Бомба из прошлого

ГЛАВА 7 11 апреля 2008

Кэррик вышел из машины первым. Начиналась рутина. Машина остановилась, появился швейцар, а он уже стоял на тротуаре и внимательно осматривался. Основания для осторожности были. Как мог промахнуться тот урод с такого близкого расстояния? Ладно, события вчерашнего дня можно разобрать в другой раз, а сейчас важно сосредоточиться на работе. Он стоял чуть сбоку от дверцы автомобиля.

Ни ползущих медленно машин, ни подозрительных типов — ничего необычного или настораживающего. Только на другой стороне улицы, отделенной от отеля транспортным потоком, толпились зеваки. Проблема заключалась в том, что Кэррику следовало изображать из себя человека, за спиной которого двухлетний опыт работы телохранителем, а не двухнедельный, как было на самом деле. К тому же на курсах они занимались немного другим: обучение проводилось для охраны большими силами, человек в восемь или девять, при возможной внешней поддержке полиции. Кэррик просто не знал, чего ожидать. Все вокруг спешили по своим делам — взрослые в костюмах, молодежь в джинсах и свитерах или свитшотах, женщины с покупками и колясками, дети, прогуливающие школу, и старики, кутавшиеся в шарфы от холода. И только двое мужчин на другой стороне улицы никуда не торопились и безучастно наблюдали за происходящим.

— Все в порядке, мистер Гольдман, выходите и, пожалуйста, побыстрей.

Заметно встревоженный, Босс все же благодарно кивнул ему.

— Выходите из машины, мистер Гольдман, и прямиком к двери.

Все представлялось каким-то искаженным, нереальным, словно это некие кривые зеркала отбрасывали гротескные отражения. «Соберись, — сказал он себе, — не распускай сопли». Он заглянул внутрь, взял русского за руку и вытащил из машины. Босс схватил его за рукав — с отчаянием, тревогой и надеждой.

— Все в порядке, мистер Гольдман, пойдемте.

Игра захватила его полностью. Он осмотрелся, увидел за спиной Босса Виктора и направился к вращающимся дверям, когда прямо перед ним появился вдруг незнакомец. Кэррик даже не заметил, откуда он взялся. Возможно, алкаш или наркоман — нетвердая походка, покачивается, небритая физиономия, одежда выглядит так, как будто в ней спали. Вроде бы молодой, но уже какой-то потертый, волосы спутанные.

Кэррик схватил его за плечо, резко оттолкнул. Наркоман свалился на тротуар. Кэррик посмотрел вниз и увидел грязное лицо с умоляющими глазами. Опасности незнакомец не представлял, и бить его не стоило. Он отодвинул нищего в сторону, дверь открылась.

Швейцар неприязненно посмотрел на него и затараторил по-немецки.

— Я не говорю по-немецки, — сказал Кэррик и направился к лифту в конце вестибюля.

Швейцар окликнул его на английском. В его голосе уже отчетливо слышалась злость.

— Он питается отбросами с кухни, сэр, и никому не мешает. В некотором смысле мы уважаем его, сэр, за то, какой он есть.

Кэррик не ответил. Он хорошо справился со своей ролью. Босс с Виктором уже были в кабине, он шагнул внутрь и нажал кнопку. Через стеклянную дверцу Кэррик видел спину швейцара. Наверно, у того были причины так разговаривать с телохранителем постояльца отеля. Швейцар вышел на улицу через вращающиеся двери, нагнулся и поднял бродягу с тротуара. Кэррику показалось, что он что-то сунул ему в руку. Деньги? Позади него стоял безучастный Виктор, но Иосиф Гольдман вроде бы успокоился после этой демонстрации силы, и его настроение поднялось. Они поднялись на этаж, где находилась регистратура.

— Добро пожаловать, джентльмены, — приветствовала их девушка за стойкой. — Вы заказывали три номера, а не два. И один суперлюкс, правильно? Заказано на двое суток, отъезд тринадцатого апреля, верно? Распишитесь здесь, пожалуйста.

Босс черкнул что-то неразборчивое. Кэррик просто поставил инициалы.

Им выдали электронные ключи. Кэррик вернулся к лифту, и они поднялись на шесть этажей. Прошли по пустому коридору. Пока Босс открывал дверь, он стоял рядом.

— Я составлю график, — сказал ему Виктор. — А теперь принеси вещи.

Вот так. С ним обошлись, как с мальчишкой на побегушках.

Он спустился в вестибюль, думая, что надо бы заключить подобие перемирия со швейцаром, чтобы тот помог организовать парковку прокатной машины в подвале отеля. О машине договорился человек в Берлине, но Кэррику его имя не сообщили. Швейцар принял крупную купюру и не выразил никакой благодарности, как будто честно ее заработал, да еще и посмотрел на него холодным взглядом, давая понять, что презирает наемников русского бандита. Кэррик достал из багажника три сумки. Он не знал, куда они направляются — отъезд тринадцатого апреля, верно? — и хватит ли им одежды или придется покупать. Человек, приходивший на баржу, сказал, что в Берлине риск для него возрастет и… если вы провалитесь — хотя мы, конечно, постараемся вас вытащить, — то, без сомнения, умрете. Все должно быть предельно ясно. Провалитесь — и вам конец.

Он повесил на каждое плечо по сумке и взял в руку третью. На другой стороне дороги, в дверном проеме, мелькнула сгорбленная фигура нищего, которого он швырнул на тротуар. Двое мужчин, которых Кэррик заметил раньше, все еще стояли на том же самом месте.

Кэррик занес сумки в отель. Теперь его жизнь зависела от того, насколько хорошо он сыграет роль. Роль, которую знал очень плохо.

Он разнес сумки по номерам, и ему объяснили график дежурств и отдыха.

В своем номере Кэррик растянулся на кровати и заснул.

Они подождали, пока служащий в форме не отогнал машину.

— Что думаешь? — спросил Ройвен Вайсберг.

— Забавно. Малыш держал папу за руку, как будто было темно и он испугался.

— Он отшвырнул бомжа.

— Безвредного бедолагу.

Они наблюдали за входом в отель на Йоахимшталер. Ройвен развернулся и пошел к метро. Был еще один вопрос, который он не задал Михаилу. Вообще-то, в голове у него вертелось много вопросов. Но он не задал ни одного. Проявил ли этот парень, записавшийся в отеле как Кэррик, качества профессионального телохранителя, когда оттолкнул бродягу? Был ли он просто профессионалом или же профессионалом преданным? Они шли по улице, и вопросов становилось все больше. Бывают ли вообще преданные телохранители? На что способен телохранитель, защищая собой хозяина? Можно ли доверять телохранителю? Можно ли доверять Кэррику, как утверждает Гольдман? Заслуживает ли доверия сам Михаил? Последний вопрос, так никогда и не заданный, лежал на душе Ройвена Вайсберга тяжелым камнем. Его подстрелили именно тогда, когда телохранителем был Михаил.

Они дошли до станции Уландштрассе и спустились по ступенькам. Вайсберга подстрелили в Москве. В те горячие дни он пробивал себе дорогу на территорию, захваченную другими группировками: отбивал клиентов и давал им «крышу», подобранную из бойцов спецназа и офицеров госбезопасности. Он нажил себе опасных врагов. В Москве Ройвен не ходил по ресторанам — для таких, как он, это слишком опасные места. Он сам устранял конкурентов в ресторанах. Ройвен жил в постоянном напряжении; дом, в котором бабушка готовила ему еду и ухаживала за ним, окружил высокими стенами, поставил сигнализацию и охранников. Он не ездил за рулем шикарного «мерседеса», а водил старые машины, на которые никто не обращал внимания. И все-таки его подстрелили, когда он выходил из банка. За свою жизнь Ройвен допустил не так уж много ошибок, но посещать банк три пятницы подряд было ошибкой. Он вышел на улицу и приостановился, выбирая место, где спуститься — ступеньки были плохо почищены от снега. Михаил шел сзади, а не перед ним. Человек с пистолетом возник совершенно неожиданно. Ройвен услышал выстрел, прыгнул влево и скатился на пару ступенек, где выставил себя прекрасной мишенью для повторного выстрела. Выстрел этот и прозвучал, и только тогда Михаил отреагировал.

Он выстрелил в грудь и два раза в голову; засек запаниковавшего и попытавшегося удрать водителя и уложил его выстрелом прямо в голову. Они побежали и запрыгнули в свою машину. Видно было, что Михаил считает себя героем. Ройвен поблагодарил его — нашел слова, несмотря на то, что рука начала неметь. Они не поехали в больницу. Дома бабушка промыла рану, вскипятила воду и достала из своего набора ножницы, пинцет и нож, чтобы удалить из раны волокна от пальто. Накладывать шов она не стала. Ройвен знал, что бабушка научилась лечить давным-давно. Он ни разу не вскрикнул, пока она чистила рану — просто не посмел. На следующей неделе Виктор и Михаил застрелили шесть человек, и новый бизнес полностью перешел под их контроль. Это был его первый шаг в многомиллиардную индустрию смерти, и убийства принесли ему абсолютную власть.

Когда Михаил ушел, бабушка спросила:

— Почему он находился сзади, а не перед тобой? Почему стал стрелять только после того, как в тебя выстрелили два раза? Чем он рисковал? Доверяй только себе. Никогда не полагайся на других. Береги себя.

Он стоял на платформе в ожидании поезда. Михаил был в шаге от него. Ройвен думал о Кэррике, который отбросил бродягу, и о безграничном доверии на лице Иосифа Гольдмана, когда тот держал Кэррика за руку.

К платформе с грохотом подошел поезд.

Бабушка сказала, что выживание зависит только от него самого, от нее и ее историй, которые он знал наизусть.

Как сильно я хотела жить? Как часто я хотела умереть?

Я всегда хотела жить.

В первом и втором лагере жили евреи, которые отвечали за функционирование Собибора. Мало кто из них не хотел жить. Я помню только два случая, когда пленники бежали к проволочному ограждению и пытались перелезть, точно зная, что украинцы на сторожевой вышке пристрелят их. Я поняла, что жизнь — как пламя свечи. Мы стараемся укрыть и защитить даже самые страшные страдания. Те из нас, кто знал, что их ждет, что они обречены, иногда нападали на охранников, когда их высаживали с поезда. Их расстреливали на платформе или избивали прикладами и тащили в Трубу. Большинство из них, ожидающих скорой смерти, проводили последние минуты жизни в молитве.

Мы, заключенные первого и второго лагеря, несмотря на всю мерзость существования, не считали смерть избавлением. Немногие верили, что смерть несет свободу. Нашей целью было выжить, проснуться следующим утром и увидеть солнечный свет. Некоторые говорили, что они обязаны выжить, чтобы рассказать о зверствах в Собиборе. Для большинства вдыхать свежий воздух, аромат сосен, забыть о клубах дыма, вырывающихся из горящих печей, было единственной радостью.

За периметром лагеря находился бордель для украинских охранников. Сначала там не было евреек, только проститутки из Люблина. Поговаривали, что они старые, страшные и больные. Еще рассказывали, что один крестьянин из Злобека продал в бордель свою двенадцатилетнюю дочь, потому что украинцы хотели молоденьких.

Немцы из СС не пользовались проститутками из Люблина. Они брали евреек. После того, как я узнала об этом, то ждала целый месяц, когда меня отведут в бордель, который немцы называли Ласточкиным Гнездом. Я знала, что однажды вечером за мной придут. Потянулись дни ожидания. Я могла убить себя: съесть стекло, плюнуть в лицо офицеру, и меня забили бы до смерти, могла броситься на проволоку, и меня пристрелили бы. Но я ждала.

За три дня до того, как меня забрали, я поняла, что ждать осталось недолго. Доставлять еврейских девушек в Ласточкино Гнездо должны были надзирательницы. Надзирательница, которая следила за нами в швейном цехе, подошла ко мне сзади. Она склонилась над моим плечом и взяла меня за грудь. Казалось, она взвешивала ее, как фрукты на рынке во Влодаве. Потом ее рука спустилась ниже и похлопала меня по животу, проверяя под свободной спецовкой, стройная я или нет. После этого прошло три дня. Я выдержала, потому что хотела жить.

Это случилось в пятницу, поздним февральским вечером. Было холодно. Мы сидели в бараках. Я лежала на своей койке, когда за мной пришла надзирательница. Она остановилась в дверях, указала на меня и кивнула. За месяц, что прошел с того момента, как я узнала о борделе, из лагеря забрали шестерых девушек. Вернулась только одна. Она всегда сидела в одиночестве в углу лагеря или отдельно от всех в мастерской, на скамейке, или съеживалась на своей койке и беззвучно плакала. Она ничего не рассказывала.

Когда надзирательница вывела меня в темную, прохладную ночь и повела к внешним воротам, то сказала: «Если хочешь увидеть рассвет — будь энергичной. Не спорь с ними и делай вид, что тебе нравится».

В доме играл граммофон. Надзирательница вывела меня через ворота лагеря, и мы зашли в дом с черного хода. Я услышала очень громкую музыку и крики. На кухне надзирательница приказала мне раздеться и достала из шкафа небольшую ванну. Я шагнула в нее, и она поливала меня водой из кувшина. Надзирательница намылила меня и вытерла полотенцем. Мне дали нижнее белье с французскими ярлыками. Я подумала, что оно принадлежало одной из француженок, которых привезли в пульмановских вагонах и которые ничего не знали о Собиборе. На них было лучшее нижнее белье и шелковые колготки — ведь они ехали к «своему новому дому на Востоке». Одежду связали в аккуратный маленький узел, потом они пошли по Трубе, думая, что сейчас помоются и переоденутся. Я надела лифчик, трусики, пояс с подвязками и шелковые колготки убитой девушки. Меня причесали и побрызгали отвратительными духами. Надзирательница подвела меня к двери и сказала: «Покажи, что тебе это нравится, угоди им. Тогда останешься в живых. Покажешь ненависть — умрешь. Тебе решать». Она открыла дверь, втолкнула меня в комнату, и я услышала, как дверь за мной захлопнулась. Шум, музыка и крики оглушили. Они смотрели на меня.

Мне сказали танцевать. Я была дочерью часовщика из Влодавы, а не шлюхой, и умела танцевать только под музыку своей родины. Они хлопали в такт, и я пыталась танцевать. Мне не стыдно за это, потому что я хотела выжить.

Они были пьяны.

Они все были старше меня, но моложе моего отца.

То ли я плохо танцевала, то ли их пожирала похоть, но меня толкнули в спину и поставили подножку.

Я оказалась на ковре. С меня сорвали нижнее белье. Один из них сделал себе бандану из шелковых колготок, и я узнала начальника украинских охранников. Я лежала голая. Но моя мама и бабушка тоже были голые, когда их вели по Трубе, и у них не было шансов выжить. Я смирилась со своей наготой и стерпела их взгляды, потому что такова была цена.

На меня набросился первый. Он хрипел, дергался, ругался. Он не снимал форму, только расстегнул брюки и раздвинул мне ноги коленом. У меня пошла кровь. Они видели ее, и их это возбуждало. Стаканы полетели в огонь. Я закричала от боли. Это возбудило их еще больше. Первого столкнули с меня, когда он еще не закончил, потому что остальные тоже хотели почувствовать мою кровь. Когда на меня залез третий, я начала двигаться. Мне пришлось сделать это, чтобы не умереть. Я поднимала бедра, когда он входил в меня, и опускала, когда выходил. Кого-то вырвало на меня, и блевотину вытерли носовыми платками. Они все пользовались мной, за исключением старшего офицера. Все, не считая шарфюрера СС Гельмута Шварца, который обычно следил за работой узников за пределами лагеря, прошли по мне, а потом пустили меня по второму кругу. Я лежала на ковре, пока последний не слез с меня.

Вот тогда он повел меня наверх. Они подбадривали шарфюрера Шварца, когда он заходил со мной в комнату. Он накинул мне на плечи халат. Я поняла, почему. Возле кровати стояла фотография его семьи. Отец в форме обнимал дочь за плечи, а мать с гордостью смотрела на мужа и подрастающего ребенка. Я напоминала ему дочь. Он сидел на кровати и держал меня за руку. Он готов был расплакаться, и будь у меня нож, я перерезала бы ему горло. Но тогда меня бы убили.

Я стала собственностью шарфюрера Гельмута Шварца. Я играла роль его дочери, и всякий раз, когда меня приводили к нему в комнату, этот ублюдок ласкал меня. Он не пользовался мной, только ласкал, и я должна была стонать и тяжело дышать, как будто мне это приятно. Это была опасная игра. Один эсэсовец, Грот, полюбил еврейку и смягчил нам — животным, недочеловекам, — условия. Когда он уехал в отпуск, девушку застрелили в Трубе. Австрийских евреек, Рут и Жизель, которые работали актрисами в Вене и были намного красивее меня, забрали в бордель и застрелили на следующее утро. Я не знала, останусь ли в живых.

Он уехал в отпуск в Мюнхен — повидаться с женой и приласкать дочь. Я была беззащитна, и женщины помогли мне — намазали лицо сажей, чтобы я выглядела старше. Я шаркала с опущенными плечами, чтобы грудь не была так заметна. Прибыли молодые девушки, их забрали, но я в бордель уже не возвращалась. Обо мне забыли, и я осталась жить.

Той ночью, когда они дрались друг с другом за право быть следующим, я ни разу не захотела смерти. Я знала, что мне поможет только Бог, счастливый случай и я сама. Я забыла, что такое любовь, и научилась ненавидеть.

— Не понимаю. Зачем мы здесь?

Они были в зоопарке.

— Чтобы вы лучше поняли, где мы и что будем делать.

— Мистер Лоусон, я не был в зоопарке с детства.

Ну, не смешно ли? В аэропорту их встретил заместитель берлинского резидента. Все втиснулись в микроавтобус, удобно расселись, и заместитель отвез их в город. Автомобиль остановился на боковой улочке возле старого зоопарка. Лоусон вылез и жестом пригласил Дэвиса следовать за ним. Они вытащили сумки и направились к небольшому, скромному отелю. В холле старый носильщик приветствовал Лоусона как блудного сына. Появившейся откуда-то пожилой женщине, скорее всего хозяйке, Лоусон поцеловал руку. Они бросили сумки и ушли, не зарегистрировавшись. Дэвис спросил, где микроавтобус и остальные. Старик объяснил, что никогда не останавливается в одном отеле с командой. И добавил загадочно:

— Им есть, чем заняться. Возьмут машину и примутся за работу. А мы прогуляемся.

Обрушившийся на город ливень заставил укрыться под аркой перед зоопарком. Потом Лоусон — он, оказывается, бегло говорил на немецком — купил два билета, и они прошли на территорию зоопарка.

Воняло. Люк Дэвис никогда не был в тюрьме, но знал людей, которые рассказывали, что там воняет, как в зоопарке. Причиной запаха мог быть корм, подстилка, моча, зеленоватая вода в бассейнах или испражнения животных. Вонь застряла в носу и усиливалась по мере приближения к клеткам с дикими кошками. Люк обратил внимание на тигрицу, которой только что принесли еду. Она зажала здоровенный кусок свежего розового мяса огромными лапами, лизнула его, и глаза ее вспыхнули недобрым огнем. В голове вертелась сотня банальных вопросов. Но он промолчал. Почему поход в зоопарк важнее заселения в отель? И что, интересно, делает сейчас разношерстная команда с дурацкими кодовыми именами?

Они дошли до бассейна с бегемотами. Он был закрыт на реконструкцию. Открытие намечалось через неделю. Лоусон, похоже, расстроился.

— Может, все-таки перейдем к повестке дня? По-моему, день сегодня дождливый, и мне бы не хотелось еще раз вымокнуть. Экскурсия, конечно, интересная, но…

Лоусон направился к вольеру с птицами, за которым прохаживались пингвины.

— Вы в центре Европы, молодой человек, а не на острове в открытом море. Здесь все определено последней войной. Она затронула границы, отношения, связи. Этот зоопарк был лучшим в Европе, но мы разбомбили его. Смотрителям пришлось отстреливать львов, иначе они вырвались бы на улицу и напали на людей. Слоны погибли под бетонными завалами. Жители убивали оленей и птиц, чтобы пропитаться. Меня раздражает, что бассейн с бегемотами закрыт. Один хитрец — Кнаучке — пережил бомбардировку, спрятавшись в грязи бассейна. Его вытащили, откормили, и он дал жизнь новому поколению. Из пяти тысяч животных на начало войны выжило только девяносто.

— К чему вы клоните? — озадаченно нахмурился Дэвис.

— Я думал, это понятно даже идиоту. Город дышит историей. От прошлого не избавиться, мы все его узники. Чтобы понять настоящее, нужно вдохнуть здешнюю историю. Или вы, нынешние гении, считаете себя выше этого? Вы так высокомерны и самодовольны, что не можете найти место для истории и боитесь, что она затмит блеск вашей славы? Узнав историю, легче понять и мотивы поведения людей. Людьми, за которыми мы охотимся, руководит искаженное понимание истории.

— Вы приходили сюда с Клипером?

— Хорошее место. Здесь нет микрофонов, отсюда трудно вести наружное наблюдение. Здесь мы встречались с людьми, обговаривали детали…. Да, мы частенько сюда приходили. Идемте дальше.

— Можно я вернусь в отель и надену сухие носки?

— Нет.

Они вышли из зоопарка. Лоусон прибавил шагу. Они прошли мимо современных зданий посольств Японии, Саудовской Аравии, Мексики, Малайзии и Индии. Дэвис спросил, почему они идут пешком, и Лоусон ответил, что атмосферу города можно почувствовать, только прогуливаясь по улицам, а не разглядывая его через стекло автомобиля. Дэвис предположил, что скорее всего Клипер Рид гулял по Берлину, и Кристофер Лоусон слепо его копирует. Ему не нравилось такое отношение. Они пришли к зданию, облицованному гладким серым камнем. За открытым проходом виднелся двор с голыми деревьями в дальнем конце и невысокий постамент в центре и статуя, изображавшая обнаженного человека. Под мраморной табличкой на стене лежал венок и букет свежих, желтых цветов.

— Вы, конечно, знаете, в честь кого установлена эта статуя?

— Понятия не имею.

— Клаус фон Штауффенберг.

— Никогда о нем не слышал. Извините и все такое, — проворчал Люк.

— Боже, невежество молодости. Двадцатого июля 1944 года он заложил бомбу под столом совещаний в «Волчьем логове» Гитлера. Пытался убить фюрера и потерпел неудачу. Гитлер выжил, а фон Штауффенберга, вернувшегося самолетом в Берлин, схватили и расстреляли на этом самом месте. Я пытаюсь показать вам, в какой неразберихе нам придется действовать. Для большинства даже в те мрачные дни, когда стало ясно, что война проиграна, он был предателем. Почти никто не считал его героем. Сегодня его в лучшем случае уважают. Лично я, молодой человек, не выношу никаких суждений. Я не защитник демократии, не проповедник свободы, а простой наблюдатель. В нашем мире очень мало ясности, и этого нельзя забывать.

Дэвис догадался, кому принадлежат эти слова. Скорее всего первым их произнес Клипер Рид. Он попытался представить их — огромного, толстого техасца и молодого англичанина, который во всем слушается американца.

— Разве нет правых и виноватых? Разве мы не можем выбирать сами?

— Вы — офицер разведки. Или собираетесь им стать. Ищете сахар или сахарин — сделаетесь унылым пустословом. Идемте. Вам еще многое надо увидеть. Я буду сражаться с врагами не на жизнь, а на смерть, но я никогда не стану их судить.

Они не разговаривали — просто смеялись. Но сейчас его друг притих. «Что теперь мучает бывшего замполита?» — думал Яшкин, следя за дорогой. Они свернули в деревню, купили в магазине хлеба и поспешили дальше. Гряда невысоких холмов заслонила Оку, но Калуга обещала снова показать им реку. Там заканчивался третий этап их поездки. Оставалось еще четыре. Вдоль дороги тянулись темные, пропитанные влагой поля. Ехавший перед ними трактор тащил прицеп с навозом. За рулем сидел пожилой мужчина, рядом подросток. Несколько километров они тащились за трактором, дыша навозной вонью. Яшкин подумал, что это и есть Россия, его Россия. Они были крестьянами — стойкими, упрямыми, молчаливыми. Людьми, которых всегда использовали и обманывали. Трактор сильно дымил. Если бы он решил стать крестьянином, то сделался бы трактористом.

На душе у Моленкова, наверное, накипело, и теперь чувства вырвались наружу.

— Яшкин, ты видел?

— Видел что?

— Взрыв.

— Какой взрыв? Ты о чем?

— Ты видел ядерный взрыв? Своими глазами?

Врал ли когда-нибудь майор в отставке, Олег Яшкин, своему другу, полковнику в отставке Игорю Моленкову? Он такого не помнил.

— Нет.

— Я думал, видел, в Семипалатинске-21.

— Я никогда не видел ядерного взрыва — ни большого, ни маленького.

Он не помнил, чтобы врал другу даже по мелочам. Если бы у него оставалось последнее ведерко угля для кухонной плиты и его друг пришел и попросил немного, он бы поделился, не задумываясь. Он никогда не врал другу.

— По-моему, я видел в твоих бумагах, что у тебя был допуск к секретной работе по сопровождению боеголовок в Семипалатинск-21 и на полигон?

— Да, я сопровождал груз, но на испытаниях не присутствовал. — Еще одна ложь.

— И ты упустил такую возможность?

— Я не видел взрыв и не был на полигоне, так что давай закончим на этом.

Боеголовку везли в Казахстан из Арзамаса-16. Поездка заняла пять дней, и, тогда еще лейтенант, Яшкин был в составе подразделения 12-го управления. Он не знал, какова мощность боеголовки, но знал, что взорвать ее предполагалось глубоко под землей, а значит, ни грибовидного облака, ни вспышки, как раньше, при испытаниях «Первой молнии» и водородной бомбы РДС-37, не будет. Он видел взрыв только одной бомбы. То был «Проект-37». Яшкин не мог рассказать все честно, потому что тогда Моленков бросил бы его. По краю полигона в Семипалатинске-21 проходило высохшее русло реки Чаган, и шахту вырыли там. В нескольких километрах от этого места находился бункер с усиленными стеклами. Он сидел в бункере, слушал обратный отсчет и не знал, чего ожидать. Русло реки вдруг дрогнуло, из глубины земли взметнулся столб камней, грязи и песка. Бункер наполнился грохотом. Бетонный пол задрожал, люди прижались к стенам, со стола полетели чашки с кофе. Поднявшееся в небо облако заслонило солнце. Достигнув высоты, оно повисло и не рассеивалось много часов, а землю накрыли осадки в виде пыли.

На следующий день он оказался в числе тех, кому разрешили отправиться к месту взрыва. Он увидел кратер глубиной в сто и шириной в четыреста метров. Взрыв изменил рельеф. В результате взрыва образовалась плотина, которая весной перекрыла течение реки, а когда растаял снег, образовалось новое озеро. Через год после увольнения он узнал, что озеро Чаган — мертвое, заражено радиацией. Нет, он не мог рассказать другу о том, что видел.

— Ладно, как скажешь.

Он нетерпеливо посигналил. Трактор сдвинулся в сторону, уступая дорогу для обгона. Места едва хватило, но вопросы прекратились, и ему не надо было больше врать. Моленков схватился за приборную панель и пристегнулся.

Самое невероятное, что Олег Яшкин видел в своей жизни, — это взрыв русла реки Чаган. Любой, кто прогуливался потом вблизи озера, быстро умирал.

— Мы прошли сегодня неплохой отрезок и заслужили право на ванну и приличный ужин.

Разговор перекинулся на пиво — что они будут пить вечером, сколько в Калужской области пивоварен и хороши ли они, как часто придется ночью бегать в туалет, — и они снова рассмеялись.

Хавалдар сказал Ворону — проиллюстрировав слова внушительным жестом, — что деньги будут.

Ворон ответил, что гарантию дают люди, на которых всегда можно положиться и что обещанная сумма не является десятипроцентным авансом, уже выплаченным в Дубае.

Хавалдар сообщил, что необходимая информация отправлена с курьером в Германию, что подтверждение прибытия курьера уже получено и что договоренность об осуществлении платежа достигнута.

Ворон сказал, что утром улетает в Дамаск, где его следы окончательно затеряются.

Они вместе помолились — мусульмане, прораб и банкир, потом обнялись. Молился хавалдар страстно, а объятие его оказалось крепким. Он подумал, что Ворон — очень важный человек, если ему доверяют совершить покупку на десять миллионов американских долларов. Он проводил гостя до ворот виллы и спросил, вернется ли тот когда-нибудь в Дубай. Ворон неопределенно пожал плечами. И тогда хавалдар задал вопрос, который волновал его с самого первого момента встречи: что обеспечивает устойчивость гигантского крана под ветрами Залива? Терпеливо и подробно Ворон объяснил ему систему разновесов стрелы. На хавалдара его ответ произвел сильное впечатление. Провожая гостя взглядом, он думал о том, что является частью огромной сети, одним из многих колесиков в огромном механизме. И люди, о существовании которых он никогда даже не узнает, тоже являются колесиками в этом механизме.

— Я уеду на пару дней, — сказал он за ужином.

— Как это? — спросил отец. — До окончания занятий еще три дня.

— Школьная лаборатория сейчас закрыта. На осень запланирована поездка в Европу, но чтобы все прошло гладко, нужно начинать подготовку уже сейчас.

Он врал легко — хорошие были учителя.

— Тебе это на пользу, — сказала мать.

На их лицах, в карих глазах отца и голубых глазах матери, он увидел облегчение. Они не знали истинную причину, почему в тот январский день 2002 года их сын появился на пороге гостевого домика в тот момент, когда они готовились принять клиентов. У него было с собой два чемодана. Потом он вяло пытался подыскать работу по специальности под именем Стивена Артура Кинга. Его кандидатуру постоянно отклоняли, резюме оставалось без ответа, поэтому пришлось работать с отцом и помогать матери убирать комнаты для гостей. Прошлым летом он отправился к родственникам отца в Пакистан и провел там семь недель. Вернулся Сак бодрым и жизнерадостным — родители заметили перемену и обрадовались, — и вскоре ему предложили работу в соседней средней школе. «Работа пусть не самая важная, — сказал его отец другу, — но стабильная». Сак предполагал, что должность лаборанта слишком скромна, чтобы значиться в списках организаций, где ему отказали.

— Только на пару дней.

Тот день начинался, как обычно. Сак доехал на велосипеде до работы и, прежде чем отправиться в центрифугу, позволил себе выпить кофе и поболтать с коллегами. Потом его вдруг вызвали — срочно — в здание администрации. Назвали номер кабинета. Там его ждали трое. Он узнал Саммерса — главу службы безопасности Олдермастона. На улице он постоянно курил большую трубку, и его знали все. Второго представили как сержанта службы безопасности. Третьего мужчину не представляли ни по имени, ни по роду занятий — теперь Сак полагал, что тот был из контрразведки — и перед ним лежало личное дело Сака. После небольшого вступления Саммерс смущенно повертел трубку.

— Об этом нелегко говорить и вам, и мне. Вы понимаете, что четыре месяца назад, после случившегося в Нью-Йорке, мир перевернулся. Атака на башни-близнецы… перспективы несколько поменялись. Мы очень тщательно изучили вашу биографию и обнаружили, что у вашей семьи есть связи с Пакистаном. Мы ни в чем вас не обвиняем, у нас нет претензий к вашей работе, и мы не сомневаемся в вашей преданности. Однако в эти тяжелые времена национальная безопасность требует от нас принятия жестких решений. Мы вас «отпускаем». Это не увольнение, но ваш допуск к секретной работе, учитывая сложившуюся ситуацию, аннулирован. Вашу команду проинформировали, строго конфиденциально, что контракт с вами расторгнут, и я гарантирую, что они не поддержат вас, если вы пожелаете подать на нас в суд. Вы проработали у нас пять лет и вместо рекомендаций получите щедрую компенсацию за полгода. Деньги будут выплачиваться по графику. Будете шуметь, платежи прекратятся. Кроме того — только не сочтите это угрозой, — мы опровергнем любое публичное заявление обвинениями в ваш адрес, поставим под сомнение вашу профессиональную компетенцию. Вы — жертва этой войны. Ваша семья в Пакистане убедилась в этом. Мне очень жаль, но так уж получилось, и об апелляции не может быть и речи. Надеюсь, вы найдете другую работу, не связанную с ядерным оружием и материалами. У вас есть вопросы?

Вопросов не было.

Кузина отца, жившая в Уэст-Бромвиче, занималась обновлением второго номера — так решили, потому что летом гостей было мало. Племянник отца из Брили-Хилл должен был установить новый, усовершенствованный душ в ванной комнате третьего номера. Для его родителей это было намного важнее поездки сына в Европу с учениками.

Последний пароходик. Весь день после обеда они гуляли по улицам современного Берлина и Лоусон без конца что-то говорил. Осмотр панорамы конструкций из стекла и бетона, казалось, вопивших о корпоративном благополучии, он прокомментировал так:

— Мираж достатка, в котором нет места комфорту. Величественные фасады, за которыми скрывается пустота. Попытка скрыть историю города обречена на провал, пока живы старики. Пережитое сидит глубоко под кожей, а общество поражено коррупцией на верхнем уровне.

Глядя на новомодные лавочки в общественных парках и развалившихся на них пьяниц, бомжей и наркоманов, он глубокомысленно изрек:

— Деньги кончились. Экономическое чудо так и осталось миражом. Город — это то место, где выживают крысы с самыми острыми клыками и большими когтями. Где красота и шарм? Этот город — как мешок с крысами. Здесь Клипер учил меня ремеслу. Тогда тут тоже хватало крыс, так что с тех пор ничего не изменилось.

Шел сильный дождь, и на палубе никого не было. Они сидели в салоне; кроме них, там укрылась только одна парочка, которая разговаривала по-французски и больше целовалась, чем смотрела на достопримечательности. В баре бездельничали три девушки, но Лоусон отмахнулся от них, когда они предложили кофе или напитки. Люк Дэвис терпел, хотя так и не понял еще, куда они направляются.

Они проплывали мимо величественных, заново отстроенных зданий, в которых во время войны размещались службы Бормана, Шпеера, Гесса и Риббентропа. Здесь же находилось гестапо с его укрепленными подземными бункерами.

— Прошлое повелевает нами, от него не убежать, — вещал Лоусон. — Кто знает прошлое, тот может противостоять современным угрозам. Кто им пренебрегает, тот беззащитен.

Они проплывали мимо здания, табличка на котором извещала, что здесь находится музей «Штази». Бронзовые статуи мужчины в форме агента Службы безопасности ГДР и рабочих, символизировавших сеть информаторов, подвигли Лоусона на очередную сентенцию:

— Тот менталитет еще жив. Тот менталитет — это «жучки» и микрофоны; друг, который доносит на друга; дочь, предающая отца. Сейчас его сдвинули на восток, за Буг. Он живет в Украине, Беларуси и России. Люди, которые его породили, до сих пор сидят в офисах в Варшаве, Будапеште и Праге. Поэтому мы не привлекаем их ко всем операциям. Они собирали даже запахи. В стеклянных, герметично закрытых бутылках — вроде тех, в которых ваша мать хранит свеклу в уксусе, — лежали носовые платки, носки и нижнее белье. По ним собаки брали след. В одной бутылке, которая хранится в подвале на Норманненштрассе, есть смятый окурок сигары. Сигары Клипера Рида.

Они проплыли мимо фрагмента Берлинской стены. Прошло семнадцать лет с того времени, как ее снесли, и холодная война — война богов — закончилась. Она определенно закончилась для Люка Дэвиса, но не для Лоусона…

— Теперь они сожалеют, что разрушили почти всю стену. Надо было ее оставить. Тогда мир был бы прост, ясен и понятен и не превратился в болото, в котором мы все барахтаемся. Посмотрите на эту часть стены — она такая узкая, всего лишь с бетонный блок, однако разделила культуры, словно пропасть шириной в милю. Здесь я был с Клипером Ридом. Я скучаю по тем дням, когда полем битвы была идеология, а не этот проклятый бизнес на вере.

Они подошли к станции посадки пассажиров на Потсдамерплац. Люк подумал, что Лоусон — просто сумасшедший, невменяемый. По крайней мере, у них есть с собой психиатр. Надо будет с ним поговорить.

Голос из громкоговорителя попросил посмотреть вперед. Лоусон оживился. До этого он понуро сидел в кресле и даже не смотрел в окно, по которому барабанил дождь. Теперь старик резко дернулся и выпрямился. Глаза вспыхнули.

Тот же голос объявил, что они приближаются к Обербаумбрюкке, построенному в 1896 году, — самому красивому мосту в Берлине в девятнадцатом веке, и…

— Вот зачем я взял вас с собой. Вам нужно почувствовать ширину реки, а не просто стоять на берегу и смотреть по сторонам. Мы с Клипером были на левом берегу, а Наперстянка на правом, где Берлинская стена. Он работал на Центральном телефонном узле в восточном секторе. Контактировать с ним всегда было нелегко, а поддерживать легенду становилось все труднее — это было примерно за шесть месяцев до того, как Клипер сбежал в Будапешт. Он давал результат. Мы использовали студентов по обмену, военных с правом доступа в Восточный Берлин, туристов — всех, у кого была виза, — чтобы привозить пленки, записи и списки телефонов министерств, но тот парень был не настолько важен, чтобы проводить полномасштабную операцию по эвакуации. Видите ли, он был нужен только, когда мог работать. Наперстянка был отличным агентом, но вовсе не бесценным, и его срок использования истек.

Низкое облако и моросивший дождь скрыли мост. Люк Дэвис смотрел в окно. Мост покоился на семи низких арках из красного кирпича. По верхней платформе шел поезд, а нижняя пустовала. Посередине располагались две башни-близнецы — они раскинулись над центральной аркой, к которой направлялся пароход. Голос сообщил, что мост был взорван в 1945 году, чтобы советские войска не смогли им воспользоваться. После объединения Берлина его восстановили; центральной аркой занимался испанский архитектор.

— Его просто бросили на произвол судьбы. Мы сообщили полиции на этой стороне, что «кое-кто» попытается перейти границу. Они подготовили надувной плот и скорую помощь, но ему надо было пройти половину пути. Мы контролировали его полгода и считали порядочным молодым человеком, но, конечно, не могли дать ему моторку и предложили воспользоваться автомобильной камерой и грести изо всех сил. На той стороне стояли боны и заградительные сетки; мы не знали, как он с ними справится, но это была уже его проблема. Мы не заметили, как он оказался в воде.

За бортом вспенились брызги, и пароходик сбавил ход перед мостом. Дэвис подумал, что в конце сезона, когда мост будет загружен и появится солнце, фотографии на память получатся более удачными. Волновой след разгладился, и пароходик остановился. Он посмотрел в темную глубь воды, и почувствовал ужас прыгающего вниз человека.

— Мы поняли, что он в воде, только когда его выхватил прожектор. Луч замер на нем. Агент был на камере, как мы и предложили. Потом вспыхнули красные линии трассирующих пуль. Четыре очереди. Одна из этих очередей, должно быть, слегка зацепила его. Он закричал. У него уже не было шансов. По нему открыли огонь из пулеметов и винтовок. Потом прожектор потерял его — камеру пробило, и он ушел под воду. Мы ждали, потому что были многим ему обязаны. А утром узнали, что его нашли мертвым, запутавшимся в заградительной сетке. Я был молод и немного переживал.

Люк скользнул взглядом по левому берегу со старыми, обветшалыми зданиями. Интересно, а где стояли Лоусон с американцем, где ждала команда с плота и скорая помощь? Ему показалось, что он слышит вой сирен и треск выстрелов; свет прожекторов ослепил его.

— Клипер никогда не выказывал эмоций. И в тот раз просто предложил выпить пива. Мы пошли в бар. Выпили по четыре или даже пять кружек пива и полбутылки шнапса. Просидели несколько часов в баре с алкашами и сутенерами. Вот тогда я и узнал кредо агента. Он говорил: «Потеряешь одного агента — найдешь другого. Сблизишься с агентом, проникнешься к нему чувствами, и от тебя уже нет пользы. Обращайся с ними, как с придорожной грязью. Попользовался и выбрасывай». Мы вышли на улицу, и он добавил: «Агенты — всего лишь средство достижения цели. Ты им ничего не должен». Я привел вас сюда, молодой человек, чтобы вы знали, откуда я вышел и куда иду.

Они сошли на следующей остановке, Янновицбрюкке. Теперь Люк Дэвис уже считал Кристофера Лоусона не сумасшедшим, а жестоким, холодным и крайне омерзительным старикашкой. И тому агенту, что находился где-то здесь, они были обязаны гораздо большим, чем когда-то Наперстянке. И то, что требовалось от него — нынешнего агента, а не какого-то призрака проклятого прошлого, — было ужасно.

Кэррик заступил на четырехчасовое дежурство. Он проспал четыре часа, потом уселся в жесткое кресло с прямой спинкой возле входной двери апартаментов. Дверь была заперта на цепочку. Он подумал, что день потрачен впустую, так как он почти ничего не узнал.

Гость был один. Бритоголовый русский в кожаной куртке и высоких ботинках, выглядевших так, словно они являлись частью некоего обязательного реквизита. Он пришел, когда Кэррик спал, а дежурил Виктор. Иосиф Гольдман вышел с русским из комнаты и проводил до двери в коридор. Кэррик проводил его взглядом, вернулся в номер и накинул цепочку. Если бы он сейчас заполнял Книгу, то написал бы так: «„объект“ номер один два часа общался с неустановленным мужчиной (предположительно, русским), после чего выглядел взволнованным, как будто находился под сильным психологическим прессом». Босс задержался в прихожей и долго стоял, выпячивая губы и глотая слюну, будто размышляя, не поделиться ли проблемой с телохранителем, и все же не стал этого делать, но взял Кэррика за рукав, сжал его руку, потом отпустил и прошел в свою комнату. Кэррику показалось, что он выглядит более подавленным, чем после покушения, когда его сажали в машину. «Интересно, все ли собрались?» — подумал он, но ответа не нашел.