Бомба из прошлого

ГЛАВА 1 9 апреля 2008

Его внедрили в семью в самом начале года. Терпеливо ожидая у передней двери, Джонатан Кэррик слышал, как мать отчитывает детей за неорганизованность. Он улыбнулся. Потом с площадки донеслись шаги — мать вела их по широкой лестнице, мимо двух итальянских картин шестнадцатого века, таких больших, что повесить их следовало бы в галерее. Увидев Кэррика, женщина состроила гримасу.

— Думаю, Джонни, мы уже готовы.

— Уверен, мы наверстаем время, миссис Гольдман. Не проблема.

Он, конечно, приврал, но лишь самую чуточку. По утрам улицы между этим домом в Найтсбридже и школой в Кенсингтоне — она называлась «международной», потому что в ней учились отпрыски очень богатых семей из многих стран, — всегда были забиты автомобилями. После внедрения в семью жизнь Джонатана Кэррика превратилась в один сплошной обман, и ему приходилось постоянно быть настороже, чтобы не сказать лишнего.

— И не беспокойтесь, к собранию они успеют — я вам обещаю.

Из двери, ведущей в кухню, появилась служанка с двумя пластиковыми контейнерами с фруктами и сэндвичами. Это тоже было составной частью утреннего ритуала. Дети брали контейнеры с собой, съедали на ланч то, что им давали в школе, и контейнеры возвращались домой в целости и сохранности. Фрукты и сэндвичи поступали на кухню и доставались Кэррику и Роулингсу, через которого Кэррик и попал в семью, или же Григорию и Виктору.

— Пожалуйста, милые, быстрее, — поторопила детей миссис Гольдман.

Сельма и Питер скатились по ступенькам. Девочке было девять, мальчику — шесть. Жизнерадостные, бойкие, веселые и счастливые.

— Доброе утро, мистер Кэррик… Привет, Джонни… — Допускать фамильярное к себе отношение в присутствии их матери было бы неверно, а потому он сурово сдвинул брови, буркнул что-то насчет опоздания и посмотрел на часы. Его демонстративная строгость была оценена по достоинству — Сельма рассмеялась, Питер захихикал.

Держа в руке ключи от машины, он ожидал у тяжелой двери. Вышедший из кухни Григорий обошел детишек, служанку и миссис Гольдман и подошел к Джонатану. Взгляды их на мгновение встретились, мужчины едва заметно кивнули друг другу. Познакомиться с ним толком Кэррик не успел, а русский телохранитель даже и не скрывал неприязненного отношения к появившемуся в доме чужаку. Разговаривать о чем-то не было необходимости — за три месяца процедуру довели до совершенства. Кэррик пробежал пальцами по контрольной панели у двери, набрал код, отключил сигнализацию и открыл дверь, хорошо смазанную, но тяжелую из-за вставленной в нее стальной пластины.

Григорий сбежал по ступенькам, бросил взгляд вправо-влево и, не обнаружив ничего подозрительного, махнул рукой. Следующим по ступенькам, неловко и прихрамывая, спустился Кэррик. «Мерседес» стоял у тротуара. Кэррик подошел, открыл дверцу, сел за руль, включил зажигание и, подав назад, открыл заднюю дверцу. Дети заняли свои места и пристегнулись. Щелкнули пряжки, дверцы закрылись, и Кэррик отъехал от тротуара.

Он еще раз посмотрел в сторону дома. Миссис Гольдман стояла на верхней ступеньке и, помахав рукой, послала им вслед воздушный поцелуй. Глядя на эту женщину, Кэррик мог бы назвать ее симпатичной, хотя в тонких чертах проступало что-то резкое, грубое, жестокое. У нее были красиво очерченные скулы и рельефные ключицы. В светлых волосах как будто запутались лучи утреннего солнца. Одета она была неброско — юбка, блузка, вязаный шарфик на шее. Как и во всех остальных взрослых в этом доме, Кэррик видел в ней опасность для себя.

Каждое утро он отвозил детей Иосифа и Эстер Гольдман в международную школу и привозил их обратно уже после занятий. В промежутке между поездками в школу сопровождал миссис Гольдман на художественные выставки, благотворительные приемы, коктейль-пати, в театр или на концерты. В общине новых русских, сравнительно недавно обосновавшихся в Великобритании, она держалась скромно, но не незаметно. Была проницательна и остроумна, украшая тем и другим скорее мужа, чем какие-то общественные мероприятия. Кэррик не мог точно сказать, сколь долго продлится его работа в семье, но полагал, что срок исчисляется неделями, а не месяцами. Ехал он осторожно, не спеша.

Проблема заключалась в том, что высокие ожидания, возлагавшиеся на него руководством, не оправдались: он проник в дом, но внутри него оставался на положении постороннего. Так, например, Кэррик не знал, куда отправились утром Иосиф Гольдман, Виктор и даже Саймон Роулингс. Сидевшие позади дети молчали; их маленькие, пухлые пальчики ловко бегали по контрольным панелям «гейм-бойз». К тому времени, когда Кэррик приехал за детьми, Иосиф Гольдман, Виктор и Саймон Роулингс уже уехали. Никто бы, конечно, не стал критиковать его за то, что он не знает, где они, но руководители операции, потребовавшей привлечения больших ресурсов и средств, ждали большей отдачи.

Время от времени он поглядывал в зеркальце заднего вида. Джонатан не знал, есть ли у него «хвост» и далеко ли отстала машина поддержки. Его наняли для одной-единственной цели — не допустить возможного похищения детей, которые были весьма соблазнительной добычей, если учесть, что их отец стоил сто миллионов фунтов стерлингов. Бронированный «мерседес» шел немного тяжеловато, а в кармане пиджака у Кэррика всегда лежал баллончик с перечной смесью. Он чувствовал себя ужасно одиноким, но ничего не мог с этим поделать — такая уж была у него работа.

Подъезжая к школе, он присоединился к очереди из дорогих спортивных автомобилей и семейных купе с затемненными стеклами. Выпускать детей из машины Кэррик не спешил и дверцу открыл только тогда, когда поравнялся с парнями из школьной охраны. Он не был ни нянькой, ни шофером, ни привратником. Джонатан Кэррик, Джонни, как называли его все знакомые, служил в полиции и считался восходящей звездой на небосводе маленького, тайного уголка столичного управления, называвшегося 10-м Директоратом отдела серьезных преступлений. И до сих пор цель — сам Иосиф Гольдман — ускользала от него.

Он остановился у тротуара и открыл заднюю дверцу.

— Все, ребята, выходите. Всего хорошего.

— Пока, Джонни. И тебе всего хорошего.

— Не забывайте хорошо учиться.

— Конечно, Джонни, а как же иначе? А ты заедешь за нами сегодня?

— Да, мне сегодня повезло. — Кэррик подмигнул, и дети вылезли из машины. Как всегда, эти паршивцы не удосужились захлопнуть дверцу, и ему пришлось делать это самому. Ехать за детьми — поручение важное, но чтобы операция принесла успех, ему нужно было возить Иосифа Гольдмана и Виктора, то есть занять место Саймона Роулингса.

Все получилось просто и обычно.

Сидя на кожаном заднем сиденье «ауди» восьмой модели, Иосиф Гольдман дожидался возвращения Виктора. Впереди, откинувшись на спинку сиденья и закрыв глаза, сидел водитель, Саймон Роулингс. Гольдману нравился этот человек: он никогда не начинал первым разговор, не задавал вопросов, хорошо водил и, похоже, ничего не замечал. Двигался он легко, быстро и бесшумно, в чем не было ничего удивительного, поскольку в свое время Роулингс служил сержантом в парашютно-десантном полку. С самого начала, едва перебравшись из Москвы в Лондон, Иосиф Гольдман решил, что в телохранителях у него будут только свои, а вот шофером — только англичанин.

Впрочем, в то утро в его голове крутились другие мысли. Крутились уже давно, последние два месяца после возвращения из Сарова, городка в Нижегородской области. Он мог бы и даже, наверно, должен был отказаться от полученного предложения, но не отказался. Каждый день на протяжении всей прошлой недели Иосиф Гольдман проверял по Интернету, какая погода стоит в Нижегородской области. Особенно его интересовала температура воздуха. Судя по показателям последних двух дней, звонка следовало ожидать сегодня, и потому телефон в кармане Виктора был настроен исключительно на прием. Ничего подобного ему еще не подворачивалось, а потому не раз и не два за последние два месяца Иосиф Гольдман лежал ночами на спине, рядом со спящей Эстер, и не мог уснуть — голова шла кругом от масштаба замысла. Бизнес, ради которого он регулярно приезжал в порт Хэридж, шел почти сам по себе, позволяя отвлекаться на другое.

Над автопарком с пронзительными криками носились чайки. Справа тянулись складские помещения, а над их крышами нависали краны и белая махина пассажирского судна. «Морская звезда», принимавшая на борт 950 пассажиров, только что вернулась из первого в этом сезоне круиза по Балтийскому морю, в программу которого входило посещение Санкт-Петербурга. Два пассажира, два пенсионера, предъявят на таможне пару больших кожаных чемоданов и скажут, что купили их по смешной цене в России. Просто, но эффективно. Его томило ожидание звонка. Пролетевшая над машиной чайка загадила ветровое стекло, и Роулингс, негромко выругавшись, выскочил из машины и принялся энергично вытирать пятно тряпкой.

Наблюдая за набережной, Иосиф Гольдман увидел Виктора, катившего перед собой тележку с двумя огромными чемоданами. Внезапно Виктор остановился, выхватил из кармана телефон, поднес к уху секунд на десять и снова убрал в карман. Тележка повернула к «ауди». Гольдман открыл дверцу и выскочил из машины. Человек, наблюдавший за парковочной площадкой, увидел бы десятки автомобилей, больших и маленьких, дорогих и дешевых, в которые грузились чемоданы и прибывшие пассажиры. Роулингс, закончив протирать стекло, вернулся на свое место. Иосиф Гольдман уже убедился, что не прогадал, взяв на работу этого человека, который ничего не видел и не слышал, но прекрасно водил машину. И вот теперь Роулингс представил своего друга, который помогал в работе, отвозил в школу и привозил домой детей и сопровождал супругу Гольдмана, Эстер.

Он вдруг поймал себя на том, что затаил от нетерпения дыхание.

— Ну что? Что они сказали? — нервно спросил он.

— Дали ответ на наш запрос, — спокойно ответил Виктор. — Связь плохая, слышно отвратительно, но ответ повторили три раза. Да… да… да… Мне еще показалось, что у них там машина тарахтела.

— Значит, одно только слово, да?

— Только одно.

— Итак, началось.

— Они уже в пути, — сказал Виктор, — и, по их расчетам, дорога займет неделю.

Лишь теперь осознав всю важность, всю грандиозность и опасность замысла, Иосиф устало выдохнул, но уже через секунду, взяв себя в руки, спросил:

— Что думаешь? Отказаться еще не поздно?

— Отказываться уже слишком поздно. Предложение сделано, цена назначена, они согласились. Колесо закрутилось, дело пошло.

Гольдман моргнул, потом щелкнул пальцами. Виктор протянул ему ключи от чемоданов. Гольдман открыл замки, откинул ремни, расстегнул «молнии». Сдвинув в сторону грязную одежду, он нащупал в каждом из чемоданов тайник и достал несколько перехваченных эластичной лентой пакетов со стодолларовыми банкнотами. В каждом было по сто тысяч, и в каждом тайнике оказалось по пятьдесят пакетов. В итоге получилась кругленькая сумма в один миллион долларов. Такую сумму Гольдберг[2] получал дважды в месяц, с апреля по сентябрь включительно. Он поправил принадлежавшую пенсионерам одежду, застегнул «молнии» и затянул ремни.

— Из Петербурга приходит миллионов двенадцать, из Таллина миллионов семь, из Риги около девяти. Это морским путем. По суше еще миллионов двадцать. Я отмываю эти деньги и получаю свою долю — четыре миллиона. Больше рынок принять не может. На тех двоих, что сейчас в дороге, мы заработаем одиннадцать миллионов.

— Твоя доля — пять с половиной миллионов. По сравнению с этим все, что мы получаем морем, дерьмо собачье.

Виктор работал с Иосифом Гольдманом с 1990-го, когда они жили еще в Перми. К Гольдману его приставили по приказанию Ройвена Вайсберга с задачей оберегать и защищать.

— Что это за жизнь, если в ней нет никакой опасности? — сухо хохотнул Гольдман. — Что это за жизнь, если в ней под ногами только дерьмо собачье?

— Ты ему сейчас скажешь?

— Я ему позвоню.

Звонок длился недолго. Три-четыре слова, и связь оборвалась.

Ехали быстро, но не нарушая скоростной режим. Целью их был склад в промышленной зоне городка Колчестер в Эссексе. Следуя заведенной практике, Саймон Роулингс дважды применил испытанный прием из арсенала контрнаблюдения: сделал четыре круга на Хорнсли-Кросс и сбросил скорость до минимальных двадцати пяти миль в час на полосе с односторонним движением. Никто не нарезал с ними круги на Хорнсли-Кросс, никто не притормаживал вместе с ними. Обычное дело. Сведение риска до минимального уровня. На складе в промышленной зоне два чемодана с миллионом американских долларов перенесли в контейнер, которому, после загрузки его самым лучшим стаффордширским фарфором, предстояло отправиться в греческую зону на острове Кипр. Ройвен Вайсберг разрабатывал бизнес, Иосиф Гольдман отмывал деньги, а новые русские миллионеры и рейдеры могли спать спокойно, зная, что их золотые яйца лежат в надежном месте и им ничто не угрожает.

Иосиф Гольдман, отмывавший наличные для законных инвестиций, считавшийся крупной птицей в Директорате и полагавший, что его положение стабильно и безопасно, более всего хотел бы повернуть время вспять. И пусть бы те двое, что отправились в путешествие длиной в тысячу шестьсот километров, никуда не высовывались, а торчали в своей богом забытой глуши. Но время, о чем вполне мог бы сказать ему Виктор, редко поворачивает назад. Возвращаясь в Лондон, он думал о старичках в старой жестянке с грузом, который мог принести ему половину от одиннадцати миллионов долларов. Время пошло. Часики тикали.

Отъезд планировали с тем вниманием и точностью, каких и стоило ожидать от двух бывших офицеров. Все детали предстоящего путешествия — общее расстояние, время в пути, скорость, маршрут движения — были рассмотрены, взвешены, обсуждены, проанализированы, согласованы и приняты.

Выехать планировали на рассвете, как только утренние лучи тронут серое весеннее небо. Сосед пообещал жене, что они вернутся через две недели, что беспокоиться не о чем, что дров запасено больше, чем на две недели, что продуктами они обеспечены, что счета могут подождать, что в машине ему будет тепло, а что им придется две недели обходиться без душа, так это никого не касается. И не надо волноваться, ведь они не в Афганистан отправляются и не к китайской границе и не на Балтику. Небольшое путешествие, всего-то на две недели, туда и обратно.

Уже позже Игорь Моленков, сосед и деловой партнер Олега Яшкина в данном предприятии, подумал, что жена его напарника, похоже, каким-то образом почувствовала опасность, о которой сам он не задумывался, а Яшкин не говорил. Гордость, самомнение и злость толкали вперед, заставляли не думать об опасности и риске, не считаться с ними. И вот они в пути, и машина бежит по дороге, проложенной через густые леса национального парка, мимо застывших в неподвижности огромных болот.

Злость никак не унималась и не ослабевала, оставаясь такой же острой и пронзительной, как и в тот день и час, когда родилась. Острой, как когти кружащего над парком и высматривающего добычу орла. Острой, как когти обитающего в лесной глухомани медведя. Накапливаясь день за днем, злость, вызванная унижением и предательством, и привела его в конце концов в этот жалкий «дэу-полонез», где он и сидел теперь рядом с соседом и с дорожной картой на коленях. До пункта назначения оставалось более полутора тысяч километров.

С самого начала договорились по возможности избегать основных магистралей, и вот теперь он ощущал последствия этого решения на каждой выбоине и каждой кочке. Груз лежал сзади, и подвеске приходилось нелегко.

И все же злость нашла выпускной клапан. Она загнала его в разбитую колымагу с дышащим на ладан двигателем и скрипучим корпусом. Его жена легла в могилу двадцать четыре года назад. Их сын, Саша, сгорел заживо в попавшем в засаду танке у перевала Саланг, пополнив собой длинный список потерь злосчастной афганской кампании. Саша был идолом, непререкаемым авторитетом и примером для сына его брата, Виктора. Он, полковник Игорь Моленков, помог своему племяннику поступить на службу в Комитет государственной безопасности. Однако из КГБ Виктор ушел уже через два года, чтобы заняться новым, только что возникшим и очень прибыльным охранным бизнесом. Он работал с криминальными группировками Перми, потом уехал за границу, а в феврале этого года вернулся и даже навестил дядю. С той встречи все и началось. Обед приготовила жена соседа: жареная на гриле курица, картошка, квашеная капуста и бутылка отдающего уксусом вина сочинского производства. За обедом звучали намеки на благодарность за «крышу», а когда племянник уехал на своем серебристом «БМВ», на столе остался небольшой конверт, как будто они заслужили не только словесную благодарность, но и подачку.

Вот тогда и начался серьезный разговор. Жена Яшкина, та, которую он называл не иначе как «мать», ушла спать, а мужчины засиделись. За одной бутылкой последовала другая, а потом настала очередь откровений. Яшкин рассказал о зарытом в огороде контейнере и, словно в подтверждение своих слов, указал на скрытый снегом холмик за окном. Накинув пальто, они отправились в отель, где остановился Виктор. Разбудили. Подождали, пока уйдет спавшая с ним девушка. Рассказали о закопанном на огороде контейнере. Начальное недоверие постепенно сменилось волнением. Прозвучала цена. В пятом часу утра они вышли из номера Виктора. Каждый держал в руке новый мобильник, а в голове полученные инструкции: какие сообщения будут получены и как на них отвечать. Девушка, которую прогнали из номера, сидела внизу, в фойе. Увидев, что они уходят, она бегом бросилась наверх, демонстрируя цвет своих трусиков.

Сообщение пришло в назначенное время.

В утренних сумерках, перед рассветом, они раскопали тайник, подняли свинцовые листы и, сопя и матерясь, достали завернутый в мусорные мешки контейнер. Уже рассветало, когда они сорвали пластик и увидели боеголовку, такую чистую, что при свете фонаря можно было прочитать серийный номер. В первый момент Моленкову даже стало страшно. А вот сосед не испугался. Боеголовку завернули в новые мешки, перевязали проволокой и перенесли в багажник старенького «полонеза», сразу же осевшего под немалым весом. Сверху ее прикрыли брезентом. Потом уложили свои мешки и — это предложил Моленков — повесили над задними дверцами свою старую военную форму.

Прежде чем выехать, полковник в отставке Игорь Моленков прошел по дороге и, отыскав наилучшее для приема место, достал полученный от Виктора мобильный телефон. Требовалось немногое: набрать уже введенный номер и трижды произнести слово «да».

И вот теперь они уже подъезжали к Мурому.

Во что втягивает его этот согнувшийся за рулем старый дуралей, спрашивал себя Моленков, глядя на Яшкина. Хотя нет, не так. Старых дураков здесь двое. Они оба виновны. Оба переступили порог и оказались в уголовном мире. Оба… машина резко затормозила, и его бросило вперед, на ветровое стекло. Моленков едва успел вскинуть руки, закрывая лицо.

Остановились. Яшкин сидел неподвижно, закусив желтыми зубами бледную нижнюю губу.

— Почему стоим?

— Колесо лопнуло.

— Не может быть.

— Заднее левое. Ты что, не почувствовал, как мы на что-то наскочили?

— Запаска есть?

— Есть. Старая да лысая. Новая мне не по карману.

— А если и запаска дырявая?

Яшкин пожал плечами. Слева от дороги растянулось широкое озеро. Судя по лежавшей слева от сиденья карте, они проехали всего лишь сорок восемь километров и уже получили пробитое колесо, которое надо менять на старое и лысое, а до пункта назначения еще 1552 км. И делай, что хочешь — топай ногами, ругайся, проклинай.

Они посмотрели друг на друга и расхохотались.

На йоркширской пустоши есть огромные белые сферы. Антенны растянулись вдоль пересекающего Кипр горного хребта. Громадные «тарелки» стоят на крышах зданий в предместье Челтнема. За большими компьютерами, установленными как по всему Соединенному Королевству, так и за периметром безопасности военной базы на средиземноморском острове, работают и британские специалисты, и сотрудники американского Агентства национальной безопасности.

Каждый день они перехватывают миллионы телефонных звонков, факсов и почтовых сообщений со всего Северного полушария. Подавляющее их большинство отбраковывается как не представляющее никакого интереса. Незначительное меньшинство сохраняется и попадает на стол аналитиков Центра правительственной связи, работающих в зданиях под «тарелками» в том самом глостерском городке. Что попадает к аналитикам, а что идет мимо них, то решают триггеры. Активируют триггер запрограммированные слова, фразы, произнесенные на десятках языков, а также специфические числа, если они внесены в память компьютера. И еще географические пункты. Определенные области находятся под постоянным наблюдением. Как только компьютер фиксирует сигнал из такой области, память моментально отыскивает совпадения и устанавливает связь. Мужчины и женщины, сидящие перед мониторами в затемненных комнатах, не понимают, что означают те или иные триггеры. Они — всего лишь фильтры, безвестные и безымянные.

Город Саров в Нижегородской области Российской Федерации значится среди тех, что снабжены триггером. Все входящие и исходящие международные звонки четко фиксируются, а местонахождение звонящего или принимающего определяется с точностью до сотни метров.

Звонки, о которых пойдет речь, поступили на монитор молодой женщины, работавшей на третьем этаже главного корпуса ЦПС в крыле «Д». Четырьмя днями ранее был зафиксирован звонок на мобильный в Саров. Длительность соединения составила восемь секунд. Звонивший находился где-то в лондонском районе Найтсбридж. На этот раз звонили уже из Сарова, а приняли звонок в портовом районе восточно-английского города Хэридж. Соединение продолжалось всего лишь четыре секунды. Тот же хэриджский телефон отметился еще раз, когда звонок с него, сделанный уже из Колчестера, приняли в неустановленном пункте возле польско-белорусской границы.

Дежурившая у монитора молодая женщина не понимала значения полученной информации — это было за пределами ее уровня доступа, — но она впечатала код, открыла надежный электронный канал и передала информацию о звонках, добавив как приложение спутниковые снимки. Один из них показывал грунтовую дорогу в Сарове, идущую с востока на запад. С севера к дороге подступал лес, южнее тянулись небольшие одноэтажные дома. На следующем снимке была видна автомобильная стоянка в Хэридже, на третьем — промышленный парк на окраине Колчестера, на четвертом — улица в Найтсбридже. На последнем снимке был виден смешанный, березы с соснами, лес, широкий круг, занимавший единственное расчищенное место, и проходящий рядом железнодорожный путь… Все так просто.

Она вышла из-за стола и подошла к кофеварке.

Паутина сплелась.

Триггеры не сработали бы, если бы звонок был принят на расстоянии двадцати пяти километров от города. Кто-то допустил ошибку. Сообщения и приложения, отправленные молодой женщиной, уже достигли Лондона и попали в чудовищно безобразное здание на южной стороне Темзы, дом на Воксхолл-Бридж, или ДВБ, как называли его все, кто в нем работал.

Деревья раскачивались под ветром. Их высаживали исключительно по прямой, так что они образовывали прямоугольные формы, свидетельствовавшие о том, что здешний лесник питал слабость к порядку казарменного типа. Казалось, даже ели росли здесь строго вертикально. Между ними, бросая дерзкий вызов установленному порядку, виднелись хаотично разбросанные березы. Лишенные силы хвойных, они торопливо тянулись вверх, спеша ухватить свою долю естественного света. Многие из них согнулись едва ли не пополам под тяжестью высыпавшего за зиму снега. Кроны елей шевелились, двигались с ветром, но, посаженные близко одна к другой, почти не позволяли дневному свету добраться до колючей лесной подстилки. Ройвен Вайсберг сидел на земле между деревьев и ждал звонка.

С неба падал легкий дождь, но дувший с востока, из-за реки, ветер и густые кроны отклоняли капающую воду. Редкие струйки стекали между берез, но там, где сидел Ройвен, было сухо. Впрочем, личный комфорт его совершенно не заботил. Ройвен думал о том, что случилось здесь более шестидесяти лет назад, и снова вспоминал те истории, что знал наизусть. Он слышал пение мелких птах и крик совы. Его это не удивляло, потому что место издавна, еще до тех событий, о которых Ройвен вспоминал, называлось Совиным лесом. Удивительно было другое: за весь день сова подала голос только раз, утром. А еще сюрпризом стало птичье пение. Ему говорили, что птицы здесь не живут — не строят гнезда и не откладывают яйца — после тех страшных событий. Они порхали невысоко над землей, садились ненадолго на ветку, выдавали трель и улетали. Наблюдая за ними, Ройвен не находил объяснений такому поведению. Как могут они столь беззаботно радоваться жизни? Неужели не знают, что это за место? Неужели не понимают, что здесь на всем лежит проклятие массовой смерти?

За спиной зазвонил телефон. Ответ занял несколько секунд, и покров тишины снова опустился и на него, и на деревья.

В тишине всегда включалось воображение. Его не интересовал Михаил, стоявший где-то неподалеку, метрах в пятидесяти от него, прижавшись спиной к стволу дерева, над кучкой окурков. Он не пытался представить, как будет сопротивляться и кричать албанец, которого Михаил приведет завтра на склад. И даже не задумывался о последствиях принятого Михаилом звонка.

Ройвен как будто видел их, оживших призраков его мыслей. Они спасались бегством. Героизм одних и паника многих определяли его существование. Он был их созданием, их порождением. Неясные фигуры перемещались, как будто плыли над землей то быстро, то мучительно медленно, просачиваясь мимо крепких стволов елей и колышущихся ветвей берез. Для него они были так же реальны, как лес. Казалось, стоит лишь протянуть руку — и дотронешься. Страшная, жуткая, рвущая душу картина. В окружающей тишине слышался вой собак, выстрелы, сирены.

Здесь, в Совином лесу, хранилось наследство Ройвена Вайсберга. Он не знал, что сделанный со спутника снимок этого места был отправлен приложением в здание, известное как ДВБ, и что фотография запечатлела серо-белый холмик. Такой холмик находился сейчас и неподалеку, метрах в восьмидесяти от него, но его скрывали ели и березы. Для Ройвена история, имевшая начало, была ценна только в том случае, если имела и конец. Он знал ее от начала до конца.

Эту историю ему рассказывали много раз. Она стала кровью, бегущей по его жилам. Он сам был ее ребенком, знал каждую строчку, каждый эпизод. Маленьким мальчиком он плакал у бабушки на плече, когда она рассказывала ему об этом.

И вот теперь Ройвен рассказывал ее себе. Рассказывал так же, как это сделала бы она, с самого начала. Над ним шумели деревья и пели птицы, на него падал дождь. Это была история Анны, и он знал, что никогда, до самой смерти, не сможет забыть ее или избавиться от нее. Не сможет и не захочет.

Однажды летним утром 1942-го нам сказали приготовиться покинуть Влодаву. Большинство наших уже уехали в предыдущие четыре месяца, но куда они попали, мы не знали. Домой нас не пускали, так что жить приходилось в синагоге и вокруг нее. Место это обнесли оградой, отделив от поляков, так я узнала, что мы — евреи, что мы не такие, как другие, что мы — недочеловеки.

Я не знала, куда мы поедем. Если среди нас и были такие, кто знал что-то, они не рассказывали. Я верила всему, что мне говорили. Нам сказали, что каждый может взять по одному чемодану или сумке, и в последний час перед отъездом все — мужчины, женщины, дети — собирали самое ценное, старики зашивали в подкладку пальто золотые монеты, а старухи выковыривали брильянты из ожерелий, колец и брошей и прятали в одежду.

В синагоге постоянно не хватало продуктов, и в то утро мы, кажется, не завтракали и отправились в путь голодными и уже усталыми.

После того как нас построили и пересчитали, офицер сказал, что мы пойдем в пересыльный лагерь, а оттуда нас отправят на новое местожительство, в Украину. Проходя по улицам, некоторые из нас заметили, что дома, где они жили, уже заняты поляками.

Мы держались вместе — я, папа и мама, два моих младших брата и старшая сестра, родители папы и отец мамы, три моих дяди и две тети. Мы надели наши лучшие одежды. Впереди колонны ехал на белом коне офицер, сзади — тоже немцы на лошадях, а по бокам шли пешие украинские солдаты. За мостом через Влодавку была деревня Орчовек. Я никак не ожидала, что деревенские встретят нас так, но за почти два года, что мы прожили возле синагоги и не видели поляков, многое изменилось.

Люди стояли по обе стороны дороги, как будто их предупредили, что мы будем идти. Они кричали на нас, бросали в нас камни и грязь, оскорбляли. До войны, когда не было занятий, я часто работала у отца в часовой мастерской. Среди тех, кто стоял вдоль дороги, я узнавала людей, которые приносили в ремонт часы. Они благодарили его за работу и нередко просили подождать с оплатой. Я не понимала, почему нас ненавидят. В моего отца плеснули отходами. Грязь попала на шарф, который мне подарили на восемнадцатилетие. Я посмотрела на немецких офицеров, но они вовсе не собирались нас защищать, а только смеялись.

За Орчовеком, где дорога поворачивала на восток, к деревне Собибор, конный офицер повел нас к железнодорожной ветке, которая шла к Хелму. Помню, что в конце лета 1942-го часто шли дожди. Дорога была разбитая. Я оказалась одной из немногих, кто надел лучшие туфли, и одной из многих, кто потерял обувь в грязи и шел по лужам босиком.

Те, кто постарше, не поспевали за офицером на белой лошади, и те, кто помоложе, помогали им, поддерживали, но некоторым все равно приходилось бросать чемоданы на дороге. Я помогала родителям отца, братья помогали дедушке, а сестра, хотя и болела полиомиелитом, помогала нашим тетям. Немцы покрикивали на отстающих, а кого-то даже подгоняли плетками.

Потом подошел состав. Увидев вагоны, я подумала, что в них перевозят скот — они были грязные и ужасно воняли. Я сказала, что на восток нас наверняка повезут в других, но отец почему-то не засмеялся, хотя и был человеком веселым и никогда не унывал, даже в синагоге.

Мы шли по лесной дороге часа два. Офицер на белом коне выкрикнул какой-то приказ, и украинцы стали сгонять нас прикладами в кучу. Я подумала, что мы прибыли в пересыльный лагерь. Он был большой, и его окружала колючая проволока с вплетенными в нее еловыми ветками, так что видны были только крыши каких-то зданий и караульные вышки с солдатами и пулеметами. Я заметила, что пулеметы смотрят на нас. Но разве мы — старики, женщины, девчонки — могли представлять какую-то угрозу для вооруженных солдат? Что мы могли им сделать?

Я была такая наивная. Может быть, и к лучшему.

Нас построили у ворот. Пять шеренг по двадцать человек в каждой. Женщины с детьми впереди, мужчины позади. Мама попыталась поцеловать папу в щеку, но украинский солдат отогнал ее прикладом. Папа сказал что-то, но я не расслышала.

Офицер на белой лошади оглядел нас, как какой-нибудь кайзер или император, и указал на меня плеткой. Солдат схватил меня за плечо и вытащил из строя. Почему? Почему меня? Мне было восемнадцать, и старшая сестра говорила, что я красивая, и что волосы у меня отливают, как вороново крыло. Мужчины в синагоге шептались за моей спиной, но мама никогда ни о чем таком со мной не говорила. Из всей группы вывели только меня одну.

Меня повели к другим воротам, главным. Перед тем как войти, я остановилась и повернулась, но меня ударили по ногам сапогом, и я никого не увидела. Ни маму с папой, ни братьев с сестрой, ни дедушек с бабушкой, ни тетей и дядей.

Меня вели по дорожкам, окруженным с обеих сторон колючей проволокой, на которой висели еловые ветки. Потом я услышала шорох ног, негромкие, усталые голоса, хриплый кашель и отрывистые крики. Передо мной открылись другие ворота. Я прошла дальше. Ворота закрылись за мной. Там стоял запах… неприятный запах… Но никто: ни едва волочившие ноги мужчины, ни кашлявшие надсадно женщины, ни немцы с плетками и автоматами, — как будто не замечали этой вони, этого запаха гари и тлена.

Ко мне подошла еврейка и повела к длинному, приземистому сооружению. Я узнала, что она — Капо, и что я должна ее слушаться. Потом послышались другие звуки. Выстрелы. Как одиночные, так и очередями. Я спросила, кто стреляет и почему, но Капо не ответила.

Позднее, уже к вечеру, я узнала, что попала в лагерь номер 1, и что утром меня отправят на работу. Потом лагерь накрыло черное дымовое облако. Я заметила, что с неба падают мелкие чешуйки серого пепла.

Я ничего не понимала, и невежество спасло меня. Оно стало моим благословением. Простодушные не знают зла. Но невинность не вечна и долго защищать от зла она не может.

— Ну как, капрал, справишься?

— Без проблем, сержант.

— Уверен? Может, хочешь, чтобы я подержал тебя за ручку?

— Обойдусь.

Перебрасываясь нехитрыми шуточками, они как будто возвращались в доброе старое время, когда Саймон Роулингс был сержантом, а Кэррик — капралом парашютно-десантного полка. На гражданскую службу Роулингс пришел уже с военной медалью. Каждый из них сказал бы, что в минуту смертельной опасности человек забывает даже о старой, проверенной годами дружбе. Их дружба закалилась на улицах иракских городов: когда взорвавшаяся у дороги бомба швырнула «лендровер» в кювет и тяжело раненный капрал Кэррик почти потерял сознание, сержант Роулингс шел в патруле и отставал от «лендровера» на две машины. Именно он взял командование на себя и принял решительные меры: позаботился о раненом и организовал оборону, обеспечил посадку вертолета и добился, чтобы капрала доставили в госпиталь на военной базе, расположенной в пустыне неподалеку от Басры. И пока Кэррик дожидался отправки домой, в Англию, именно сержант Роулингс навестил его в госпитале.

— Вот что я тебе скажу, капрал. Прыгать и скакать ты уже вряд ли будешь, да и носить этот берет тебе, по-моему, осталось недолго. Как и мне. Думаю, пора найти работенку полегче. В прошлый отпуск мне предложили место в охранной фирме. Сейчас этот бизнес на подъеме, вакансий немало, и берут обычно спецназовцев, морских пехотинцев да десантников. Пули там свистят не так часто, да и задницу рвать не приходится. Надеюсь, у тебя все заживет, так что будем на связи.

Сержант ушел, оставив листок с номером телефона, а на следующий день Кэррика эвакуировали домой. Нога, после того, как рану почистили и зашили, выглядела далеко не так плохо, как в развороченном «лендровере». Врачи поставили его на ноги и дали костыли. Сначала он едва ковылял, но потом мышцы и кости срослись, так что от ранения остались только неприятное воспоминание да легкая хромота.

Парашютистам хромать нельзя, а вот полицейским можно. Кэррик ушел из армии четыре года назад, а уже через три месяца после демобилизации поступил в полицию Западной Англии. Ему было тогда тридцать два года, и нога представляла собой не самое лучшее зрелище. Но время шло. Он сменил место работы и специализацию. Ему показали фотографию из службы наблюдения. Иосиф Гольдман, русский, занимающийся отмыванием грязных денег, стоял на ступеньках своего лондонского дома в окружении двух русских телохранителей, тогда как третий, крепкий, поджарый парень, открывал дверцу бронированного «ауди» восьмой модели.

— Я знаю его… Господи, он же спас мне жизнь в Ираке. Точно, он. Сержант Роулингс, рота «Зулу» 2-го парашютно-десантного полка…

Им устроили как бы случайную встречу, за которой последовало собеседование у Иосифа Гольдмана. Не последнюю роль сыграли, должно быть, как рекомендации Роулингса, так и растущие опасения самого Босса, почувствовавшего горячее дыхание то ли конкурентов, то ли агентов Москвы. Так или иначе, но Кэррику предложили работу. Куратор сказал, что у них есть три месяца, после чего будет решено, есть ли смысл продолжать операцию или ее стоит свернуть. Офицер по связи пояснил, что трех месяцев должно хватить, чтобы решить, были ли средства потрачены с пользой или выброшены на ветер.

Время шло, но результат оставался нулевым. Кэррик отвозил детей в школу и привозил домой после занятий, возил Эстер Гольдман по магазинам, выставкам и мероприятиям, но большую часть времени проводил в подвальной комнате, где следил за мониторами и ждал вызова наверх. Компанию ему чаще всего составлял Григорий. Ближе всех к семье был Виктор, доверенный человек Иосифа Гольдмана. Саймон Роулингс, водитель Босса, никогда о нем не говорил и напоминал моллюска, постоянно прячущегося в раковине.

— За последние две недели ни одного, черт возьми, выходного.

— Что, сержант, даже в бар сходить некогда? — усмехнулся Кэррик, уже зная, каким будет ответ.

— Ну, ты наглец, капрал. Я уж и не помню, когда в последний раз пропускал стаканчик. Может, ты подскажешь?

— Скажу только, что при мне такого не было.

— И не только при тебе. Это продолжается вот уже три года, пять месяцев и две недели — с тех пор, как я сюда попал. В паб я еще заглядываю, но выпивки себе позволить не могу. Завязал.

— Ладно, тогда счастливо. А если попозже?

— Может быть, там будет видно. Шутка, Джонни.

Кэррик понимал: здесь так заведено, и изменить сложившийся порядок невозможно. Вся семья и в первую очередь Босс зависели от Саймона Роулингса именно потому, что на него можно было положиться. Он стал незаменимым. И при этом — в чем Кэррик почти не сомневался — Роулингс понятия не имел, чем занимается его хозяин.

— Ладно, тогда всего хорошего…

Роулингс забрал пальто и вышел из дежурной комнаты. Григорий оторвался на секунду от телевизора — шла передача о домашнем ремонте — и лениво помахал рукой. Кэррик взглянул на часы, подошел к доске с крючками и взял ключи от «мерседеса». Пора забирать ребят из школы.

Во всем здании именно его не любили больше всех. За исключением двух человек — генерального директора и личного помощника — у него не было здесь ни друзей, ни приятелей, ни верных товарищей. Каждое утро через главные ворота в этот массивный дом у реки входило до двух тысяч человек, и каждый вечер они проходили через те же ворота в противоположном направлении. Еще больше народу работало здесь в ночную смену и в выходные. Кроме Фрэнсиса Петтигрю и Люси, никто не знал его достаточно хорошо и никто не мог бы замолвить за него доброе слово. Подобно вирусу, неприязнь распространялась по этажам ДВБ сверху вниз, от руководителей департаментов и начальников отделов к заведующим подотделами, а через них к шоферам, аналитикам, машинисткам, архивистам, охранникам и столовским работникам. Основой неприязни была его неприкрытая грубость, нежелание, как выражался Шекспир, «наводить на лилию белила» там и тогда, где и когда другие охотно пользовались самыми нежными кисточками, нетерпеливость, вспыльчивость и упрямый отказ соглашаться с заниженными стандартами. Знавшие его за пределами работы поговаривали, что жена обращается с ним, как с непрошеным гостем, а их единственный ребенок живет где-то далеко-далеко, чуть ли не на другом краю света. Говорили также, что ему нет никакого дела до чувств самых близких.

Кристоферу Лоусону исполнился шестьдесят один год, из которых тридцать восемь было отдано Секретной разведывательной службе. Никто не называл его Крисом, и никто не пытался обратиться к нему с товарищеской фамильярностью. Надменный, грубый, колючий, он каким-то образом сохранял свое место. Его последний ультиматум был принят; начальство отступило перед выдвинутым требованием. Его высшую ересь пропустили мимо ушей. Другие мужчины и женщины с примерно таким же стажем службы тоже выдвинули требования: в каком корпусе они желают работать, чем согласны заниматься, а чем нет. Всех их вежливо выпроводили на пенсию, а их пропуска аннулировали. Третьи, осмелившиеся озвучить самую страшную ересь — что «война с международными террористами» проигрывается, что в ней вообще невозможно победить, что тектонические плиты глобальной мощи сдвинулись и на прежнее место их уже не вернуть, — получили ярлыки пораженцев и были изгнаны до конца недели.

Причина того, что Кристофер Лоусон остался в своем кабинете, заключалась в непревзойденном умении собирать информацию. Если бы не этот талант, его уже давно выставили бы за дверь, как и всех прочих.

— Стервятники кружат над вами, Кристофер, но я не позволю им добраться до ваших костей, — сказал генеральный директор. — Я вас не отдам. И буду держать подальше от арабского отдела. Займетесь нераспространением ядерного оружия. Возьмете русское направление. Хочу напомнить, хотя и не рассчитываю на вашу память, что пятно от крови остается на ковре навсегда. Я ценю вас и защищаю, сам при этом подставляясь, так что не злоупотребляйте моей поддержкой.

А Люси, его личная помощница, сказала:

— Мне наплевать, мистер Лоусон, что говорят о вас другие. Я останусь и перевода просить не буду. Не сомневайтесь, ножки моего стула застыли в бетоне.

И что Лоусон? Разумеется, ему и в голову не пришло поблагодарить этих двоих за поддержку.

Да, его сильно не любили. Но столь же сильно — пусть и с неохотой — уважали. Уважение рождалось из успехов. Успех был следствием способности вычленять и идентифицировать, казалось бы, незначительные крупицы информации и полностью фокусировать внимание на них. Этому нельзя научиться у инструкторов. Такой талант редок. Бог наделил им Кристофера Лоусона, и он понимал это, а потому свысока смотрел на коллег, начисто лишенных его чутья. Именно на его мониторе появилась информация о звонках, связанных с русским городом Саровом.

Неделя прошла тихо и спокойно. Лоусон просмотрел пару газет, в которых писали о сокращении вооружений. Люси привела в порядок его компьютерные файлы. Потом ему на глаза попалось слово «Сэров». Он знал, где находится этот город, знал, что там делают, знал, какое название носил Саров в советское время… Газеты полетели в сторону. Кристофер Лоусон почуял след, и его глаза заблестели.