Бомба из прошлого

ГЛАВА 13 14 апреля 2008

Кэррик вышел из отеля через вращающуюся дверь и сразу же услышал пронзительный вой сирены. Кто-то: пожарные, скорая помощь или полиция — спешил на вызов. А может, промчался конвой какого-то политика. Если бы не сирена, если бы он не оглянулся, то, наверное, и не увидел бы ее.

Она сидела на низенькой каменной стене, отделявшей тротуар от школьного двора, по которому с криками носились дети. На коленях у нее лежал журнал, но смотрела она не в журнал. Между ними было метров сто, и визуальный контакт возник сразу, но она как будто смотрела сквозь него, на что-то, что находилось у него за спиной. Еще два или три дня назад появление Кэти обрадовало бы его, подняло дух, придало сил и в любом случае укрепило уверенность. Но теперь Джонни Кэррик был уже другим.

Компанию ей составляли Гольф и молодой человек, называвший себя Дельтой. Возможно, были и другие, но он сильно сомневался, что они где-то рядом.

Да, зрительный контакт привел бы его в восторг…

Спасение — в профессионализме. Инструкторы постоянно твердили об этом: агент может почувствовать себя в изоляции, может решить, что его бросили, что о нем забыли, но не пойти ко дну, если ухватится за профессионализм. За спиной у него носильщики под надзором Виктора загружали в тележку чемоданы Иосифа Гольдмана. Кэррик повернулся и подошел к машине Гольдмана, стоявшей за «ауди» Вайсберга. Какой-то парень, вооружившись мягкой тряпочкой, полировал крыло. Большого энтузиазма он не демонстрировал, всем своим видом и совершаемыми движениями показывая, что результат труда его не интересует. Одет он был в линялые джинсы и плотную кожанку, что, по-видимому, считалось здесь чем-то вроде униформы, стрижку носил короткую, а его шею обвивала вытатуированная змея. На Кэррика парень даже не взглянул. Кэррик поставил на землю сумку и, повернувшись к Виктору, вопросительно поднял брови — в какую машину садиться? В ответ Виктор захлопнул дверцу. Говорить, что ли, разучился? Пару дней назад такое демонстративное молчание, нежелание общаться ничуть бы его не задело. Он поднял сумку и бросил в багажник.

Значит, придется побыть туристом и сходить на экскурсию. Зачем?

Кэррик повернулся — на другой стороне улицы, за автомобильной стоянкой и проволочной оградой, на каменной стенке сидела она.

Он закрыл багажник, повернулся и, обойдя приглядывавшего за сумками Виктора, бросил:

— Я за жевательной резинкой.

Виктор не ответил.

— В киоск.

Виктор нахмурился.

— Здесь покупать не собираюсь. — Кэррик кивнул в сторону отеля. Он знал, что нарушает правила, что поступает неосторожно, что встреча не подготовлена, но придумать толкового объяснения не мог. — За их цену покупать не собираюсь.

Русский пожал плечами — мол, делай, что хочешь. Кэррик не знал, сколько Гольдман платит Виктору — может быть, тысяч двести пятьдесят евро в год или даже больше. Лично ему обещали новые условия — не за участие в отмывке денег, а за новую должность, — вроде бы сто тысяч евро в год. Почему человек, работающий у Гольдмана, не может заплатить два евро за жевательную резинку в отеле и идет через улицу в киоск или бар, чтобы купить то же самое за один евро? Сэкономить одно евро? Так ли уж это важно? Вопрос, который мог потянуть за собой другие. Его инструктора наверняка бы содрогнулись.

Кэррик попытался отшутиться.

— Наверно, у меня это в крови — не бросать деньги на ветер. Если можно купить дешевле, зачем брать дороже?

Он повернулся и пошел по улице.

На углу улицы Кэррик повернул и остановился, ожидая, когда загорится зеленый, а заодно и проверить, нет ли слежки. Он увидел идущего по тротуару Гольфа — того мерзавца, что устроил ему выволочку в Берлине. Вот и шанс. Кэти с ним не было, и он вряд ли мог сказать, что его это как-то задело. Оглядываться Кэррик не стал, а потому и не знал, что делает Виктор.

Светофор мигнул.

Кэррик перешел на другую сторону улицы и смешался с толпой. Дверь библиотеки Британского Совета приоткрылась, и он успел заметить постер, предлагавший поездку из Лондона в Озерный край. Впереди показался магазинчик, у входа в который расположился газетный киоск.

— Где он? — спросил Михаил, подходя к машинам. — Или еще не спустился?

— Пошел за жвачкой, — объяснил Виктор.

— За жвачкой?

— Да, в отеле для него слишком дорого.

— Шутишь.

— Нет.

— Куда он пошел?

— Туда, за угол.

— И сколько ж он сэкономит?

— Понятия не имею. Его сумка в моей машине.

Михаил скривил гримасу.

— Надеюсь, место скоро освободится. Думаю, наш друг отправится в плаванье без лодки.

Он вытащил из кармана сложенную карту города и принялся объяснять, водя пальцем по мятой бумаге. Виктор слушал, не перебивая, и только одобрительно кивал. В службу безопасности они пришли в один и тот же год, работали вместе в одном и том же городе, Перми, расследовали одни и те же дела, а потом вместе ушли к Ройвену Вайсбергу. Под его крылом они крышевали одних и нагибали, а то и убивали других. Потом хозяин перебрался в Берлин, а Иосиф Гольдман уехал в Лондон. Но дружба выдержала и расставание. За долгие годы эти двое стали братьями и появление чужака восприняли как личное оскорбление.

— Что ж, если что-то есть, найдем.

— Думаю, что есть.

— Найдем, проведем парня к реке и отправим… на дно.

Отправляясь на задание, Багси неизменно брал с собой журнал «Бритиш хоуминг уорлд». Причем, не один, а как минимум три номера. Если операция затягивалась на неделю и больше, журналы читались и перечитывались по много раз. Верные спутники, они помогали Багси не так остро переживать неудачи.

Весь день он вел наблюдение за двумя машинами, но столь ожидаемая возможность так и не представилась. В кармане у него лежал маячок, но прилепить его не получалось.

Багси успел изучить раздел, посвященный продаже птиц, просмотрел цены, сравнил стоимость предлагаемых кормов… Без журналов он, наверно, сошел бы с ума.

Ему уже давно стало ясно: промаркировать машину Вайсберга не удастся. Возле нее постоянно околачивался громила-телохранитель. Потом появился парень с жуткой татуировкой на шее, который принялся полировать и без того сияющее крыло. Предпринять в такой ситуации вылазку означало поставить под угрозу всю операцию, но и не поставить маяк на машину означало не меньший риск. После сумасшедшего броска из Берлина в Варшаву — мчались так, словно за ними гнались черти, — их старенький микроавтобус пребывал в плачевном состоянии.

На брифинге Багси внимательно выслушал шефа и сделал для себя кое-какие выводы. Ему приходилось участвовать во многих операциях, но эта, судя по масштабу угрозы, выходила из общего ряда. Шеф поставил перед ним четкую задачу: поставить маячок. Но задача оказалась невыполнимой. После того как в машины погрузили сумки, шансы на успех сошли практически к нулю.

Итак, очередная нервотрепка, ожидание, а потом сумасшедшая гонка, в которой все будет зависеть от водительских умений Эдриана и Денниса, и им это сильно не понравится.

— Времени в обрез. Выкладывай. — За спиной у него стоял Лоусон.

— Вы-то, черт возьми, не спешили.

Лоусон повернулся. Кэррик указал на коробочку с жевательной резинкой, стоявшую на полке над головой продавщицы. Выглядел он не лучшим образом и напоминал хорошо всем знакомого зайца, попавшего под лучи фар. Агент терял психологическую уверенность, и процесс явно набирал ход.

— Я здесь. Мы здесь. Что нового? — Как и положено старшему, он говорил спокойно и сдержанно.

— Для начала, мне чуть не раздробили коленную чашечку. — В голосе прорвалась истерическая нотка. — Как бы вам такое?

— Ваша коленная чашечка осталась на месте, так что давайте ближе к делу.

— На том чертовом складе меня допрашивали — кстати, эти громилы и сейчас мне не верят, — а где были вы?

Времени на тесты — определить, кто перед ним, трус или герой, — не было. Клипер придерживался того мнения, что там, где настоящий герой обмочится, трус просто найдет предлог, чтобы уйти в тень. Лоусон видел, что агент достаточно смел для решения поставленной перед ним задачи, а потому сказал то, что могло бы поддержать его в должном состоянии.

— Рядом. Мы были рядом. И с оружием. Мы могли вмешаться в любую секунду, но тогда сорвали бы большую игру. Не хотелось бы подгонять, но давайте не будем терять времени, ладно?

В магазин, протиснувшись мимо стоящего у двери и наблюдавшего за улицей Люка Дэвиса, вошли двое мальчишек. Женщина за прилавком сложила руки на груди, терпеливо ожидая, когда же мужчины, говорящие на непонятном языке, решат, наконец, что же им нужно.

— Думаю… да… О какой «большой игре» идет речь?

— Вам это знать необязательно. У вас своя задача и своя цель — Ройвен Вайсберг. Держитесь поближе к нему. Как можно ближе.

— Вы как это себе представляете? И кем меня считаете? Я что вам, робот?

Мальчишки купили какие-то сладости и вышли, а продавщица снова приняла позу терпеливого ожидания.

— Вы как сюда пришли? Под каким предлогом?

— За жевательной резинкой.

— Ну так купите. — Лоусон повернулся к Дэвису. — Слышали? Купите ему, что надо. Место назначения… Куда едете дальше?

— Не знаю. Мне ничего не сказали. — Кэррик вздохнул. — Послушайте, дело-то ведь простое. Надо…

— Кто вам доверяет? Кто противники?

— Ройвен, похоже, доверяет, а Михаил и Виктор нет. Но вы же и сами знаете, если, как говорите, были там, на складе.

От него не укрылось, как полыхнули щеки и напряглись желваки на скулах. Но все-таки старик сдержался.

— Мы были там. Близко. — Гладить по шерстке не стоит. Коротко, по-деловому — такой тон не позволяет раскисать. Иногда человека приводят в чувство пощечиной, пусть и не в буквальном смысле. — Хватит, мы здесь не расследованием занимаемся. Давайте подумаем, что у нас дальше. Соберитесь, возьмите себя в руки. «Жучок» поставить?

— Меня утром проверяли. И комнату тоже.

— Понятно.

— Нам нужна система связи. Желательно через каждые несколько часов. И мне нужна ориентировка — что именно требуется узнать. Так будет проще.

— Нет, молодой человек. — Лоусон выпрямился — физические данные не позволяли ему добиваться того устрашающего эффекта, которого так легко достигал Клипер Рид, — и несколько раз ткнул агента пальцем в грудь. — Здесь я принимаю решения и я представляю власть. Вот так проще. Как я уже сказал, у вас одна цель и один объект — Ройвен Вайсберг. Позже, когда станет ясно, куда вы направляетесь, я, может быть, — может быть! — поставлю вам «жучок». Не сегодня. Это вариант на будущее. И все, на что вы можете рассчитывать, это обычный маячок. Не передатчик и даже не микрофон. Занимайтесь тем, что вам поручено, и только этим. Меня вот что интересует: зачем вы понадобились Вайсбергу?

— В него стреляли, ранили в руку. Еще в Москве. Когда на Гольдмана напали, и мне удалось уложить того психа… В общем, Гольдман представил меня в лучшем виде, и Вайсберг решил, что я должен стать его ангелом-хранителем.

— Вот как? Весьма кстати для нас. — Лоусон заметил, что агент не уловил его иронии. Время уходило. — Значит, конечный пункт неизвестен, так?

— Я же сказал. Вы что, не слышали? Конечный пункт неизвестен. Я знаю только то, что будет сегодня.

— Боюсь, времени на разговоры у нас нет. И что сегодня?

— Вайсберг хочет показать мне Старый город. Зачем, не представляю. В отель возвращаться уже не будем. Мы с ним прогуляемся пешком, потом нас подберут, и поедем дальше. Куда, не знаю. Так вы будете рядом?

— На расстоянии вытянутой руки, можете мне поверить.

— Не так-то это легко, — грустно пробормотал Кэррик.

Лоусон забрал у Люка Дэвиса купленную жевательную резинку — целых семь штук — и сунул Кэррику в карман. Ободрил улыбкой.

— Никто и не обещал, что будет легко.

— Я отрезан… связи нет…

— Держитесь поближе к Вайсбергу.

— Без его поддержки я — труп.

— Вот и не теряйте эту поддержку. — Лоусон повернул Кэррика к выходу, кивнул Дэвису, чтобы открыл дверь, и подтолкнул агента в спину. Тот споткнулся, но устоял и, не оглядываясь, пошел прочь. Лоусон досчитал до десяти. — Поболтал бы еще, да некогда.

Он вышел из магазина. Дэвис закрыл за ними дверь. Их агент уже дошел до поворота, кивнул и скрылся за углом.

— Ваша оценка?

— Парень на грани. Ему и держаться уже не за что.

Лоусон хмыкнул. Улица пропахла дымом так, словно весь народ с утра до вечера только и делал, что курил — сигареты, сигары, трубки, — и теперь этот пропитанный дымом воздух хлынул в его, Лоусона, легкие, а им хоть бы что.

— Ничего, удержится.

— Долго ли?

— Достаточно. Осталось немного. Вопрос в другом, молодой человек: удержимся ли мы?

— Не понял.

— Поймете. Теперь ведь все лежит на нас.

Они прошли мимо сидевшей на прежнем месте Кэти Дженнингс и направились туда, где ждали остальные. Напротив отеля Лоусон остановился, словно любуясь величественным фасадом высоченного здания. Их человек тем временем подошел к машинам, но остался в стороне от двух русских телохранителей. Может ли он гарантировать его безопасность? Уверенности не было. Продержится ли Кэррик до конца? Альтернативы он не видел. Кэррик стоял один, понурившись, и весь его вид, как показалось Лоусону, выражал отчаяние.

Ройвен Вайсберг стоял у окна, прижавшись лицом к стеклу. Он видел, как Кэррик подошел к Виктору и Михаилу, видел мужчину, наблюдавшего за машинами, видел, как Михаил взглянул на часы, как опустил голову Кэррик.

Он хотел верить в преданность этого человека, хотел, чтобы его самого охранял человек, сумевший защитить Иосифа Гольдмана. Ройвен и сам не раз отдавал приказ убить человека, пользовавшегося услугами телохранителей. На основании наблюдений он пришел к одному выводу: в кризисный момент телохранитель в первую очередь думает о собственной безопасности и только потом о безопасности хозяина. Каждый раз, когда по его приказу убивали человека в Перми, Москве или Берлине, телохранители оставались живы. Не их кровь стыла на тротуарах. Он до сих пор помнил жуткий миг, когда, выйдя из банка, увидел направленный в лицо пистолет. Помнил, что Михаил вовсе не бросился закрывать его собой. Телохранители говорили о себе, что их задача не в том, чтобы «ловить свинец». Помнил, как ударила пуля — ощущение такое, словно огрели молотом, — как руку пронзила боль, как закачался мир, и он понял, что падает. Помнил, как с опозданием отреагировал на случившееся Михаил. Да, он выстрелил, убил нападавшего, подобрал гильзы и только затем подошел к тому, кто ему платил, и осмотрел рану.

Иосиф Гольдман преподнес совсем другую историю.

Ройвену Вайсбергу хотелось верить в преданность Джонни Кэррика, и все же он согласился устроить англичанину еще одну проверку.

Оглядев комнату и прихожую, Ройвен вышел в коридор, закрыл за собой дверь и направился к лифту. Больше всего на свете ему недоставало преданности. Он хоронил многих, кто полагался на своих телохранителей: тех, кто заранее заказывал себе трехметровые памятники из малахита или серпентина, тех, на чьи тела лили водку и бросали банкноты, тех, чьи набальзамированные лбы целовали выжившие соперники. Он не знал ни одного авторитета, который мог бы поклясться в полной преданности охранника.

Бабушка всегда учила его относиться к людям с подозрительностью, но он помнил ее собственную историю.

Так не должно было случиться. Но случилось. Оно зародилось, окрепло и расцвело. Даже там, в том страшном месте.

Это чувство.

Как удалось им выходить его и взрастить?

Любовь.

Да, любовь. Любовь. Нежность. Забота. Робость.

Я не знала, как долго она проживет. Мои родители любили друг друга и думали, что так будет всегда, что они не расстанутся до самой смерти. Они и представить не могли, что их разлучат и голыми прогонят по Дороге на небеса люди, не понимающие любовь и не признающие ее. Я сама не верила в любовь, пока судьба не свела меня с Самуилом. Для нас любовь была украденными мгновениями. Мгновениями в очереди за едой, когда встречались наши взгляды. Мгновениями у окна мастерской, мимо которой он проходил в составе рабочего отряда. Он поворачивался к окну, и лицо его светилось радостью. Мгновениями во дворе, когда мы стояли вечером и просто смотрели друг на друга, пока не звучал сигнал разойтись. Иногда наши пальцы касались друг друга — его, мозолистые, загрубевшие от работы, и мои, исколотые иголкой.

Однажды он принес мне цветок. Сказал, что это дикая орхидея и что он нашел ее в лесу. Цветок был маленький, хрупкий, с фиолетовыми лепестками. Он принес его из лесу, спрятав под рабочей курткой, а подарил вечером, в сумерках, когда щеток совсем поник. Но я представила, каким он был, и в благодарность поцеловала Самуила в щеку. Физические контакты между мужчинами и женщинами в лагере строго запрещались, и меня могли застрелить на месте, с вышки. Я унесла цветок в барак и положила под соломенный тюфяк, на котором спала.

Мы жили рядом со смертью. Наша любовь могла пережить один день или целую неделю. Мы понимали, что всех нас ждет один конец и что никто не переживет сам лагерь. Если его ликвидируют, нас никто не станет никуда перевозить. Все могло закончиться в любую секунду, и тогда нас погнали бы — испуганных, кричащих, раздетых — по Трубе, навстречу смерти. И тогда, в самый последний миг, мы, женщины, запели бы гимн и спросили бы у Бога, почему Он нас покинул.

Любовь не прибавила мне сил. Теперь мне приходилось тревожиться за другого.

Я доверилась. И, доверившись, потеряла часть силы. Мне это не нравилось, но я ничего не могла с собой поделать.

13 октября я встретила Самуила вечером, и он рассказал, что нужно делать. Еще раньше я заметила, как несколько человек выскользнули из одного из мужских бараков. Среди них были Печерский и Фельдхендлер.

Он сказал, что мне нужно раздобыть одежду потеплее и надеть ее на следующий день.

14 октября был первый день суккота, который идет за Йом Кипуром. Я была не очень сильна в вере, а в лагере она и вовсе не казалась мне чем-то важным.

Мы ходили по кругу — он в одну сторону, я в другую, — и в короткие мгновения встречи я получала от него инструкции. Он сказал, что на следующий день мне нужно держаться поближе к нему и делать то, что делает он.

Самуил ушел, а я сделала еще три круга. Я понимала, какую тайну он доверил мне.

Я прошла еще один круг. Начался дождь. Капли падали на колючую проволоку и блестели в свете прожекторов. За колючей проволокой был ров, а за рвом — минное поле. Он видел, что я отозвалась на его любовь, и сам доверился мне, хотя и не мог быть уверен, что я не пойду к Капо, украинцам или даже к эсэсовцам. Нашлись бы такие, которые бы пошли.

Все, что он сказал, могло означать только одно: попытку побега. Я не была дурой. Дураки в лагере не выживают. Но могли ли мы, безоружные и изможденные, справиться с охранниками, сломить мощь тех, кто называл себя высшей расой?

В ту ночь я не спала. А кто бы смог уснуть, зная то, что знала я? Во всем женском блоке только у меня под тюфяком лежала сломанная, высохшая, но прекрасная дикая орхидея. На следующий день мне предстояло узнать, что возможно, а что нет, и куда приводит доверие.

Кэррик ехал в машине с Ройвеном Вайсбергом, за рулем сидел парень с татуировкой на шее. Вышли у неубранной кучки прошлогодних листьев, на пересечении улиц Мила и Заменгофа. Оба автомобиля тут же умчались, но Кэррик успел заметить, с какой ненавистью взглянул на него Михаил. Лицо Иосифа Гольдмана не выражало ровным счетом ничего, и на своего спасителя он даже не посмотрел, как будто поставил на нем крест. Зачем Вайсберг привез его сюда? В чем цель предполагаемой прогулки?

Кэррик искал ответы и не находил, а спрашивать не спешил. Какое-то время Вайсберг стоял молча у кучи листьев, потом повернулся к нему, но вовсе не для того, чтобы дать какое-то объяснение этой странной экскурсии.

— Ты не еврей, Джонни?

— Нет, сэр.

— Имеешь что-нибудь против евреев?

— Вроде бы нет, сэр.

— Знакомые евреи есть?

— До того как поступить на работу к мистеру Гольдману, таких знакомых не было.

— Знаешь, что случилось с евреями в этой стране, в этом городе, здесь?

— Немного, сэр. Только то, что нам говорили в школе.

— Здесь было еврейское гетто. — Ройвен говорил спокойно, тихо, даже с ноткой благоговения. — Сюда согнали евреев со всей Варшавы и ближайших городов. За стенами гетто собралось почти полмиллиона человек. Отсюда их, тех, кто не умер от голода и болезней, увозили в лагеря смерти. В апреле 1943-го немцы решили ликвидировать гетто и отправить всех в лагеря. К тому времени туда удалось переправить достаточно оружия, чтобы начать восстание. Ты не еврей, Джонни, поэтому не буду утомлять тебя подробностями. Восстание продолжалось без нескольких дней месяц. Люди, руководившие восстанием из подземного бункера, предпочли плену самоубийство. У них была своя организация, во главе которой стоял Мордехай Анилевич, но ты не еврей и потому, наверно, ничего о нем не слышал. Гетто уничтожили, всех евреев убили. Мы сейчас стоим на том месте, где находился бункер.

— Спасибо, сэр.

— За что ты благодаришь меня?

— Вы рассказали мне о том, чего я не знал.

Они прошли по улице. Возле парка, все еще заметенного прелой листвой, стоял памятник из больших гранитных блоков. Вырезанные на сером фасаде фигуры изображали полуобнаженных женщин и голых по пояс мужчин, некоторые из которых держали в руках оружие.

— В этом городе много памятников, Джонни, но мертвых не вернешь.

— Да, сэр.

— Стал бы ты презирать человека, который смотрит в прошлое и не может забыть то, что тогда творилось?

— Если бы я был евреем, сэр, если бы то, о чем вы рассказали, случилось с моими соотечественниками, с моими родными, то ни забыть, ни простить не смог бы.

Ройвен Вайсберг положил руку ему на плечо. Они перешли на другую сторону улицы.

— Скажите, сэр, разве те люди, восставшие, не получили помощи? Разве христиане-поляки не помогли им?

— Христине пришли. Пришли и стояли за немецким кордоном. Они надели свои лучшие платья и костюмы и смотрели, как уничтожают гетто. А когда все закончилось, поляки выстроились на улицах и смотрели, как ведут к поездам выживших, тех, кто жил с ними в одном городе, по соседству. Нет, евреям никто не помог.

Вайсберг по-прежнему говорил спокойно, бесстрастно, не выдавая эмоций. Глядя на остроконечные шпили и купола церквей, Кэррик думал, что это, наверно, и есть Старый город.

— Куда направляетесь?

— Мы едем в Минск, там у нас встреча однополчан.

К ним подошли двое таможенников. Один наклонился к Моленкову, другой просматривал документы.

— Где служили?

— Мы занимались охраной особо важных военных объектов. — Моленков с улыбкой похлопал по медалям. Таможенник усмехнулся.

— Насколько я понимаю, товарищ полковник, такая встреча не обойдется без выпивки, а?

Моленков повернулся к Яшкину. За спиной у них, едва прикрытый брезентом, лежал груз, за который им грозило пожизненное тюремное заключение, и который стоил миллион американских долларов. Груз, хранивший в себе четырехкилограммовый шар плутония, Pu-239. Моленков сделал серьезное лицо.

— Майор Яшкин, вы допускаете, что на встрече боевых товарищей в Минске будет иметь место распитие спиртных напитков?

— Ни в коем случае.

— Ни в коем случае, — торжественно и с полной серьезностью повторил Моленков.

— И, кстати, — вставил Яшкин, — мы никогда не употребляем до завтрака, а завтракаем, вы уж поверьте, очень рано.

Таможенники расхохотались и вернули паспорта. Моленков вспотел.

— Даю руку на отсечение, — сказал своему товарищу один из таможенников, — что эти старперы налижутся еще до полудня.

Яшкин повернул ключ зажигания.

Еще километр — и белорусская таможня. Над вагончиком — печально обвисший флаг. Дальше — деревья, тучи и горизонт. Руки дрожали, на лбу выступили крупные капли пота, и Моленков ничего не мог с этим поделать. Вытащив из кармана носовой платок, он вытер лицо и шею, потом смял платок и сжал пальцы в кулак. Не помогло. Они пересекли едва заметную на асфальте белую линию и остановились.

— Что ты знаешь об этой проклятой стране?

Яшкин пожал плечами.

— Немного. Знаю, что когда два парня, участвовавших в международном соревновании по воздухоплаванию, сбились с курса и оказались над Белоруссией, их шары расстреляли боевые вертолеты. Оба погибли. Дипломаты от Соединенных Штатов и Европейского союза уехали из страны из-за постоянного давления и запугивания. Здесь убивают журналистов, бросают в тюрьму оппозиционеров. Власти ведут словесную войну с Москвой и Вашингтоном. Это государство, где до сих пор бродит тень Сталина. Здесь правит один человек. Экономика в состоянии стагнации. Никто не любит Беларусь, а ей на всех наплевать.[4]

— И им это нравится?

— Особенно ветеранам вроде нас с тобой.

Свет никак не менялся на зеленый, и опущенный шлагбаум никак не поднимался. Наконец из вагончика кто-то вышел и махнул им рукой — проезжайте.

— Видишь, Моленков? Здесь ни черта никто не работает. Детекторы радиоактивности? Какие, к дьяволу, детекторы! Разве свиньи летают?

К машине подошел человек в форме. Моленков неуклюже сполз с сиденья, вышел из машины и медленно выпрямился. Медали звякнули. Таможенник неторопливо обошел «полонез», остановился у заднего колеса, наклонился к окну. Моленков протянул паспорта, но произнести речь о братстве двух народов и встрече ветеранов-однополчан в Минске не успел.

— Что везете? Есть ли запрещенные предметы?

Моленкова снова пробил пот.

Она похвалила сад. Отметила со вкусом подобранные обои. Восхитилась стилем прически миссис Лавинии Лоусон. Ее пригласили в кухню и угостили чаем, а она приятно удивилась цветочному дизайну чашки. Ничего особенного, просто применила на практике то, чему учили инструктора.

Должно быть, она слушала их внимательно и что-то усвоила, потому что в противном случае ее вряд ли пустили бы дальше крылечка. Но победа мало что для нее значила.

— Спасибо, что согласились со мной встретиться, — сказала Элисон.

Жена Кристофера Лоусона поднялась, чтобы помыть посуду.

— Я вам очень признательна. Понимаю, мой визит некстати…

Хозяйка повернула к ней ухоженную головку. За мозаичным стеклом виднелся ухоженный сад, довольно большой для скромного домика в юго-западном пригороде Лондона.

— Меня никто сюда не посылал, и я никого в известность не ставила. Мой начальник, наверно, расшумится, если узнает, что я у вас побывала. Мне хотелось бы объяснить, зачем я здесь. У вас три варианта, миссис Лоусон. Вы можете попросить меня уйти, и я уйду. Можете позвонить мне на службу или в офис вашего мужа, и меня уволят в самое ближайшее время. А можете поговорить со мной, и я вас выслушаю. Видите ли, у меня проблема.

Тарелки, чашки и бокал были вытерты и заняли свои места в буфете, но при этом миссис Лоусон почти не сводила глаз с гостьи.

— Я не занимаю никакой важной должности, выполняю скучную работу и в настоящее время поддерживаю связь между своей службой и службой вашего мужа. Некоторое время назад мне поручили передать ему кое-какую информацию — я не хочу останавливаться на деталях, — и мы встретились в дождь, неподалеку от набережной. Нужды в том не было, но я назвала ему имя работающего под прикрытием полицейского, занятого важным расследованием и подобравшегося близко к главной цели. Подумала, что это может помочь вашему мужу Мистер Лоусон сказал, что речь идет об угрозе государству, и я решила, что будет правильно назвать имя нашего агента. У нас о вашем муже отзываются не слишком хорошо. Я объясняла такое отношение обычной мужской завистью, но потом побывала у него на службе и услышала то же самое. Мистера Лоусона характеризуют как человека эгоистичного, крайне самоуверенного, беззастенчиво использующего людей ради достижения своих целей. Миссис Лоусон, я вверила вашему мужу судьбу человека и теперь не могу отделаться от сомнений. Что если я поступила неправильно? Вы, разумеется, ничем мне не обязаны и можете указать на дверь и сломать мою карьеру. А можете поговорить со мной.

Готовясь к встрече, Элисон выбрала стиль уличного подростка: коротко подстриженные темные волосы, никакой косметики, никаких украшений. Она даже отказалась от сережек. Искренность и простота стали ее девизом. Обычно это срабатывало.

— Вам известно, чем я занимаюсь? — спросила хозяйка.

Еще одно оружие — честность и прямота.

— Прежде чем прийти к вам, я заглянула в личное дело. Вы ведь помогаете жертвам насилия, да?

— Наши улицы захлестнула волна преступности.

— Да.

— Денег не хватает, ресурсы недостаточны, а число пострадавших постоянно растет.

— Понимаю.

Ей предложили еще кофе, и она не стала отказываться. Супруга мистера Лоусона оставила на краю раковины посудное полотенце, вернулась к столу, села напротив Элисон и отодвинула свежую, но еще не раскрытую газету.

— Что ж, моя милая, я действительно могу выставить вас за дверь и сломать вашу карьеру. Вы ведь не бывали здесь прежде?

— Нет.

— Тогда слушайте.

И Элисон слушала. Она умела слушать, могла подтолкнуть собеседника к откровенности одним лишь взглядом невинных глаз.

— Пять дней в неделю я выхожу из дому в семь часов утра и возвращаюсь в семь часов вечера. Вам повезло застать меня сегодня. Я почувствовала себя не очень хорошо — наверно, простудилась — и осталась дома. По выходным я занимаюсь документацией, проверяю счета, читаю отчеты. Понимаете ли, мы ведь фактически и не живем вместе. Да, мы обитаем под одной крышей, спим в одной постели, едим за одним столом, но на разговоры у меня уже не хватает сил. Он сам готовит себе завтрак, я готовлю ужин и решаю кроссворд, он — какую-нибудь головоломку. Перед сном мы читаем — недолго, минут десять — и засыпаем. Утром идем к одному и тому же поезду. Идем вместе и обычно всегда спешим. Он никогда не возвращается домой раньше меня. Вы понимаете, что это за жизнь? Мы всего лишь бываем рядом.

Когда-то нас связывал сын. Теперь уже не связывает. Он во Вьетнаме, в районе Плейку, помогает местным компаниям наладить производство строительных материалов, которые можно было бы продавать в Европу. Он не приезжал домой уже два года и в последний свой приезд они с отцом не обменялись друг с другом ни словом. Откровенно говоря, я тоже давно с ним не разговаривала. У нас нет общих увлечений — у меня на них просто не хватает времени. Раньше мы вместе отдыхали, теперь — нет. Я езжу в Италию и Францию, где беру уроки живописи. Он — когда им удается выставить его в отпуск — отправляется в Западные графства, ходит по деревням, отыскивает церкви четырнадцатого и пятнадцатого веков, останавливается в дешевых пансионатах. Кристофер живет ради работы.

Он — одержимый. Все остальное не имеет для него никакого значения. Думаю — сам он никогда не признается, — Кристофер рос в одной из тех военных семей, где проявление чувств не одобряется, потом попал в интернат и университет. Мы познакомились в Оксфорде, где у него, кстати, дела шли совсем неплохо, а по окончании его завербовали в секретную службу по рекомендации кого-то из старых знакомых. Кристофер из тех людей, которые считают, что нельзя откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Это противно его натуре. Установив однажды такие стандарты, он до сих пор их придерживается, а тех, кто не дотягивает, считает слабаками и неудачниками и отбраковывает. Рано или поздно этому наступит конец. Ему устроят проводы, закатят вечеринку, на которой меня, конечно, не будет. Дом придется продать, купим что-нибудь поскромнее в Кингсвере или за рекой, в Дартмуте. Может быть, тогда мы и найдем друг друга.

Знаете, мы были нормальной парой, с ребенком. Его послали на три года в Берлин. Мы ходили гулять на Олимпийский стадион. Каждую неделю мне приходилось принимать гостей, развлекать коллег мужа и их жен. Как-то в субботу он пригласил одного американца. Я даже поругалась с ним из-за этого — число гостей нарушилось, и мне едва удалось найти для пары секретаршу из резидентуры. Звали его немного странно, Клипер А. Рид-младший. Я подавала лосося с салатом — уверяю вас, милочка, это блюдо запомнится мне надолго, — когда он закурил первую сигару. Потом была говядина, что-то еще, фруктовый салат и меренга, а он все курил и курил, дымя как паровоз, рассыпая пепел по скатерти. Я дошла до сыра, а он закурил вторую. При этом рот у него не закрывался, и он не ел и не пил вина, а только требовал чаю, и мне пришлось несколько раз бегать в кухню за чайником. Поначалу гости пытали не обращать на него внимания и разговаривать между собой, но получилось наоборот. Этот американец никого не слушал и не слышал, кроме себя самого. К концу обеда все за столом слушали только его лекцию об искусстве шпионской работы, которую он перемежал анекдотами: о стычках со «Штази» и КГБ, о победах и поражениях, о закладке тайников и приемах наблюдения. Можете мне поверить, все были зачарованы. В комнате стояла такая тишина, что — простите за клише — было слышно, как муха летит. После одной истории — об агенте, подстреленном и утонувшем в Шпрее, возле Обербаумбрюкке, — все еще долго молчали. Он рассказал об этом абсолютно бесстрастно, как будто речь шла о задавленном на дороге кролике. На этом вечер, собственно говоря, и закончился. Помню, гости почти сразу стали расходиться. Кристофер ни разу об этом не упоминал и во время рассказа оставался равнодушным слушателем, но я сердцем почувствовала, что он был там и агент погиб у него на глазах. И вот что я вам скажу, моя милая, мой муж подпал под чары этого американца. Клипер Рид полностью его изменил, слепил по своему образу и подобию. Не стоит, наверно, и говорить, что к обеду его я больше не приглашала.

Где Кристофер сейчас? Не знаю. Его жизнь — работа. Он может быть где угодно. Я в его дела не посвящена. Он вернется, постирает одежду, возможно, даже погладит, но ничего мне не скажет. Он не из тех, кого называют крестоносцами, кто идет в бой под знаменем патриотизма или какой-нибудь идеологии, но для него неприемлемо поражение. Взять хотя бы эти глупые кроссворды в газетах. Он бесится, если не может их решить, но внешне это никак не выражается, и он никогда не обратится за помощью. Вариант с неудачей никогда даже не рассматривается, и никакие разговоры о поражении им не воспринимаются. Вот почему он лишился любви собственного сына и поставил на грань разрыва наши отношения.

Боже, как время бежит! Я, наверно, задержала вас. Знаете, я впервые рассказала кому-то о Кристофере. Следовало ли вам называть ему имя того полицейского? Не знаю. Помогла ли вам чем-то? Сомневаюсь. Я не знаю, где мой муж и какой опасности подвергается. Теперь, после всего, что вы услышали, ваше отношение к нему изменилось? Или он по-прежнему вам нравится?

Элисон поднялась.

— Вы очень мне помогли. Прошу извинить за то, что отняла у вас столько времени. И, знаете, я не на стороне большинства — мне нравится ваш муж. То, во что он замешан, близится, как мне представляется, к завершению. И спасибо вам.

В тот же день Ворон приехал из аэропорта в город.

На вокзале его встречали. Контакт знал свое дело. Ворон лишь в последний момент заметил быстро приближающегося мужчину, а потом почувствовал, как в ладонь вложили свернутый в трубочку листок. Лицо мужчины совершенно не запомнилось.

Он стоял на тротуаре узкой улочки с магазинами, жилыми домами и отелем. Здесь не было того богатства, что бросалось в глаза на каждом шагу в Заливе. Серые бетонные стены с невзрачными дырками окон, тусклые витрины со скупым набором выставленных для продажи вещиц. Бумажка, переданная контактом, оказалась кусочком карты с улицей, на которой он стоял. Фойе отеля освещалось чахлым светом слабосильной лампочки. Он назвал вымышленное имя, вымышленные паспортные данные и заплатил наличными за ночь вперед. Ему вручили ключ и конверт с написанным карандашом номером комнаты. Ворон оторвал уголок конверта и увидел краешек авиабилета.

Нужно ли гостю что-нибудь? Может быть, женщина? Ворон покачал головой и улыбнулся в сморщенное лицо за стойкой далеко не первоклассного отеля «Белгрейд». Потребности в женщинах он не испытывал. Ни сейчас, ни раньше.

На платформе в Вулверхемптоне Сак ожидал поезда на Бирмингем. График допускал опоздание в один и даже два часа. Атмосфера в доме становилась все тяжелее и тяжелее, и каждый раз, когда он появлялся из комнаты, на него сыпалось все больше и больше вопросов. Когда вернешься? Почему с тобой нельзя будет связаться? Достаточно ли у тебя денег? Карточки? Наличные? Так что уехать пришлось пораньше.

На вокзале в Бирмингеме ему предложили сесть на прямой поезд до Лондона. В Лондоне он переедет на вокзал «Евростар», сядет на ночной поезд и к утру будет на месте.

Сак испытывал приятное волнение — ему доверяли, его ценили.

Ему показали памятники и таблички на стенах.

Кэррик стоял перед громадной композицией из отлитых в бронзе фигур — в военной форме, с касками на голове, винтовками, автоматами и гранатами в руках, они как будто перебегали от одного укрытия к другому. Ройвен Вайсберг сказал, что монумент установлен в память о другом восстании, восстании поляков-католиков, случившемся через год после падения бункера и руководимом людьми, которые не сделали ничего, чтобы помочь евреям. Кэррик видел — на фоне красной кирпичной стены — статую мальчишки с автоматом и со сползшей на лоб каской. Под руку бронзовому ребенку кто-то сунул букетик цветов. Поляки-христиане, сказал Ройвен, поддерживали своих, но не поддерживали евреев. Они прошли по тем же улицам, на которых когда-то расстреливали пленных, и увидели таблички, отмечавшие места, где находились командные пункты повстанцев. Они прошли над люками, которые вели в канализацию, через которую осуществлялось снабжение повстанцев и через которую немногие выжившие потом ушли из города. Кэррик держался бесстрастно — в конце концов он ведь всего лишь слуга, охранник, — но резкие высказывания Вайсберга в адрес тех, кто, сражаясь за свою свободу, ничем не помог евреям, задели его крепко. Здесь все пропиталось горечью поражения. Здесь повсюду вставали тени, напоминавшие о бойне неслыханных масштабов.

— Хочешь знать, сколько народу погибло в том восстании? Говорят, здесь полегло двадцать тысяч бойцов и двести двадцать пять тысяч мирных жителей. Но, Джонни, евреев погибло еще больше.

Уже смеркалось, когда Ройвен провел его через широкую площадь, мимо закрывавшихся на ночь магазинчиков. Хлопали ставни и двери. Кареты с запряженными лошадьми еще ждали туристов, но улицы почти обезлюдели, а начавшийся дождик прогнал и последних прохожих. Впереди лежал Старый город, и Кэррик, следуя за Вайсбергом, все еще не знал, зачем они идут туда.