Час пробил

О СОБЫТИЯХ 12–13 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

Харт расставил пустые банки — всего десять штук. Придирчиво осмотрел шеренгу жестянок и добавил еще две. На деревянном столе разложил оружие. Джоунс стоял рядом, готовый выполнить любую просьбу шефа. За его спиной высился столб, в который были забиты крюки, а на них впселп специально заказанные Хартом шрифтовые плакаты. Харт считал, что бесполезных знаний не бывает. Время от времени он менял плакаты. Вот что было написано на них сейчас:

Если верить ученым, к 11948 году у человека полностью атрофируется мизинец. (На самом плакате Харт наппсал

карандашом: «Жаль, мы не доживем до этих времен».'Харт всегда уверял Джоунса, что, когда держишь рукоятку револьвера, самое важное знать, куда убрать мизинец.)

Один пенс, положенный в банк из расчета шесть процентов годовых в первый год от рождества Христова, стоил бы сегодня 25 и еще сорок шесть нулей долларов. (Рукой Харта было написано: «Как вы полагаете, Джоунс, Христос догадался положить один пенс на свое имя в первый год после своего рождения?»)

Одной парфюмерной фирме удалось создать и выпустить в продажу мужской одеколон с запахом новенького дорогого автомобиля. (Рукой Харта было написано всего одно слово: «Обалдели!»)

Было тихо, и Харт не без удовольствия представлял, как зачертыхаются святоши и загримасничают изъеденные молью моралисты, когда он начнет палить.

— Все заряжены? — Харт кивнул на стол.

— Полагаю, сэр.

Джоунс повел плечами и сдвинул один из плакатов. Как и его шеф, он не терпел беспорядка и тут же аккуратно поправил плакат, как раз тот, что намекал на финансовую нераспорядительность Христа.

— Оружие в нашем деле — штука не последняя. Возможно, оно и пригодится всего раз в жизни. Но это будет именно тот раз, когда ничто другое в мире не сможет вам помочь: ни связи, ни любовь, ни деньги, ни изощренный ум, ни красивая фигура, ни бешеный темперамент… — С этими словами Харт выложил в ряд по возрастающей три револьвера, смотрящие стволами в сторону бапок. — Вот этот, — он взял лежавший в середине, — с оружейных заводов Коннектикута, короткоствольный тридцать восьмого калибра, — прекрасный парень. Посмотрим, на что он способен.

Четыре выстрела раздались так быстро, что слились в один, и четыре банки, прижавшиеся к кирпичной стене, получили по дырке.

— Вот этот, — Харт положил руку на самый маленький, — бульдог тридцать второго калибра, специально для субботнего вечера, но лупит тоже дай боже.

Еще четыре банки были пробиты.

— А этот, — Харт любовно погладил здоровенный «маг-пум» сорок четвертого калибра, этот хорошо приберечь для ваших: заклятых врагов.

Загремели выстрелы. Харт стрелял, сжимая рукоятку

обеими руками. Когда двенадцатая банка получила причитающуюся ей дыру, Харт присел на маленький складной стульчик из парусины и удовлетворенно проговорил:

— Недурно. Двенадцать из двенадцати. Совсем недурно для не очень молодого, не очень грациозного и чуть-чуть лысоватого джентльмена.

Харт сидел спиной к двери, ведущей из внутренних помещений во двор, и не видел, как она тихо приоткрылась и показалась миссис Уайтлоу, которая слышала его последние слова. Элеонора улыбалась, глядя па Джоунса. Джоунс заулыбался, глядя на Элеонору. А так как видеть улыбающегося Джоунса Харту приходилось нечасто, он закричал:

— Улыбающийся Джоунс! Это что-то новенькое. Улыбающийся Джоунс, вроде как атрофированный мизинец, — вещь почти невероятная! — Но тут же он резко повернулся, так и не выпуская из рук «магнум», блестевший от смазки.

Элеонора ойкнула, прижав сумочку к груди, куда целил ствол. Свирепая физиономия Харта расплылась в широкой улыбке. Он отбросил револьвер, подбежал к миссис Уайтлоу, схватил ее за руки и потащил к единственному стулу.

— Наверное, думаете: полиция Роктауна совершенно сошла с ума? — верещал он. — Возможно, вы и правы, очень возможно. Джоунс, принеси нашей гостье чего-нибудь попить.

Как человек, испытывающий постоянную жажду, Харт был уверен, что желание пить преследует всех. Безмолвный Джоунс исчез, а Харт, присев на край стола, спросил:

— Как дела?

— Ничего, потихоньку, — в тон ему ответила Элеонора. — А ваши, я вижу, идут блестяще, — она показала на продырявленные жестянки.

Харт смутился. Ему было приятно услышать похвалу из уст такой женщины. Он поднялся, застегнул пуговицы на рубашке, снова сел, покрутил головой по сторонам и, желая побороть смущение, нарочито грубо крикнул:

— Куда запропастился этот чертов Джоунс? Он определенно хочет моей гибели!

Элеонора пропустила мимо ушей сетования Харта и поинтересовалась:

— Где вы научились так стрелять? — Она не могла не понять, что такой разговор будет приятен Харту.

— Где? — Он, склонив голову набок и чуть вперед, провел средним пальцем по голой макушке. — На войне. Я летал на бомбардировщике. Слышали, может, «В-семнадцать»? Огромная махина, четыре мотора, силища! Я начал сразу же после Пирл-Харбора. Японцы тогда нам здорово влупили, только перья летели. Потом меня перевели в восьмую воздушную армию. Утюжили в Европе. В первые годы страшно было. Мы, то есть бомбардировщики, летали бомбить одни, без прикрытия. Как вернешься — из четырех машин одной не хватает. Потом стало лучше: доперли все же нас прикрывать. Но, как ни крути, страшно. По земле все ходят, задрав нос и выпятив грудь, а там… — оп махнул куда-то вверх, — а там, когда пол проваливается и ты попал в крестик (так мы называли два прожектора, которыми тебя ведут с земли), то сбрасываешь бомбы где попало и только думаешь: господи, боже мой, неужели пора собираться на встречу с тобой… Л если еще истребители сядут на хвост, то считай, присутствуешь при собственном отпевании. М-да… А не хотелось, не хотелось… Тут вопьешься в пулемет, нажмешь на гашетку и сам заботишься, чтобы тебя не отпевали. Больше позаботиться некому. Вот и научился стрелять. Думаете, я здесь потею? Вы бы видели, каким я вылезал из люка, когда наш гроб приземлялся. Ну, точь-в-точь только из речки. К концу войны легче стало: установили радиолокационные прицелы. Хорошая штука. Можно было бомбить объекты даже без визуального контакта. Скажем, объект где-то за линией фронта, но не далеко: ты его не видишь, а бомбы кладешь, как шарики в лунку хорошей клюшкой. Сколько лет прошло, а я даже названия их помню, прицелов то есть: «модо» и «роттердам». Многие наши ребята сейчас еще небо коптят и не знают, что спасли их эти самые «модо». И по свечкам гуляли…

Элеонора вопросительно посмотрела на Харта. Он раскраснелся, то ли от жары, то ли от воспоминаний, то ли от присутствия красивой женщины.

— Что это такое? Например, летит маленький «москито», отыскивает цель, потом обозначает ее зажигалками, как свечками, и только тогда идут тяжелые бомбардировщики. По свечкам и кладут все бомбы одну за другой. — Он замолчал, подумал. — Дрезден бомбил. Не представляете, как это страшно. Многие ребята плакали, вернувшись с бомбежки. Началось все тринадцатого февраля, бомбили и на следующий день. Я в тех налетах не участвовал. Первый раз оказался над Дрезденом пятнадцатого. Сначала не видно было ни черта. Вдруг просвет в облаках, а внизу — сплошное море

огня. В это море и сбрасывали. Наверное, ни к чему уже было. Я не знаю, сколько самолетов летало на Дрезден в первые два дня, но пятнадцатого, когда я летал, ребята говорили, будто тысяча сто наших тяжелых машин опорожнились над городом.

Появился Джоунс с запотевшей бутылкой и единственным стаканом на дешевеньком подносе.

— А мне? Мне стакан? — строго спросил Харт, который, по-видимому, хотел досказать Элеоноре свою военную эпопею без Джоунса. Или потому, что Джоунс уже слышал всю историю не раз, или потому, что одно дело рассказывать про войну женщине и совсем другое — мужчине.

Джоунс удалился. Наверняка сообразил, что дело не в стакане. Джоунс знал: шеф ничто так не ценит в людях, и особенно в нем, как способность мгновенно соображать. Но все же появление сослуживца выбило Харта из колеи, закончил он скомканно и быстро.

— Совсем в конце войны снова попал на Тихий океан, откуда и начал. Высаживался на Окинаву. — Он вздохнул, зажмурился и на выдохе продолжил: — Тоже была история. Японцы вгрызлись в берега, и никакая сила не могла их оттуда вырвать. Их там было как морских блох — ткнешь в прибрежный песок, а они кишмя кишат. Знаешь, что люди, но не можешь отделаться от ощущения, что насекомые Пришлось выкуривать. Я опять на бомбардировщике. Семьсот наших тяжелых машин пропахали этот клочок вдоль и поперек. Не верилось, что такая кроха земной тверди — с воздуха, как палец в безбрежном море, — может быть убежищем десятков тысяч. Япошкам, конечно, досталось. Но вот что странно: немцев мне почему-то жалко было, а этих — совершенно не!. Почему? Не понимаю.

Элеонора подумала, что Харт еще не остыл от удачной стрельбы по банкам, поэтому позволила себе шутку:

— Может, вы расист?

И тут же пожалела. Харт быстро поднял глаза, в них мелькнуло пламя ненависти и сразу погасло. Он промолчал, и Элеонора поняла, что не на все вопросы можно получить ответы этого тучного, располагающего к себе стрелка по банкам. Но для нее кое-что прояснилось, хотел этого Харт или нет.

Для миссис Уайтлоу происшедшее было важно потому, что она давно знала: бывают хорошие люди с плохими взглядами, а бывают плохие люди с хорошими. И детективу совсем не дурно знать, кто же перед ним сидит.

Миссис Розалии Лоу металась по комнате. «Фурия», — думал сидевший в мягком кресле с высоченной спинкой Марио Лиджо. Вернее, он вполне мог бы так думать: Розалин бесила его с каждым днем все больше и больше. Она вызвала его сегодня с самого утра и начала психовать: жирная свинья Харт вроде затевает что-то.

— Ты не знаешь, —кричала она, — он ненавидит меня уже сто лет! Сволочь, завистник и кастрат!

Марио никогда еще не слышал таких сильных слов из уст своей престарелой любовницы.

— Он угробит меня. Как назло, эта шваль Уайтлоу стала шляться к нему каждый день, черт меня дернул обратиться к ней. Представляю, что он наговорил обо мне. Не могу допустить, чтобы марали честное имя. Имя, которое оставил мой безвременно ушедший муж. Необыкновенный человек, чистый и до самого конца не утративший детской способности удивляться.

Миссис Лоу занесло. Она подошла к зеркалу и стряхнула еле различимые частички пудры с подбородка.

«Интересно, зачем она это говорит? Тем более что ее волнуют только деньги мужа, а вовсе не его имя, которое она вдруг испугалась замарать на пятом десятке бесконечных вакханалий», — размышлял Марио.

— Совершенно недопустимая ситуация, совершенно, — брови миссис Лоу проделали традиционный стремительный бросок снизу вверх и обратно. Она спохватилась и уже спокойнее продолжала: — Конечно, ничего особенного они не найдут — нечего искать! Но… но кому приятно, когда всякие харты лезут тебе в душу? И больше всего я боюсь, что пострадают наши отношения. — Она бросила на него самый кроткий взгляд из своего богатого арсенала. — Ты понимаешь? Наши!

Она подошла к креслу, запустила пальцы в черные густые волосы Марио. Он увидел близко-близко руки, покрытые белесо-розоватыми пятнами псориаза, с которым Розалин Лоу с большим или меньшим успехом боролась всю жизнь. Затем перед глазами Лиджо оказались локти миссис Лоу, их сухая, омертвевшая кожа шелушилась, он помнил, как неприятно их прикосновение.

— Мне-то что делать? — грубо спросил Марио. — Может, сейчас самое время смотаться? Харт знает обо мне все. Из парижской штаб-квартиры ему все выдали. Если того, кто влез к твоему отпрыску, не найдут — Харт засадит меня. Не сомневаюсь ни минуты. Вчера я подпоил одного типа из 122

полиции. После третьего виски он мне на ушко сказал: «Слушай, парень! Ты здесь новичок и не знаешь, что в таких городках, как наш, если что-то случается с богатым человеком, — как мистер Лоу, например, — то преступник обязательно должен быть найден. Обязательно. Подлинный или какой другой, более или менее подходящий. Понимаешь, более или менее подходящий. Поломай над этим голову!» Я палил ему еще и спросил безо всякой крутни: «А я? Более или менее подходящий?» Он посмотрел на меня совершенно трезво и ляпнул: «Ты? Ты не более менее, ты самы й подходящий!»

Розалин Лоу прикидывала, на что ей выгоднее настроить Марио. Подтолкнуть к бегству? В этохМ варианте было немало привлекательного: во-первых, сразу же можно отказаться от услуг Элеоноры Уайтлоу, так как всем станет ясно, что преступник — Марио Лиджо. Во-вторых, Харт прекратит свою возню — ему только бы объявить: я нашел конкретного преступника! Харт может попытаться связать ее имя с именем Марио, но тогда Розалин обвинит его в клевете. Скорее всего, до этого дело не дойдет — Харт достаточно опытен и не полезет на рожон, не имея стопроцентных доказательств для обвинения уважаемой гражданки города в связи с подозрительным итальянцем. А таких доказательств нет и быть не может. Кто поверит, что лучшая прихожанка, богобоязненная Розалин Лоу, имеет любовника двадцати пяти лет? Может, кто-то и поверит, но никто не подтвердит. Никто. Что касается услуг миссис Уайтлоу, тут дело сложнее. В ночь на десятое июля миссис Розалин Лоу поняла — у ее сына есть могущественные враги. Уничтожить сына им не удалось на этот раз. По-видимому, сын знает, кто предпринял попытку убить его, и убийцы понимают, что сын осведомлен об их существовании. Значит, они заинтересованы довести дело до конца, чтобы сын не рассказал, кто за ним охотится. Что могло заставить убийц притихнуть? Начало расследования, которое будет поручено удачливому детективу. Поэтому утром десятого июля Розалин связалась с частным детективом Элеонорой Уайтлоу. Что убийцы могут, наоборот, под угрозой разоблачения поторопиться с завершением начатого, очевидно, не приходило миссис Лоу в голову. Конечно, нет: речь же идет о ее сыне.

Прошло несколько дней после событий той ночи, и миссис Розалин Лоу поняла, что, пожалуй, поспешила, поручив расследование очаровательной миссис Уайтлоу, поспешила хотя бы потому, что сын сейчас в больнице, и неизвестно, сколько он там пробудет. Повторное преступление в общественном месте менее вероятно, чем покушение в миогоком-натпом пустом особняке Дэвида Лоу. Бывало, что садовник отпрашивался на пару дней, а Лиззи не могла быть препятствием для убийц. В больнице же много народу, круглосуточное дежурство, к тому же старый идиот Барнс по собственной инициативе часами сидит у' постели сына. Обо всем этом не могут не думать преступники — значит, они будут ждать выхода Лоу из больницы. Л пока? Пока Харт так враждебно настроит детектива, что Розалин Лоу станет в ее глазах злодейкой Роктауна. Одним словом, оставлять Марио в городе было так же опасно, как убирать его из Роктауна. Особенно если учесть, что исчезновение Лиджо будет равносильно признанию его преступником. Зато убийцы решат: преступник найден — они вне опасности. Тогда у них могут отпасть побудительные мотивы стремиться к скорой повторной попытке.

— Не знаю, что делать, — искренность, столь редкая для миссис Лоу, прозвучала в ее голосе.

— Может, вообще ничего не нужно делать? — с надеждой спросил Марио Лиджо.

Он, как многие, в сложных ситуациях полагал, что если ничего не предпринимать, то можно оказаться в самом выгодном положении. «Конечно, с ним приятно в постели, — думала Розалин, — и все же поразительно глуп. Никогда не думала, что можно сходить с ума из-за мужчины, зная, что он непроходимый дурак. Но раз это случилось со мной — значит, такое возможно».

«Что-то крутит старушка, — размышлял Марио Лиджо. — Наверняка она еще и дураком меня считает. Плевать, конечно, что она там высчитывает в своей башке. Мне нужны деньги. Кажется, все же удалось внушить ей, что вряд ли найдется еще один идиот, который будет цацкаться с ней даже за доллары. Для меня же все происходящее до сих пор — любовь в кредит. Кой черт дернул уехать из Европы? Можно было бы догадаться, что такие высохшие от собственной подлости и похоти порочные старухи скорее расстанутся с жизнью, чем упустят денежки».

— О чем ты говорил Лиззи? — Розалин в упор смотрела на Лиджо.

«Так и есть. Она думает: этот кретин мог выболтать что угодно. Ах ты, моя курочка! — с ненавистью рассуждал Марио. — Почему все и почти всегда думают, глядя на другого: я-то, слава богу, поумнее, чем кажусь! Она решила, что

я дурак, а она бог весть как умна. Откуда что берется!» Вслух же он тихо ответил:

— Я? Только то, о чем мы договорились. Что я твой внебрачный сын, грех твоей молодости, и поэтому я денно и нощно бываю у тебя, моей неутешной матери. Самое удивительное, она верит.

— Верит? Думаешь, искренне?

— Она же не очень расстроилась, когда с твоим сыном случилось несчастье. Мы встретились на следующий день. Посокрушалась немного, для приличия. Даже слезу пустила. Потом сказала: «Наконец, наконец». Я сделал вид, что не понял. Ну, она и прояснила: «Если мистер Лоу умрет, твоя мать», то есть ты, — он ткнул пальцем в Розалин, — «отдаст тебе, любимому сыну, все деньги, и мы сможем быть вместе».

Брови Розалин поползли вверх:

— Смотри, как мудры католические святоши! Где был ее бог, когда она спала с тобой, не осененная святым благословением, одновременно обдумывая судьбу моего состояния? Как вам нравится? — По лицу Розалин пробежала странная усмешка. — Послушай, Марио, может, наша дурочка вовсе не так глупа, как хочет казаться? Не могло ли случиться, что, поверив, будто ты действительно мой внебрачный и любимый сын, она вслед за этим решила, что только Дэвид — препятствие на твоем пути к состоянию? И наша девочка вознамерилась поторопить судьбу, уничтожив Дэвида. А?

Марио Лиджо хотел сказать, что такая возможность кажется ему невероятной. Но он тут же себя поправил: что значит невероятной? Кто, когда и где может точно установить⁴; что вероятно, а что не очень? Он знал Лиззи Шо чуть более полугода. Что значит — знал? Он приходил к ней, они делили ложе, на кухне она рассказывала ему, что нарожает кучу детей, когда они поженятся. Что значит — знал? Он никогда не спрашивал, кто ее родители, как она попала в город, был ли у нее кто-нибудь до него. Его не интересовало, о чем она думает, когда калитка особняка захлопывается за ним. Его не интересовало, что она испытывает, когда он звонит по телефону и договаривается о встрече. Его не интересовало, что творится в ее маленькой головке, когда он разжимает объятия и откидывается на подушку рядом с ней. Его ничего не интересовало, кроме одной-единственной проблемы: как получить деньги.

Еще там, в Европе, когда ему стукнуло только шестнадцать и женщины стали преследовать его неотступными

взглядами, один из приятелей взял его в Милан. Он но показывал Марио знаменитого собора, театра и недавно выстроенного стадиона, он провез его по самым фешенебельным ресторанам, казино, познакомил с домами самых дорогих куртизанок, напоил винами из старинных погребов, и на вопросы: как называется ресторан? какое это вино? как зовут эту женщину? кто владелец этого игорного дома? — короче, па все вопросы, так и сыпавшиеся из уст Марио Лиджо, приятель отвечал только одно: деньги. Как называется этот ресторан? Деньги! Какое это вино? Деньги! Как зовут эту женщину? Деньги! Может быть, урок, который преподал приятель, был примитивным, но не проявлявший никогда особенного рвения к учебе Марио именно этот урок усвоил на всю жизнь.

Поэтому, когда Лиззи, уютно положив ему голову на грудь, шептала: «О чем ты думаешь сейчас? Ну скажи, о чем?» — он молчал. Не мог же он ответить: о деньгах, — а лгать ему не хотелось. Не лгать — максимально возможное из того, что он мог сделать для Лиззи. Вот почему он ничего не отвечал. И лишний раз благодарил приятеля, одним-единственным словом разрешившего все вопросы, терзавшие душу маленького Марио Лиджо.

— Так ты не думаешь, что наша девочка решила поторопить судьбу? — повторила Розалин. — Она же любит тебя. Дурочка! А любящие дурочки такое могут натворить… при поддержке, пусть пассивной, предмета их обожания, а уж при активной…

— Не думаю, что она дурочка. — Марио игнорировал последний намек.

— А может, ты остался у Лиззи? Я ждала тебя в тот вечер допоздна. Мне даже плохо стало от беспокойства. Приезжал врач.

— Мне приходится иногда заниматься неурочной работой. Смерть, знаешь ли, чаще приходит без твердого расписания. — Он, конечно, имел в виду опостылевшие ему похоронные дела, но в данном случае фраза прозвучала двусмысленно.

«Неужели он не ушел до девяти часов из дома Дэвида?» — подумала Розалин с каким-то восторженным ужасом.

В это время Марио поднялся. Подошел к окну, раскинул руки и оперся на створки распахнутой настежь рамы. Он специально стоял спиной к Розалин, чтобы она видела его широкие плечи, узкий таз и длинные прямые ноги. Марио знал, что Розалин сходит с ума, когда он стоит к ней спиной,

может, еще и потому, что не видит его глаз, в которых нередко мелькало нечто, свидетельствующее о слабости их обладателя, слабости перед лицом жизни. Марио хотел, чтобы старуха помучилась, думая, как Лиззи Шо обнимает его, красавца Марио. Ему хотелось сделать какую-нибудь пакость старой ведьме, притащившей его сюда только потому, что у него не было денег, а у нее были. Притащившей его только потому, что сходила с ума, глядя на него, как будто он — вещь, антикварная безделушка. Так пускай бесится, пускай. Тварь! Я — дурачок. Лиззи — дурочка. Харт — свинья. Миссис Уайтлоу — невесть что возомнившая о себе выскочка. А ей, Розалин Лоу, покрытой струпьями псориаза, высохшей, скользкой и вечно желающей любить, дано, по ее мнению, свысока взирать на людишек, смиренно копошащихся у ее ног и живущих-то только потому, что опа, Розалин Лоу, милостиво разрешила им существовать.

Он продолжал стоять лицом к окну. Сзади раздалось частое свистящее дыхание. Темп его все убыстрялся. Когда Марио повернулся, миссис Лоу смотрела на него безумными от возбуждения, бегающими глазами и дышала шумно и прерывисто.

Лиджо сделал шаг ей навстречу, и так убежденно, что сам поверил в подлинность своих слов, произнес:

— Люблю, когда ты такая!

— Какая! — вцепившись в подлокотники кресла, сдавленно прохрипела Розалин и поняла, что именно в это мгновение отдала бы ему все деньги мира, но только в это мгно венпе: ни минутой раньше и ни минутами позже.

Выйдя из полицейского участка, Элеонора Уайтлоу почему-то подумала: ее окружают одинокие люди. Их стало очень много. Харт одинок, Джоунс одинок, Лоу жил практически в одиночестве, Барнс — убежденный холостяк, Розалин Лоу — вдова уже много лет, Лиджо — одинокий аферист, и даже сама Элеонора — мать-одиночка, пользующаяся услугами приходящих няни и мужа, тоже одиноких. Она жила в мире одиноких людей. В этом мире одинокие любили одиноких, одинокие бросали одиноких, одинокие убивали одиноких…

Миссис Уайтлоу вошла в кабину уличного телефона-автомата, притворила стеклянную дверь, раскрыла телефонный справочник на букве Р. Палец Элеоноры заскользил вниз и остановился у строки с фамилией Розенталь. Ро—

зепталь Пора. Элеонора попробовала представить любовницу Дэвида Лоу. Почему-то ей виделась иудейская красавица с волоокими глазами, подернутыми пеленой многовековой печали.

Однако голос Норы прозвучал явным несоответствием представленному образу. Он был истеричен, с хрипотцой и казался неожиданно низким для женщины.

Когда Элеонора набирала номер, она никак не могла решить, какое слово должно быть первым: беспечное дружеское «хелло», или консервативное «добрый вечер», или… Но когда прозвучало «алло», низкое и резкое, Элеонора растерялась и начала так:

— Простите! Вы меня не знаете. Я — Элеонора Уайтлоу. Мне поручено' расследование дела мистера Лоу. Я хотела бы поговорить с вами. (В трубке молчали.) Если можно… — тихо прибавила она.

— Можно, — прозвучало в трубке односложно и не дружелюбно. — Кларк-стрит, шесть. Приезжайте быстрее — у меня мало времени. Я пока еще сама' зарабатываю на жизнь.

Последняя фраза могла быть ключевой: если любовница богатого человека в первом же разговоре, да еще телефонном, заявляет, что сама зарабатывает на жизнь, это свидетельствует, во-первых, о скверном характере, а во-вторых, о том, что отношения с богатым любовником складываются далеко не безоблачно, хотя и есть надежда. Иначе отчего пока еще?

Через несколько минут Элеонора остановилась у маленького чистенького домика, из недорогих, но вполне приличных. Настолько приличного, что напрашивался вывод: любовник если не щедр, то и не скуп.

На звонок вышла женщина лет тридцати пяти. Высокая, с развевающимися огненно-рыжими волосами.

В облике мисс Розенталь поражала бьющая через край энергия. Даже когда мисс Розенталь стояла, казалось, она бежит. Может, оттого, что лицо ее было нервным и ежеминутно меняло выражения — от скорбного до восторженного. Нора Розенталь бросила на миссис Уайтлоу взгляд, каким обычно одна красивая женщина удостаивает другую. В нем и признание достоинств, и нежелание признать эти достоинства, и приглашение быть равной, и недвусмысленное предупреждение, что равенство будет кажущимся.

— Если не возражаете, побеседуем в саду?

— Конечно, — согласилась миссис Уайтлоу, хотя и пожа-128

лела, что не сможет увидеть жилище Норы Розенталь: дом человека — сам человек, это и паспорт, и биография, и портрет, который не напишет самый наблюдательным художник.

Нора принадлежала к породе людей, любящих брать быка за рога:

— Как вы знаете, я многолетняя подруга Дэвида Лоу. Мы стали близки восемь лет назад, одиннадцатого мая.

«Наверное, ранимая натура. Чаще всего именно легко ранимые, впечатлительные люди хранят в памяти такие даты», — подумала Элеонора.

— Все восемь лет наши отношения можно было назвать относительно ровными. Разумеется, в этом только его заслуга — достаточно посмотреть на меня.

«Довольно самокритично», — с удовольствием отмстила Элеонора.

— Он нелегкий человек. Любила ли я его? Да. Он достоин этого. Он — личность, что бы ни говорили о нем те, кто его нс любит или не понимает. Я выгляжу старше своих лет. Мне тридцать два. Тридцать два минус восемь — двадцать четыре. Я никогда не была замужем. Теперь, наверное, уже не буду. Как вы понимаете, сделать это в тридцать два ровно| на восемь лет труднее, чем в двадцать четыре. Я решила уити от него еще до того, как все это случилось. Быть подругой в течение восьми лет — большое мужество. Поверьте, я — сильный человек, но и у сильных есть предел. Я никогда не жалела о прожитых с ним годах, хотя, признаться, когда я так говорю, то сама не уверена, вру пли нет. Скорее, вру. Стараюсь говорить так для того, чтобы предвосхитить возможные вопросы. Насколько я в курсе, у него не было врагов. Заранее хочу сказать — он человек скрытный. Знаю, что не имела ни малейшего представления о многом, чем он занимался. Он часто уезжал, пропадал — я никогда не спрашивала куда. Хотелось ли спросить? Да. Хотелось. Но я молчала — таковы были правила пашей иг ры. Он знал, что я бываю неверна ему. Он тоже молчал и пи о чем не спрашивал — таковы были правила игры. Я и изменяла-то лишь для того, чтобы он спросил. А он не спрашивал, только улыбался. У него чудесная улыбка, детская, беззащитная. Он говорил: «Нора, обижать мужчин грешно. Мужчины всего лишь большие дети, а детей обижать — непростительный грех, смертный». Здорово распинался? А сам детей — ни в коем случае. «Я слишком люблю своих несуществующих детей, чтобы ввергнуть их в пучину человеческого бытия», — говорил он. — В глазах Норы что-то сверкнуло. — Сначала я хотела семью, потом — только ребенка от него, потом уже ничего* не хотела.

«Горькие, недобрые слова», — подумала Элеонора.

— Я сожалею о том, что с ним случилось. Но ему не в чем будет меня упрекнуть, я сказала «ухожу» еще месяц назад. Л потом, что значит «ухожу»? Быть вместо мы можем по-прежнему. Просто я хотела, чтобы он не рассчитывал на меня в долговременной перспективе. Вы можете подумать, что я злая и вздорная баба_ч Если честно, то мне не так уж важно, что вы подумаете. Надеюсь, вы в состоянии оцепить мою откровенность как проявление симпатии. Могу ли я представить, как с ним случилась такая беда? Нет. Совершенно не представляю, кто и как мог бы это сделать. По городу ползут какие-то странные слухи о прямо-таки невероятных обстоятельствах, в которых с Дэвидом случилось несчастье. Это правда?

— Правда, — подтвердила миссис Уайтлоу и еще раз восхитилась темпераментом мисс Розенталь.

— Если меня не остановить, могу говорить без конца, — спохватилась та. — Мой отец считает: бог дал мне многое, ио не дал тормозов. Черт его знает, может, он и прав? Что вас еще интересует?

— Не вспомните, где вы были вечером девятого?

Если бы миссис Уайтлоу кто-нибудь спросил, что она j делала несколько вечеров назад, она испытала бы некоторые затруднения; пришлось бы кое-что вспомнить, восстановить цепь ничего не значащих событий, одним словом — предпринять некоторые усилия. Спроси любого из нас, что он делал три-четыре вечера назад, и далеко не все смогут ответить быстро и точно: такое удается немногим.

Нора Розенталь ответила, не раздумывая ни секунды.

— Вечером девятого, — выпалила она, — я была у подруги Флоранс Картье. Засиделись допоздна. Домой попала в начале четвертого. Отвозил меня судья Кларк.

Элеоноре стоило немалого труда, чтобы не улыбнуться. Если уж сам судья берется засвидетельствовать алиби мисс Розенталь, то Элеоноре остается только развести руками от восхищения.

— Вы часто ходите в гости? — безразлично поинтересо-. валась она. — 7

Нора Розенталь немного подумала, стараясь понять, есть ли в вопросе подвох, и, решив, что нет, посетовала:

— Очень редко. Проклятые дела! Беготня с утра до ночи, и все впустую. >

I

Элеонора могла бы спросить: пе правда ли, странно, если в гости ходят редко, а в вечер преступления оказываются именно в гостях? Но поскольку в жизни вообще немало странного, миссис Уайтлоу от вопроса воздержалась.

Она помнила, что отец Норы был компаньоном Дэвида Лоу, а также то, что Лоу погубил компаньона, погубил в финансовом смысле, и поэтому, а еще из-за того, что Лоу испортил жизнь его дочери, Сол Розенталь не мог испытывать горячей любви к нему. Элеонора с самой располагающей улыбкой, на которую была способна в жаркий, душный день во второй его половине, спросила:

— Что произошло у вашего отца с мистером Лоу?

В этот момент Элеонора никак не могла бы согласиться с тем, что у Норы Розенталь нет тормозов. Она внимательно посмотрела на детектива, оценив ее информированность, и просто, без малейшей аффектации, ответила:

— Ничего не произошло, кроме того, что может произойти между людьми, вкладывающими деньги в кое-какие дела. С той лишь разницей, что один может себе позволить роскошь гореть, а другой нет.

— Хотите сказать, что ваш отец прогорел?

— Если человек имеет всего тысяч пятьдесят, а теряет больше ста, то, по-моему, иначе это не назовешь. — И сразу же без перехода Нора спросила: — Какое чудесное кольцо! Старинное?

— Старинное, подарок мужа, кольцо его матери.

— Вы замужем?

Элеонора понимала, ответь она сейчас: замужем, — и Нора испытает разочарование. Миссис Уайтлоу не хотелось огорчать женщину, которой и так живется несладко, поэтому она сказала правду:

— Сейчас уже нет.

— Простите. — В сочувствии Норы Розенталь было и искреннее сожаление, и плохо скрытое злорадство, а больше всего желания убедить себя в том, что, если бы и она была замужем, все равно рано или поздно это окончилось бы плохо. Она поднялась, как бы давая понять, что ее время истекло. Элеонора тоже поднялась и вскользь, будто советуя не придавать значения ее просьбе, сказала:

— Вы не могли бы дать адрес вашего отца? Хочется задать ему два-три вопроса.

Ей показалось, что впервые за все время их беседы Нора испытала нечто, отдаленно напоминающее смущение или растерянность. В этот момент мисс Розенталь уже ничем не

походила на суетливую и бурлящую от напора внутренней энергии особу: напротив, опа скорее производила впечатление весьма расчетливой и собранной женщины. Возможно, как и доктор Барнс, искавший спасение под маской невозмутимости, Нора обрела таковое под маской неуравновешенного человека, постоянно деятельного и, как это сейчас принято называть, моторного.

— Фата-моргана, одиннадцать, — деловито произнесла она наконец загадочную фразу.

Конечно, миссис Уайтлоу не поняла, к чему относится цифровое обозначение миража: к самому Солу Розенталю или возможности встречи с ним, и вопросительно посмотрела на Нору.

— Фата-моргана — название улицы. У нас есть улица Гаруна аль-Рашида, Карлика Носа и даже площадь Багдадского вора, — любезно и холодно пояснила мисс Розенталь.

Было видно, что она при этом лихорадочна соображает. Явно не без труда подавив в себе сомнения, она негромко и подчеркнуто безразлично заметила:

— Не думаю, что есть смысл говорить с отцом. Кроме «да» и «нет», и то сквозь зубы, ничего не удастся услышать в лучшем случае. В худшем — он просто не пустит вас на порог.

«Веселая перспектива», — подумала Элеонора, а вслух сказала:

— Не страшно. Я ко всему привыкла. Родиться в большом городе, в большой стране в середине двадцатого века — ко всему привыкнешь.

Если бы в этот момент Элеонору спросили, шутит она или говорит серьезно, ей трудно было бы дать вразумительный ответ. Случается же, что мы начинаем говорить шутя и, еще не закончив фразу, вдруг понимаем, что ничего смешного в сказанном нет. Если и есть что-то — то, скорее, страшное.

Миссис Уайтлоу записала адрес, кивнула и медленно, так, чтобы Нора могла хорошо ее разглядеть, пошла к машине. В том, что Нора внимательно смотрит ей вслед, она не сомневалась. Для этого не требовалось ни наблюдательности, ни знания жизни. Для этого достаточно было только установить, что ее собеседница — тоже красивая женщина.

Улица Фата-моргана была такой же, как многие другие улицы Роктауна: чистой, ухоженной, со множеством цветов, выглядывающих с небольших участков. Но, несмотря на

сходство с другими, эта улица имела одно явное и весьма красноречивое отличие — эта улица была небогатая. Да — чистота. Да — цветы. Да — ухоженность. Но чистота бедная, цветы чахлые, с трудом дающаяся ухоженность… Может быть, и название улицы должно было символизировать, как призрачны надежды на успех: желать успеха так естественно, но почему-то желание потрогать мираж почти всем, кто жаждет успеха, покажется глупым, хотя мираж и успех — примерно одно и то же, а может, и вовсе одно и то же.

Миссис Уайтлоу остановила машину у одиннадцатого номера. Перед входом в дом на геометрически круглых клумбах росли тюльпаны. Элеонора не любила эти цветы, они всегда вызывали у нее ощущение, среднее между торжествами на неудачной свадьбе и похоронами. Элеонора любила цветы попроще, поестественнее. Она и сама в душе была человеком простым и естественным. Цветы-аристократы — как людй-аристократы: и в тех, и в других слишком много наносного. У калитки висел настоящий медный корабельный колокол — правда, небольшой, — неизвестно с какого моря занесенный сюда. К языку колокола был привязан шнур, весьма живописный, скрученный из нескольких знававших и лучшие года кашемировых платков. Элеонора потянула шнур и в этот момент плечом ощутила чье-то прикосновение, чье-то или к чему-то. Она резко обернулась и увидела безобразное существо: маленькое, совершенно лысое, с огромными розоватыми бородавками, разбросанными по широкому серому лицу, в центре которого громоздился чудовищных размеров нос.

— Вы кто мне? — спросило существо басом, мягко глядя на Элеонору.

— Я ищу мистера Сола Розенталя, — пролепетала от неожиданности женщина.

— Не ищите его. — Незнакомец выдержал паузу, взял Элеонору за руку и легонько потянул за собой. — Не ищите его. Вы его уже нашли.

Элеонора никогда бы не поверила, что у такого отца может родиться такая дочь, как Нора.

В доме Сола Розенталя было темно и прохладно. Он усадил Элеонору на мягкий скрипучий диван, сам сел на стул, подогнув под него короткие кривые ножки. Если дочь сама начала разговор о Дэвиде Лоу, то отец молчал и, когда молчание стало тягостным, провел пальцем по столу, покрытому толстым слоем пыли. Сол Розенталь посмотрел на

подушечку пальца со слоем серой мохнатой пыли и проговорил, виновато вытирая палец о брюки:

— Живу один. Жена умерла много лет назад. Вот она. — Он взглянул на большую цветную фотографию на стене. Миссис Уайтлоу увидела молодую женщину, ее иссиня-черные волосы были гладко зачесаны и открывали красивый чистый лоб. Это был портрет трагический и чарующий одновременно. Глядя на него, можно было с уверенностью сказать, что овдоветь Солу Розенталю пришлось очень давно. Становилось также понятным, почему Нора Розенталь — дочь невероятно уродливого отца — так хороша.

— Мистер Розенталь, — начала Элеонора, — я даже не представилась…

— А зачем? Я и так знаю, кто вы. Миссис Элеонора Уайтлоу. Частный детектив. Много нашумевших дел в по следние годы. Вас пригласила Розалин Лоу. Вы уже несколько дней в нашем городе. Он маленький, наш город, здесь все и всем становится известно быстро. Я ждал вас. Как только вы ушли от дочери, она позвонила мне. Просила шугануть вас — это я умею. Но зачем мне, приличному человеку, грубить приличной женщине? Зачем? Достаточно, что мы с дочерью не можем обменяться и двумя фразами, как начинается ядерыый взрыв. Она не любит меня. Ей неприятно, когда кто-то видит меня. — Он замолчал и подтянул брюки, открыв обзору носки, приспустившиеся с тоненьких, молочно-белых ножек, усыпанных густыми жесткими волосками.

— Мистер Розенталь, вы не могли бы рассказать о ваших отношениях с Дэвидом Лоу?

— О моих отношениях? Пожалуйста. Мы вложили деньги в одно дело и проиграли. У него был запас прочности, а у меня нет. Поэтому он остался в своем особняке, — то ли с горечью, то ли со сдержанной яростью проговорил хозяин, — а я переехал сюда. В конце концов, какая разница, где жить, где готовиться к естественному финалу. Главное — мир в душе. — Нет, он, конечно, смиренно горевал. — Вот я говорю с вами, у меня есть тюльпаны, которые доставляют мне удовольствие, я молюсь, я покупаю привозные луковицы на последние деньги, ругаюсь с дочерью — живу, одним словом. А Дэвид? Теперь его положение хуже, чем мое. Намного хуже. И главное — я еще, быть может, смогу подняться, а он никогда.

То, что Сол Розенталь предвидел время, когда еще сможет подняться, мало вязалось с разговорами о мире в

душе, о луковицах тюльпанов и прочей умильной болтовне. Пожалуй, все-таки на ярости был замешен его монолог. Если от матери Нора унаследовала горделивую осанку, бархатистость кожи и огромные глаза, то отец передал ей частичку своей энергии, всего частичку, а и она была весьма внушительной.

— Вы дружили с Лоу? — уточнила Элеонора.

— Что значит дружили? Общались. Часто общались. За делами нередко говорили о жизни. Говоря о жизни, решали кое-какие дела. Уважали друг друга. Если в человеке что-то есть, вовсе не обязательно принимать это что-то. Это мо жет не нравиться. Ваше личное дело! Но всегда надо признавать, что сидящий перед вами человек чего-то стоит. Если, конечно, он стоит чего-то.

Элеонора не могла не согласиться с мистером Розенталем. Например, сейчас она понимала, что перед ней личность. Но смысл работы Элеоноры заключался не в познании личности как таковой, а в решении сложной задачи: способна ли эта личность на преступление? Интеллектуально Сол Розенталь, безусловно, был способен на преступление — он мог разработать изощренный план, продумать массу деталей, и у него хватило бы напора довести свой план до конца. Другое дело, был ли он способен на преступление этически, не защелкивался ли некий нравственный замок, как только Розенталь решался пойти на такое. Тем более что речь шла о лишении человека жизни.

Розенталь положил ногу на ногу, со стороны могло показаться, что он завязал свои малюсенькие ноги в узелок.

— Давайте начистоту. Зачем нам ходить вокруг да около? Вы сейчас решаете, смог бы я пойти на преступление? (Элеонора промолчала, понимая, что такой собеседник любой ее ответ истолкует как положительный.) Я сам думаю: смог бы или нет? Дэвид принес мне немало огорчений. Впрочем, каких там огорчений? Неприятностей! Просто горя! Я никогда точно не узнаю, сознательно он пошел на подлость или это случайность. Трудно оценить здесь роль моей дочери. Но я хочу, чтобы вы поняли: погуби он меня, тайно ли злорадствуя или сам того не желая, я никогда не опустился бы до мести. Тем более такой, чтобы покушаться на его жизнь. А плюнуть ему в лицо я имел полное право, что и сделал, и это многие видели. Я совершенно не жалею об этом, хотя из-за ночной стрельбы, которую Дэвид затеял, моя репутация в опасности. Что делать? Но, когда мне плохо, я с удовольствием вспоминаю, как он

стоит, а по его лицу, красивому и надменному, стекает моя слюна. Он мог бы убить меня одной левой, просто придавить, как клопа, или, по крайней мере, набить морду. Но он не сделал этого. Даже не вытер лицо платком, а так и вышел на улицу. Вот поэтому я и считаю, что он — личность. Он понял, что для меня плюнуть ему в лицо на глазах ничтожных людишек нашего паршивого, лопающегося от сплетен города, то же самое, что разрядить в упор пистолетную обойму.

Розенталь говорил убедительно, в располагающей манере, с другой стороны, наивно было думать, что он допустил бы, пусть бессознательно, даже намек на соучастие в преступлении. Сол был умен, опытен, разбирался в людях и ситуациях.

— Где вы были в ночь на десятое июля? — подчеркнуто дружелюбно спросила Элеонора, надеясь хотя бы интонацией компенсировать откровенное недоверие, таившееся в вопросе.

Мистер Розенталь — человек, не лишенный чувства юмора. Он провел пятерней по столу, покрытому пылью — сначала пять горизонтальных полос, потом пять пересекающих их вертикальных, — получилось нечто, напоминающее тюремную решетку.

— По-моему, вам не терпится увидеть меня там, — он ткнул пальцем в полосы, — за решеткой. Послушайте, я и так не красавец. Если расчертить мою физиономию квадратами, то я рискую навсегда остаться без женской привязанности. Вам не кажется, что это жестоко по отношению к вдовцу с многолетним стажем? — Он с трудом скрыл иронию, сохраняя невозмутимость и кажущуюся серьезность.

Только сейчас Элеонора обратила внимание на то, что обладатель чудовищной внешности совсем не стар. Ему лет пятьдесят пять, не больше. Можно поэтому предположить, что он еще не утратил интерес к женским прелестям. Нельзя сказать, чтобы любитель тюльпанов смотрел на Элеонору вызывающе или преднамеренно откровенно, но точно так же нельзя было не увидеть явной мужской заинтересованности.

— Отвечаю на ваш вопрос, — продолжал Розенталь, — в девяноста девяти случаях из ста я должен был бы спать в своей кровати в ту скверную ночь. Но промысел божий уберег. У меня было небольшое дельце в Лейк-сити, милях в ста двадцати отсюда. Я немножко завозился там и освобо—

дился к девяти вечера. Ехать домой не хотелось — поздно, да и вообще, — и я заночевал там. Проверить это легче легкого. У меня даже осталась какая-то бумажка. — Он хотел было полезть в карман своего кургузого, нелепого пиджака в клетку, но передумал. — Впрочем, если понадобится, вы убедитесь в этом без моей помощи.

«Ничего. Опять ничего. Стена какая-то. Я говорила с Лиззи Шо, с садовником, с доктором Барнсом, с перезрелой соблазнительницей Розалин Лоу, неоднократно с Хартом, с самим Лоу, кое-что узнала о красавчике Лиджо. И ничего, ровным счетом ничего. Или какая-то чушь про колдунов, или обычные бытовые недоразумения, или вообще ничего. Как сейчас».

Элеонора расстроилась. Впервые за несколько дней следствия ее охватило отчаяние. Она даже радовалась этому. Так обычно и бывало. Вначале полное разочарование. Абсолютная неспособность найти в паутине событий нужную нить. Отчаяние, наверное, стимулировало мозг — у мис сис Уайтлоу было именно так. Но поскольку отчаяние еще только родилось и не успело стимулировать мозг в необходимой степени, Элеонора задала наивный и беспомощный вопрос, прозвучавший как мольба:

— Скажите, мистер Розенталь, у вас нет никаких предположений в связи с происшедшими событиями? Может, известно хоть что-то? Что могло произойти в доме вашего компаньона? — Она поправилась: — Вашего бывшего компаньона?

Сол Розенталь нагнулся, уперся локтями в колени и, постукивая костяшками сжатых кулаков, сказал:

— Уважаемая миссис Уайтлоу! Я не занимаюсь предположениями. Я — человек действия. Не знаю, что и почему произошло с моим бывшим компаньоном. Но, если интересно мое мнение, оставьте это дело. Уверен — это обычный инсульт, и вы потеряете время зря, раскрывая преступление, которого не было. Знаю, знаю — крик, выстрел! Ну и что? Дэвид — человек не без странностей. Мало ли что могло быть.

— Но я говорила с ним, и он подтвердил, что кто-то приходил к нему в ту ночь.

Сол Розенталь поднялся и, завершая беседу, тихо проговорил:

— Я же сказал: если интересно мое мнение… Значит, мое мнение вам не интересно. Я не обижен. Нормальный ход. Все мы обожаем советоваться и делать вид, что для нас

ценно чье-то мнение, но на самом-то деле для нас существует только одно мнение в мире — наше собственное.

Он проводил Элеонору до калитки, у которой висел медный колокол. Канатик, привязанный к его литому ушку, был усеян множеством узелков. Миссис Уайтлоу машинально взялась за верхний, и пальцы ее, ощупывая узел за узлом, заскользили вниз.

— Моя коллекция узлов, — удовлетворенно заметил хозяин, — вот это — беседочный, это — восьмерка, это — кошачьи лапки, это рыбацкий штык…

— А вы специалист по завязыванию узлов? — улыбнулась Элеонора.

— Совершенно верно. Если есть специалисты по распутыванию… — он выразительно посмотрел на миссис Уайтлоу, — то должны быть и специалисты по завязыванию.

Элеонора пошла к машине. Она знала, что отец Норы* Розенталь так же, как и дочь, внимательно смотрит ей вслед. Конечно, мотивы у них были, скорее всего, разные, но все равно такая общность привычек напоминала чуть лш не милую семейную слабость. Элеоноре показалось, что все в городе говорят ей колкости, норовят задеть. Отыграться захотелось именно на маленьком Розентале, она повернулась и крикнула:

— Если вы специалист по завязыванию узлов, то как же случилось, что вы собственными руками затянули петлю у себя на шее, когда погорели в деле с Дэвидом Лоу?

— Злая девочка, — весело пробасил Розенталь вслед. — Это хорошо. Хорошо хотя бы потому, что чаще всего злые девочки устраиваются в жизни гораздо лучше добрых. Желаю успеха!

Последних слов Элеонора могла уже не слышать, так как заработал мотор ее «хонды».

Вечером дома Элеонора постирала бельишко Нэнси и мелочь для себя. Она гладила на кухне, когда затрещал телефон. Джерри — неизменно добрый и внимательный — осведомился, как у них идут дела и не нужно ли чего. В конце, уже собираясь прощаться, спросил: нельзя ли заехать взять замшу для очков, которую он забыл в прошлый раз.

— Послушай, — с досадой сказала Элеонора, — чертовски обидно, что я имею дело с мужчиной, к тому же бывшим мужем, который, для того чтобы приехать по вполне понятным причинам, начинает нести околесицу' про кусок какой-то замши. Купи себе новую — я оплачу. В принципе можешь приезжать когда захочешь. Только предварительно позвони: я не всегда свободна. А так милости прошу, но не сегодня. Сегодня я устала, у меня скверное настроение.

Элеонора прекрасно понимала, что, сказав: «Я не всегда свободна», — она заставила Джерри пережить несколько неприятных мгновений. Что делать? Не всегда удается сдержать себя. И сам Джерри сделал немало, чтобы Элеонора пережила достаточно неприятного, и это были не мгновения, а недели, месяцы и даже годы.

Элеонора включила телевизор. На экране появилась златокудрая девица с густо намазанным помадой ртом. Рот беззвучно открывался, губы шевелились. Элеонора медленно повернула регулятор громкости. Девица сначала зашептала, потом заговорила громче и, наконец, перешла чуть ли не на истерический крик: «Мистер Дон Мюдок решил разбогатеть. Причем не совсем обычным способом. Он создал небольшую фирму, которая по заказу может отомстить обидчику клиента. За тридцать пять долларов сотрудник фирмы берется бросить в лицо человека, указанного клиентом, несколько кусков торта. За месть «пострашнее» взимается большая плата. У фирмы мистера Мюдока уже тысячи заказов. Производители тортов опасаются, что их продукции не хватит на всех обидчиков…»

Элеонора щелкнула клавишей, и девица пропала с экрана.

— Мама! — Нэнси потянула Элеонору за рукав. — Ну, мама, мама, я хочу торт. Большой, сладкий, с кучей крема, чтобы залепить им одному мальчишке!

— Как его зовут?

— Ты не знаешь. Он сказал, что я — гадюка, и еще он сказал, что к тебе приезжают чужие дядьки.

Элеонора прижала дочку, поцеловала в мягкие золотистые волосы.

— Иди спать. Не обращай внимания. Чепуха!

— А что не чепуха? — Выражение лица Нэнси было серьезным и не допускало шуток.

— Не чепуха? Не чепуха, когда одни дяди решают, что они могут лишать жизни других.

— Не понимаю, — пробурчала Нэнси.

— Иди, иди. — Элеонора чуть шлепнула дочку по попке. — Поймешь, когда вырастешь.

— «Когда вырастешь, когда вырастешь…» А когда я

вырасту, меня возьмут и лишат жизни какие-нибудь дядьки, — Девочка обиженно надула губы и, нарочито косолапя пошла в детскую.

За прошедшие дни Элеонора узнала, на первый взгляд, немного. Но так могло показаться лишь со стороны. Нельзя сказать, что она теряла время впустую, вовсе нет. Каждая услышанная ею фраза содержит в себе гораздо больше сведений, чем мы себе представляем. Тут важно все: кто говорит, как говорит, где происходит беседа, паузы, интонации, жесты, размышления над очередным словом, настроения, отзвуки которых видны в глазах собеседника…

Каждый, кто видел миссис Уайтлоу, непременно отдал дань восхищения ее облику, манере держаться просто и достойно. Однако только ли внешние данные Элеоноры заслуживали внимания? Нет и тысячу раз нет.

У миссис Уайтлоу — хорошая голова. Все-таки жаль, что сейчас рядом нет Джерри — он бы подтвердил: не было случая, чтобы жена не находила выхода из самого, казалось бы, глухого тупика. В особенно запутанных ситуациях, которых в жизни пруд пруди, он ставил ей указательный палец на темя и умолял: «Пожалуйста! Очень прошу! Включи поскорее свой компьютер!» И Элеонора включала. Попроси он спасти их разрушающийся брак, и тогда она что-нибудь придумала бы, наверняка. Увы! Не попросил. А использовать свой компьютер для решения судьбы двоих при условии, что один из них об этом не просит, Элеонора не хотела, и, наверное, была права.

Сейчас она полулежала в кресле, устало раскинув руки и прикрыв глаза. Утром в Роктаун не поедет — хотелось отоспаться.

Нэнси вскрикнула во сне. Раздался вой сирены с улицы. В комнату пробивался красноватый свет рекламы. Он падал на лицо Элеоноры, окрашивая его — она знала — в зловещие тона, и Джерри мог бы, в который раз, — пошутить, что она уже покончила счеты с жизнью. Ей и на самом деле было покойно.

Иногда пронзительно, как сверчок, попискивала электропроводка. Через равные промежутки времени из кухни слышалось мерное урчание холодильника, который отключался автоматом. Редкие звуки только подчеркивали тишину, разлитую по небольшой квартире. Правда, работал еще один прибор, но его не было слышно. Он был включен на полную мощность. Если бы для его работы нужно было электричество, цифры счетчика электроэнергии прыгали бы как беше—

ные. Но прибор был бесшумным, не требующим ни электроэнергии, ни ремонта, ни ухода — до поры до времени. Работал компьютер миссис Уайтлоу, спрятанный под копной пушистых волос. Если бы к нему можно было присоединить буквопечатающее устройство вроде телетайпа, то на ленте мы прочли бы следующее:

«Странная картина. Создается впечатление, что все из окружения Лоу, с кем я говорила, заинтересованы в его смерти».

Марио Лиджо. Профессиональный преступник? Это еще ни о чем не говорит. Важнее другое: он совершенно определенно заинтересован в убийстве Лоу. Почему? Очень просто. Он любовник его матери — Розалин Лоу. Имеет на нее неограниченное влияние. Как рассказал Харт, по завещанию Лоу-старшего Розалин не вправе распоряжаться большими суммами без ведома сына. Все зависит от него. Если сын как препятствие на пути к наследству устраняется, то полный финансовый контроль переходит в руки Розалин Лоу, и тут-то Марио Лиджо надеется продиктовать свою волю. Следует узнать, чем все же дышит этот красивый мальчик. Он — первый на завтрашних свиданиях.

Розалин Лоу. Сын для нее — живое воплощение злой воли Лоу-старшего. Тот лишил ее права единолично распоряжаться огромным состоянием. Зачем же, спрашивается, она в свои восемнадцать спала с ним, в его под шестьдесят? Розалин — раба Марио Лиджо настолько, насколько может быть ею одержимая страстью к молодому порочному существу стареющая женщина. Она полагает, что деньги помогут ей удержать Марио Лиджо. Сомнительно! Розалин не так глупа, чтобы не понимать истинные намерения этого субъекта. Уж она-то знает ему цену. Главное для нее — контроль над наследством. Она надеется, что, став полноправной обладательницей состояния, сможет держать Лиджо на коротком поводке, подбрасывая ему время от времени подачки. Стимулирующие суммы, назовем их так. Розалин Лоу выгодно было толкнуть Марио Лиджо на преступление. Во-первых, он открыл бы ей путь к деньгам, во-вторых, оказался полностью в ее руках. Кое-кто — во всяком случае Харт, а этого достаточно — знает о его преступном прошлом. Раз так, соверши Лиджо преступление, и его песенка спета. Только Розалин и ее деньги смогут спасти его. Она становится его неограниченной властительницей.

Нора Розенталь. Как она назвала себя? Не любовница, а — подруга. Не случайно подчеркнула это обстоятельство. Разве в этом дело: подруга, любовница? Видно, что Нора озлоблена годами бесплодного ожидания. «Сначала я хотела семью, потом только ребенка, потом уже ничего не хотела». В этих словах — скрытая угроза. Слишком долго их отношения не принимали законного характера. Слишком много времени — лучшие годы — опа потратила па Лоу. Теперь все выгорело. Теперь опа желает лишь одного — поправить финансовые дела с его помощью. Как? Объяснение довольно простое. Ждать помощи от отца ей не приходится — он сам на нуле. Тем не менее она ждет помощи. Безусловно, ждет. Иначе почему опа сказала по телефону: «Я пока еще (обратите внимание — п о к а еще) зарабатываю на жизнь сама». От кого может прийти эта помощь? Только от Дэвида Лоу. Он очень богат, он личность, даже Сол Ро зенталь признал это. Все, что известно о Лоу, начиная со слов Лиззи Шо и кончая историей с плевком, свидетельствует: такие люди не бросают возлюбленных подыхать с голоду. Скорее всего, Лоу выделил Норе Розенталь приличную сумму в завещании, и она это знает. Нора может рассуждать так: сначала я полжизни ждала самого Лоу, теперь полжизни буду ждать его денег. Когда же жить? Она может получить деньги, только если Лоу умрет. Значит, смерть Лоу выгодна Норе Розенталь, не говоря уже о вполне возможном желании мстить. История с гостями, у которых веселилась Нора в ночь преступления, как из бетона вылита: мгновенная реакция при ответе, подруга не кто-нибудь, а Флоранс Картье. (Элеонора уже знала кое-что о жителях Роктауна, и, в частности, знала, что Картье — одно из самых богатых и уважаемых семейств города.) Наконец, подвез Нору судья собственной персоной. Не подкопаешься! Глухая стена объективных обстоятельств — нож не просунешь.

Сол Розенталь. Не глуп и весьма нехорош собой. Что бы ни делали такие люди, в чем бы они нас ни уверяли, какими бы добрыми ни хотели казаться, вряд ли они действительно добры, живется им нелегко. Тот, кто не был уродлив от рождения, никогда не сможет понять, что это значит. Розенталь перенес немало ударов судьбы: потерял любимую жену, потерял деньги, стал свидетелем крушения личной жизни единственной дочери, отношения с которой у Сола скверные. Если его жену прибрал бог, то в остальном — в неудавшейся судьбе дочери и постоянном призраке нищеты — он может винить только одного человека: Дэвида Лоу. Сол утверждает, что не способен на месть, во всяком случае на физическую расправу. Но мог ли он говорить дру-гос частному детективу? Нет, не мог. Он хитер. У него даже оказалось алиби. Он же не знал, что алиби излишне, потому что сам Лоу подтвердил, что в особняке, кроме садовника Пита и Лиззи Шо, никого не было. Но Лоу мог о ком-то и не знать — особняк велик. Вечером был еще и Марио Лиджо, но он, по свидетельству Пита, ушел задолго до ночных событий. Правда, нужно считаться с возможностью лжи со стороны Пита. Кто засвидетельствует, что свидетели нс лгут? Есть ли смысл Розенталю желать смерти Лоу? Есть. Если у очень некрасивых отцов рождаются очень красивые дочери, они, отцы, всегда, несмотря на отношения, которые сложатся с дочерьми, испытывают перед ними благоговение. Особенно, когда дочери становятся все взрослее и прекраснее, а отцы — все безобразнее и слабее. О финансовой стороне взаимоотношений Лоу и Розенталя можно только догадываться. Ясно одно: если один человек теряет все свои деньги из-за другого — это никак не способствует укреплению их симпатий… Минутку! Неожиданная мысль: не значит ли, если Сол — кстати, как и Нора! — позаботился об алиби, он что-то знал? Наверняка! Он же сам непродуманно сказал: девяносто девять из ста, что я должен был спать в собственной кровати в ту ночь. Не очень-то стоит верить событию, вероятность которого — один против девяноста девяти. Вернее, не стоит верить, что такое событие происходит случайно. Во всяком случае, трудно предположить, что Сол посыпал бы голову пеплом, узнай он о смерти Дэвида Лоу.

Лиззи III о. Даже этой серой мышке имело смысл желать смерти Лоу. Почему? Она безумно любит Марио Лиджо. Если не считать, что он аферист, а она ограниченная девчонка с наклонностями хищницы, то они без пяти минут Ромео и Джульетта. Красивые ребята. Такие, пока не открывают рта, производят весьма благоприятное впечатление. Им бы в Верону, целоваться на мосту Скалигеров, а еще лучше венчаться в церкви Сан-Дзено-Маджоре. А они, бедняги, оказались в Роктауне, к тому же влипли в скверную историю. Так почему же Лиз?и тоже небезразлична судьба Дэвида Лоу? Вероятно, Марио Лиджо сумел внушить своей Джульетте, что он — внебрачный сын Розалин Лоу. Молодец Марио, иначе как бы он смог оправдать бесконечные визиты к Розалин. Лиззи, очевидно, и поощряет Лиджо в проявлении сыновней любви. Она может рассуждать так: если Лоу погибнет, деньги достанутся внебрачному сыну, и тогда… и тогда предстоит роскошная свадьба. В Роктауне

появится еще одна богатая благополучная семья, за обеденным столом которой по праву старшинства будет восседать обожающая своих крошек миссис Розалин Лоу в белом чепце с доброй улыбкой на устах. Улыбка? На ее устах вообще штука редчайшая, тем более добрая улыбка. А такая ли Лиззи дурочка? Да-да… С явными умниками гораздо проще, чем со скрытыми.

Попробуем подвести итог. Получается, что все пятеро — Розалин Лоу, Марио и Лиззи, оба Розентали — по тем или иным причинам заинтересованы в смерти Лоу. Ну и фокус! Причем у всех алиби. Розенталь уезжал из города — проверить это проще простого. Его дочь была в гостях. Марио Лиджо, если верить показаниям Лиззи и садовника, ушел из особняка Лоу задолго до полуночи. Наконец, сама Розалин Лоу в эту проклятую ночь вызывала врача, именно в три часа ей неожиданно стало плохо. Можно поговорить с врачом, который приезжал к миссис Лоу. Но стоит ли? Вызов был. Розалин не стала бы рисковать, говоря о вызове, которого не было. Другое дело, как чувствовала себя в этот момент миссис Лоу. Нет, все же надо поговорить с врачом. Хорошо, если это не Барнс. Хотя не мог же Барнс раздвоиться и быть одновременно и у сына, и у занемогшей матери. Такое по силам только любезным Барнсу колдунам, да и то когда они выступают на своем поле, где-нибудь в Африке.

Выводы? Скорее, алиби подлинные. Удивительно другое, что они есть у всех. Почему? Почему такое обилие алиби? Хоть бы у кого-нибудь дрожали руки и выступал пот при беседах с детективом, или что-нибудь в этом роде. Ничего подобного! Что означают алиби, которые есть у всех? Одноединственное — они знали, что ожидает Дэвида Лоу в ночь с девятого на десятое.

Элеонора поднялась. Подошла к телефону. Открыла справочник. Набрала номер:

— Простите, мисс! Не могли бы вы соединить меня с пунктом неотложной медицинской помощи Роктауна. При больнице? Все равно давайте. Подожду. Если можно, скорее! Спасибо.

Она сжимает и разжимает мягкий оранжевый шнур телефонного аппарата. В трубке трещит, Элеонора отшвыривает шнур.

— Нет, нет! Мне не плохо. Хотела бы узнать, кто дежурил в ночь с девятого на десятое июля. Доктор Хоуп? Дежурит и сейчас? Пожалуйста, попросите его.

Элеонора снова теребит шнур, она нервничает, даже йога разнылась.

— Простите, доктор. Говорит некто Уайтлоу. Я веду расследование дела мистера Лоу… Наслышаны? Доктор Хоуп, скажите, пожалуйста, вы были у миссис Лоу в ту ночь? Угу, угу. Ей действительно было так плохо?.. Что значит «так»? Ну, понимаете… Ничего подобного? Бредни стареющей симулянтки? Спасибо… И все же спасибо!.. Непременно… Спокойной ночи!

Все правильно, они знали. Им могли позвонить по телефону, незнакомый голос — бесстрастно сообщил бы: «Мистер — или миссис, без разницы — такой-то или такая-то, сегодня одному нашему знакомому позвонили, что с ним ночью что-то случится. Вам не кажется, что вы можете подпасть под подозрение? Поскольку у вас есть причины желать ему несчастья».

Элеонора легла за полночь. Она давно не спала так крепко и проснулась в прекрасном расположении духа. Солнце светило в окно. По комнате летал белый пух. Пели птицы, вовсе не хаотично, а скорее, высвистывали современную разноголосую симфонию. «Хорошо, что я живу не в центре. Можно послушать птиц…» Ее размышления прервал звонок. Говорил Харт, скорее, кричал:

— Миссис Уайтлоу? Харт! Тут такое творится! Такое! Приезжайте!

— Какое такое? Что случилось?

Элеонора огорчилась: прервали пение птиц, испортили утро, не дали позавтракать с дочерью…

Шел дождь. Мы сидели в своей угловой комнате. Андрей только что замолчал. Что за привычка обрывать рассказ на полуслове! Тем более что дождь и не думает кончаться. Стена воды. Носа никуда не высунешь. Так и будем сидеть как сычи, молча уставившись друг на друга?

Боюсь я этого враждебного молчания. Неужели он прав, когда говорит, что мы из разных поколений, что пропасть лет — самая непреодолимая? Не верю. Он нарочно так говорит, чтобы я всегда была готова: все закончится.

Он хитрющий. Иногда скажет что-то совершенно незначительное. Я пропускаю мимо ушей, а потом оказывается, что за этим крылся какой-то намек. Невероятно тонкий. Ужас. По-моему, он меня ревнует, хотя не хочет показать вида. Я все вижу. Чем больше он скрывает, тем очевиднее. Почему он молчит так долго?

Может, я к нему несправедлива? Он же рассказывает мне каждый день о событиях в Роктауне. Он даже показал некоторые документы на английском языке. Подлинные, как он сказал, и несколько копий, снятых с писем, которые Элеонора Уайтлоу посылала мужу. Откуда он их взял? Не говорит. Отвечает, чтр для событий в Роктауне неважно откуда. Жалко, бросила курсы английского, так хотелось бы прочесть письма Элеоноры.

Она мне нравится. Нравятся — самостоятельные женщины, которые умеют улыбаться в тот момент, когда больше всего на свете хочется плакать. Когда Андрюша рассказал, что миссис Уайтлоу стирает белье, захотелось увидеть ее. Она же совершенно обыкновенная женщина, и у нее множество обычных женских проблем: любовь, неуверенность в партнере, страх увядания, высокомерие с оттенком беспомощности и растерянности. Стирка, еда, надежды, крушения… Интересно, о чем думает Элеонора, когда стирает белье? Например, я очень часто размышляю за стиркой — руки заняты, а голова свободна, — вдыхая запах растворенного в воде стирального порошка, хотя кто-то сказал, что это вредно.

Мне хорошо с Андреем, с ним интересно. У меня есть подруга. Не близкая. Жизнь у нее сложилась не сказать чтобы удачно. Ей уже за тридцать, и, судя по тому, как она ведет себя, она на все махнула рукой — как будет, так и будет. Она много чего видела в жизни, поэтому рискует давать советы. Я очень благодарно слушаю и никогда не перебиваю. Мама говорит: если бог и дал мне хоть какой-то талант, то это — талант слушать. По-моему, вовсе не мало. Правда, не нужно забывать, что когда мы слушаем других, то слышим только себя: все, что нам не подходит из слов говорящего — раздражает, вызывает протест, — просто стирается тут же, стирается не памятью, не временем, как иногда говорят, а не отходя от кассы, мгновенно уничтожается. Каждый старается помнить только то, что не наносит ущерба его психическому равновесию.

Подруга говорит: «Знаешь, за что любят мужчин?» Я, конечно, развешиваю уши. «Некоторых мужчин любят за то, что они умные, некоторых за то, что они красивые, некоторых за то, что они настоящие мужчины — ну, ты понимаешь, что имеется в виду, — некоторых за то, что у них много денег (я знаю, так говорить и думать плохо, но что делать, если это так на самом деле), а некоторых, — говорит подруга и поднимает палец, как моя учительница в первом классе Анастасия Калинична, — за то, что с ними интересно.

Ты понимаешь? Интересно! Тут все: и умный, и красивый, для тебя конечно, и все-все другие достоинства. Вот что значит интересно. С человеком интересно».

Мне интересно с Андрюшей. Вчера мы стояли на мостках, которые выдаются далеко в море. Одни. Солнце только что село. В такое время дня как редчайшее явление природы рождается зеленый луч. Что-то происходит в атмосфере — отражается, преломляется, — и вдруг вспыхивает ослепительный зеленый луч. Ничего подобного с нами не произошло. Хорошо хоть, могло произойти. Стояли вдвоем. Было тихо и красиво: Внезапно потемнело, с моря подул холодный ветер, и лодка, рыбаков, которая до этого казалась украшением такого мирного маринистского полотна, стала утлой, беззащитной перед стихией, как будто молящей о помощи. Ещ, е несколько минут — и стало совсем темно. Побежали валы.

— Когда мне не было двадцати, такие вот штуки, как на волнах, — он показал на пеняициеся загнутые гребни, — назывались коками. Мужчины носили коки.

Я хотела спросить, какие мужчины: умные, красивые или те, с которыми интересно? Вовремя промолчала. Он нервничает, по-моему, если я интересуюсь другими мужчинами, если задаю самые невинные вопросы. Сказала дурашливо:

— Мелкими подскоками бегут волны с коками… Страшно! Темно!

И правда страшно. Стоишь лицом к морю и думаешь: а вдруг тонкого настила за спиной, что ведет к спасительному берегу, уже нет? И сразу почва начинает уходить из-под ног. Я видела людей, у которых начинала уходить почва из-под ног не потому, что так было в действительности, а потому, что в какое-то мгновение им начинало казаться, что у них уходит почва из-под ног.

— Страшно? — повторяет мой Лихов, так я называю его про себя или с близкими подругами. — Страшно? Я тебе не рассказывал о сочинениях Корнелия Агриппы, Парацельса, Альберта Великого?

Мне становится смешно. У меня был знакомый Альберт. Такой вертлявый парень, весь на шарнирах. Жуткий тип. Страшный дурак. Альберт Великий. Ну и ну! Он бы охотно представлялся: Альберт Великий — и не улыбнулся бы ни капельки! Дурак. Я не всегда понимаю, что передо мной умный человек, но дурака вижу сразу. Я как-то сказала Андрюше об этом. Он меня отругал: «Эти, которые дураки, как ты их называешь, такое вытворяют в жизни, что умным и не снится. Осторожнее с дураками!»

Прижимаюсь к нему. Накатывает большая волна. Она разбивается о сваи мостков и обдает мелкой, прохладной пылью, солоноватой и пахнущей чем-то первозданным.

Чернокнижники! Альберт, Агриппа… До самого ужина он рассказывает о них. Никогда в жизни мне это не пригодится. Ну и что? Интересно. Чуть не забыла, в какой панике позвонил Харт рано утром, разрушив планы Элеоноры. Ее жалко: стирка, беготня, муж — изматывают. Не понимаю, на что она сейчас живет. — Надо спросить у Андрюши. Розалин Лоу дала ей хоть чуть-чуть денег? Или Элеонора ишачит пока на общественных началах?

А перед сном мы поругались, первый раз серьезно. Идиотский скандал. Без начала и без конца, без причин, но, к сожалению, не без последствий. Он молчал. Лучше бы орал. Потом я сделала первый шаг к примирению. Он тут же пошел на мировую. Мне вовсе не досадно, что первый шаг сделала я. Почему бы нет? Мы всё считаемся: кто должен сделать первый шаг, кто прав, кто виноват. Все считаемся. Пока считаемся, и жизнь пройдет. Тогда уж неважно будет, кто прав, кто виноват. По-моем. у, делать первый шаг навстречу — высшая форма интеллигентности. Я сама это придумала, мне нравится — замечательная мысль. Может, я и не права. Но, если я не сделаю первого шага и он не сделает, то что же будет? Ничего! Глупее не придумаешь.

Примирение было бурным, отчаянно целовались. Опять прибежали на мостки. Было около полуночи. Бушевал шторм баллов семь, не меньше. Самые крупные валы перекатывали через поручни мостков. Мы совершенно промокли, а я в тонюсеньком платье, все прилипло. Не представляете? Ну, вообразите съемочную площадку какого-нибудь датского фильма. Вот оттуда я и была.

Мокрые волосы. Мокрое платье. Море ревет. Редкие огни в стеклянной башне пансионата кажутся далекими и призрачными. Наш дом и вовсе потонул в ночи. Только рука Андрюши соединяет с реальным миром, сухая ладонь и сильные пальцы. Удивительно теплая и сухая ладонь. Непонятно, как можно было не намочить руку? Только не разжимая пальцы на всей нашей пробежке до мостков. Он высвобождает руку, театральным жестом обводит горизонт, и я слышу сквозь гул моря и жалобное завывание ветра, сквозь дребезжание ржавых креплений толстых, но дрожащих от напряжения свайных столбов:

— Трагедия Эсхила! Никак не меньше. Никак!

Дома лежим, насухо растеревшись полотенцами. Ножа красная и теплая. Чуть-чуть покалывает, будто из парной бросалась в бассейн с ледяной водой. Лежим, тесно прижавшись друг к другу, и кажется, что я ощущаю его покалывания. Он держит мою руку. Задевает ухом мое и, не поворачивая, головы, шепчет:

— Быть добрым труднее, чем быть великим.

— А как им стать?

— Пробовать. Даже если просто крикнуть: «Не стрелять!» — уже будет польза.

— Почему? Никто же не услышит?

— Так кажется. Слова нигде и никогда не пропадают. Никогда! Они лишь становятся еле слышны, а потом ухо совсем их не воспринимает. Ухо — только прибор, и его чувствительность ограничена, но слова не исчезают.

— Никогда?

— Никогда. Слова «не стрелять!» спрячутся до поры до времени под мостками, в подъездах, в туннелях метро и в гаражах, в пустых складских бункерах и в трюмах огромных кораблей…. И непременно будут услышаны, когда придет время. Не стрелять — это и не оскорблять, и не делать больно, и не предавать; не стрелять — расширительное понятие. Не стрелять значит отказаться от использования оружия, а оружие — все то, что уничтожает человека, не только его тело, но и душу. Не стрелять! Слышите, мистер Харт. Не стреляйте по банкам. Это вовсе не банки. Вы из двенадцати выбиваете двенадцать… Самое страшное — отчуждение. Все беды из-за него. Отчуждение. Рвутся традиционные узы. Родители со страхом замечают равнодушие к судьбам детей. Дети легко соглашаются с полным безразличием к жизни родителей. Братья и сестры, э'сены и мужья становятся чужими. Остроконечники яйцеголовые — таким термином, усредненным между остроконечниками Дефо и бранным словом, «яйцеголовые» в устах профессиональных политиканов, именуют ученых, — так вот они называют все это фрустрацией. Не дай бог фрустрировать! Ни нам с тобой, ни вообще!

— Не хочу фрустрировать! Не хочу, — слышу я свой шепот и засыпаю, он и не знает, что засыпаю, и сквозь сон еще успеваю услышать обрывки фраз: «…жалеть не стыдно!.. Вовсе не унижает сострадание…» И вдруг: «Купаться!»