Бомба из прошлого

ГЛАВА 10 13 апреля 2008

Они ехали из нового центра Берлина.

Кэррик сменился только под утро и поспал не больше часа, когда Виктор постучал в дверь и сказал, что надо вставать и одеваться и у него в запасе не больше десяти минут. Завтрак пришлось пропустить. Виктор держался по-другому, уверенно и самодовольно, словно принял какое-то решение.

Он же и сел за руль. Кэррик устроился рядом, Босс — сзади. Никто не разговаривал. Виктор полностью сосредоточился на дороге — заканчивался час «пик». Коммерческий центр с его башнями из стекла, стали и бетона остался позади, пошли старые улицы. Здесь было много вывесок и знаков на турецком, вдоль канала вытянулась длинная цепочка торговых киосков и павильончиков. Город вкатывался в привычный дневной ритм. Тут и там на балконах болталось вывешенное для просушки белье, в воздухе висел запах жареного мяса, на тротуарах вставали горки овощей и фруктов. В колонках гремела музыка. Где они? Кэррик не знал, потому что впервые оказался в Берлине. Не знал он и куда они направляются — ему никто ничего не сказал, а спрашивать ему не полагалось. Он сидел рядом с Виктором и старательно играл роль телохранителя.

Босс выглядел подавленным, что было особенно заметно в сравнении с излучавшим уверенность Виктором. Похоже, эти двое согласовали маршрут заранее, но решили не посвящать в свои планы Кэррика.

Ощущение тревоги, приближающейся опасности нарастало, но установить ее источник и, следовательно, подготовиться он не мог. В отделе такого рода ситуации обсуждались постоянно. Тема восприятия угрозы и интуитивной реакции на нее рассматривалась ежедневно. Там действовал непреложный закон — безопасность офицера есть приоритет первостепенной важности, — но этот закон никак не принимался в расчет Гольфом, отчитавшим его как мальчишку на глазах у всех. В 10-м отделе все было расписано до мелочей. От агента вовсе не требовалось подвергать свою жизнь опасности и предпринимать рискованные шаги единственно ради достижения цели расследования. Встречи с объектами рекомендовалось проводить по возможности в людных местах, ресторанах, барах, фойе отелей, чтобы группа прикрытия всегда имела возможность разместиться где-то неподалеку и в случае необходимости быстро прийти на помощь. Иногда контакт с агентом терялся, и тогда для руководителей операции наступали трудные времена, вроде тех, что бывали на заре космической эры, когда спускаемая капсула выходила из зоны радиосвязи и наблюдатели на земле замирали в ожидании позывного. За чаем и кофе в офисах Пимлико говорили о том, что первое правило действующего под прикрытием агента — продумать вариант эвакуации. Где дверь? Куда она ведет? Кэррик не знал, есть ли поблизости — или, если уж на то пошло, вообще где-то — группы поддержки и не представлял, каким может быть потенциальный вариант эвакуации, но ощущение опасности давило все сильнее.

Они проскочили мимо еще одного уличного рынка.

Здания за окном выглядели все хуже, повсюду были заметны следы небрежения и упадка, тени тянулись дальше…

Женщины, дети, старики в кепках с приклеенными к губам сигаретами враждебно смотрели на пересекающую их территорию большую, дорогую машину.

Они вырвались наконец из кольца серых строений, и тут же, словно по команде, дождь застучал по крыше, и «дворники» задвигались живее.

Кэррик не сразу заметил, что перед ними тупик — высокий стальной забор с острыми шипами и рядами колючей проволоки. Их встретили открытые ворота. Какой-то человек жестом предложил Виктору проезжать. Лицо мужчины скрывал шарф. Глянув в зеркало, он увидел, что железные створки уже сошлись. Помня первое правило, Кэррик огляделся — весь участок окружал забор с колючей проволокой, и другого выхода, кроме ворот, видно не было. За спиной часто задышал Иосиф Гольдман. Рядом усмехнулся Виктор. Машина остановилась перед старым кирпичным складом. Несколько окон с разбитыми стеклами, другие заколочены. Из ржавых труб низвергались потоки воды, под карнизами зеленела трава.

В кирпичной стене открылась маленькая дверь. Босс прошел первым, Кэррик за ним, Виктор замыкал короткую процессию.

В 10-м отделе лекции читали разные люди. Некоторые были из ФБР, но большинство представляли тот контингент уже немолодых агентов, которые больше не работали под прикрытием. Одни делились опытом сами, другие только отвечали на вопросы. Да, они все искали запасной выход. Нет, они никогда не сбегали трусливо. Да, ощущение опасности знакомо каждому. Нет, никто не швырял в окно лампу, не выходил из комнаты под благовидным предлогом, чтобы уже не вернуться, наплевав на задание. Последний из приходивших в Пимлико фэбээровцев использовал слово «замороженный» для обозначения агента, выведенного из игры потому, что его жизни угрожала слишком большая опасность. Станет ли вытаскивать его Гольф? Черта с два.

Под ногами шуршало и потрескивало битое стекло. В одном месте Гольдман поскользнулся, наступив на собачье дерьмо. Они прошли в просторное помещение бывшего цеха, где стояли когда-то станки, а теперь не было ничего. Дождь падал через дырки в высоком потолке и стучал по бетонному полу. Должно быть, кто-то услышал их. Прозвучавший резко окрик эхом отскочил от стен.

Они остановились.

Голос донесся из-за деревянной перегородки. Гольдман вскинул голову, оглянулся и после секундного замешательства повернул к ней. Из-за перегородки наперерез ему вышел Михаил. Боссу пришлось остановиться. Михаил молча кивнул, потом, смерив взглядом Кэррика, молча указал на стоявший неподалеку стул.

Вариантов не осталось. Стул с широкими, массивными подлокотниками был привинчен к бетонному полу и напоминал тот, что стоял в столовой у дедушки, где вся семья собиралась только после воскресной службы. Вот только у того стула не было кожаных ремней на подлокотниках. Как не было и темных пятен на полу, которые никто не удосужился оттереть. На столе, стоявшем в нескольких шагах от стула, лежала беспроводная дрель, а под ним небольшая цепная пила.

За столом сидел Ройвен Вайсберг, и Иосиф Гольдберг направился к нему. Кэррик успел заметить, как побледнел Босс.

Рядом, чуть сбоку, стоял Михаил. Кэррик видел бородавку у него на носу, шрам на правой щеке и крохотные оспинки от прыщей. Судя по запаху, русский недавно ел салями. В следующий момент Михаил развел в стороны его руки и заставил раздвинуть ноги. Кэррика обыскали. Грубые, сильные пальцы прошлись по спине, залезли подмышки, ощупали пояс и нырнули ниже, к паху. Грамотный, профессиональный обыск. Так обыскали бы и в полиции, если бы искали скрытый микрофон. Но на нем не было ни микрофона, ни рекордера, ни маячка. Михаил отступил и указал на стул.

Кэррик не стал садиться.

В 10-м отделе это называлось «пылесосить». Все инструкторы постоянно твердили, что работающий под прикрытием агент должен быть готов к обыску. Ситуации рассматривались самые разные. Как и меры реагирования. Во всех случаях модели поведения доводились до автоматизма многократными упражнениями.

Когда Кэррик не подчинился, Михаил сначала нахмурился недоуменно, а потом толкнул его в грудь.

Вариант с эвакуацией уже отпал. Рассчитывать на прибытие группы поддержки не приходилось. И тогда Кэррик сделал полшага вперед.

Ройвен Вайсберг поднял голову как раз в тот момент, когда англичанин шагнул вперед, а Михаил в изумлении уставился на него. Забавная сцена. Эти двое напоминали двух боевых петухов или двух голодных крыс. Вот только игра здесь шла другая. Слишком серьезная и важная. Все случилось так быстро, что Ройвен не успел и глазом моргнуть, как его телохранитель впечатался в перегородку, и Кэррик без особых церемоний заставил его раздвинуть ноги.

— Разрешаю, — подал голос Ройвен.

Англичанин, как ему сообщили, раньше служил в армии и с Михаилом обошелся по-военному. Дальше последовала стандартная процедура, выполненная быстро, четко и эффективно. Обыскав Михаила, Кэррик вынул из плечевой кобуры пистолет и небрежно бросил Ройвену. Тот поймал.

Отличная сцена. Как в театре. Ройвен положил «Макаров» на стол. Закончив и не найдя никаких «жучков», англичанин удовлетворенно кивнул, отступил к стулу и сел. Ройвен заметил, как побледнели сжавшие подлокотники пальцы. На том, чтобы проверить Кэррика, настоял Михаил. Виктор его поддержал. Иосиф Гольдман всем своим видом показывал, что не желает участвовать в происходящем. А ведь это он притащил с собой чужака.

Ройвен повернулся к финансисту.

— Рассказывай. Все.

Он презирал Гольдмана. Тот делал, что умел, оказывал услуги, но никогда не принимал стратегических решений. Мелочь. Шавка под ногами.

Он презирал Гольдмана еще и потому, что тот, признавая за собой долг, ничего не сделал для человека, спасшего ему жизнь. Ни голоса не подал, ни шага не сделал, чтобы защитить своего человека от подозрения. Ройвен откинулся на спинку стула. Дальнейшую работу делали люди, которые были с ним с самых первых дней, когда он еще держал «крышу» в Перми. Пятнадцать лет назад они пришли к нему из органов и с тех пор повсюду следовали за ним. За Ройвена Вайсберга эти двое были готовы на все.

Вопросы сыпались один за другим.

Кто и как вышел на Кэррика?

Чем он занимался раньше?

Почему согласился работать на Иосифа Гольдмана?

Потом — перемена.

На кого он работает?

Перед кем отчитывается? Как часто?

Вопросы-ловушки чередовались с вполне невинными, самыми обычными. Ройвену было трудно следить за допросом — английский он знал не очень хорошо и за Михаилом не поспевал, — но его интересовали не столько ответы, сколько выражение на лице сидящего на стуле человека.

Когда он демобилизовался? Сколько времени после демобилизации оставался без работы? Сколько сменил мест работы? Сколько получал у прежних хозяев?

Кэррик отвечал. Виктор записывал ответы. Потом он позвонит Григорию и передаст информацию для проверки. Как часто он встречался с Саймоном Роулингсом до того, как тот сделал предложение? Как часто встречался со своим контактом? Что ему известно о бизнесе Иосифа Гольдмана?

Пока Ройвен ничего не заметил — ни ошибок, ни неуверенности. Но то было только начало.

Кэррику сказали показать мобильник. Михаил взял телефон и передал Виктору. Вопросы, нередко повторяющиеся, продолжались, а тем временем Виктор проверял звонки и сообщения. Ройвен обратил внимание, что англичанин отвечает коротко и четко, не сбивается, из всех вариантов выбирает наиболее ясный и довольствуется минимальным объяснением. Проверив память, Виктор наклонился к шефу и негромко сообщил, что со времени прибытия в Берлин Кэррик не сделал и не принял ни одного звонка.

Но этого было мало. На столе еще лежала дрель, а под столом — пила.

— Слишком уж гладко у тебя получается. Объяснений не слышно.

— Я все объяснил.

— Кто для тебя Иосиф Гольдман?

— Хозяин.

— За которого ты готов умереть?

— Я делаю то, за что мне платят.

— Служишь и докладываешь? Часто?

— Чушь. Ты же ничего не знаешь.

— Как часто ты встречался со своим куратором?

— Ты служил в полиции?

Ройвен заметил, как вздрогнул Михаил.

— Я спрашиваю…

— Ты был дерьмовым полицейским. У нас в Ираке были такие дознаватели, в сравнении с которыми ты — ноль.

Михаил сплюнул.

— А кто ты? Ангел? Свалил кого-то, кто якобы напал на Гольдмана? Это же была подстава. Так? Получил шанс отличиться, втереться в доверие. Удобно, да?

— Ты ведь не был в боевой ситуации, так? Откуда ж тебе знать, как человек себя поведет? Ты просто невежда.

— Уж больно удобная история. Плохо верится.

— Спроси, как было, у мистера Гольдмана. Он там был.

— А ты, значит, такой молодец, что готов умереть за постороннего? С чего бы это?

Виктор только что стоял рядом с Ройвеном, но теперь он мягко, по-кошачьи, прошел вдоль перегородки и встал за стулом, на котором сидел англичанин. И снова Иосиф Гольдман ничего не сказал, не вступился за своего человека.

— Побывал бы на войне, не спрашивал, а раз не был, то и не поймешь, — негромко ответил Кэррик.

Пока он не допустил ни одной ошибки, и все же Ройвен еще не принял окончательного решения. Странно было то, что человек на стуле абсолютно не выказывал страха.

Моленков все же не выдержал. Вопрос крутился в голове с того самого времени, как они выехали из гаража.

— Так ради чего все это?

Яшкин нахмурился.

— Что для чего?

— Ну, мы отвозим эту штуковину, продаем и…

— Какую штуковину? У нас ее называли «Жуковым» или, как я уже говорил, малым атомным фугасным вооружением. Серийный номер РА-114. Сейчас она в безопасном состоянии, так что не бойся, не укусит.

— Ты постоянно меня обрываешь, слова не даешь сказать. Я просто размышлял вслух.

— Бормочешь что-то, как выживший из ума старик. Для чего это все? Вот ты мне и скажи.

Мотор старенького «полонеза» работал четко, и мысли у бывшего замполита укладывались гладко, не прерываясь. Денег не осталось, но зато двигатель получил то, без чего обходился лет десять, а то и все пятнадцать. Пейзаж за окном не отвлекал, и в голове, словно вирус, росло нехорошее, не дававшее покоя предчувствие.

Теперь Моленков начал заново.

— Нам платят — дело решенное. Мы получаем деньги и…

— Мы получаем миллион долларов. Делим его пополам. Вот и все.

— Ты такой самоуверенный.

— А ты? Замполиты — не самоуверенные? Вот уж кого в армии не любят, так это замполитов. Что, разве не так? Так.

— Пусть так. Согласен, спорить не буду. Только и вы тоже большой популярностью не пользуетесь. Так что мы в равном положении. Нас никто не любил, а мы плевать хотели. Смешно было бы спорить. И все-таки… чего ради?

Дело, конечно, давнее, но Яшкин не забыл, кем был Моленков. Когда кого-то — чиновника, техника, служащего — приглашали в определенный час на беседу к замполиту, каждый, кем бы он ни был, какую бы должность ни занимал, начинал нервничать, потеть, заикаться и объяснять, что именно сказал кому-то, забыв об осторожности, и что имел в виду. Равную власть над людьми имел разве что сотрудник службы безопасности, который мог за обедом в столовой негромко напомнить о вынесенных за пределы Зоны секретных документах. Одной этой реплики бывало достаточно, чтобы любой из работавших в Арзамасе-16 начинал дрожать от страха.

— Что чего ради?

— Дружище, ты просто делаешь вид, что не понимаешь.

— А ты говори прямо. Да не забудь предупредить перед поворотом на Трубчевск. Там дорога на Погар. Ну, слушаю.

Моленков вздохнул.

— Полмиллиона долларов. На что они нам?

Яшкин не ответил.

— Что мне делать с такими деньгами? — продолжал замполит. — Спрятать под матрас? Купить домик в Ницце или Каннах? Или, на худой конец, на черноморском берегу? Прогулять? Положить в банк?

Яшкин нахмурился. На щеках проступили желваки. Но он снова ничего не сказал.

— Меня до сих пор злость распирает. Не могу простить, как с нами обошлись. Выгнали. Пенсию и ту вовремя не платят. Кем я был и кем стал? Зимой мерзну. Весь год хожу полуголодный, покупаю самое дешевое. А вокруг все воруют. Коррупция, беспредел, преступность, СПИД, наркотики… Итак, старина, что же мне делать с полумиллионом долларов?

За окном тянулись голые поля. Речка разлилась от растаявшего снега. Поникшие леса… горизонт за туманной дымкой…

— Мы строим планы, мечтаем, шутим… Домик на Средиземном море или в Сочи… богатство… А скажи, ты уедешь из Сарова? Ведь твоя хозяйка хочет провести оставшиеся годы поближе к монастырю, в тиши и благодати. Хочет приносить цветы к могиле святого Серафима. Помнишь, рассказывала, как его избили разбойники, а он призывал их помиловать? Ей ведь наверняка захочется быть там в юбилей его канонизации. Нам с тобой на это наплевать, но не ей. Нет, твоя уезжать не захочет. Разве ты ее бросишь? Или получишь деньги, вернешься домой и спрячешь их в кубышку? Будешь тратить потихоньку, чтобы не привлечь к себе внимания? Ну? Ответь мне? На что тебе деньги?

— По-моему, сейчас будет поворот, — сказал Яшкин. — Следующий — Трубчевск, а оттуда — на Погар.

— Ты мне ответишь или нет? — разозлился Моленков. — Да или нет?

— Нам бы сейчас поворот не пропустить, — сухо, не повышая голоса, сказал Яшкин. — А то придется круг делать.

— Ладно. Не хочешь отвечать, так расскажи хотя бы, как ты ее вынес.

Яшкин говорил об этом не раз. И всегда одно и то же. В рассказе не менялось ровным счетом ничего. После приезда в Саров Виктора, сына его умершего друга, майор повторил эту историю раз десять. Как подправил документы, как явился на склад с тремя солдатами и тележкой, как отвез ее домой, миновав все посты.

— Сейчас бы такое уже не прошло, — сказал Моленков.

— Тогда ситуация была другая, — пожал плечами Яшкин. — Было открытое окно, и я им воспользовался.

В тот же день и тот же час американский генерал из Стратегического командования наведался в гости к русскому генералу из 12-го Управления. Американец приехал в Нижегородскую область с инспекторской проверкой Федерального ядерного центра, расположенного возле Сарова. С русским он познакомился на Ближнем Востоке, где они работали в группе по проверке ракетных установок. Опытные военные, они говорили на одном языке и прекрасно понимали друг друга. Перерыв для кофе стал удобной возможностью для откровенного разговора. Американец, имевший при себе диктофон, наговаривал наблюдения и замечания, которые пригодились бы впоследствии для составления отчета, предназначенного для комитета Конгресса.

— На мой взгляд, — негромко говорил он, — наши прежние опасения и подозрения в отношении существующей здесь системы безопасности безосновательны. Охрана периметра базы осуществляется силами спецназа при поддержке боевых вертолетов. Личный состав этих войск хорошо мотивирован. Люди получают достойное вознаграждение. Ученые и техники не выходят больше на улицу из-за того, что им не выплачивают зарплату. Я лично видел установленные на складах и вокруг них современные американские сенсоры наподобие тех, что стоят у нас в Лос-Аламосе. Случаи мелких краж материалов и оборудования сведены на нет. Специально для меня открыли один из бункеров, где хранятся ядерные боеголовки. Две стальные двери надежно защищают бункер как от обычного оружия, так и от ядерного удара. Офицеры 12-го Управления контролируют обслуживающий персонал. Выводы следующие: база в Сарове в руках серьезных, знающих людей. Утечка, по моему глубокому убеждению, невозможна. Руководство заверило меня, что и в прошлом такого рода случаев отмечено не было.

— Вот он. Поворачивай вправо.

Яшкин кивком поблагодарил товарища. Накануне Моленков пообещал не затрагивать больше больную тему, но надолго ли его хватит?

— Ну что, самое трудное еще впереди? — спросил бывший замполит.

Господи, когда же он замолчит!

— Впереди. Самое трудное — граница. Мы пересечем ее завтра. Скажи, ты болтаешь, потому что хочешь слышать собственный голос, когда трусишь, или потому что хочешь поделиться своим драгоценнейшим мнением? Завтра у нас трудный день. Завтра — граница. Какое там стоит оборудование и с чьей стороны, с нашей или белорусской, я не знаю. Есть ли какие-то детекторы и насколько они чувствительны, тоже не знаю. А теперь, друг мой, давай помолчим, ладно?

— После границы нам ехать еще пятьсот километров. Ты как, выдержишь?

— Не волнуйся. Место встречи определено, там нас будет ждать хозяин Виктора. Думаю, он в своем деле разбирается.

— Да кто он такой? Обычный уголовник, ни больше, ни меньше. Впрочем, у него ведь есть миллион долларов.

— Мой опыт общения с такими ребятами ограничен, но что-то подсказывает, что он будет очень осторожен. Проблема — граница, а не люди, которые знают, как позаботиться о безопасности. И не задавай больше дурацких вопросов. Те, кто нас встретит, представляют безопасность — я признаю это открыто — не так, как мы.

Виктор схватил его за горло, но еще раньше, когда Михаил только подал сигнал, он первым делом схватил англичанина за запястье и накинул ему на руку ремень. Михаил пристегнул к подлокотнику другую руку. Впервые после долгого перерыва они работали вместе, два старых приятеля, два сослуживца. Виктор не любил вспоминать день, когда ему приказали ехать в Лондон.

Он завел пилу, и в нос ударил запах бензина. Мотор заработал только с четвертой попытки, взревел, и цепь понеслась по зубцам. Теперь пила дергалась чуть ли не под носом у англичанина, хотя сам Виктор близко к нему не подходил, опасаясь удара ногой. Со стороны все выглядело, наверно, эффектно, но применять пилу по прямому назначению, как в Перми или Москве, он не планировал — слишком много крови.

Михаил держал в руке дрель, то и дело нажимая на кнопку.

Дрель работала аккуратнее.

Бросая в лицо англичанину вопросы, наступая на него, то шипя, то срываясь на крик, Михаил ставил одну цель: запугать. Ничего не получалось. Время уходило. В Перми, когда они с Виктором только перешли на службу к Вайсбергу, ему быстро вбили в голову главное: ты должен внушать страх. Без страха никуда: ты не продашь «крышу», не привлечешь клиентов, не заставишь отступить конкурентов. Он внушал страх, и ему хорошо за это платили. И вот теперь Михаил чувствовал, что время на исходе. Иосиф Гольдман скулил, как паршивая собачонка, а Ройвен Вайсберг уже дважды менял позу, словно давая понять, что устал от спектакля с вопросами, на которые нет ответов. По лбу катился пот. В свое время Михаил провел немало допросов и мог бы по пальцам пересчитать случаи, когда приходилось повышать голос. Теперь же, понимая, что времени остается все меньше и меньше, а результата нет, он кричал все громче, держа дрель у коленной чашечки англичанина. За всю свою жизнь Михаил ни разу не был в церкви, никогда не опускался на колени, не возносил молитву и не верил в ангелов. Сейчас он не верил сидящему перед ним человеку, но ощущал исходящую от него опасность.

Он уже не сдерживался. Английские слова мешались с русскими. Голос срывался.

— На кого ты работаешь? На полицию или СИС? Как выходишь на контакт? Нападение на Гольдмана было подставой, да? Какую задачу тебе поставили? Что им нужно? Кто цель — Гольдман или Вайсберг? Они знают о посылке?

И в ответ звучало одно и то же:

— Я уже говорил… уже говорил… уже говорил…

На вопросы по-русски англичанин не отвечал.

Рука дрогнула, и дрель едва не задела колено. У него ничего не получалось. Рука начала уставать. Все было так, как и сказал Виктор. Михаил тонул и цеплялся за соломинку.

— Ты оставил за дверью номера пакет с мокрой одеждой. Зачем? Зачем ты выходил, если шел дождь? Ты встречался с контактом?

И англичанин вдруг вздрогнул и напрягся. Вот оно! Наконец-то. Дрель взвыла, едва не цепляя штанину.

— Ты выходил в дождь. Ты встречался со связником.

Выдох.

Есть! Михаил не убирал дрель. Он ждал признания. В уголке губ проступила улыбка. Сейчас… сейчас англичанин ответит.

И он ответил.

— Твой хозяин, Ройвен Вайсберг, он ведь поймал пулю в руку. Я видел. А где в это время был ты? Где ты был, когда ранили твоего шефа?

Он уже приготовился вогнать сверло в коленную чашечку, но его остановил тихий голос.

— Хватит.

Он остановился. Снял палец с курка. Дрель умолкла. Михаил никогда бы не ослушался Вайсберга. Вайсберг был единственным человеком, которого он боялся, а потому даже теперь, когда от победы его отделял всего один шаг, он не посмел ослушаться приказа. Пальцы разжались, и дрель упала на растекшуюся по бетонному полу лужу.

— Отпусти его, — сказал голос.

Рядом с Ройвеном Вайсбергом трясся и скулил Иосиф Гольдман.

Наклонившись, чтобы расстегнуть ремень на запястье, Михаил поймал взгляд англичанина — его глаза смеялись.

Он был в микроавтобусе.

Шринкс должен был источать властность, уверенность и компетентность, но он сидел молча, вобрав голову в плечи.

Полчаса назад он отодвинул дверцу, выскользнул из салона, подошел к легковой машине и сказал Лоусону, что их человеку угрожает реальная опасность, а материалы визуального наблюдения позволяют сделать вывод о неспособности агента удержать легенду.

— Когда мне потребуется ваше мнение, я вас спрошу, — ответил Лоусон, — а сейчас оно мне не нужно.

Дверца захлопнулась. Коллега Лоусона, Дэвис, закатил глаза и пожал плечами. Шринкс вернулся в микроавтобус.

Работать с Лоусоном ему еще не доводилось. Конечно, о старике поговаривали всякое, но Шринкс списывал их на зависть — этого в их конторе всегда хватало. С другой стороны, он работал в команде достаточно долго, чтобы понимать — критика в адрес старика вполне обоснованна. Что ж, по крайней мере наблюдать за таким субъектом было занятно. И все же центром его внимания оставался другой.

Ноябрь. Шринкс видел, как по длинной подъездной дорожке к складу подъехали машины. Кто-то сунул ему бинокль, и он вдруг увидел перед собой голову Ноября, сидевшего на переднем пассажирском сиденье. Лицо мелькнуло и исчезло. Что можно понять на таком расстоянии? Шринкс заметил лишь бесстрастные черты, широко открытые глаза и бледность, естественное следствие шока. Вывод был очевиден, и он пошел к Лоусону и заявил, что агент беззащитен и крайне уязвим. Он всего лишь высказал свое профессиональное мнение и получил… Что? Ему заткнули рот. Грубо и бесцеремонно. А если бы Лоусон принял его рекомендацию?

Представить дальнейшее было нетрудно. Они вошли бы и вытащили парня… Он вдруг услышал приглушенный, но достаточно четкий, чтобы перекрыть крики носящихся над водой чаек, вой пилы. Лоусон, этот «интересный субъект», не выказал ни нерешительности, ни сомнения, отказываясь выслушать его мнение. Вот кого бы заполучить для исследования… вот кого бы уложить на кушетку… Его наука, судебная психология, никогда не отличалась точностью, и люди, никогда не терзавшиеся сомнениями, всегда увлекали Шринкса.

В ДВБ, где ему выделили крохотный закуток на втором этаже в медицинской части, Шринкс — он ненавидел свою фамилию, но куда ж от нее деться — работал два дня в неделю. Еще три дня он проводил в университетской больнице на Блумсбери, где числился в штате отделения психиатрии. Большинство его коллег в университетской больнице занимались теми или иными психическими расстройствами, Шринкс же исследовал всевозможные аспекты человеческого поведения. Он заседал в нескольких отборочных комиссиях, принимал участие в планировании курсов и курировал молодых офицеров. Обычно к нему прислушивались, с его мнением считались, а рекомендации ценили. Впервые за все время высказанным им профессиональным советом не просто пренебрегли — его проигнорировали.

Целью этого большого, нескладного и уже немолодого — ему оставалось два месяца до тридцати шести лет — мужчины было перейти в ДВБ на постоянную работу. Свойственная этой службе особая культура секретности, принцип необходимого знания всегда его привлекали. Само здание ДВБ было пропитано ощущением сдерживаемого волнения. Шринкс даже не скрывал, что те два дня в неделю, когда он пробегал по мосту, показывал на входе карточку охраннику и входил в святая святых, приносили ему огромное счастье. Вот только в выражении этого энтузиазма приходилось осторожничать. Он жил с Петрой, скульптором по дереву, и они вместе снимали однокомнатную квартирку в Ислингтоне. Шринкс не мог откровенно поделиться с ней своими чувствами, не мог рассказать, где именно пропадает два дня в неделю, а Петра, работавшая с утра до вечера в мастерской, понятия не имела, где он пропадает. Даже сейчас, сидя с поджатыми ногами в тесном микроавтобусе, Шринкс получал огромное удовольствие от сознания своей причастности к особенной, тайной жизни.

И вот теперь его амбиции оказались под угрозой.

Услышит ли он через эти рассыпающиеся кирпичные стены крик ужаса и боли?

Если вернуться в ДВБ в составе группы, потерявшей своего самого ценного агента, на амбициях можно будет ставить крест. А раз так, то нужно сделать все, чтобы операция завершилась успешно. Шринкс задумчиво потянул себя за волосы, накрывавшие воротник рубашки. Сидевшая рядом девушка нервно грызла ногти. Багси тупо смотрел в одну точку. Стрелок насвистывал одну и ту же мелодию. А потом на приемнике, лежавшем на коленях Денниса, замигал светодиод.

Автобус дал задний ход, а когда Шринкс выглянул в окно, то увидел сворачивающую за угол машину.

— Извините, но что случилось? — с облегчением спросил он.

— Эдриан нашел более удобное для наблюдения место, — ответил Деннис.

Шринкс представил, как дверь склада откроется и двое или трое мужчин вынесут тяжелый сверток. Как же мало ему известно о непосредственной работе той службы, которой он восторгается и с которой хочет связать свою жизнь. Одно дело сидеть в приемной комиссии, слушать, как молодые парни и девушки представляют свои резюме и довольно неубедительно излагают причины, подтолкнувшие их к решению поступить на службу в ДВБ, — там все просто и ясно. Здесь — по-другому. Здесь он увидел — пусть даже мимолетом — лицо человека, подошедшего к последней черте и сознающего это.

Да, Шринкс мог бы сказать многое, если бы его попросили. Он сказал бы, что агент, работающий без реальной поддержки, должен иметь супермотивацию. Нет, он не может мнить себя доблестным рыцарем, вступившим в схватку с преступным миром, но должен быть заточен на успех. Личный успех. Он мог бы сказать, что некоторая доза стресса благотворительна для такого агента, что недостаток стресса губителен для него и ведет к успокоенности и самодовольству, но что уровень стресса за кирпичной стеной превышает все допустимые нормы. В паузе, когда один кандидат выходил из комнаты, а другой еще не успел войти, Шринксу нравилось отпускать глубокомысленную реплику насчет того, что он ищет «организованный ум».

У двери этого старого, давно заброшенного трехэтажного здания, на осыпающейся штукатурке виднелись следы от пуль. В самой двери была широкая щель на месте оторванной доски, и Шринксу казалось, что если заглянуть туда, то можно увидеть последний акт трагедии с выносом окровавленного тела.

Ему никто не помогал, да он и не просил о помощи.

Лестница была старая, и нескольких ступенек недоставало. Те, что сохранились, жалобно скрипели и прогибались. Там, где брешь была слишком велика, Лоусон опускался на колени и полз на четвереньках, но никто не обращал на него внимания. На втором этаже — там когда-то размещался жилой блок — обнаружились дверь и окно. Проблема заключалась в том, что птицы загадили оставшиеся от пола доски. Эдриан первым добрался до окна. Дэвис и девушка, Чарли, шли по балкам, на которых и лежали сохранившиеся половицы. Балки оказались узкие, не больше пары дюймов в поперечине. Дэвис продвигался первым, вытянув назад руку, за которую держалась Чарли, перемещавшаяся мелкими, нерешительными шажками. Расстояние от балок до пола первого этажа составляло не меньше двадцати пяти футов, так что падение ничего хорошего не сулило.

Следующим, с видом проигравшего жребий неудачника, на балку ступил Багси; за ним, вытянув руку и держась за его плечо, последовал Шринкс. Отступать им было некуда, потому что за ними шел он. Ожидая своей очереди, Лоусон огляделся. Может быть, здесь жили сквоттеры. Дождь продолжался, и вода лилась через дырки в крыше, едва не попадая на балку. Багси и Шринкс добрались до половиц у окна и присоединились к Эдриану, Дэвису и Чарли. Лоусон сделал первый шаг… Никто не смотрел на него, никто его не подбадривал, и в конце никто не протянул ему руки. Он тяжело выдохнул.

Из окна открывался вид на пустырь, уходившую в никуда дорогу и приземистое здание склада с одной-единственной небольшой дверью. Лоусон увидел припаркованные напротив входа автомобили и наблюдавшего за воротами мужчину.

Дождь усилился.

— Вид шикарный, мистер Лоусон, — заговорил Дэвис. — И что за шоу нас ожидает? Трагедия или комедия? Лично я ставлю на трагедию. Жестокость русской мафии хорошо известна, в этом их превосходят разве что только албанцы. Прошлой ночью, мистер Лоусон, вы вполне могли бы, черт возьми, снять беднягу с задания и отменить операцию. Вы прекрасно видели, в каком он состоянии. Но ведь это не в вашем стиле, так, мистер Лоусон? Вы устроили парню нагоняй, отчитали как мальчишку и снова отправили в это змеиное гнездо. У вас весь свои понятия, свой кодекс, начертанный рукой несравненного Клипера Рида, не так ли? И что? Посмотрите, в какую передрягу угодил по вашей вине наш человек.

Лоусон хорошо помнил рассказ Клипера Рида о встрече с одним молодым поляком. Разговор проходил в парке, в южной части Гданьска, под стенами построенной Наполеоном крепости. Поляк, которому едва исполнился двадцать один год, работал на железной дороге и в том разговоре несколько раз упомянул, что не может больше давать информацию по тем поездам, что проходят через станцию под покровом ночи. Клипер отчитал его, не стесняясь особенно в выражениях, и вскоре получил два сообщения, в одном из которых упоминался состав с двадцатью четырьмя грузовиками «МАЗ-543», оборудованными пусковыми установками для ракет «Скад-В». Ракеты эти способны нести как химические, так и ядерные боеголовки, и информация об их ввозе на польскую территорию стала самым большим успехом Клипера Рида в 1978 году. Сообщений от молодого поляка больше не поступало. Парень не ошибся, его время действительно истекло. Из Варшавы выслали американского дипломата, Вашингтон ответил тем же. Клипер Рид сошел со сцены и занялся торговлей запчастями для тракторов; поляк исчез совсем — может быть, его забили насмерть в камере, может быть, повесили или расстреляли. По крайней мере Клипера он не выдал. Позднее техасец говорил, что парнишка ему нравился, был честным и порядочным, но его жизнь — «не будем лукавить, Кристофер» — значила не больше, чем те сведения о провезенных через Гданьск советских ракетах. В тот вечер, когда курьер — канадский студент по обмену — доставил эту информацию, Клипер Рид и Лоусон выпили две бутылки игристого немецкого вина и несколько чашек «Эрл Грея».

— То, что вы сделали, останется на вашей совести, — прошипел в ухо ему Дэвис. — Это вы отправили парня на смерть. Не зря же они притащили его сюда. Можно представить, что с ним сделают. Вы как себя после такого чувствуете, а, мистер Лоусон?

Эдриан толкнул его в бок и передал бинокль. Он не успел подстроить резкость, как рядом кто-то прошептал:

— Не может быть. Невероятно.

— Вот уж ни за что бы не подумал, — пробормотал Дэвис.

— Стокгольмский синдром, — выдохнул Шринкс. — Но мне бы и в голову не пришло… Это только вы на такое способны, мистер Лоусон.

Лоусон настроил наконец четкость.

Впереди, словно убегая от всех и всего случившегося там, торопливо шагал Иосиф Гольдман. Сзади тащились два телохранителя, Виктор и Михаил, оба явно недовольные, с сердитыми лицами. Лоусон сдержанно усмехнулся. Его человек, Ноябрь, шел неуверенно, слегка заплетающимися шагами и наверно бы даже упал, если бы его не поддерживал Ройвен Вайсберг. Лоусон видел все с абсолютной ясностью. Вот Ройвен поднял руку и, как будто они были друзьями, потрепал Кэррика по щеке.

Лоусон знал, что такое стокгольмский синдром. И не только знал, но и ставил перед собой цель создать этот синдром.

— Это триумф, мистер Лоусон, — сказал Эдриан. — Нам надо спешить.

Все побежали вниз по ступенькам. Багси и Шринкс помогали друг другу не упасть. Никто не оглянулся. Лоусон побежал за ними. В шестьдесят с лишним, когда до пенсии осталось рукой подать, не очень-то и побегаешь. На балке он пошатнулся. Не надо было смотреть вниз. Нога соскользнула, и Лоусон понял, что падает, но не вскрикнул. Лишь увидел перед собой лица близких: жены, Лавинии, и сына, Гарри. Они смотрели в другую сторону…

Уже падая, он зацепился за чертову балку ногой и ухватился левой рукой. Повис. Внизу пять человек пробежали к выходу. Вверх не посмотрел никто. Еще немного, рука не выдержит, и тогда он упадет.

Лоусон собрал последние силы. Поднатужился. Подтянулся. Встать он уже не мог. Отдышался и пополз по балке. Добравшись до конца, вцепился в доску. Поднялся. Перевел дух. Потом спустился по ступенькам и вышел во двор. Странно, что, приехав в Берлин, он лишь сейчас, в первый раз, вспомнил о жене и сыне.

Машина уже ушла, но микроавтобус ждал его. Лоусон влез в салон. То, что он сказал, беззвучно, не шевеля губами, было обращено к тому, кого здесь не было.

— Как ты сказал, старина, так все и вышло. Ты бы видел, с кем мне приходится работать.

Виктор вел машину с каменным лицом.

Иосиф Гольдман положил руку на плечо Кэррика и, наклонившись, негромко спросил:

— Как ты узнал, Джонни?

Сыграй, притворись простаком.

— Узнал что, сэр?

— Как ты узнал, что Михаил был с Вайсбергом, когда того подстрелили? Ему повезло — пуля попала в руку, но прошла навылет, не задев кость. Но как ты узнал?

— Я ничего не знал, сэр. Просто угадал. Если бы не угадал, наверно, остался бы без коленной чашечки.

За спиной у него глухо усмехнулся Гольдман.

— Когда в Ройвена стреляли, Михаил был с Ройвеном, но среагировал слишком поздно. Опоздал. Вот ты, когда на меня напали, не опоздал. А ты парень догадливый.

— Да, сэр.