывками, рассмотрел и другие, даже малейшие детали того, чем была наполнена эта пропасть, прерывающая мир — вовсе не сплошным однородным камнем, как ему показалось вначале. Да скальные стены стояли отвесно, но меж ними теснился не только обломчатый дикий гранит… попадался и отчетливо-искусственный рыжеватый кирпич, и бесцветное бетонное крошево и даже плоские коросты содранного с шоссе старого асфальта — всё раскисшее, как сухари на дне тарелки с недоеденной похлебкой.

В этих кучах, громоздящихся на дне пропасти, он видел терриконы из сопревшей древесной коры, изглоданной исполинскими железными челюстями… и рыбьи скелетики редких уцелевших ветвей … видел он и цельные куски дерева — то расщепленные доски паллет, то лопнувшие по шву пузатые бочонки, а то и расшибленные надвое катушки из-под металлических тросов. Весь мусор от картонажных фабрик, частных пивоварен, больших и малых федеральных строек… всё, разложившееся до такой степени, что почти стало землей… на которой, однако, не росло ничего, кроме бурьяна, да и тот — скорее прозябал, чем процветал.

Пока он раскачивался над всем этим хаосом, внизу пару раз отсверкнул металлический блеск — и тогда взгляд Картофельного Боба выхватывал что-то изогнутое, искореженное, сплющенное до неузнаваемости… изржавленное в труху и всё равно продолжающее ржаветь.

Мелькнули под ним какие-то тёмные борозды, истлевшие лоскуты, похожие на сгнившую от старости мешковину… какие-то закрученные спиралью прутья… юркнул и пропал из виду почти новенький дощатый ящичный бок — такой светлый на общем неразборчиво-грязном фоне, только чёрные каракули букв пачкали одну из граней… Снова сизый металлический блеск — витая пружина торчит из грунта… И глина, жирная и жёлтая, как только что разбитое яйцо… Потом — целый рудный пласт чего-то белёсого, вконец раскисшего — если бы не редкие уцелевшие лоскуты, свешивающиеся в поле зрения, то Картофельный Боб ни за что не понял бы, что это спрессованные отходы картона — неведомые металлические челюсти хорошо поработали и тут, разжевав всё до состояния серого ила…

Снова камень и снова земля, в которой всё чаще и чаще попадались его взгляду узнаваемые вещи, будто взгляд Картофельного Боба поднатаскался выискивать целое среди хаоса свалки: вот куски битого фарфора, бесформенные, как накрошенная рыбья чешуя, и несколько относительно целых тарелок, выброшенных, верно, за компанию…, а вот множество вразнобой торчащих из мусорной кучи грампластинок — те, наоборот, чёрные, как уголь, и на фоне дроблёного асфальта различимые лишь по белым, желтым и золотым этикеткам в центре.

Картофельный Боб никогда раньше не видел грампластинок, и вряд ли даже знал, что пока Оркестровое Братство не освоило более компактный способ звукозаписи, и грампластинки стали никому не нужны — именно с таких вот чёрных кружков и звучала когда-то мелодия, что заставила его сначала грезить о месте «далеко-далёко», а потом и вовсе отправиться в этот опасный пусть… Но, болтаясь на невесть откуда взявшейся веревке, он, конечно, не стал удивляться такому сложному и красивому слову, взявшемуся словно бы ниоткуда — на это всё равно не хватило бы времени, стена пропасти рывками проволакивалась мимо. Картофельный Боб ещё успел разглядеть внизу утлый строительный мусор, мешанину деревянных рам… увидел большущее колесо, должно быть от Буса — протёртое аж до проволоки на резиновом боку… к ужасу своему увидел труп большой пегой собаки, не очень старый ещё — лоскуты свалявшейся шкуры, табачного цвета подпалины на шерсти. Собака лежала на краю одной из куч — задние лапы и хвост свешивались над пустотой…

Картофельный Боб не успел в полной мере осознать, насколько это закономерно — смерть животного, ступившего на ядовитую почву… не успел ужаснуться своей едва не свершившейся судьбе… его дёрнули за ногу ещё раз, раскачав куда сильнее прежнего и чувствительно брякнув лицом о каменную стену пропасти… потом сплошной камень около его глаз вдруг прорезали живые корни — крепкие нитки корней, латающие края этой ужасной загнивающей раны, которой, как оказалось, и был Великий Каньон… Потом из пропасти выдернули не только его самого, но и взгляд его тоже — он кубарем перелетел через тот валун, что недавно послужил ему трамплином, выкатился на обочину, рокоча гравием под локтями.

Он вдохнул — оказывается, всё это время он так и задерживал дыхание — терпкий запах бензиновой гари и нагретой асфальтовой смолы… как он не был противен Картофельному Бобу, но этот жадный глоток жизни всё же перебил мёртвый стоялый запах пропасти, и тогда Картофельный Боб будто очнулся вдруг, ощутив себя лежащим на чём-то жёстком и колющем, но, вроде бы вполне прочном…

…спина его ёрзала по обочине, а затылок скрёб по асфальту…

…и ладони его вскапывали и пересыпали гравий…

…и каблуки туфель, которые ему всучил дядюшка Чипс, смогли наконец выдавить в гравии углубление и обрести опору в нём…

…и чьи-то густые тени ложились на Картофельного Боба, укрывая, точно ватное одеяло…

Мокрый от пережитого, хоть выжимай, изодранный колючими кустами до лохмотьев, он лежал на шоссе… и люди, стоящие вокруг и над Картофельными Бобом, роняли на него бесчисленные тени …

Картофельный Боб осторожно пошевелил той ногой, за которую его волокли, но петли на щиколотке больше не было. Нога ещё помнила эту сминающую хватку — ныл поврежденный сустав, и штанина была вся перекручена. И если бы не это, то Картофельный Боб уже через минуту и не вспомнил бы, что падал куда-то, и что все эти люди, бросающие на него свои тени сейчас — тянули Картофельного Боба за ногу из пропасти.

Но нога понемногу переставала болеть… и минута, накинутая сверху — тоже истекала понемногу…, а потому Картофельный Боб перестал кричать и, загородившись кровоточащими ладонями от взглядов, сам осмелился посмотреть вверх.

Люди над ним — хлопали ладонью о ладонь… видимо, отгоняли подальше страшных птиц, как научил их всех добрый дядюшка Чипс.

Так много ладоней хлопало, так много незнакомых лиц плавало над ним…, но первым, кого Картофельный Боб увидел — был дядюшка Туки. Синий форменный пиждак смешно топорщился у него на плечах, потому что пиждак был расстёгнут и разорван по подмышкам… Галстук сбит на сторону, и несколько пуговиц на рубашке вырваны с мясом, и рубашка тоже распахнута до пупа — выглядывала наружу курчавая потная грудь. А всё, что оставалось ниже расстегнутого — было мокро… огромные тёмные пятна начинались от рваных подмышек дядюшки Туки, и сползали на округлые бока, доходя аж до самого ремня, с пряжкой в виде большущего колеса…

Лицо дядюшки Туки также покрывали крупные градины пота, а само лицо было тёмно-багровым, распухшим — словно плод перезрелого томата. Даже красивая синяя фуражка на голове дядюшки Туки, и та пострадала — была сбита набок, козырёк нелепо накрывал толстое ухо, а лоб, выставленный словно напоказ, облепляли перепутанные намокшие волосы.

— Ты! — сказал ему тучный дядюшка Туки с высоты полного роста и задохнулся… так трудно было ему подобрать слова, которые можно произносить, когда надета фуражка.

Щёки его трепетали, как бывало и у Картофельного Боба тоже, когда он напрочь забывал какое-нибудь совсем простое слово.

— Ты… — снова сказал дядюшка Туки. — Какого… зачем ты полез на обрыв? Да ещё и сиганул с него… Жить надоело? Ну, Чипси… подложил мне… Куда ты полез… дурная башка? Я же тебя едва поймал.

Он показал Картофельному Бобу верёвку, которую всё ещё держал в руках… и при виде неё у Картофельного Боба снова заломило лодыжку. На конце верёвки была завязана неаккуратная, но тугая на вид петля, и дядюшка Туки держал её так, будто душил огромную кобру, ухватив её под капюшон. Остальные же люди — при виде этой верёвки снова зааплодировали, и тогда Картофельный Боб опасливо оглянулся на небо… Не снижаются ли над ними страшные птицы, раз эти люди так стараются с хлопками?

— Куда это ты смотришь?! — заголосил над ним дядюшка Туки… здорово, как показалось Картофельному Бобу, обиженный на него, что Боб плохо слушает, то и дело отвлекается.

И все другие люди тоже были этим раздосадованы — принялись шуметь, как все закипающие в мире кастрюли разом. Среди их гвалта голос дядюшки Туки тотчас потерялся… лишь иногда прорезываясь отдельными громоподобными фразами:

— Что вы тут устроили?

— В самом деле — это совершенно непозволительно!

— Какая преступная неосторожность с вашей стороны…

— А ЕСЛИ БЫ ТЫ ОКОНЧАТЕЛЬНО СВАЛИЛСЯ? С ТОГО УСТУПА, ГДЕ ЦЕПЛЯЛСЯ ЗА КУСТЫ, А?

— Если б этот человек, наш водитель — не успел бы соорудить лассо?

— ЕСЛИ Б Я ВООБЩЕ НЕ УМЕЛ ОБРАЩАТЬСЯ С ЛАССО, ЧТО ТОГДА? А?

— Однако, как лихо он его… Если б мы не видели это собственными глазами… и не поверили бы…

— Моей жене стало дурно от всего этого спектакля…

— И на вашем месте — я бы подал жалобу на Гильдию Перевозчиков…

— Господа, я обязательно напишу об этом, но совершенно в другом ключе: водитель континентального буса спасает одного из пассажиров броском лассо. Буквально — вынимает его из пропасти. Это же сенсация! Материал на первую полосу…

— Бросьте… какая же это вам пропасть? Здесь высота — четыреста футов от силы… можете мне поверить на слово…

— Послушайте, водитель, а где вы так навострились метать лассо? Вы росли на ферме?

— Перестаньте выспрашивать у человека всякие глупости… Мы, жители Запада — все, как один, потомки переселенцев. Это у нас в крови! Думаю, что и я бы бросил не хуже, окажись в моём багаже верёвка подходящей длинны…

— Прекратите на него кричать! Вы его пугаете… Этот несчастный едва не разбился насмерть…

— Несчастный человек, говорите? Да, посмотрите — он же пьян в стельку… совсем лыка не вяжет…

— Устроил дебош в салоне! Вынудил водителя остановиться в неположенном месте…

— Моя жена решила, что кому-то стало плохо…

— Я сам видел, как он садился в купе третьего класса… В то, что резервируют для сотрудников Гильдии…

— Говорят — это какой-то автомеханик из Мидллути. Наверняка, надрался, просадил жалование…

— Это-то его и спасло! Пьяный вовек не разобьётся — упади он хоть с тысячи футов, не то что с этих четырёхста…

— Перестаньте, какие четыреста — в этом месте никак не будет больше сотни футов…

— Что вы говорите…

— Не до дна, разумеется — до вершины этого холма из мусора…

— Что вы говорите… и откуда это тут взялся мусор, по-вашему?

— Это же свалка… мусорный отвал… федеральная программа объединения Запада и Востока, вы что, не слышали? Совсем не читаете газет? Правительство, наконец, решило не ремонтировать без конца этот подвесной мост, а просто засыпать Великий Каньон в районе моста, чтобы устроить тут нормальное шоссе и пустить бус-сообщение прямиком по насыпи…

— Вот как? И когда завершится строительство?

— А сколько, вообще, лет этой задумке, по-вашему? Она настолько стара, что газеты, публиковавшие эту новость — давно утонули в сортирах…

— Фу… выражайтесь поделикатнее при дамах…

— Ничего-ничего, можно немного и смазать словечко-другое дерьмом — я вам не водитель какой-нибудь, закон не запрещает мне сквернословить…

— Пока они успели только пару жалких куч насыпать за все эти годы…

— На месте нашего водителя — я бы снял фуражку Гильдии и сказал бы этому выпивохе пару ласковых…

— ДАЖЕ, ЕСЛИ Б ТЫ НЕ РАСШИБСЯ — КТО БЫ ПОЛЕЗ ТЕБЯ ДОСТАВАТЬ ОТТУДА? А? СЛЫШИШЬ, КАК ТАМ ТЕБЯ, ТЫ, ДРУЖОК СОПЛЯКА ЧИПСИ? Я БЫ — НИ ЗА ЧТО НЕ ПОЛЕЗ НА ЭТУ ПОМОЙКУ… И НИ ЗА ЧТО НЕ ПУСТИЛ БЫ ТЕБЯ В САЛОН БОЛЬШЕ…

Картофельный Боб не понимал почти ничего из множества этих новых слов и просто таращился, ничего и никому не отвечая… Он видел — дядюшка Туки ещё больше разозлился на его молчание и уже рассерженно трясёт головой. Две крупные маслянистые градины сорвались с его лба и упали сверху прямо на Картофельного Боба — одна на уцелевший лацкан пиждака, оставив тёмное пятно на ткани, другая — прямо на открытую кожу ладони, которой Картофельный Боб загораживался от солнца…

Солнце — вот что было страшнее всех этих криков.

Пока они все тут шумели — солнце украдкой поднялось из-за склона горы и стояло почти в зените… и ладонь Картофельного Боба, которой он заслонялся, была так горяча, что капля пота дядюшки Туки, упав на неё, едва не зашипела.

Картофельный Боб в ужасе отвёл взгляд от красного лица дядюшки Туки и посмотрел на солнце — такое же красное, столь же исходящее гневом и жаром. Этот неосторожный взгляд был воспринят рассерженным солнцем, как вызов, и оно поспешило ослепить Картофельного Боба — суматошные круги разом замельтешили у того перед глазами… яркие бесформенные пятна, наползающие одно на другое.

Картофельный Боб наглухо загородился ладонями, но они больше не помогали, просвечивались солнцем насквозь — словно не руки, а тонкие листья с дерева положил Картофельный Боб себе на глаза… солнце лишь сжалось за ними в узкий опаляющий луч, высветив каждую прожилку вен, каждую хрупкую косточку… И Картофельный Боб вспомнил вдруг — что темя его голо, что на нём нет шляпы, которую добрый дядюшка Чипс строго-настрого велел ему постоянно держать на голове.

В панике Картофельный Боб облапил свою голову — и точно, никакой шляпы там не было, только спутанные нечёсаные патлы.

Он зашарил по гравию обочины…, но шляпы, разумеется, не оказалось и там.

Наверное, — понял Картофельный Боб, — шляпа упала в пропасть… Упала на самое дно… Сорвалась с головы, когда Картофельный Боб и сам туда летел… Должно быть, именно в тот момент, когда сердитый дядюшка Туки спасал Картофельного Боба, ухватив его за ногу своей веревкой…

Он обернулся на край Великого Каньона — качнулась по его кромке Последняя Трава… возмущенно встрепенулся понизу колючий терновник. Взгляд Картофельного Боба затравленно метнулся туда и отдёрнулся, будто обжёгшись о пустоту. Шляпа точно пропала там — спланировала куда-то на склон одной из мусорных куч, стала частью ядовитой почвы… Соединилась с прочими обломками мира…

Это было ужасно… В довершении ко всем бедам, и так собравшимся вокруг него толпой — ещё и шляпа потеряна для него теперь. Он уже чувствовал, как потрескивают его волосы, скукоживась от близкого солнечного жара…

Он загораживался от этого жара прозрачными ладонями — такими же бесполезными, как ветер, блуждающий в пустоте… как мёртвая вода на дне пропасти…

Сердитый дядюшка Туки тем временем вдруг и впрямь поднял руку к своей красивой фуражке — попытался ухватить её за лаковый козырёк, но не обнаружил его на обычном месте. Тогда он вслепую зашарил ладонями, завертел фуражку на голове, пока козырёк и значок Гильдии Перевозчиков над ним не попались под руку.

Картофельный Боб замер — не в силах поверить, что дядюшка Туки сейчас сделает это!

Он видел, как начиналось движение большой загорелой руки к козырьку… видел, как пальцы дядюшки Туки сомкнулись на нём, неожиданно побелев незагорелой плотью из-под ногтей… Если Картофельный Боб не свихнулся окончательно, то рука дядюшки Туки была намерена приподнять фуражку за козырёк и, возможно — даже снять её с головы, показав солнцу неприкрытое темя…

А ведь дядюшка Туки стоит сейчас в полный рост… — тут же пришло ему на ум, — и ему придётся куда хуже, чем Картофельному Бобу. Ведь Картофельный Боб лежит плашмя, полузакопавшись в гравий, как ящерица, и его голова гораздо дальше от солнца, чем окажется сейчас голова дядюшки Туки.

Он видел, что солнечная сковорода в небе тоже заприметила неосторожное движение дядюшки Туки, и тоже угадала его намерения — она дрогнула и вся засветилась, нависла над ними злорадно и выжидающе… до предела прибавила жара и яркости. А дядюшка Туки стоял прямо под нею и, не догадываясь ни о чём — тянул кверху козырёк своей красивой синей фуражки.

Бедный дядюшка Туки, — только и успел подумать Картофельный Боб.

Почему он до сих пор не знает, что нельзя обнажать голову, находясь на этаком солнцепеке? И почему дядюшка Чипс не предупредил его?

Бедный… бедный и глупый дядюшка Туки…

Картофельный Боб хотел было закричать и предупредить дядюшку Туки об опасности, предупредить о глупости, которую тот собирается сделать… но, как это часто с ним бывало — разволновавшись, он позабыл все слова, которые следовало выкрикнуть. Немудрено — в его мыслях была сплошная клокочущая каша. Слишком уж многое Картофельный Боб увидел и почувствовал за одно короткое утро.

Он напрягся, пытаясь выдавить эти потерявшиеся слова из своей головы, как давил бы занозу из пальца, но в итоге — лишь обессиленно затрепетал щеками.

А непоправимое всё-таки случилось — загорелая рука дядюшки Туки уже тянула кверху козырёк фуражки, и та уже следовала за козырьком, покидая голову. Солнце спикировало на них, как объятая пламенем птица — с налёта забившись под фуражку, в синюю тень под нею… нетерпеливое настолько, что почти подталкивало дядюшку Туки под локоть. От потрясения ли… или же от неотвратимости беды, но у Картофельного Боба вдруг прояснилось в голове — забытое нужное слово само выпрыгнуло с языка, но кровожадное солнце и тут было начеку — оно тотчас опять нестерпимо полыхнуло по его глазам, залепило Картофельному Бобу рот… кляп горячего горького воздуха протолкнулся в его горло и затвердел там… и вместо окрика, который мог бы спасти пусть и сердитого, но всё равно бедного дядюшку Туки — у Картофельного Боба получилось выдавить лишь жалкое и невразумительное «мя-мя-мя…»

Ничего не прибавили эти немощные слова к гулу ветра, что бесцельно сновал за краем обрыва.

Никого они не спасли, и ничего не изменили. Видимо, полагаться на слова — вообще не стоило…

Ничего нельзя было сделать…

Дядюшка Туки снял свою фуражку, и тотчас солнечная сковорода опустилась… нет — обрушилась на него сверху. Под фуражкой тоже было мокрым-мокро… должно быть не меньше, чем мокро было в подмышках дядюшки Туки — Картофельный Боб услышал масляное скворчание пота, словно это племянник тетушки Хаммы на заднем дворе её ресторанчика уронил нежный кусок бекона на гриль. Картофельный Боб даже увидел клубы пара, что перекрученным столбом прянули от голой головы дядюшки Туки. Этот пар был жёлт, как дым от сжигаемой палой листвы.

Мгновением позже Картофельный Боб понял, что это и был дым!

А как же могло выйти иначе? Пот в волосах дядюшки Туки просох моментально, только и успев, что заскворчать… А в следующее мгновение — голова дядюшки Туки вспыхнула… сразу вся… беззвучный рыжий огонь распрямил шевелюру дядюшки Туки и поглотил её — волосы, вставшие торчком, пылали, как костёр… как подожжённая сухая копна… как пожар на спелом злаковом поле…

Тёмно-рыжий огонь источали плотные корни волос… ярко полыхали отдельные пряди, посылая дрожащее пламя по всей длине, и почти ослепительными, рвущимися на ветру искрами, раскалялись вихрастые кончики.

А ветер, никого не жалеющий озорник-ветер, налетевший со стороны пропасти — сносил это пламя, накренял беззвучный рыжий костёр набок, сваливая целые снопы пепла на воротник дядюшки Туки и его широченные синие плечи.

Дядюшка Туки запрокинул голову и тогда огонь перекинулся на его щеки, множеством коротких искорок проколов подбородок.

Картофельному Бобу почудилось, что слезами и воем были полны не только его рот и его глаза, но и весь мир вокруг…

Ему было несказанно жаль строгого дядюшку Туки, чья голова горела сейчас.

Пусть дядюшка Туки был строгим, но он был хорошим… он был другом дядюшке Чипсу, а значит и ему, Картофельному Бобу — он тоже был другом. Он обещал заботиться о Картофельном Бобе, обещал привезти его обратно на поле, когда это будет нужно, он даже поймал Картофельного Боба за ногу, когда ветер уговорил того спрыгнуть в пропасть… А сейчас — голова дядюшки Туки горит медлительным рыжим огнём… и чего стоят теперь его обещания?

Кто теперь вернёт Картофельного Боба обратно на его поле?

Дядюшка Туки кричал ему что-то сквозь огонь…, но Картофельный Боб не понимал ни слова.

Это пламя, охватившее волосы дядюшки Туки, оказалось коварным и хитрым. Оно не ревело и не трещало, не поджигало прочий мир вокруг, но странным образом делало крики дядюшки Туки совсем беззвучными… это пугало Картофельного Боба едва ли не больше, чем факельные взмахи горящей головы. Губы дядюшки Туки явственно шевелились в огне, но это было тщетное и бесполезное шевеление — так изгибал и распрямлял тело один из тех вредных червяков, что Картофельный Боб сам в пригоршнях относил на костер. Кольца и петли чужого страдания — абсолютно беззвучные, и оттого непонятные, нечитаемые… просто извивы тела, палимого на угольях.

Картофельный Боб закрыл глаза и наглухо завалил их сверху ладонями, чтобы не видеть больше, как горит голова дядюшки Туки, как шевелится в рыжем огне его страдающий рот.

Если солнце решит сжечь и его тоже… если одной испепелённой головы ему покажется мало — что ж… Картофельный Боб настолько жалел неосторожного дядюшку Туки, что готов был беззвучно кричать вместе с ним, делить с дядюшкой Туки один и тот же медленный рыжий огонь в волосах…

Но… незнакомая, гадкая и скользкая мыслишка прокралась вдруг в голову Картофельного Боба… и, вместе с жалостью к бедному дядюшке Туки, он ощутил и робкую… почему-то розового цвета… надежду на спасение…

Быть может, пока солнце занято головой дядюшки Туки — ему самому удастся спастись? Может, если он получше уцепится за тот терновник внизу, и будет лежать там тихо-тихо, совсем неподвижно, не шевеля ни кончиком пальца — это жестокое солнце подумает, что он умер от испуга, и тогда… быть может… оно оставит его в покое? В конце концов, даже если выбирать из двух погибелей — пропасть наверняка убьёт его сразу, а не станет мучить, как бедного дядюшку Туки…

Он вскочил на ноги со всем проворством, на которое был способен и снова ринулся через тот валун. Этого — уж точно не ожидали ни солнце, ни все остальные люди в шляпах и шляпках… Даже тот сутулый человек, который хвалился, что умеет бросать лассо не хуже, чем дядюшка Туки — и тот ничего не успел предпринять. Волоча за собой верёвку на ноге, Картофельный Боб перескочил через покатый горб валуна, едва-едва задев его разорванным по шву брючным задом.

На этот раз он, в панике, прыгнул намного дальше, чем у него получилось сделать в первый прыжок — несколько раз переступив в пустоте, его туфли угодили мимо того уступа, где рос терновник…

Голая стена каньона налетела, он гулко ударился локтями о скалу и, срывая камни, заскользил вниз — на следующий уступ.

Пусть Картофельный Боб и не знал, сколько там футов пришлось на его сумасшедший прыжок — падение едва не раздробило ему щиколотки. Он не удержался на ногах и свалился ещё дальше. Очередная колония ползучего терновника пронеслась совсем рядом — Картофельный Боб безуспешно попытался до неё дотянуться, но только добавил ладоням пару глубоких царапин.

Кувыркаясь и переворачиваясь в полёте, он видел, как змеится за ним веревка… как петля на её противоположном конце, которую дядюшка Туки наскоро связал под здоровенное своё запястье — отскакивает от каменных выступов, будто мячик, которым играют чьи-то племянники. Скала снова поймала Картофельного Боба шершавой ладонью за бок и снова швырнула — Картофельный Боб видел попеременно то свои ноги: одна туфля была потеряна и носок насквозь продирала острая мозолистая пятка… то удаляющийся край пропасти, где бесновалось обманутое им солнце. Веревка по-прежнему держалась на той ноге, что пока не лишилась туфли, и, когда Картофельный Боб переворачивался в воздухе — добавляла один виток к и без того замысловато закрученной спирали.

В какой-то момент ветер увёл её чуть в сторону — верёвка нечаянно пересекла уступ, густо обросший терновником… и тот будто взорвался, широко сыпанув шипастыми обрывками веток, заплясал на уступе, обнажая и выворачивая цепкие корни. Тогда Картофельный Боб увидел и вторую туфлю, отлетающую высоко в небо… веревка мотнулась, выпустив его ногу, и Картофельный Боб, знать не знавший о тех ста футах, про которые толковали ему наверху — не очень сильно врезался спиной в мусорную кучу на дне пропасти… прямо в груду грампластинок, захрустевших под его хребтом так мелодично, как только и способна сделать музыка, давным-давно выброшенная на свалку…

Верный своему первоначальному плану, Картофельный Боб решил про себя, что будет пока лежать тихо, неподвижно — совсем как земляной ком, не подавая никаких признаков жизни…

Даже если солнце, покончив наверху с бедным дядюшкой Туки, заглянет и сюда, на дно — Картофельный Боб всё равно будет по-прежнему притворяться мёртвым, пока у него останутся силы терпеть прикосновения пламени…

Глаза Картофельного Боба были притворно зажмурены, но он и так будто всей поверхностью тела ощущал, как мечется наверху около самого края пропасти дядюшка Туки, голова которого по-прежнему горела…

Он чувствовал спиной, как содрогается куча под ним, когда дядюшка Туки принялся шарахаться по краю туда-сюда, роняя вниз большие и мелкие камни — видимо, в отчаянии попытавшись убежать от солнца тем же путём, что и Картофельный Боб…

Сквозь спутанные ресницы и растопыренные пальцы он видел, как прочие люди хватают дядюшку Туки за расхристанный синий пиждак, пытаются оттащить от края… тот сопротивляется, но в конце концов обмякает… повисает у них на руках.

Он даже слышал, как обезумевший от огня на голове дядюшка Туки уговаривает его оторвать от лица ладони… Картофельному Бобу надолго не хватило бы силы воли, чтобы сопротивляться уговорам дядюшки Туки, но голос того понемногу утих — Картофельный Боб слышал ещё, как топают ботинки дядюшки Туки, то приближаясь к краю, то отдаляясь… как их знакомую уже поступь растворяют в себе шаркающие по гравию перетаптывания прочих людей… Он слышал — как те, прочие — в последний раз топчутся около валуна, с которого спрыгнул вниз Картофельный Боб… как отступают от края и некоторое время топчутся в отдалении, споря и переминаясь с ноги на ногу… как совершают много движений — таких же беспокойных и бессмысленных, как ветер за краем пропасти…, а потом удаляются совсем, за предел чувствительности отшибленного Бобового позвоночника — теряются вдали, исчезают…

Картофельный Боб прождал очень долго.

Солнце, вроде бы, не осмеливалось лезть на дно — открытыми частями рук он ощущал только влажный холод глины, которую промял при падении, да робкие касания ветра. Потом наверху вдруг заревел бус — звучный рык мотора заставил терновник по краю заколыхаться, потом раздались два пронзительных гудка, звук которых заставил Картофельного Боб сжаться ещё сильнее…

Мотор рокотал некоторое время, затем прибавил оборотов, и Картофельный Боб услышал, наконец, шелестящий звук колёсной резины, покидающей обочину и накатывающейся на асфальт. Потом стало совсем тихо…

Тогда Картофельный Боб рискнул пошевелиться и… ничего не произошло. В поле зрения свешивалось одно лишь пустое небо. Картофельный Боб отнял руки от лица — сначала одну, потом и другую тоже — и ощупал ими пустоту перед собой. Та была влажной от подступающего дождя.

Как бы далеко Бус не увёз Картофельного Боба от поля, где ему самое место — дождь всегда догонит его, придёт следом и позовёт обратно.

Эта мысль немного успокоила Картофельного Боба, но вместе с тем — впустила эту мокрую пустоту, что витала вокруг, в грудь Картофельного Боба… прямо туда, где вечно колотится у рёбер что-то горячее и нервное. Картофельный Боб обнял руками свою грудь с этой новой пустотой внутри, и распахнул, наконец, глаза…

Солнца так и не появилось у него над его головой — это было первым, в чём он убедился, и облегченно перевёл дух. В предгорьях погода переменчива, и пока он лежал, зажмурившись — в небо откуда-то натащило облаков. Вместо солнца светилось лишь жухлое пятно, расплываясь на их изнанке. Картофельный Боб захлопал глазами — всё видимое небо было в облаках, они по овечьему сгрудились в зените, а ветер подгонял из-за края горизонта всё новых и новых. Им уже становилось тесно в небе. Облака наваливались друг на друга, задевали друг друга боками, высекая редкие дождевые брызги.

Они не слились ещё в единую массу, всеобщую и дырявую… не начали ещё темнеть, пропитываясь обильной влагой из самой глубины — и оттого дождь пока не шёл. Но сырости и ватной пелены в небе было вполне достаточно, чтобы утихомирить жестокое солнце, которое сожгло голову бедного дядюшки Туки. Подумав о нём, Картофельный Боб простужено хлюпнул носом и оглянулся вокруг.

Даже там, вдали, где горы уходили обратно под землю и начинался пологий извилистый спуск — терновник, растущий по краям пропасти, загораживал собой асфальтовую полосу шоссе, и, чтобы увидеть хотя бы её обочину, Картофельному Бобу пришлось подняться на ноги и даже вытянуться на цыпочки. Он осторожно упёрся носками в груду грампластинок, что так и норовили разъехаться… и выпрямился. Дно пропасти никуда не девалось — зияло под самым боком, лишая Картофельного Боба чувства равновесия, придавая его движениям особую шаткость и неуклюжесть. Он понемногу отступил от мягкого края, хрустя ногами по золотым и серебристым кружкам в центре пластинок — доковылял до первого встреченного валуна и вялой улиткой переполз через его гранитное темя.

Великий Каньон был пуст на всём видимом протяжении — не считая мёртвой собаки, Картофельный Боб был здесь единственным существом из плоти, и уж точно единственной живой душой меж её вертикальных и неприступных каменных стен.

Не было больше никакого Буса, рокочущего наверху у обочины… и Картофельный Боб, хоть и не в силах был осознать свою тревогу рационально — всё же огорчился тому, что тот уехал. Одиночество застало его в настолько отрезанном от мира месте — это было совсем не одно и то же, что привычное одиночество на его картофельном поле.

И ещё… нигде, сколько Картофельный Боб не вставал на цыпочки и не вытягивал шею — не было видно ни самого дядюшки Туки, ни пепла с его головы.

Должно быть, — с жалостью подумал Картофельный Боб, — солнце сожгло его до самых подмёток…

Или он не удержался на краю пропасти и упал на самое дно — в топкий ил ручья. Бедный дядюшка Туки.

Картофельный Боб вздохнул и попытался сгрести свои мысли в кучу — как собирал бы рассыпанную корзину картофеля. Он представил себе, как пустой Бус, без водителя на привычном месте, мчится дальше по шоссе…, а плетёная рукоять руля вращается сама собой. Бус уехал на ту сторону железной паутины — теперь, когда дядюшки Туки не стало, и Бусу незачем было более сдерживать свой вечный бег около участка шоссе, на котором тот умер…

О том, что вместе с Бусом исчезли и все прочие пассажиры — Картофельный Боб как-то и не подумал…

Дядюшку Туки он знал, и потому жалел, но прочие люди — только пугали его своими криками. Что было ему до них? Он горевал лишь о дядюшке Туки: сердитом, но хорошем, который спасал его много раз — сначала от этих крикливых незнакомых людей, потом от пропасти, от надвигающегося каменного дна… и, наконец, от солнца — пусть и ценой своей собственной жизни.

Ещё он думал о дядюшке Чипсе — тот ведь отдал ему пиждак Папаши и отдал шляпу, которую Картофельный Боб потерял. Какой же он растяпа! Ему было отчаянно стыдно — теперь, без этой шляпы, и дядюшка Чипс не сможет поехать на своем тягаче за поворот шоссе, как он мечтал… и как говорил о том с Картофельным Бобом. Слишком дорогую цену заплатил Картофельный Боб за своё неуклюжее любопытство — смерть одного доброго дядюшки и вечное заточение в их маленьком городке для другого. Совсем непомерная выходила цена для одного неполного дня…

От этой мысли у Картофельного Боба подогнулись ноги… он опять уселся среди грампластинок, сомкнув колени и обхватив их руками.

Та пустота, что поселилась сегодня в его груди — так разрослась, что уже ощутимо мешала дышать. Картофельный Боб, почти надрываясь, сделал несколько глотков колючего воздуха… Постепенно ему стало чуть легче… Мир, пусть и открылся ему самой пугающей из сторон, всё-таки продолжал быть — мерно пылила даль, клокотал ручей на дне и давились облака на небе, выжимая всё больше будущего дождя друг из друга.

Гляди-ка… — подумал Картофельный Боб. — Даже облака не желают парить над этой пропастью, куда я свалился…

Он понаблюдал немного, как облака толкаются в небе — они, и правда, не желали перетекать через край, только самых слабых и рыхлых вытесняли сюда. Они просились назад — не отплывали далеко, обиженно и неприкаянно слонялись у самой кромки обрыва…

— Мне тоже нужно вернуться, — вслух сказал себе Картофельный Боб и громко всхлипнул… — На моё поле…

Он в изнеможении прикрыл глаза, и поле распахнулось вдруг перед ним — ласковые плети картофеля, сладкие глубины около их корней… пушистая земля, пеленающая их клубни и его ладони. Он мысленно зачерпнул всё это руками и прижал к лицу…, но поле задрожало в его горстях, когда он сделал так — зарябило, как самый дальний мираж, рождённый стеклянным лбом Буса… и потекло прочь из ладоней…

Он обнаружил, что пытается карабкаться на один из уступов, скребёт ногтями неподатливый гранит.

Картофельный Боб отпрянул, едва не сверзившись с кучи ещё глубже, и проследил взглядом всю ту отвесную высоту, что отделяла его от плоского мира снаружи. За несколько отчаянных попыток ему удалось вскарабкаться едва ли на высоту собственного роста… и всякий раз он обрывал ногти и съезжал вниз. Все раны на его ладонях вскрылись и обильно кровоточили — каждая складка камня, каждая ухватистая трещина вскоре оказались алыми и скользкими…

Это пропасть была западнёй. Была его могилой…

Как он мог уйти от своего поля? Зачем он, глупец, только помыслил об этом? Какое наваждение погнало его в «далеко-далёко»?

В ярости, совсем ему несвойственной, он лягнул одну из грампластинок, ребром впившейся в грунт мусорной кучи, а оттого — стоявшей стоймя… прямо по золотому кружку в центре.

Пластинка лопнула, разлетелась по ветру вспышкой угольно-чёрного пера, как какая-нибудь страшная птица, поднятая в воздух пинком…, а золотой кружок — подлетел на уровень его глаз и несколько раз быстро-быстро провернулся перед ними… Надпись на нём гласила, что запись была сделана студией «Континенталь Рекордз» в сопровождении симфонического струнного оркестра по заказу Оркестрового Братства в каком-то довольно давнем году…, но Картофельный Боб, конечно, не знал букв, а потому это странное совпадение — не произвело ни малейшего впечатления на него…

Ему очень-очень было нужно домой.

Он беспомощно оглядывался в поисках выхода, но вертикальные стены уходили влево и вправо насколько хватало глаз. Ручей петлял меж ними — то полностью скрываясь под мусором, то освобождаясь вновь, и пенился мутной жижей, когда перехлёстывал через какую-нибудь вещь, упавшую поперёк русла.

А наверху, над ним — шоссе тоже петляло, уволакивало изгибы асфальтовой ленты за каменистые бугры, совершенно одинаковые по обоим сторонам. И казалось совершенно немыслимым, что за несколько часов Бус уволок Картофельного Боба так далеко-далёко от его поля, что на многие мили простиралась теперь одна и та же панорама — склоны холмов, щебень и глина, столканные бульдозерами в огромные кучи… и твёрдый слежавшийся грунт обочины, жёсткая цепкая травка, прорастающая из всех щелей и трещин.

Картофельный Боб навсегда потерялся на самом краю мира.

Он был — заблудшая душа.

Он увидел, где кончается мир… и вся прочая обитаемая земля — более не желала с ним знаться.

Это было ужасно. Картофельный Боб почувствовал, что глаза его опять наполняются слезами, а душа наполняется тоской… И, словно откликаясь на его неумелые слезы — с неба тоже заморосило, закапало… обильно, хотя и кратковременно. Две дождевые капли, крупные и тяжёлые, как камушки — с размаху шлепнули Картофельного Боба по темени. Он ойкнул и накрыл голову перевернутыми лодочками ладоней. По ним сразу же забарабанило. Другие капли падали слева и справа от него, разглаживая непросыхающую грязь, что расковыряли рваные носки Картофельного Боба…

И бесноватый ручей на самом дне — понемногу прибавлял в скорости течения.

Что-то нежное и невесомое — вдруг коснулось его голой шеи… и отпрянуло раньше, чем Картофельный Боб сумел понять, что это такое…

Он закрутил башкой из стороны в сторону, и оно опять прикоснулось — к щеке. Потом робким и мимолётным касанием тронуло его за ухо…

Картофельный Боб поймал его, наконец, взглядом…

Лёгкое и пушистое… оно висело в воздухе так буднично и естественно, словно и впрямь совсем ничего не весило. Картофельный Боб придвинулся к нему так близко, что едва не коснулся вытаращенным глазом. Осторожно, словно боясь обидеть Картофельного Боба, оно чуть-чуть отодвинулось — ровно настолько, чтобы случайное движение воздуха не затащило его под распахнутое веко. Оно по-прежнему оставалось рядом с его лицом — пушистый белёсый парашютик покачивался от дыхания Картофельного Боба, и крохотное тёмное семечко под ним болталось, описывая такие же крохотные искривлённые окружности.

Картофельный Боб шагнул к семечку ещё раз… как ему показалось — шагнул прямо в него, в пушистое невесомое облачко… и оно снова отодвинулось, и снова повисло неподвижно перед самым носом. Он то ли шёл, то ли уже бежал к нему, и всякий раз оно отплывало на расстояние осторожного шага, словно окликая Картофельного Боба, приглашая следовать за собой. И он следовал — ничего не видя вокруг, кроме этого невесомого и пушистого — вслепую перебирая носками чавкающий грунт на склонах мусорных куч.

Ведь, это же было именно то чудо, о котором рассказывал ему дядюшка Чипс!

То самое, несбыточное и неуловимое, что заставляло плакать его Папашу — хмурого и неопрятного Стрезана, механика федерального найма, рукава которого всегда подвёрнуты и по локоть вымазаны сизой смазкой. Раньше у Картофельного Боба не особо-то укладывалось в голове, что такой строгий дядюшка, как самый старший Стрезан, привыкший буднично свежевать своих механических жертв, раскладывать их внутренности по верстаку и потом копаться в них — вообще способен заплакать… Но теперь Картофельный Боб верил дядюшке Чипсу, и вполне понимал дядюшку старшего Стрезана — это пушистое и невесомое чудо, встреченное им на самом краю мира, было способно заставить расплакаться самое чёрствое сердце.

Оно манило Картофельного Боба за собой, и он торопился следом — спотыкаясь и путаясь ногами в мусоре, и наступая в чавкающие полости луж, и забираясь в узлы цепкой проволоки.

Должно быть — это продолжалось целую вечность.

Так легко было напрочь забыть о времени, о часах и милях — если следуешь за кем-то, не глядя под ноги и не озираясь назад, не видя перед собой ничего, кроме одной лёгкой цели, летящей по ветру.

Картофельный Боб и позабыл о времени.

Позабыл о неприступности каменных стен и выборе пути. Ему было так легко и спокойно сейчас — он смотрел только вперёд, на пушистый парашютик, что вёл его сначала с кучи на кучу, постепенно поднимаясь по ним всё выше и выше…, а потом повёл наискось через склоны незнакомых холмов.

Наступая куда придётся, он временами успевал почувствовать сквозь расползающиеся носки все неровности почвы, но не разу не поймал пяткой ни гвоздя, ни острого камня, ни стеклянного осколка…, а потому и не посмел догадаться, что пересекает напрямик тот холмистый мир, по которому Бус однажды протащил его такими немыслимыми зигзагами.

Городок Мидллути — оставался там, где вечером должно было зайти солнце…, а сейчас были облака и дождь — он то переставал, то вновь принимался сыпать сверху. И солнца нигде не было видно — оно пряталось, таилось в сырых складках Срединных Предгорий, лишь иногда оставляя в небе тусклый размазанный след, по которому никак не определить направления…

А белый пушистый парашютик — летел, всё так же раскачиваясь перед лицом Картофельного Боба — уже слишком высоко поднявшийся, чтобы тревожиться от его запалённого дыхания, но всё ещё достижимый… и взглядом… и немым восторженным обожанием…

Оставим пока Картофельного Боба здесь — наедине с настоящим чудом…