Бомба из прошлого

ГЛАВА 5 10 апреля 2008

— Миссис Гольдман требует тебя наверх, — сказал Виктор. Невозмутимый, бесстрастный, скрытный. Понять его трудно. Другое дело Григорий. Весь день после обеда Григорий просидел в дежурке. Не разговаривал, просто смотрел перед собой угрюмым, затуманенным взглядом. Казалось, он ничего вокруг не видел и не замечал. С этим все было ясно. Григорий оказался неудачником, и Кэррик подумал, что с ним все кончено; его можно заменить в любое удобное время и никогда больше не вспоминать. Виктор, который был старше и занимал более высокое положение, совещался наверху с Боссом и его женой, и Кэррик предположил, что они подробно обсуждают происшествие. Посидев в дежурке с молчавшим все это время Григорием, Кэррик успокоился — руки и подбородок перестали трястись, — и рывком встал из кресла. Нужно съездить за детьми.

— Да, конечно.

Виктор придержал дверь. Не из желания выказать уважение, но давая понять, что его хотят видеть немедленно. Произошли два события, объяснить которые он не мог. Саймон Роулингс должен был ехать на «ауди» в Сити, но его отстранили по обвинению в вождении в пьяном виде, хотя бывший сержант не пил. И там же, в Сити, произошло вооруженное нападение с попыткой убийства, но ничто в поведении членов семьи или самого Босса, ничто в самой атмосфере дома не указывало на то, что покушения ждали или боялись.

Он поднялся вверх по золоченой лестнице. На стене, на уровне глаз, висели картины, подсвеченные мягким светом. Он остановился, чтобы стереть грязь с колена и локтя.

Когда Кэррик окончил тренировочный курс и получил назначение в отдел тяжких преступлений, ему сказали: «Нам кажется, сотрудничество с вами будет полезным. Больше всего мы ценим, что вы не занимались полицейской работой — вы спокойны, на вас можно положиться, и вы новичок. Мы считаем, вы больше похожи на военного, чем на полицейского. У вас превосходная биография десантника и ее легко проверить. Мы можем использовать вас как вышибалу и телохранителя. Все будет отлично. Добро пожаловать в команду».

К нему прикрепили куратора, Джорджа, назначили связника, Роба, и приставили Кэти, которая следила за порядком в офисе. Как-то она сказала ему — хотя и не должна была, — что после первого задания в его личном деле на полях появилась сделанная от руки приписка: спокоен, уравновешен, не пьет. На первом задании его прикомандировали к группе детективов из северного Лондона, наблюдавших за владельцами клуба.

Виктор постучал и, не дожидаясь ответа, открыл дверь. Вся семья расположилась на диване. На коленях у Иосифа Гольдмана сидел Питер, а Эстер Гольдман крепко обнимала Сельму. Он вошел.

Владельцами клуба были братья Джед и Баз. Клуб находился неподалеку от Грин-Лэйнс, в Хэринджи, где они вели дела с турками. Братья были осторожны, умны и производили качественные наркотики. Кэррик провел в клубе семь месяцев, но в ночь полицейского налета взял отгул и все пропустил, но обещание сдержал — наркотиков нашли немало. И что лучше всего, ему не пришлось выступать свидетелем обвинения. Полицейский под прикрытием, который выполнил задание и может не давать в суде показания, получает большой временной бонус. После налета и проведенных арестов Кэррик выпил стаканчик с детективами, всего один, и ушел в ночь, оставив их напиваться. Они никогда не узнают его настоящее имя — только то, что указано в поддельном удостоверении личности. Они больше не увидят и не услышат его. Около трех месяцев назад он прочитал в вечерней газете, что Джед и Баз получили по пятнадцать лет. Неплохое прибавление в тюремном контингенте — парни, в общем-то, забавные, но уж больно жадные.

Гольдманы были в шоке. Одно дело, когда у тебя есть защита, люди, готовые тебя отвезти, следить за домом и открывать двери, и совсем другое, когда тебе в лицо тычут короткоствольный пистолет и нападающий даже успевает выпустить две пули. На фоне диванных подушек Босс выглядел съежившимся. Сын обнимал отца за шею. Жена Босса сидела с прямой спиной, но обнимала за плечо дочь. Не каждый день муж и отец возвращается домой с работы с рассказом о том, что его пытались убить, а с другой стороны, не все отцы отмывают большие деньги из Восточной и Центральной Европы.

— Мы хотели бы поблагодарить вас, Джонни, — сказала жена Босса.

Забрав детей, Кэррик, конечно же, ничего им не сказал. Проводил взглядом наверх, а потом спустился в дежурку. Интересно, что им сказали. «У папы был тяжелый день»? Нет, такое не пройдет.

Эстер слегка подтолкнула дочь локтем, будто что-то затевалось, и девочка встала с дивана и скрылась за спинкой, откуда появилась уже с большим, просто огромным, букетом цветов. Такого количества красных роз в одном букете Кэррик еще не видел. Знал ли кто-нибудь, что ему нравятся эти ребята? Джордж и Роб знали. Лицо девочки выражало особое чувство, в котором смешались благодарность, страх и уважение — наверно, ей только что сообщили, что Джонни рисковал собой ради ее папы. Она исполнила реверанс, который, должно быть, разучила в свои девять лет, занимаясь в танцевальном классе частной школы, отдала ему цветы, и Кэррик понял, как сильно привязался к ним, как полюбил за их добродушные, невинные шутки в машине.

Он покраснел и почувствовал, как горят щеки. Никогда еще Джонни Кэррику не дарили цветы.

— Это вам, Джонни, с нашей благодарностью, — сказала Эстер Гольдман. — Можете подарить их дорогому для вас человеку.

Он держал цветы под мышкой. Эстер, конечно, не была невинной овечкой и знала, какими делами занимается муж, но ей досталась определенная роль, и она ее играла. Она взяла детей, прошла мимо них с Виктором и вышла из комнаты. Кэррик и забыл, что Виктор в комнате — скрестив руки на груди, он молча стоял и наблюдал.

Иосиф Гольдман моментально оживился, словно получил заряд энергии, выпрямился и заговорил совсем другим тоном:

— Я бизнесмен, Джонни, который покупает и продает, торгует на свой страх и риск. Я добился успеха и поэтому у меня много завистников. Я эмигрант, к тому же еврей. Мне не нужно внимание. Ты удивишься, но я не связался с полицией и не сообщил о покушении. В моих интересах, Джонни, оставаться в тени. То же самое касается Эстер и детей. В моем деле требуется осмотрительность, и сенсационные заголовки в газетах могут только повредить. Полиции ничего не известно о покушении и о твоем геройском поиске. Понятно?

— Да, сэр.

— Джонни, мое отношение к полиции и желание избежать внимания со стороны общественности доставляет тебе какие-то проблемы?

— Никак нет, сэр.

— Та улица — одна из немногих в Сити, где нет камер наблюдения. Я узнал это случайно, в разговоре, когда встречался с местными. Сегодня днем Виктор съездил туда и поговорил с продавцом газет, который заверил его, что ничего не видел. Ты имеешь что-нибудь против?

— Нет, сэр.

Интересно, сколько заплатили этому продавцу? И не отмечает ли он уже свою удачу в ближайшем баре?

— Ты уже оправился?

— Вполне, сэр.

Он попытался вспомнить, что случилось, собрать воедино всю картину покушения. Воспоминания были слишком свежи — колено побаливало после удара в пах, костяшки пальцев слегка распухли от соприкосновения с переносицей незнакомца.

— Ты будешь вознагражден за то, что сделал сегодня, и, надеюсь, оценишь щедрость награды. Кроме того, я пересмотрю условия, на которых тебя приняли на работу. Я хочу приблизить тебя к себе, Джонни.

— Как скажете, сэр.

— У тебя с паспортом все в порядке?

— Да, сэр.

— Завтра мы с Виктором уезжаем за границу. Вечером у тебя семейные дела, да? К семи утра ты должен быть здесь. Поедешь с нами. Уезжаем примерно на неделю. Что случилось утром, теперь уже в прошлом — больше об этом никаких разговоров. У меня есть возможность выяснить, кто стоит за покушением, и я это выясню. Спасибо, Джонни. Увидимся утром.

Кэррика не спросили, удобно ли ему это, нет ли у него своих планов, но ничего такого он и не ожидал. Джонни лишь понял, что благодаря удаче шагнул вверх по лестнице, и даже чувствовал что-то вроде гордости за оказанное доверие.

Он кивнул и повернулся. Виктор открыл ему дверь.

Встав у окна, Иосиф Гольдман отодвинул пальцем занавеску. Джонни Кэррик как раз сошел вниз по ступенькам.

— Ему можно доверять? — спросил он Виктора.

— Ты сказал, что стреляли два раза. Григорий тоже так говорит. Он не остановился, не думал и не колебался. Он действовал. Застыть, замереть на месте — нормальная реакция при покушении. Григорий так и сделал. Он — нет.

— И о чем это говорит?

Виктор усмехнулся, но не потому, что ему было смешно.

— Возможно, парню не хватает ума и воображения. Возможно, все дело в том, что он служил в армии в звании не старше капрала. С мозгами он был бы офицером. Доверять ему можно, но в определенных пределах.

Иосиф Гольдман смотрел на своего спасителя, который остановился на ступеньках. Огромный букет казался ярким пятном на фоне серого костюма. Постояв секунду-другую, Джонни Кэррик ступил на тротуар и быстро зашагал в сторону.

— Мне нравится то, что он не стремится узнать о нас что-то. Он как машина, робот: вопросов не задает, не подслушивает, там, где ему нечего делать, не появляется. Никаких сюрпризов. Да, парень определенно заслуживает ограниченного доверия.

Виктор мрачно усмехнулся.

— Если возьмешь Кэррика с собой, его увидит Ройвен. А у того завоевать доверие ох как нелегко! Не удивлюсь, если Ройвен посмотрит на парня да и отправит домой.

Тротуар опустел.

— Если бы ты был там и видел то же, что и я, то понял бы, почему я ему доверяю.

Женщина, с которой пришлось разделить письменный стол, с ним не разговаривала, но Люка Дэвиса уже ничто не удивляло.

В папке лежали распечатки. Он мог бы зацепить ее, подколоть, мол, и не знал до сегодняшнего дня, что у них здесь еще каменный век, но по нескольким брошенным в его сторону настороженным взглядам понял, что наткнется на прочную оборону. Кто бы мог подумать, что в этом здании еще есть такие углы, где люди пользуются бумагой. Он знал, что его вопросы только смутят ее, что она уйдет от прямого ответа, промямлит что-нибудь вроде того, что, мол, таковы предпочтения мистера Лоусона.

Вернувшись в отдел, Люк Дэвис вытерпел поток насмешек и издевок, посоветовал коллегам исчезнуть, посмеялся сам и, включив компьютер, скачал карты. Теперь они лежали перед ним на столе.

Скрепив распечатки скотчем, он получил огромную карту от Лондона на западе до Сарова на востоке. А ее линейка была под рукой.

Линии образовали выразительный узор, напоминающий паутинку на заиндевевшем окне. Он уже прочитал о Сарове, городе святого Серафима, канонизированного православной церковью в 1903 году, и об Арзамасе-16, закрытом городке, в котором были созданы «Джо-1», первая ядерная, и «Джо-4», первая термоядерная бомбы. Линии на карте пересекали пространство между Саровом и Лондоном, Саровом и Колчестером в Эссексе, соединяли восток Польши и Берлин. Другие линии шли к Персидскому заливу. Картина прояснялась, и с ней крепла озабоченность.

— А это что такое?

Словно испуганный кролик, он крутанулся на стуле и больно ударился коленом о край стола — черт, даже не услышал, как в комнату кто-то вошел.

— Линии показывают звонки, — ругая себя за рассеянность, объяснил Люк.

— Я вижу, что они показывают.

— Я только хотел помочь…

— Как может помочь то, что я и так знаю? Думаете, мы тут дети или идиоты? Пустая трата времени. А вот то, что нам дали зеленый свет, это отлично. Знаете, у нас здесь есть люди, которые только тем и заняты, что придумывают оперативные имена. Правда. Роются в этой чертовой греческой мифологии или военном мусоре. «Шок и трепет»! Директор сказал, что с фактами у меня негусто. Тут с ним не поспоришь. А еще он сказал, что если я прав, то надо искать…

Он выдержал театральную паузу.

— Иголку в стогу сена, — подсказал Люк. — Вот черт…

— Не выражайтесь, молодой человек, — укорил его старик и вдруг — что случалось, наверное, не чаще, чем полное солнечное затмение, — улыбнулся. — Да, таково название операции.

Лоусон потянулся через стол, практически оттолкнув Люка локтем, взял толстый маркер из корзины и небрежно написал на картонной папке одно-единственное слово — «СТОГ». Потом исполнил нечто, отдаленно напоминающее джигу, как будто теперь, с обретением кодового названия, все и начиналось по-настоящему.

— Найти иголку в стоге сена — дело нелегкое, да? — осторожно спросил Люк Дэвис.

— Да, нелегкое, если она там есть, — ответил Лоусон.

Они не разговаривали четыре часа. Яшкина это раздражало. Ему бы следовало сосредоточиться на дороге, но молчание пассажира, штурмана, действовало на нервы. Он ничего не говорил, когда они подъезжали к перекрестку, только показывал рукой — направо, налево или прямо. Чуть ли не каждый час он набирался сил, чтобы поставить вопрос ребром, и в конце концов сделал это у реки в Муроме, но ответа так и не получил.

Яшкин устал, проехав более трехсот километров по проселочным дорогам, и проголодался, так как не ел нормальной пищи, а только проглотил бутерброд из какого-то ларька в деревне. В обед он выпил всего один стакан кофе, и его мучила жажда. Олег Яшкин, майор 12-го Управления в отставке, понимал, что так или иначе вопрос поставлен, и отставному замполиту придется на него ответить.

Из темноты вынырнул дорожный знак — до Коломны двадцать километров. Пожалуй, лучше покончить со всем сейчас, а не откладывать на потом. День заканчивался — больше откладывать было нельзя, и уж кто-кто, а отставной замполит должен уметь решать такие проблемы.

— Я должен знать… Ты сожалеешь?

— Честно?

— Да. Ты сожалеешь о том, что мы сделали?

— Немного. Когда ты рассказывал об этой штуке, описывал ее, говорил, что она теплая, я подумал, а сработает ли она? Насколько она эффективна? Да, отчасти я сожалею о том, что мы за это взялись.

— Через полчаса мы будем в Коломне. Можешь сесть на поезд или автобус и вернуться домой. Подойдешь к забору, позовешь мою жену и скажешь, что ее муж — тупой, безмозглый идиот.

— А ты?

— Я поеду к Бугу один.

— Почему?

— Я могу передать тебе дословно все, что было сказано при моем увольнении. Могу рассказать все, что делал в конторе в последний день с точностью до минуты. Я помню каждый свой шаг от кабинета до машины — никто меня не поблагодарил. Могу рассказать, как практически умирал с голоду зимой потому, что мне не выплачивали пенсию. Обо всех пьяницах, наркоманах, больных, всех, кого приходилось возить в машине. Как приходилось бродить по рынку, отыскивая что-нибудь подешевле и продавая все, что только можно продать, даже что-то дорогое и ценное. Нет, я поеду к Бугу. Что бы ни случилось.

— Да пошел ты, Яшкин. Один ты не доберешься.

— Доберусь. И речку найду без тебя.

— Сомневаюсь, что найдешь даже Беларусь. Так и вижу, как ты колесишь по Украине, а может, и по нашей славной России. Нет, я не смог бы.

— Бывший замполит может говорить загадками, но бывший офицер службы безопасности не настолько образован, чтобы их разгадать. Что значит «не смог бы»?

— Не смог бы, чертов ты идиот, позволить тебе заблудиться. Без меня и моего знания карты ты пропадешь.

— Где же тогда сожаление? Куда ты его засунул?

Моленков ответил, но так тихо, что Яшкину пришлось наклониться к нему, чтобы расслышать, что он говорит.

— Я не спрашиваю, сработает она или нет, поскольку тогда чувство вины за то, что мы делаем, только усилится. Возможно, я подсознательно убеждаю себя, что она не сработает, что она вообще не представляет никакой опасности. Убеждаю себя, чтобы заглушить чувство вины. И я точно не собираюсь мстить за то, что с нами сделали. Дело в деньгах. Я мечтал о них, я тратил их в мечтах снова и снова. Стыдно ли мне? Нет. Я делаю это ради денег. Черт! Мы пропустили поворот направо.

— Ты слишком много болтаешь.

— Я уже забыл, что такое сожаление.

— Ты пропустил поворот из-за своей болтовни.

Он сдал назад и развернулся в три приема. Задние колеса соскользнули с дороги и из-под шасси полетели камни. Груз потянул назад, но Яшкин резко газанул и выровнял машину.

На въезде в Коломну в глазах уже рябило от усталости. Чтобы не заснуть, он пытался разговаривать.

— Слушай, что я прочитал об этом городе. По последней переписи, его население составляет сто пятьдесят тысяч человек. Город основан в 1177 году и имел стратегическое значение из-за слияния здесь Москвы-реки и Оки. Сегодня это важный железнодорожный узел.

Он зевнул, не удержав век, и почувствовал, что потерял руль, но выровнять автомобиль все же успел. Вокруг замигало и закружилось, встречные огни слепили.

— Да наплевать мне…

В тот момент Яшкин собирался объяснить, зачем ему надо говорить, — устал, весь на нервах, а тут еще друг сожалеет о том, что ввязался в это дело. Уж не струсил ли? Или слишком близко принимает все к сердцу? Когда Моленков сказал, что поедет с ним до конца, его подхватила такая волна облегчения…

Он врезался в новенький блестящий «БМВ» третьей серии. Старый проржавевший бампер чиркнул по серебристому крылу «БМВ». Задние габариты разлетелись осколками. Взвизгнули тормоза. Молодой мужчина в черной кожаной куртке — наверняка жди неприятностей — вылез из машины, осмотрел повреждения и сжал кулаки.

Яшкин не колебался. Они два дня ехали по проселочным дорогам, и разобрать номера под слоем грязи не смог бы и орел. Он развернул «полонез» в полуметре от незнакомца и услышал, как тот ударил кулаком по крыше. Моленков показал ему палец. Яшкин рванул вперед, как сумасшедший, и остановился только через пару километров. Он вышел из машины и осмотрел табличку. Цифры проступали, хотя и не очень четко. Узнает ли о происшествии милиция? Станут ли они искать скрывшийся с места происшествия красный автомобиль?

Они проехали Коломну и за древней крепостью нашли видавшую виды придорожную гостиницу, имевшую лишь одно, но несомненное преимущество в виде безопасной парковки во дворе и сняли комнату.

Рядом с ним остановилось такси. Сак знал почти всех водителей в этой части Дадли, но этого видел впервые.

Стекло опустилось. Водитель — алжирец или марокканец, как показалось Саку, — спросил его имя. В школе, где он работал лаборантом, его звали Стивеном Кингом. Водителю он назвался Сиддиком Хатабом.

— Повторите.

— Сиддик Ахмед Хатаб.

— Как звали вашего отца?

Он ответил. Садилось солнце, дети возвращались из школы. На другой стороне поселка стоял мотель, в котором останавливались коммивояжеры и дальнобойщики после дальней дороги и приезжающие в город на свадьбы или похороны. Он понимал, почему водитель так осторожен: аресты за последние два года показали ненадежность телефонной связи и электронной почты. Названное имя устроило человека за рулем; он усмехнулся, открыл «бардачок» и, взяв лежавший там конверт, протянул Саку.

Он взял его, быстро сложил и засунул в карман. Дыхание сбилось. Такси уехало. Со стороны могло показаться, что он всего лишь указал водителю дорогу.

Найдя укромное место, где людей было поменьше, Сак достал конверт. Проверил билеты, прочитал указанные на них даты и снова убрал.

О нем вспомнили. Его разбудили.

Окончив университет в 1997 году, Сак попал на работу в Научно-исследовательский центр ядерного оружия в Олдермастоне. Там он был Стивеном Артуром Кингом, бакалавром наук, и занимался незначительной, но интересной для него работой. Он чувствовал себя частью большой команды, стоящей на передовых рубежах науки. Жил в общежитии для квалифицированного персонала. Наслаждался жизнью, читал в библиотеке о ранних гигантских лабораториях и испытательных моделях, чувствовал себя частью элиты. Пять лет спустя его выбросили за ворота без права обжалования и отобрали пропуск.

Возвращаясь на поезде домой, в Уэст-Мидлендс, он уронил голову на руки и плакал от пережитого позора. Его унизили и оскорбили.

Так родилась ненависть.

К вагончику, где работал Ворон, подошел какой-то мужчина.

В дверь легонько постучали, и он открыл. Ему вручили пакет. Дверь закрылась. Ворон не видел лица курьера, но точно знал, что пароль, который ему дали, теперь будет изменен.

Вскрыв пакет, он обнаружил билеты на самолет, канадский паспорт и карту с указанием места встречи с братом по вере и уголовниками. Был там и контактный адрес хавалдара в Гамбурге. Его задача — проследить, чтобы уголовники получили деньги. Ворону не нравились такие люди, но времена были суровые, и выживать становилось все труднее.

Слишком многие арестованы и брошены в американские тюрьмы; слишком много агентурных сетей распалось; слишком много планов, уже практически готовых к исполнению, сорвалось. Но теперь их ждет величайшая победа, и та небольшая роль, которая отведена ему, Ворону, имеет первостепенное значение. Он будет общаться с преступниками, будет платить кафирам за поставленный товар предоставленными хавалдаром американскими долларами. Кто именно будет поставщиком — неважно, пусть даже и неверные.

С годами ненависть в его сердце не угасла. Он закрыл пакет и спрятал его в сейфе в полу. Работа с неверными и уголовниками оправдывалась великой целью.

Ворон вернулся к работе — надо было подсчитать, сколько тонн цементной смеси необходимо к следующей неделе. Вот только проследить за ее доставкой в Дубай он уже не сможет, потому что отправится на встречу с презираемыми им уголовниками.

Ройвен сидел в тени. Эта часть склада была территорией Михаила.

Когда-то давно, еще в Перми, у них с Михаилом были дорогие породистые собаки — два ротвейлера и немецкая овчарка. Сущие звери, которые подчинялись только ему, Михаилу, и его бабушке. Она умела обращаться с этими монстрами, но на всех прочих собаки наводили ужас. Тем не менее Ройвен считал, что Михаил намного страшнее их. Когда они переезжали из Перми в Москву, он спросил бабушку, что делать с собаками. И она сказала: «Пристрели их. Если тебе нужен пес, надень ошейник на Михаила». Она ушла и больше о собаках речь не заводила, но сначала подошла к ним, погладила и наклонилась, чтобы они облизали ей лицо. Ей, предавшей их и вынесшей им приговор.

Две недели на этом стуле сидел болгарин, пытавшийся прибрать к рукам проституток на Курфюрстендам. На грязном цементном полу еще виднелись пятна крови. Те, кто уже держал под контролем шлюх на Курфюрстендам, платили за «крышу», и вот две недели назад конкурента устранили. О том, что бизнес под надежной защитой, они узнали, прочитав статью в «Моргенпост» и посмотрев по телевизору репортаж о страшной находке на берегу Тегельского озера. Ройвен был в отъезде — проводил разведку на Буге, — но знал, что сделал Михаил, и знал, что его клиенты тоже в курсе. Он не сомневался, что им это понравилось.

Теперь на стуле сидел албанец.

Албанец был иммигрантом из Приштины и занимался продажей фальшивых паспортов. Подделки не отличались высоким качеством, но вполне конкурировали с другими, которые продавали нелегалам из стран, не входящих в Европейский Союз. Эти люди отдавали по десять тысяч долларов даже за плохой паспорт. Но Ройвен Вайсберг прикрывал бизнес русских и румын, делавших качественные паспорта. За день до отъезда в Польшу он пришел к албанцу и спокойно предложил ему перевести бизнес из Берлина в любое другое место — в Дрезден, Росток или Лейпциг. Но тот плюнул ему в лицо.

В тот же вечер албанца схватили прямо на улице, когда он гулял со своей дочкой, и привезли на склад в районе Кройцберга, между каналом и Шпрее. Девочке пришлось самой искать дорогу домой. Связанный, он сидел на стуле, где сидел до него болгарин, и пытался изображать из себя смельчака, но затем увидел, что его ждет, и слегка переменился в лице.

От стены шел кабель под напряжением. Среди многочисленных штекеров был один для электрической дрели. На столе возле дрели лежали небольшая бензопила, сварочная горелка, лампа и заряженный пистолет. Сообщение должно было дойти до двух торговцев паспортами, которые прочитают «Моргенпост» и увидят новости по телевизору.

Стул был привинчен к полу. К нему привязали албанца. Рубашку задрали. Ему не вставили кляп и не завязали глаза, чтобы он видел, как его будут пытать, и мог кричать. На помощь все равно никто не придет. Прямо как в Перми и Москве. Но в империи Ройвена это была лишь верхушка айсберга. Он имел связи на Сицилии и в Милане; мог организовать «крышу» для любого американского бизнеса на территории России; перевозил наличные в Лондон, где ими занимался Иосиф Гольдман. Но эта, незначительная, часть бизнеса, защита сутенеров и торговля паспортами, тоже немало его интересовала.

Крики затерялись в стальных перекрытиях высоко над головой албанца. В них утонуло и ровное жужжание дрели. Сверло прошло через коленные чашечки. Ройвен смотрел.

Он выжил, когда его избили в армии, выжил после покушения в Москве, когда его ранили в руку. Он знал боль, но не страх. За два года службы в армии, на базе в Калининграде, его много раз избивали сержанты и офицеры за продажу украденного со складов военного оборудования и за организацию поставок афганского героина. Он ни разу не закричал. После того как его избили в четвертый раз, он взял в долю полковника и стал торговать спокойно. Способность терпеть боль от побоев сделала еврея Ройвена Вайсберга героем среди новобранцев. Он никогда не ныл, зная, что только опозорил бы свою бабушку.

Хватит. Албанец потерял сознание от боли, и Михаил пристрелил его. Подошел сзади, поднял пистолет и сделал один выстрел. Ройвену показалось, что где-то закричали гуси. Если бы албанец не потерял сознание, Михаил запустил бы бензопилу. Кровь брызнула на цементный пол и на водонепроницаемый фартук.

Наступила тишина. Гусь молчал. Вайсберг посидел немного, затем взглянул на часы. Сказал Михаилу, что надо поторопиться, иначе они опоздают. Тело нужно перенести к каналу Телтоу, от накидки избавиться, бензопилу, дрель и сварочную горелку спрятать в сейф. Склад снова поступил в распоряжение гнездившихся под крышей голубей. Тело унесли. На складе остался лишь легкий запах крови.

Я запомнила все до мельчайшей детали. Я могла бы и сейчас пройти по тем дорожкам с закрытыми глазами. Я знала, сколько нужно времени, чтобы пройти лагерь от начала до конца.

Женщины, лежавшие в бараках на соседних койках, сказали, что я не имею права на невинность. Думаю, они завидовали мне, потому что меня моя невинность защитила, а их нет. Мне рассказали, что произошло.

Их привезли на поезде. Польских евреев и евреев с Востока. Они знали, что погибнут, поэтому с ними обращались с особенной жестокостью. Их так запугали и измучили долгой дорогой, что они потеряли способность сопротивляться. Немцы даже не скрывали, что у них нет шансов выжить. С евреями, прибывшими с Запада — из Голландии или Франции — обращались по-другому. В поезде западных евреев было около тысячи, и немцы делали вид, что встречают их. Обычно они приезжали в лучших вагонах с сиденьями, обитыми тканью. Они привозили с собой багаж. Они были хорошо одеты. Они приезжали на эту маленькую станцию посреди леса, не зная, куда их привезли и чего ожидать. Вагоны отсоединяли от локомотива и перегоняли на запасной путь. Из окна вагона они видели цветы в горшках, встречающий их оркестр и молодых евреев, одетых в форму железнодорожников. Им помогали сойти с поезда, у них принимали тяжелый багаж.

Сначала их отводили в здание, где вежливо просили оставить багаж, а женщин — сумочки. Затем вели через ворота во второй лагерь. Когда ворота за ними закрывались, они уже были мертвы, но не знали об этом. Мужчин отделяли от женщин, но детей оставляли с женщинами. Их загоняли на огороженную территорию на открытом воздухе. Специальные люди уже искали в их вещах драгоценности и деньги. Выполнявшие эту работу евреи могли прожить на неделю или месяц больше. К евреям с поезда обращался шарфюрер СС Герман Михель — молодой человек, слегка за тридцать, с гладким, как у ребенка, лицом. Стоя на невысоком балконе, он приносил извинения за те трудности, которые они перенесли во время поездки из Голландии или Франции, говорил, что рад их видеть, что из-за ужасных санитарных условий этого лагеря, в котором они задержатся ненадолго, пока их не перевезут на поселение на Востоке, им нужно помыться и пройти дезинфекцию. Он описывал в ярких красках ту жизнь, что их ожидает после воссоединения с мужьями или женами. Он говорил так красноречиво и был так мил, что зачастую в конце речи ему даже аплодировали.

Потом офицер в белой куртке, похожий на доктора, вел евреев из Западной Европы во двор и просил раздеться. Во дворе были охранники-украинцы с автоматами и немцы с хлыстами, но обман еще не раскрывался, и евреи сохраняли спокойствие. Они раздевались. На улице мог идти снег или дождь, могло светить солнце, среди них были молодые и старые, красивые и уродливые, но все они должны были раздеться догола. Их вели в Трубу.

Немцы называли ее Химмельфартштрассе, Дорога на небеса. До дальних ворот было около ста пятидесяти метров, под ногами лежал песок. Труба была достаточно широка, чтобы трое шли в ряд. Что там дальше, за Трубой, из-за сосновых веток, торчавших из колючей проволоки, никто не видел. «Доктор» шел очень быстро, и охранники сзади поторапливали их. Перед выходом из Трубы женщинам остригали волосы. Через несколько метров их встречали еще одни ворота.

Офицер, «доктор», работал очень искусно. Он разговаривал, мог пошутить, а потом вдруг открывались ворота, за которыми находились двери камер. Над камерами было написано: «Душевая». Люди втискивались внутрь. Камеры представляли собой небольшие помещения, размером четыре на четыре метра, и в каждую немцы загоняли более сотни человек. В шести камерах находилось более тысячи человек. Потом двери закрывались.

Теперь уже и французские и голландские евреи, так же, как и польские, украинские, белорусские, понимали, что их обманули. Тем временем следующий поезд уже прибывал на станцию, и снова играл оркестр, и деньги с драгоценностями исчезали из багажа, а одежда отправлялась на сортировку. Это была самая настоящая производственная линия.

Перед тем как включался двигатель, многие пели.

«Слушай, о Израиль! Господь всемогущ! Господь един!»

Шум возрастал, и его заглушал двигатель.

Немец Эрих Бауэр отвечал за бесперебойную работу двигателя, снятого с тяжелого русского грузовика. Его звали Газмейстер, а помогал ему украинец Эмиль Костенко. Я слышала, что двигатель сломался только один раз, и евреям пришлось ждать в камерах четыре часа, прежде чем его починили. Их травили углекислым газом, который подавался из выхлопной трубы двигателя в камеры. Они кричали, но из-за шума двигателя крики напоминали далекую артиллерийскую канонаду. В последние мгновения жизни несчастные обращались к Богу: «Господь, мой Господь, почему Ты оставил меня?»

Двигатель Газмейстера и его помощника убивал тысячу мужчин, женщин и детей за двадцать минут.

Когда двигатель выключался, все были уже мертвы, и в камерах царила тишина. Двери в дальнем конце открывались, и команда евреев принималась выносить тела и готовить камеры для следующей партии — возможно, они уже слушали теплые слова ободрения или раздевались, или шли через Трубу. Большинство трупов так и остались стоять, потому что падать было некуда.

Двадцать минут давки в камере, чтобы умереть. Два часа после схода с поезда до смерти от отравления.

Однажды обнаженная женщина напала в Трубе на немцев и украинцев, и ее застрелили. Тех, кто выжил, штыками загнали в камеры.

Однажды старик-еврей бросил песок немцу в лицо и сказал, что его рейх исчезнет, как дым. Его застрелили.

Большинство принимали смерть безропотно. Немногие имели возможность или силу воли, чтобы сражаться… Мы смогли. Мы работали в лагере и знали его назначение, знали, что будет с нами, когда мы перестанем приносить пользу. И мы хотели выжить, но не знали, как. Если бы мы этого не хотели, не цеплялись за жизнь, работая в лагере, Собибор бы не выжил тоже. Лагерь смерти существовал только благодаря нам.

Я узнала все. Я утратила невинность. Я хотела жить.

В лесу было темно. Тадеуш Комиски сидел возле могилы. Он держал в секрете место, где закопал труп, возле каких деревьев и на каком расстоянии от дома.

Лето 2004-го четыре года назад по радио назвали самым тяжелым за последние пятьдесят лет. Из-за проливных дождей Буг вышел из берегов и затопил поля. Дороги оказались блокированными, а деревья вымывало с корнями. Могила вскрылась, и останки показались из-под земли. Непрекращающиеся дожди размыли слои хвои и перегнивших листьев.

Он помнил их, молодого мужчину и женщину. На костях сохранились обрывки лагерной одежды. Он перенес останки. Форма истлела, и кости рассыпались, но он постарался сделать все достойно. Взял лопату с длинной ручкой и выкопал могилу поглубже. Этот человек проклял Тадеуша, но он снова похоронил его и, прежде чем предать тело земле, пробормотал молитву.

Если бы он не боялся, что его увидят — как случилось позавчера, — он положил бы на это место маленькие букетики цветов. Но он не мог. Цветы увидят. Преступление будет раскрыто.

Он не знал никого, кто жил бы с таким проклятием, чувствуя такую вину.

Тадеуш Комиски молча смотрел на могилу.

Он собирал ежевику. Маленький Джонатан. Мама была на работе, на фабрике, а бабушка и дедушка не обращали на него внимания, и он бродил сам по себе. Под ним, на вершине затопленной скалы, рыбак с огромной удочкой на лосося раскидывал разноцветную наживку с длинными птичьими перьями. Джонатан собирал ягоды и бросал их в пластиковую миску.

Джонни дремал, но не спал. Иногда он был ребенком, который слышит тонкий крик скопы над рекой Спрей, а иногда взрослым, и утки громко шумели за бортом лодки. Он слишком устал, чтобы спать.

Осенью тепла было мало, и лишь в редкие годы ежевика поспевала до наступления холодов. Ему было лет восемь или девять, но он чуть ли не до минуты помнил день, когда обшаривал берега реки в поисках кустов ежевики.

Баржа называлась «Летняя королева» и стояла у берега совсем другой реки. Ее держали два каната, крепившиеся к вбитым в землю железным прутьям. Там его ждала Кэти. Она приготовила поесть, но он только поковырялся в тарелке. Джонни знал, что ей не терпится отправиться с ним в постель, но он пожаловался на усталость, и она отстала от него. Он снял ботинки и в одежде растянулся на кровати. Ну и вечерок. Выйдя из дома Гольдманов, он прошел вниз по улице с букетом цветов в руках, повернул за угол и, поняв, что его не видно, практически упал на железное ограждение. Сил хватило только на то, чтобы не упасть. Его трясло.

Мальчишка Джонатан собрал целую миску ягод. Радостный крик с реки, изогнутая дугой удочка и серебристый всплеск, когда рыба забилась в сетке. Он видел, как ловко рыбак убил лосося ударом молотка. На глазах выступили слезы, но он смахнул их. Смерть рыбины не имела значения. Тот день вспомнился по другой причине.

Если бы он не пережил заново тот момент детства, то внезапная стрельба на улице, наложившись на усталость от постоянного стресса жизни во лжи, сокрушила бы его. Он снова увидел благодарные лица Гольдманов и потрясающее великолепие подаренных цветов. Кэти принесла Книгу, и ему бы уже следовало записать все, что случилось в течение дня. Таково было обязательное правило для каждого работающего под прикрытием агента — при первой же возможности зафиксировать все произошедшее. Он должен был записать события последних дней — рутинные поездки с детьми и миссис Гольдман, известие о задержании Саймона Роулингса, внезапное продвижение по лестнице, покушение со стрельбой на улице и обещание Иосифа Гольдмана приблизить его в будущем к себе. Все это должно было попасть в Книгу, но не попало.

Почему взрослому человеку вспомнился именно тот день, с лососем и ежевикой? Он вернулся домой, тихо пробрался в кухню и поставил наполненную до краев миску возле раковины. Он ничего не сказал дедушке с бабушкой и прошел в свою комнату. Ждал, когда его похвалят и скажут спасибо. Слышал, как вернулась с работы мать, как она обрадовалась, увидев ежевику, как благодарила родителей. Ей даже в голову не пришло, что это мог сделать ее сын. Они приняли благодарность и ничего не сказали. Сущий пустяк в жизни ребенка — не получить признания заслуг за собранные ягоды, — но это навсегда оттолкнуло его от семьи. Он так и не смог забыть тот день. Тогда он подумал, что может прожить и один, без друзей.

Он и был теперь один. Кэти бросила его. Он лежал в одиночестве и страдал. Кэррик ударил лбом по лакированным доскам, как будто это могло избавить от проклятой меланхолии. Встал и потряс головой, словно хотел избавиться от демонов. «Летняя королева» принадлежала родителям Кэти, и в августе и сентябре они неспешно ходили на ней по каналам и речкам Южной и Средней Англии. Все остальное время лодка была в распоряжении Кэти, которая использовала ее в качестве конспиративной квартиры для встреч с работающими под прикрытием агентами. Здесь их опрашивали после выполнения задания, и здесь же они делали записи в Книге и отсыпались. Каждый месяц ее родители приезжали на выходные, заводили старый фордовский двигатель и перебирались на другую ветвь канала или на Темзу — просто так, без всякого плана, куда придется.

— Ты там, Кэти? — негромко спросил Роб.

За иллюминатором промелькнул луч фонарика. Эго-массаж, так это у них называлось. Может, им всем это требовалось? Роб считался экспертом по части избавления от сомнений главного врага, работающего под прикрытием агента. Джордж мог запросто поднять самооценку. Кэррик был не первым и не последним, кто в них нуждался.

— Я здесь. Поднимайтесь.

— На этом поле обретается, по-моему, половина всех оксфордширских коров, — проворчал Джордж. — Я уже три раза наступал на их лепешки. А что случилось с пристанью?

— Забита лодками. Прогулка вам только на пользу, сэр.

Он никогда не обсуждал с Кэти свое задание. Она дважды работала под прикрытием. Первое дело — роль проститутки в расследовании торговли девочками по вызову в районе Кингс-Кросс в Лондоне. Конкурентки расцарапали ей лицо, клиенты осыпали бранью каждый раз, когда она под тем или иным предлогом отказывалась сесть в машину. Группа поддержки всегда держалась поблизости. Потом Кэти выдавала себя за подругу агента, который отслеживал импорт оружия из Хорватии. Ее присутствие служило ему хорошим оправданием — не надо было спать с проститутками и пьянствовать ночи напролет. Дальше дело не пошло: Кэти пришлось выступить с показаниями в суде, после чего карьера агента под прикрытием для нее закончилась. Ее перевели на спокойную должность в офис Джорджа в Пимлико. Кэррик считал, что она лучше всех — естественная, спокойная, честная, искренняя и, самое главное, преданная, — а он в тот вечер подвел ее. Он спустил ноги с кровати.

И услышал незнакомый голос:

— Не обижайтесь, но место можно было выбрать и получше. Я бы так и сделал.

С палубы донесся звук шагов. Кэррик пригладил волосы, заправил рубашку в брюки, надел туфли и завязал шнурки.

— Прекрасные цветы, Кэти, — усмехнулся Роб. — Я своей девушке таких не дарю.

— Он принес.

— По собственному опыту знаю: если парень тратится на цветы, значит, ему есть что скрывать. У тебя с ним проблемы?

— Нет, просто он сегодня как выжатый лимон. А букет… да, целая охапка.

И снова голос незнакомца:

— Как мило. Только мы с коллегой приехали не ради вашей мыльной оперы. И я бы выпил кофе.

Кэррик выскользнул из каюты, закрыл за собой дверь и прошел через мини-кухню.

Он кивнул Джорджу, поздоровался за руку с Робом и посмотрел на гостей. Один был постарше, в костюме, с аккуратно подстриженными седыми волосами. Второй — помоложе, в свободной куртке с капюшоном, надетой поверх мятой клетчатой рубашки, и линялых джинсах. Рыжие волосы взъерошены. Цветы, которые он принес Кэти, лежали на столике в пластиковой корзинке.

— Я еще не придумал имя себе и своим коллегам, — заговорил тот, что постарше, — но вы Н — Ноябрь. Я, разумеется, знаю ваше настоящее имя, но оно в ближайшее время вам не понадобится. Вы — Ноябрь.

— Боюсь, ситуация меняется слишком быстро, и мы…

Джорджа перебил Роб:

— Смотрю на тебя и, извини, выглядишь ты не лучшим образом. Все в порядке, старина?

Кэррик скорчил гримасу.

— В порядке. Но не совсем. Два момента. Первое — Роулингса взяли прошлой ночью за вождение в пьяном виде, а, насколько я знаю, он вообще не пьет. Парня уволили. Теперь Босса вожу я. Второе. Сегодня в Сити Босса пытались застрелить. Выпустили две пули. Нам крупно повезло, что обе прошли мимо. В отчете этого нет. Теперь я — любимчик Босса. Утром мы уезжаем. Куда, не знаю. Выгляжу не лучшим образом? Да. Но я еще жив. В общем, все в порядке. Кто эти джентльмены?

Джордж отвел взгляд.

— Я знаю не больше того, что сказал. Повторяю: ситуация меняется очень быстро.

— Что ты имеешь в виду?

— Эти джентльмены из разведки, — сказал Роб.

— Что? Шпионы?

— Я — как мне четко дали понять — не попадаю в круг посвященных. — Джордж пожал плечами. — Теперь Иосифом Гольдманом интересуются с точки зрения обеспечения национальной безопасности.

— Лично я ничего подозрительного не заметил, — заявил Кэррик.

— Тогда, Ноябрь, вы смотрели не туда, куда надо, — отрезал тот, что постарше.

— Бред, — вспылил Кэррик. — Если бы что-то было, я бы…

— Вы не слушаете. Я был бы очень признателен за кофе, но еще больше хочу закончить эту прелюдию.

— Простите, но меня, черт возьми, чуть не убили. Если вы не расслышали — в меня стреляли два раза, так что не говорите мне, кто бы вы там ни были, что я не делаю свою работу. Ясно?

— Эти джентльмены имеют полномочия с самого верха, и они требуют, чтобы ты перешел в их распоряжение. — Джордж произнес это негромко, рассматривая на ковре грязь, которую принес на своих ботинках.

— Дело у нас забрали. Извини и все такое. — Роб нервно потер ладони.

— То есть вы умываете руки?

Все промолчали. Ни Роб, ни Джордж не смотрели Кэррику в глаза.

— Все так. Теперь мы можем приступить к делу? — нарочито спокойно спросил тот, что постарше. — Дневное представление окончено и… кофе, пожалуйста.

— Может, переходить к делу немного рановато…

Старший агент вздохнул. Не от раздражения или досады, а от того, что впустую потрачено бесценное время.

— Что, если я откажусь? Что, если я скажу вам поискать кого-нибудь еще? Что, если я скажу, что меня не интересует ваше расследование? — Кэррик чувствовал, как его начинает трясти. Не от злости…

Агент постарше пристально посмотрел на него.

— Три очень честных вопроса, Ноябрь, которые заслуживают очень кратких ответов. Мне варить кофе самому?

Кэти ушла. Проходя мимо Кэррика, она быстро дотронулась до его руки, словно говоря, что и хотела бы помочь, но не может.

— Перейдем к делу. Отказ — не вариант. Нужны ли вы мне? Не особенно. Предпочел бы я заменить вас человеком из моей организации? Несомненно. Но только у вас одного есть доступ, который мне нужен…. Подождите минутку, Ноябрь, и подумайте. Вы же понимаете, что я пришел не просто так. Не ради развлечения. Я забираю вас и направляю в весьма опасную зону, отдавая себе отчет в том, что дело может затрагивать интересы национальной безопасности. У меня есть команда, которая будет заниматься по мере возможности обеспечением вашей безопасности. Не люблю произносить громкие речи. Наконец-то кофе. Благодарю вас.

Он взял у Кэти, одарившей его сердитым взглядом, чашку растворимого кофе.

— Предпочитаю не давать послаблений, но мне объяснили роль этой юной леди, которая к тому же досконально изучила отчеты по Иосифу Гольдману. Я намерен привлечь и ее. Предлагаю присесть. Ах, да, джентльмены, доброй ночи.

Он отпустил Роба и Джорджа. Кэррик видел, как второй прикусил губу, а первый пожал плечами, как будто они сняли с себя ответственность за все дальнейшее. Оба чувствовали себя неудобно и не знали, что еще сказать. Кэррик понимал, что передача работающего под прикрытием агента в другое подразделение рассматривается обоими как провал, удар по самолюбию и признание непрофессионализма. Они ушли, громко топая, поднялись по трапу и спрыгнули на берег, раскачав при этом баржу.

Агент помоложе швырнул на стол портфель, отодвинул цветы и обратился к старшему:

— Предлагаю следующее. Вы теперь Гольф, а я буду Дельта. Пойдет?

Кэррику показалось, что старший агент, Гольф, на мгновение смешался, как будто не мог решить, насмехаются над ним или нет, но замешательство быстро прошло.

Кэррик слушал, а Кэти стояла у него за спиной, положив ладони ему на плечи.

— Вы узнаете самую малость того, чем мы располагаем. Скажу прямо, чем больше вы знаете, тем выше риск того, что в случае провала, если вас станут пытать, вы сорвете всю операцию. А вас будут пытать…. Для нас и для тех, кого мы считаем потенциальными врагами, ставки слишком высоки.

Он щелкнул пальцами. Дельта открыл портфель и достал карту. Листы были скреплены скотчем. Их пересекали длинные линии. Потом из портфеля достали фотографии, и он увидел снимки Иосифа Гольдмана, Виктора и какого-то здоровяка с мертвыми, холодными глазами. Палец Дельты остановился на этой фотографии.

— Вы пойдете с ними. Думаю, они приведут вас к нему. Буду говорить откровенно, Ноябрь. Этот человек, Ройвен Вайсберг, беспощаден, как хорек в кроличьем садке, и если вы провалитесь — хотя мы, конечно, постараемся вас вытащить, — то, без сомнения, умрете. Все должно быть предельно ясно. Провалитесь — и вам конец.