Час пробил

ЧЕТВЁРТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

Купаться! Купаться! — В проеме двери, ведущей в ванную, вижу Андрюшу, он уже в плавках, с полотенцем на плече.

Через несколько минут мы у моря. Невозможно представить, что это вчерашнее море. Оно прозрачно и не дышит. Ни души. Вхожу по грудь в воду. У ног снуют маленькие рыбки, где-то высоко-высоко гудит самолет. Впереди пенный след — Андрюша плывет к облупленным, выкрашенным оранжевой краской буйкам. На них надпись: «Дальше не заплывать! Опасно!»

Я плохо вижу, белые буквы начинают скакать перед глазами и складываются в слова: «Не стрелять! Больше не стрелять! Опасно! Очень опасно!» Откуда взялись такие слова на буях? Ничего не понимаю. Ныряю с головой, и прохладная вода ласково струится вдоль просыпающегося тела.

Когда я вылезаю из моря, Андрюша лежит лицом вниз, под ним нагретая галька. Я ложусь рядом.

— Начали? — Он бросает мне на спину небольшой круглый камешек, я беру его — гладкий и кроваво-красный, — сжимаю в правой руке и отвечаю:,

— Начали!

Харт мечется по кабинету. От стены к стене, от окна к О1ромному несгораемому шкафу. Трудно было представить, что он окажется таким подвижным. Джоунс стоит, прислонясь к подоконнику. Он невозмутим. Джоунс плохо выглядит сегодня: лицо серое и прыщей больше, чем обычно. На рубашке — пятнышко.

• Все это миссис Уайтлоу отмечает, входя в кабинет. И то, что Харт почти небрежно кивает ей — обычно он излишне церемонен, — скупым жестом, без прибауток, предлагая сесть. Он как актер, который прекрасно движется по сцене, свободно и непринужденно меняя позы. У Элеоноры вдруг возникает ощущение, что перед ней разыгрывается отрепетированный спектакль, спектакль одного актера.

Харт — хороший актер. Умный. Он понимает, что может быть перебор в драматизации ситуации. Тем более что миссис Уайтлоу неизвестно пока, что произошло. Такая неизвестность в сочетании с затянувшимися метаниями на сцене может вызвать раздражение приглашенного зрителя. Харт все понимает и учитывает. Садится в крутящееся канцелярское кресло, вытирает лоб платком. Для Харта потеть — дело самое привычное/ но если бы он был взволнован как следует, вернее — как должно бы следовать из его метаний и неожиданного звонка Элеоноре, то можно было и не вытирать лоб.

— Сбежал ваш клиент! — Элеонора недоуменно молчит. — Сбежа сукин сын! Марио Лиджо сбежал! Все начинают его защищать, а со мной никто не считается. Я говорю — он преступник. Вот дерьмо! Едва не обобрал старушку Розалин. Угробил ее сына! В довершение сбежал. Вам-то хорошо. — Он внимательно смотрит на Элеонору. — Вам-то хорошо. Для вас теперь кончится вся эта морока. Чего теперь искать? Ясно, кто угробил Лоу! Мне и так было ясно с самого начала. Ищи теперь ветра в поле. Тю-тю. Знаю я таких. Его всюду прикроют…

— Так уж всюду? — прерывает Элеонора.

Она уже поняла, что генеральная линия спектакля, устроенного Хартом, совпадает с идеей спектакля, поставленного чуть ранее доктором Барнсом. Идея такова: откажитесь от следствия. То же советовал и Сол Розенталь. Какое единодушие!

Все-таки Харт не такой уж блестящий актер. Слишком большой заинтересованности он позволил прозвучать в словах, адресованных Элеоноре: «Вам-то хорошо! Для вас теперь кончится вся эта морока». Харт напирает:

— Прикроют, прикроют. Найти его теперь невероятно трудно.

Харт смотрит на миссис Уайтлоу. Если он неблестящий актер, то психолог все же неплохой. Он переиграл. И понял, что это не укрылось от Элеоноры.

Мгновенное переключение — Харт меняется. Он спокоен, даже расслаблен, смешлив, от его озабоченности не остается и следа. Молчание сейчас не в его пользу. Благо есть спасительный Джоунс.

— Эге! — крикнул Харт. — Бьюсь об заклад, что миссис Уайтлоу голодна! Мой звонок не дал ей поесть. Голодная женщина — ничуть не добрее голодного мужчины, что бы ни думали по этому поводу сами женщины. Принеси-ка нам чего-нибудь, — обращается он к Джоунсу. — Пожуем. И побольше попить. Мой движок вот-вот перегреется. — Харт шлепает ладонью по животу.

Джоунс выходит.

Элеонора видит на столе длинную черную дубинку, которую раньше не видела в кабинете Харта. Он перехватывает взгляд.

— Штуковина Джоунса, — он смотрит на увесистую резиновую палку. Понимает, что Элеонору интересует, не чья, а зачем она здесь. Припоминает, как внимательно всматривалась она, войдя в кабинет, в маленькое бурое пятнышко на рубашке Джоунса. Элеонора — одно слово: женщина — не могла не заметить, что рубашки у Джоунса всегда необычайной чистоты, в отличие от рук. Наверное, это предмет его гордости, тем более ей непонятно, почему сегодня рубашка Джоунса небезупречна. К тому же пятнышко. Нехорошее пятнышко. «Скорее всего, прошедшую ночь Джоунс провел не дома и не смог переодеть рубашку, — думает, наверное, она. — Где мог провести ночь такой человек, как Джоунс? Подруг у него, судя по взглядам, которыми он награждает женщин, нет. В известных заведениях не ночует. Где он был ночью?»

— При каких обстоятельствах бежал Лиджо? — Элеонора видит, что Харт прекрасно понял: она что-то подозревает.

Ока знает, что сейчас он изобразит недоумение. Так и есть.

— Вы о чем? — Харт как будто всецело погружен в размышления о предстоящей трапезе. — Ах, об этом типе! — Перед началом рассказа обер-полицейский Роктауна глубоко

вздыхает. — У дома, в котором он снимал квартирку, я поставил сержанта. Люди, черт их дери, — всегда люди. Сержант уснул в патрульной машине. Продрал глаза — телегн Лиджо нет. У него был задрипанный кабриолет шестидесятого года. Сержант наверх: еще потерял несколько минут, дергая дверь. Вместо того, чтобы сообщить тут же нам. Спустился вниз, поехал, у первой дежурной группы, попавшейся на глаза, спросил, был ли на дороге кабриолет с таким-то номерным знаком. Ответ отрицательный. Наконец этот пентюх понял, что о преследовании не может быть и речи. Нет, чтобы сразу подумать. Кретин! И только после этого сообщил сюда, — Харт грохнул кулаком по столу, — на пульт. Мгновенно перезвонили мне. Подняли всех на ноги. Но время-то уже упущено. Черт его знает, сколько он там продрых, недреманное око! Может — полчаса, а может — два? Будем считать, что час. За час из ближайших аэропортов вылетело три самолета, через городки поблизости прошли два пассажирских поезда. Он мог, скажем, проехать на пассажирском до ближайшего крупного железнодорожного узла и сделать там пересадку, мог сесть на автобус. Сколько их тут раскатывает! Мог на попутку: и на легковую, и на трейлер, там водители иногда от скуки хоть черта посадят, если шофер не трусоват. Времена-то — о-го-го! Чего там распространяться? Ушел с концами, с концами.

Харт нажал кнопку на селекторе и отрывисто спросил: — Что новенького? — Дождался: «Ничего». И зло бросил: — С концами. Я же говорил! — Он скрестил руки на столе и положил на них голову.

Вошел Джоунс. Он нес поднос с сэндвичами и соком. Пятна на рубашке уже не было, но место, где оно недавно красовалось, было влажным от еще не успевшей высохнуть воды или какой-то специальной жидкости.

Харт поднял голову и посмотрел на рубашку Джоунса. Миссис Уайтлоу тоже не спускала с нее глаз. Джоунс виновато улыбнулся и ладонью потер влажную ткань.

— С ума сойти можно, — заорал Харт и резким движением сбросил на пол резиновую дубинку, лежавшую на столе. — Какого черта на моем столе лежит это бревно? Какого черта, я спрашиваю?

Джоунс поставил поднос на стол, нагнулся, поднял дубинку и прикрепил ее к поясу.

— Вы всегда носите дубинку? — поинтересовалась Элеонора.

Джоунс помолчал, вопросительно, как бы желая услышать ответ Харта, посмотрел на него и, поняв, что помощи ждать неоткуда, промямлил:

— Пожалуй, что нет, миссис Уайтлоу.

— Мне тоже показалось, что нет, — согласилась Элеонора. — Сегодня что, какой-то особый день?

— Почему? — удивился Джоунс.

— Как почему? — Элеонора в упор посмотрела на Харта. — Обычно вы не носите дубинку, сегодня она при вас. Значит, день особый?

Джоунс так бурно начал краснеть, что его не спасла даже землисто-серая, нечистая кожа. Харт невозмутимо налил сок и ответил:

— Я велел взять. Предупредил сегодня утром. Все-таки бежал преступник. Мало ли что. Может пригодиться.

В спектакле, разыгранном Хартом, разговор о дубинке был наихудшей сценой. Харт не смотрел в глаза Элеоноре, в голосе его чувствовалась внутренняя дрожь. Он говорил неуверенно, с трудом подбирая слова. Капитан нервничал.

Элеонора не дала ему опомниться и сразу нанесла удар:

— Я-то думала, что, когда бегут преступники, преследователи берут пистолеты, а не дубинки. Я много не смыслю в работе профессиональных полицейских, но всегда думала, что дубинки нужны для избиения беззащитных людей, а вовсе не для ловли бежавших уголовников.

— Вы так думаете? — Харт опрокинул стакан и вытер губы одним из бесчисленных платков.

— Думаю. — Она встала и, лишь оказавшись у двери, спросила: — Машину нашли?

— Нашли, — кивнул Хаит.

— Где?

— У аэропорта Лафайет-2с на развилке семнадцатой й основной.

— Машина на месте?

Харт встал, посмотрел на миссис Уайтлоу и ровным, бесстрастным голосом ответил:

— Машину ‘ отогнали. Сейчас ее осматривают эксперты. Так что вам туда ехать незачем.

— Спасибо.

Миссис Уайтлоу покинула кабинет начальника полиции Роктауна, будучи твердо уверенной, по крайней мере, в трех обстоятельствах: первое — Джоунс прошлой ночью дома не ночевал и 'имел какое-то отношение к исчезновению Марио Лиджо, второе — Харт знает намного больше, чем говорит, и третье — сейчас она поедет в аэропорт.

Элеонора притормозила на развилке, о которой сказал Харт. Рядом с указателем «Аэропорт Лафайет-2с» были видны следы протекторов пикапа, к которому, очевидно, подцепили машину Лиджо. Элеонора подумала: зачем было гнать пикап? Любой полицейский мог бы сесть за руль и доставить машину безо всяких хлопот.

В здании аэровокзала было шумно. Бегали люди в униформе и пассажиры, катили тележки, поднимались и опускались ленты эскалаторов. Здание было небольшим, новым, построенным по последнему слову техники.

Элеонора подошла к окну справочной. За стеклом в зелени какого-то вьющегося растения сидела молоденькая девушка. Через минуту Элеонора знала, что ночью в два тридцать вылетел самолет. Пассажиров село немного: четверо мужчин и одна женщина. Дежурил сержант, который жил в местечке неподалеку от аэропорта.

— Когда он будет дежурить в следующий раз? — спросила миссис Уайтлоу.

— Сейчас позвоню к ним. Узнаю.

Девушка, пабрала номер на клавиатуре, бессознательно придала лицу максимально обаятельное выражение и выпалила в трубку:

— Привет, Джек. Как всегда. Не могу — у меня клиент. Когда будет дежурить Майкл? Завтра с утра? Спасибо. Попьем, попьем. Через часок в кафетерии. Бай.

Она приветливо улыбнулась Элеоноре и проворковала голосом, который обычно предназначался невидимому Джеку:

— Майкл Вебстер. Будет завтра с утра. С восьми. Если он вам нужен позарез, могу дать адрес. Славный парень, — заезжайте к нему. Это недалеко. Дорога красивая.

Элеонора искренне позавидовала девушке: для нее еще все парни были славными, все расстояния близкими, дороги красивыми, а главное — она еще не утратила ту полноту ощущения жизни, что свойственна только молодости и потом бесследно пропадает, даже не предупредив заранее о своем исчезновении.

Девушка не обманула. Майкл Вебстер действительно оказался симпатичным, разговорчивым парнем не многим старше двадцати. Да, он дежурил ночью. Было пятеро пассажиров. Четверо мужчин и женщина. Ее провожал мужчина средних лет. Из четверых трое были пожилыми джентльменами, никак не моложе пятидесяти пяти. Они прибыли заранее, так же как и женщина. А вот четвертый — молодой

красивый парень — появился всего за несколько минут до вылета. Он нес маленький чемоданчик и был возбужден.

— Я сразу обратил на него внимание. — Вебстер был одет по-домашнему и никак не походил на блюстителя порядка. — Почему? Да потому, что у него шла кровь носом, и он никак не мог ее остановить. Я спросил даже: «Ничего не । случилось, сэр?» — «Нет, нет, — ответил он поспешно, — это со мной бывает. Тонкие сосуды»… Не знаю, какие уж там у него сосуды, но, даю вам слово, что он был избит. Такие характерные ссадины на лице, сбитый на сторону галстук, пересохшие губы. Я попросил его предъявить документы. Он сначала возмутился, скорее для вида, потом протянул бумаги. Все было в порядке. «Служащий похоронного бюро Роктауна»… Ничего себе вид для профессионального могильщика, подумал я. Задерживать не стал — в аэропорту и не такого насмотришься. На всякий случай вышел на улицу. На стоянке перед зданием, довольно далеко от входа, в темноте стояла машина. По-моему, полицейская. Я еще удивился: почему здесь? Потом решил, что, скорее, это «плимут» кого-то из пассажиров или провожающих. Кругом туман, ничего не видно.

— В машине кто-нибудь был? — спросила Элеонора, скорее из вежливости, прекрасно понимая, что ответить иа ее вопрос не просто.

Майкл Вебстер виновато улыбнулся, прищурил глаза и как маленький мальчик, оправдываясь перед мамой за очередную провинность, произнес:

— Вообще-то у меня близорукость… Не сильная, но есть. Сидел ли кто в машине или нет, с уверенностью сказать не могу. Может — да, может —'нет. Поленился подойти к машине. Мне казалось, ничего страшного нет. А что-то произошло?

— Нет, нет! Ничего. — Элеонора с симпатией смотрела на близорукого Вебстера. — У меня просьба. Никому не говорите, что я была у вас. Ни Джеку (Вебстер улыбнулся), ни девушке в справочной, которая пьет с вами кофе, ни начальству. Никому-никому. Я могла к вам и не поехать. Будем считать, что и не поехала. Тут любовная история. Понимаете? Ревность, измена… Кому приятно, когда копаются в его грязном белье?

— Никому, — согласился Вебстер с готовностью, столь присущей молодым людям, к мнению которых совсем недавно стали прислушиваться взрослые. Особенно, если

мнение это касается отношений между мужчиной и женщиной.

Они попрощались, и Элеонора поехала в Роктаун.

Вебстер не врал, она уверена. Лиджо улетел, потому что его заставили. Кто заставил? Ответить на вопрос проще простого. Слишком много случайностей: заснувший сержант, побег, приезд точно к вылету самолета. Так не бывает. Скорее, было иначе. К Лиджо заехали. Предложили убраться. Он стал возражать. Ему пригрозили. Не подействовало. Он наивно, да-да, именно наивно, как часто бывает с бандитами, верил, что его спасет могущественная Розалии Лоу. А она была у себя дома и не могла знать о происходящем с Лиджо. И даже если бы могла? Его начали бить, весьма профессионально. Марио Лиджо тоже знает, что такое хороший удар кулаком, но, видно, знакомая ему европейская школа не шла ни в какое сравнение с тем, что на сей раз было предложено.

Избитого, его отвезли в аэропорт к рейсу, о котором справились заранее. Кто-то на его машине доехал до указателя, оставил ее там, чтобы утром ее подцепил тягач и отбуксировал в город.

Кто мог сделать это? Кто мог успешно шантажировать Лиджо? Знать о нем всю подноготную, и вдобавок, в случае несогласия — а так и получилось, — найти физические аргументы, которым Лиджо, гангстер-профессионал, ничего не смог противопоставить? Кто? Таким человеком мог быть только Харт и его люди! «По-моему, так, — решила Элеонора, — впрочем, я могу и ошибаться».

Утренняя сцена в полиции: пятно, дубинка, наигранность поведения Харта, странная растерянность Джоунса — все вызывало тягостное ощущение. Если за отъездом Лиджо стоят люди Харта — Элеонора не допускала, что сам Харт может быть непосредственным участником расправы, — так вот, если считать, что люди Харта причастны к побегу Лиджо, то зададим вопрос: зачем им это понадобилось?

Предположим, что Харт и Лиджо и раньше были в каких-то отношениях и Харт желает спасти его от неминуемого разоблачения. Но не лучше ли было это сделать сразу же после покушения? Далее: Харт показал миссис Уайтлоу досье Лиджо, которое было любезно переслано коллегами из международной организации криминальной полиции. Элеонора помнила, как Харт пощелкал пальцем по досье и с явной завистью проговорил:

— Красота, а не работа! Сидишь себе в Париже, крутишь

амуры с парижанками и время от времени рассылаешь коллегам по всему свету душещипательные жизнеописания всяких подонков, вроде этого. Я не претендую на пост президента или одного из трех вице-президентов Интерпола, по уж одним из девяти делегатов его исполкома я вполне мох’ бы стать. А? Чем я хуже? G моим-то опытом! В крайнем случае согласен на место советника коллегии.

Тогда еще отношения между Хартом и миссис Уайтлоу были совершенно безоблачными, и Харт позволял себе такие пассажи — нечто среднее между шуткой и бравадой стареющего бонвивана.

Неприязнь Харта к Лиджо была слишком очевидной, спасать его он бы не стал. Напротив, он охотно упрятал бы его за решетку, будь у него стопроцентные доказательства вины Марио Лиджо. Но их, как видно, не было. А хотелось иметь! Как? Только одним способом — заставить человека бежать. Что может быть более красноречивым признанием своей вины, чем побег в момент следствия. Какого следствия? Насколько могла понять Элеонора, Харт и его люди следствия в полном смысле слова не вели. Они, скорее, наблюдали ситуацию, курировали ее. Следствие вела она, миссис Элеонора Уайтлоу. И вот 'в ходе следствия человек с преступным прошлым, Марио Лиджо, совершает необъяснимый поступок. Он, чье неучастие в преступлении засвидетельствовал не только садовник Пит, но и сам пострадавший, он, доказательств вины которого нет и не предвидится, бежит. Что должно прийти в голову миссис Уайтлоу? Преступник — Марио Лиджо! Далее она слагает полномочия, возложенные на нее матерью пострадавшего Дэвида Лоу, и кто-то (вот только бы знать. — кто) может быть спокоен: ни одна живая душа не полезет в его дела.

Элеонора подрулила к зданию полиции. Джоунс стоял при входе, как всегда скрестив руки на груди и беззастенчиво рассматривая Элеонору. Ему, видно, никто и никогда в жизни не говорил о том, что это неприлично.

Обстановка самая обычная. И все же Джоунс выдал себя, заговорив, когда она подошла, первым; чего раньше себе не позволял:

— Как дела, миссис Уайтлоу? Ездили к развилке или в аэропорт?

— Зачем? Ваш шеф и вы дали исчерпывающее объяснение. Тратить время по пустякам я не привыкла.

Она пристально посмотрела на Джоунса и спросила,

приблизившись к нему настолько, что у бедняги, наверное, закружилась голова:

— Успели побывать дома и переодеть рубашку?

— Какую рубашку? — Если Харт мог претендовать хоть на какой-то артистизм, то у Джоунса он отсутствовал начисто.

— Свежую, Джоунс, свежую! Утром на вас была другая. Ведь так? С каким-то пятном. — Она, привстав на поски, шептала в самое ухо ошеломленному полицейскому. Со стороны могло показаться, что Элеонора вот-вот поцелует Джоунса.

— Пожалуй, вы правы, миссис Уайтлоу. С пятном. Именно с пятном. У меня анемия. Врачи говорят, в начальной стадии. Велят пить гранатовый сок. Вот я и пью. По утрам. Сегодня заляпал рубашку. Случайно. Вот.

— Заляпали? — Элеонора отодвинулась, с интересом изучая Джоунса.

— Заляпал.

— Могу рекомендовать чудесное средство от пятен.

Элеонора еле сдерживала себя, чтобы не крикнуть: «Вот вам рецепт: не размахивайте дубинкой — не появится кровь на рубашке, никому не нужный пикап и полицейская машина в аэропорту. А вы заладили: гранатовый сок, гранатовый сок! Нет ничего хуже, Джоунс, чем считать окружающих глупее себя».

Но ничего этого миссис Уайтлоу не сказала, а только морщила лоб:

— Сейчас вспомню, сейчас. Как же называлось это проклятое средство? Только что вертелось на языке и вылетело…

— Можно и в следующий раз, — великодушно разрешил Джоунс.

— В следующий раз уже не поможет. Сок сильно въедается в ткань. Будет поздно.

— В крайнем случае, — доверительно сообщил Джоунс, — я ее просто выброшу, рубашку то есть, и дело с концом.

— Это идея, — поддержала Элеонора.

— Еще какая, — согласился Джоунс и снова начал детально изучать фигуру миссис Уайтлоу.

Элеонора попрощалась. Она собиралась заехать к Солу Розенталю. И у нее родилась идея — не такая замечательная, как посетившая Джоунса идея выбросить рубашку, — но все же вполне приличная, особенно если бы она подтвердилась.

Логично было предположить, что если разные, на первый

взгляд совершенно разные люди, рекомендуют одно и то же, то их может что-то связывать… Миссис Уайтлоу рассуждала так. И Харт, и Барнс, и Розенталь, каждый по-своему, рекомендовали ей отказаться от следствия. Это раз. И Харт, и Барнс, и Розенталь были примерно одного возраста, от пятидесяти пяти до пятидесяти восьми. Эта мысль пришла ей в голову, когда сержант Вебстер сообщил, что помимо Марио Лиджо улетели еще три джентльмена лет пятидесяти пяти. Конечно, джентльмены к событиям, интересовавшим Элеонору, отношения могли не иметь. Она просто представила их, людей одного возраста, одних взглядов, мирно и доверительно беседующих друг с другом. Так обычно беседуют между собой люди, имеющие общее прошлое. Вот в чем была суть идеи миссис Уайтлоу. Общее прошлое! Нет ли общего прошлого у Харта, Барнса и Розенталя? И это было два.

Если мужчина на четверть века старше собеседницы, а собеседница хороша и не глупа, то можно предположить, что она сумеет с толком использовать эту разницу. Особенно, если вспомнит, что мужское тщеславие отнюдь не уступает женскому.

Через несколько минут Элеонора дергала цветистый кашемировый шнур, привязанный к языку пиратского колокола. Она почему-то решила, что такой колокол был непременной принадлежностью корабля флибустьеров. Однако на треножный звук откликнулся человек совсем мирной наружности, смешной и уродливый, — Сол Розенталь. Единственно, что могло роднить его с верными слугами Веселого Роджера, так это вынужденное безделье и постоянное безденежье.

Маленькие ножки прошаркали по выложенной каменными плитками дорожке, звякнул замок, и хозяин наградил миссис Уайтлоу самой ослепительной улыбкой, на которую был способен:

— О! Миссис Уайтлоу! Искренне рад. Сегодня вы пришли как раз вовремя — есть чем угостить вас.

Элеонора поблагодарила смешного человечка, напоминавшего простака из «Белоснежки», с той лишь разницей, что простаком он никогда в жизни не был.

Через несколько мгновений они снова сидели в сумеречной комнате, со стен которой, с портретов и фотографий, укоризненно взирала безвременно ушедшая жена хозяина. На этот раз пыли не было, на окнах висели новые жалюзи,

а па столе стоял большой хрустальный стакан, утопленный в изящном серебряном литье.

Пиво пьете?

Элеонора пожала плечами. Как раз пиво она не любила. После одного стакана сразу хотелось спать или лежать в теплой ванне, ни о чем не думая, изгнав мысль о деньгах, которые достаются с таким трудом; о муже, которому она отдала лучшие годы жизни и который ушел так корректно, дружелюбно, можно даже сказать, обворожительно, что не оказалось сил порвать с ним; о преступниках, которые таинственно проникли в особняк Лоу, не оставив никаких следов своего пребывания.

— Так как? — повторил Розенталь.

Согласиться и не пить было гораздо проще, чем объяснять нежелание принять предложение хозяина.

— Пожалуй, немного можно. Полстакана, не больше.

Розенталь засиял и извлек из глубин громоздкого буфета второй хрустальный стакан.

— Прекрасное пиво, хотя Барнс утверждает, что пиво — враг номер один мочеполовых путей. Чудак. Ну и чудак.

На такую редкую удачу Элеонора и не смела рассчитывать — разговор только начинался, а имя Барнса уже прозвучало и без малейших на то усилий со стороны миссис Уайтлоу.

— Вы дружны? — безразлично спросила Элеонора.

Розенталь, видимо, сообразил, что его несколько занесло, потом, решив, что, в сущности, городок маленький⁷ и все знают всех, ответил:

— Не то чтобы дружны, нет. Скорее, давно живем бок о бок. Оба поселились в городе после войны.

— Барнс, конечно, воевал? — поинтересовалась Элеонора.

— Почему — конечно? — не скрывая досады, обиделся Розенталь. — Я тоже воевал, даже… — тут Розенталь спохватился и замолчал.

— Я имела в виду, что, поскольку Барнс врач, его призвали в первую очередь.

— Ну да, ну да, — поспешно согласился хозяин.

Дальше они потягивали пиво и молчали. Элеонора думала, что Розенталь, видимо, хотел сказать: я тоже воевал, даже вместе с Барнсом. Но потом решил промолчать об этом. Банки пива, которые Сол достал из холодильника, были точно такими же, как те, по каким палил Харт во дворе полиции.

— Как вы думаете, мистер Розенталь, сколько существует сортов пива? — Элеонора поднесла стакан к губам и смочила их горьковатой холодной жидкостью.

— Пива? В мире? Ну, не знаю. Тысячи, наверное. Настоящий любитель пива знает толк в нескольких десятках сортов, оценит достоинства «Хорсес пек» — имбирного пива, ячменного, но любит по-настоящему один-два сорта всю жизнь. Привязанность к пиву, как привязанность к женщине. Не смейтесь! Тут нет ничего странного. Конечно, вы можете пить разные сорта и марки, но по-настоящему привержены только одному-единственному.

— Вот уж не думала об общности судеб женщин и пива, — миссис Уайтлоу покачала головой и сделала еще один символический глоток.

— Я пью это пиво более тридцати лет и не променяю его ни на какое другое. На мой взгляд, лучшего пива нет. Как попробовал его в конце войны, так и полюбил навсегда.

Элеонора могла бы сказать, что знает, по крайней мере, еще одного человека, в холодильнике которого всегда можно найти такое пиво. И даже пустые банки он использует весьма изобретательно.

— Вы хотели о чем-то спросить? — Луч солнца упал на лысый череп Розенталя, осветив крупные матово-коричневые веснушки.

— Как назывался отель, где вы остановились в ночь с девятого на десятое? — спросила она первое, что пришло в голову.

Розенталь осушил стакан, выдохнул, приложил ладони к губам и шепнул:

— Отель назывался «У Гарри», номер тридцать пять.

— Спасибо. Все сходится. — Элеонора деловито кивнула, хотя никогда в жизни не слышала о таком отеле. — «У Гарри», номер тридцать пять. Я проверила. — И, уже совсем перед тем, как попрощаться, спросила: — Вы были моряком на войне?

— Почему вы так решили? — Розенталь захмелел от пива и говорил чуть гнусавя.

— Я подумала, раз у вас корабельный колокол и вы любите вязать морские узлы, то служили на флоте.

— Вот и нет. Наблюдательность вас подвела. Я служил не на флоте, а в авиации, на Тихом океане, высаживался на Окинаву, лупил японцев.

«Вот оно что, — Элеонора даже допила пиво, которое решила не пить, — значит, Розенталь служил вместе с Хартом, и пиво они любят одно и то же, и японцев одинаково не любят, и Харт, так много и так любезно говоривший обо всех в городе, не сказал, что он знает Розенталя еще с войны. Может, просто не придал этому значения? Теперь остается убедиться, служил ли на Тихом океане Барнс. Но спрашивать Розенталя было бы слишком рискованно».

— Действительно, чудесное пиво, — одобрила Элеонора.

— Жаль, у вас мало времени и вы на машине — могли бы посидеть еще.

— Следующий раз побуду дольше. Боюсь: начну ездить к вам и сопьюсь. А женский алкоголизм — дело безнадежное. Станете потом рассказывать друзьям, любителям пива: «Вот знавал одну даму, вроде ничего собой и все такое, — спилась, бедняга! А начинала так невинно, с пива. Поди ж ты, как в жизни бывает!»

Розенталь рассмеялся громко и недобро. Они попрощались.

Элеонора медленно покатила к больнице: сначала она хотела заехать туда и, если Барнса не окажется, направиться к нему домой.

Барнса она нашла в холле на первом этаже. Он сидел, вытянув длинные тощие ноги. Поздоровались, и врач рассказал о сложной операции, которую ему пришлось сделать сегодня утром.

— Поеду домой. — Он тяжело вздохнул. — Устал. На сегодня хватит.

Элеоноре хотелось сделать так, чтобы вопрос о военном прошлом Барнса не показался ему подозрительным. Ничего особенно хорошего в голову не приходило, и она заметила:

— Сложная операция? Я думала, с вашим опытом сложных операций не бывает, О ваших руках ходят легенды.

Барнс внимательно посмотрел на жилистые кисти, повертел ими несколько раз перед глазами, будто видел впервые. Как ни старался скрыть, похвала была ему приятна.

— Легенды? Сейчас — уже финиш. Лет тридцать пять назад делал виртуозные операции. И в каких условиях! ~

— В каких? — не выдержала Элеонора.

Барнс посмотрел как-то странно, и миссис Уайтлоу испугалась, что ее разгадали. Но нет, взгляд Барнса, казалось направленный на собеседницу, был обращен в прошлое. Он вспоминал давно ушедшие времена. Ему были совершенно безразличны намерения молодой женщины, которая в смиренной позе сидела перед ним.

— Ничего страшнее, чем Соломоновы острова, не припоминаю в жизни, — начал Барнс. — Чудовищная влажность, жара и непрекращающийся обстрел, и… операции. Невероятные. По десятку в день. Помню, один молодой хирург… — Он замолчал, стараясь что-то сообразить. — Почему я говорю — молодой? Сам был тогда почти мальчишкой, считался восходящей звездой: профессиональные достоинства делали меня на десяток лет старше сверстников. Один молодой хирург — он помогал мне — сделал разрез, вскрыл полость брюшины и упал лицом вперед в кровавое месиво. От усталости. Уснул прямо у операционного стола, на ногах. Невозможно поверить. Ему обтерли лицо_; Вата стала красной. Отвели в палатку. Он, по-моему, так и не проснулся. На следующий день, когда ему рассказали о случившемся, страшно разозлился и кричал, что идиотские шутки — первый признак духовного кризиса нации. Боже, как давно это было.

Элеонора не дышала, она боялась прервать столь многообещающие откровения Барнса. Вторая такая возможность могла и не представиться. Она со страхом думала: вдруг Барнс, сейчас сомкнет губы, и рассказ, начавшийся Соломоновыми островами, ими же и закончится.

Доктор встал/ обошел кресло, на котором сидел, взялся за высокую спинку и продолжил:

— Многие думают, что хирурги относятся к изуродованному человеку как к механизму, в котором что-то сломалось, и надо сделать ремонт. Удалось починить — прекрасно! Не удалось — что поделаешь? Я каждый раз нервничаю перед операцией. Каждый раз. За столом на меня снисходит некое спокойствие. Возникает отстраненность. Иногда кажется, что руки не мои и голова не моя: я слышу, как чей-то голос отдает команды, чьим-то рукам. Время от времени замечаю, что руки действуют удивительно ловко. Чаще не нравятся ни команды, ни действия рук. Тогда я смотрю на человека, который лежит на, столе. Мужчина, женщина или подросток, вверившие мне свою жизнь. Но я не бог! Я не могу сделать больше того, что могу. Увы! Я помню всех до единого, кто из операционной пошел туда, — Барнс показал пальцем под ноги. — Всех до единого! Особенно много их было на войне. Чепуха, что на войне привыкают к смерти. К ней привыкнуть невозможно. К любви тоже невозможно. Каждая смерть, как каждая любовь, неповторимы. Когда видишь, что человека послал на смерть ты, собственными руками,—

это тяжело. Если же между вами и вашими жертвами — нередко десятками тысяч жертв — пролегают метры, а еще лучше километры или сотни километров, то люди погибают анонимно для вас. Вы знаете, что кто-то погиб, но вы не видели лиц этих людей, выражения их глаз, последнего движения губ, не слышали, что они говорили в миг кончины: молились или чертыхались, орали или кусали губы, чтобы не были слышны стоны. Когда смерть теряет индивидуальность, она становится приемлемой. Приемлемой для тех, кто принимает решение о чьей-то смерти…

— Я вас не понимаю, — попыталась вставить'слово Элеонора.

Барнс посмотрел c удивлением, как будто только сейчас заметил ее присутствие.

— Разве я настаиваю на том, чтобы вы меня поняли?

Элеонора испытала чувство неловкости и сжалась в комочек, как сжималась Нэнси, разбив очередную чашку из любимого Элеонорой японского чайного сервиза.

Барнс сразу же утратил интерес к разговору:

— Все болтовня!.Просто усталость. Соломоновы острова. Окинава. Конец войны. Роктаун. Бессмысленное течение лет. Жизнь, одним словом.

Элеонора готова была расцеловать Барнса за эти, слова, вернее, всего лишь за одно слово. «Окинава! Окинава! Все трое были на Окинаве в конце, войны: Харт, Розенталь и Барнс. Но никто из них не говорил о том, что они дружат или знают друг друга давно».

— Жарко., — сказала Элеонора, — с удовольствием выпила бы пива. Ледяного.

— Любите пиво?

Барнс с едва приметной, снисходительностью посмотрел на миссис Уайтлоу. Он привык видеть женщин, понимающих толк в дорогих винах, а не в пиве.

— А вы?

— Я? Не люблю. Но если, пью, то только…

Барнс назвал марку, которую расхваливал Розенталь. Они еще поговорили о каких-то пустяках, и уже в конце миссис Уайтлоу спохватилась:

— Работающая женщина — катаклизм! Я даже забыла спросить о мистере Лоу. Как его дела? Не лучше?

— Ему здорово повезло! — Непонятно, чего было больше в этих словах, — радости или разочарования. Барнс повторил: — Здорово повезло. Всего лишь парез, как я и надеялся. Дэвид уже говорит, хотя мало и с трудом. Это йое-что.

Прогноз хороший. Невропатолог доволен. Если дело пойдет на лад такими темпами, то через недельку его можно будет вернуть домой. Он любит свой дом, свою музыку, свои. вещи. В его состоянии привычное окружение — существенный лечебный фактор.

Барнс был важен и напоминал университетского профессора на лекции.

— Вы за. то, чтобы его вернули домой как можно быстрее? — с невинным видом поинтересовалась миссис Уайтлоу.

— Я — сторонник домашнего режима, — жестко подтвердил Барнс. — Вас это удивляет?

— Удивляет другое. Вы, человек, как будто симпатизирующий мистеру Лоу, настаиваете, чтобы его вернули в дом, где с ним снова попытаются расправиться. Разве мы сможем его оградить? Согласитесь, у нас нет ни малейших представлений о том, как это делается, и о том, что же произошло в спальне Лоу.

Барнс замкнулся. Он смотрел на Элеонору, сжав губы, и его седые коротко стриженные усы топорщились.

— Может, продержать его в больнице всю жизнь? Или согнать всю полицию штата вокруг его особняка? Милочка, — такого мерзкого слова в устах интеллигентного Барнса миссис Уайтлоу не ожидала услышать. Она лишний раз убеждалась, что интеллигентность многих — всего лишь хорошее расположение духа и отсутствие подлинных жизненных неприятностей. Как только ситуация становится опасной, лоск слетает, как пышный наряд одуванчика от легкого дуновения ветра. — Милочка, — продолжил Барнс, — в конце концов, если мы до сих пор не знаем, кто и как пытался расправиться с Дэвидом, — это ваша вина! Замечательные газетные заголовки потрясли стареющих дур нашего города. «Миссис Уайтлоу — женщина нового типа», «Миссис Уайтлоу наносит ответный удар», «Мы предвидели все! Мы не предвидели только одного, что следствие будет поручено миссис Уайтлоу, — говорит гангстер Бэрри Мур. — Миссис Уайтлоу сжимает кольцо». Почему бы, милочка, — его усы снова ощетинились, — вам не сжать кольцо сейчас вокруг людей, которые расправились с мистером Лоу? Такое впечатление, что я в чем-то виноват, — Барнс передернул плечами, — а вы — над схваткой, как господь бог. Если хотите знать, мне вообще на все наплевать. На все.

Элеонора разозлилась и, не сдерживая себя, процедила сквозь зубы:

— Если хотите знать, именно тем, кто утверждает, что им на все наплевать, вовсе не наплевать! Вам тоже. Больше, чем кому бы то ни было.

— Пусть так, —устало ответил Барнс. — Пусть. Надоело выслушивать ваши наставления. С какой стати? У вас — свое дело. У меня — свое. Распутывать за вас я не собираюсь. Не понимаю, чего вы хотите от меня?

— Ничего не хочу.

Миссис Уайтлоу повернулась и, не прощаясь, пошла к машине.

В это же время, может, чуть раньше, может, несколько позже, в кабинете Харта раздался звонок. Впоследствии удалось достать магнитофонную запись этого короткого, но важного разговора, в котором реплики Харта малоинтересны. Голос его собеседника был низким и обладал качествами, с головой выдающими людей, привыкших командовать. Дружелюбно, но решительно человек начал так:

— Мистер Харт! Какая удача, что трубку взяли вы. Слушайте меня внимательно. Во-первых, включите скремблер-режим. Включили? Прекрасно. Во-вторых, в-вашем городке творятся неприятные вещи. Только что звонили мои люди. Они взволнованы. Ваша подопечная, миссис Уайтлоу, ведет себя странно. Знаете, каким был ее маршрут сегодня, когда она покинула вас? Не знаете? Остается только сожалеть. В аэропорте она была, само собой. После визита к вам. Затем она, по дороге'заскочив на минуту в полицию, поехала к Розенталю, а потом к Барнсу. Повторяю, маршрут был таким: вы, аэропорт, снова вы, Розенталь и Барнс. Исключаем аэропорт и болтовню с Джоунсом, остается: вы, Розенталь, Барнс. Она же могла заехать и в особняк Лоу — поговорить с его служанкой или садовником, могла заехать к матери Лоу или просто перекусить. Обратите внимание, каким недвусмысленным был ее путь. Вы, Розенталь, Барнс. Не перебивайте, говорить буду я. Случайность? Нас не устраивают такие случайности. Еще раз обращаю ваше внимание на странность маршрута миссис Уайтлоу. Вы уверены? Не может ни о чем догадываться? Только если будет семи пядей во лбу? А может, у нее и есть эти знаменитые семь пядей? Что тогда? Вы подумали, кто будет отвечать, если все рухнет?

Говоривший дал возможность начальнику полиции Роктауна несколько секунд обдумывать этот вопрос, однако потом все же высказал собственное мнение:

— Мистер Харт, мы работаем вместе много лет. Нам было бы досадно потерять такого человека, как вы. Но если дело зайдет далеко, у нас останется слишком незначительная возможность выбора. Слишком незначительная. Далее: почему мои люди выражают удивление маршрутом миссис Уайтлоу, а ваши не видят, в этом ничего особенного? Надеюсь, вы дали соответствующие инструкции? Создается впечатление, что вы не следите за передвижениями миссис Уайтлоу. Для вас, Харт, это непозволительная роскошь. Прошу обдумать то, о чем мы говорили. Не забудьте отключить скремблер-режим, когда закончим. Желаю удачи, и вот еще что…

Начиная с этого места, качество записи было настолько низким, что восстановить последние слова собеседников не удалось.

Харт рассеянно водил пальцем по панели с тумблерами и лампочками. Ну и звонок!. Пот градом лил с раскрасневшегося лица. Харт не мог ответить на вопрос, что привело его в состояние крайнего возбуждения. Вернее, возбуждение, охватившее во время звонка, прошло и сменилось удручающе угнетенным состоянием. Неужели она может? Неужели она смогла протянуть нить между ним, Розенталем и Барнсом? Неужели смогла?. Такая милая, с мягкими волосами и добрым взглядом совсем не проницательных, скорее наивных глаз. Она нравилась ему. Нравилась так, как может нравиться взрослая красивая породистая женщина зрелому одинокому мужчине. Он закрывал глаза и видел ее в своем доме. Он знал, у нее есть дочь, и думал, что мог бы стать для девочки неплохим отцом. В последние дни он несколько раз слышал сквозь утренний сон детский визг и возню. Потом раздавался голос Элеоноры: «Не шуми, не надо, папа спит». В эти мгновения Харт начинал думать, что кое-что в жизни еще можно исправить, пусть немного, пусть совсем чуть-чуть.

Он нажал тумблер. Раздался щелчок. Надо же такое придумать! Скремблер-режим! Оказывается, на это мозгов хватает. А как придумать, чтобы женщина, столь нужная ему на исходе жизни, оказалась в его доме, не знал никто. Может, кто-то и знал. Но он, Харт, не имел ни малейшего представления о том, где искать этого таинственного к о г о-т о — спасителя, хотя и был полицейским, и самым большим его достоинством коллеги считали умение идти по следу.

Харт поднялся и крикнул так звонко, что вздрогнули лепестки отцветающей розы:

— Джоунс! Джоунс! Где у нас патрульные машины — третья и восьмая? Где, черт их дери?! Если Шоииеси опять нализался, я вышвырну этого осла к дьяволу! — Он тут же подумал, что осел и дьявол ладить не будут. Уж что-что, а дьявол не дурак.

— Красная рожа твоего дружка Шоннеси только позорит полицию, — сказал Харт и ca^M удивился, какую чепуху он способен иногда нести. Он даже не смог бы сказать, что имел в виду, когда говорил о красной роже, — только цвет лица или нечто большее.

Никто не ответил. Наверное, Джоунс куда-то отлучился. Харт с ненавистью оглядел вещи, которые уже много лет окружали его, окружали каждый день с утра до вечера: сейф, телефоны, холодильник «Дженерал моторе», дурацкий старомодный стол, который он и жаждал выбросить, и даже боялся об этом подумать. На столике, у окна в разных посудинах стояли невероятно пахучие цветы, названия которых он был не в силах запомнить, и только говорил Джоунсу: «Их запах когда-нибудь сведет меня с ума». На глухих стенах кабинета Харта висели две огромные цветные фотографии. Их подарил лет семь назад знакомый полицейский из Иллинойса. На одной была запечатлена могила Альфонса Аль Капоне, на другой могила Джона Герберта Диллинджера.

«Аль Капоне прожил всего сорок восемь, меньше, чем я. Диллинджер „отправился на тот свет вообще мальчишкой — тридцати двух лет, — рассуждал Харт. — Смешные ребята. Чего им не хватало? Не хватать может только жизни. Только жизни».

Внизу фотографии с могилой Аль Капоне было помечено: участок сорок восемь, кладбище Оливет, Чикаго. Рядом с семейным склепом стоял маленький памятник большому негодяю. На черном мраморе были выбиты слова: «Кто ответит?» — и еще: «Мой Иезус, спасибо». «Кто ответит?» Сам Капоне завещал такую эпитафию или расстарались его родственники? Кто ответит? Он имел в виду: кто ответит за него? Или: кто ответит, был ли он прав? Или: кто вообще ему ответит в том мире, где никто никому не отвечает? Черт его знает, что имел в виду этот Капоне.

Харт любил перечитывать эти слова и находить в них каждый раз новый смысл. Кто ответит? Как сказал тот, звонивший: «Вы подумали, кто будет отвечать, если все рухнет?»

Харт плюнул на пол и вслух произнес:

— Мой Иезус ответит. Спасибо ему заранее. — Ему правилось эксплуатировать мудрость великого бандита.

Он повернулся, показалось, что сзади кто-то стоит. Никого. Взгляд его остановился на убогой могилке Диллинджера в Индианаполисе, с небольшим камнем наверху. Он был весь изъеден выбоинами; любители сувениров растаскивали по кусочкам и без того скромный монументик.

— Секция сорок четыре, кладбище Краун Хилл, Индианаполис, — прошептал Харт. — Интересно, что можно будет написать на моей могиле? «Всю жизнь дрожал как осиновый лист, и все равно умер! Так стоило ли так дрожать?»

Капитан подошел к окну, одуряющий запах цветов ударил в нос. «Нет! Что бы там ни говорил Джоунс, придется выкинуть цветы. Спасибо тебе, мой Иезус, что ты поддержишь меня в этом благом начинании».

В кабинет вошел Джоунс. Быстро сообразил, что близость шефа к цветам не предвещает ничего хорошего, и, видимо, не ошибся. Харт повернулся и тихо проговорил:

— Я выгоню Шоннеси! Мне не нужны ни он, ни эти чертовы цветы. — Джоунс начинал опасаться неизвестного, когда шеф говорил тихо. Но Харт тут же взорвался и заорал: — Где третья и восьмая? Где? Я знаю где! Я им покажу!

Джоунс успокоился: раз шеф орал, значит, все шло обычно заведенным порядком и опасаться было нечего.

Наташа стояла у прилавка, заваленного зеленью, и вертела в руках пучок петрушки.

— Все хорошо! Только что такое скремблер-режим, можешь пояснить?

У человека, торговавшего зеленью, отвисла челюсть, и, всегда готовый в бой за честь своей травки, он сказал:

— Лучший трава кругом. Самый пахучий. Кинза — чудо. Цицмат и тархун — опять чудо. Не понимаю, как не нравится трава. Всем нравится. Что еще объяснять?

— Это она мне сказала, товарищ. Извините. Трава прекрасная. Бери, Натуля, бери. — Андрей был смущен и сдачу не взял.

Наташа засунула несколько пучков в большую сумку, висевшую на, плече, и, даже не обратив внимания на недоумевающего продавца, потянула спутника за рукав:

— Что такое скремблер-режим?

— Скремблеры используют некоторые государственные учреждения там, где происходят на, ши события. Эффектив

но

ная штука для борьбы с профессиональными подслушивате-лями. Скремблер превращает человеческую речь при передаче по телефону или по радио в мешанину нечленораздельных звуков, и только специальное приспособление способно снова восстановить из этого хаоса нормальные человеческие ф>разы. Поэтом, у человек, который звонил Харту, и сказал: включите скремблер-режим. Иначе Харт ничего не смог бы разобрать. Если бы кто-то захотел перехватить их разговор, то услышал бы только бессмысленный шум.

— Значит, никто не мог знать о разговоре между Хартом и… тем?

— Почему же никто? Знать мог тот, кто работает в том же учреждении, что и говоривший. Он и записал все на магнитную ленту. Какая нам разница, как и зачем он это сделал? Главное, что мы знаем об этом разговоре.

— А Элеонора не знает?

— Откуда же ей знать? Откуда? Сама посуди.

Лихов подошел к фруктовому прилавку и, наклонясь, прошептал на ухо Наташе:

— Купи инжира вон из той кучи. Два кило. Ничего, что он треснул. Как раз такой — самый вкусный. Инжир в самом соку всегда трескается.

— Как Харт. Он вроде в самом соку, но какой-то треснутый. — Наташа перевесила сумку на другое плечо.

Лихов промолчал. Ему что-то не понравилось в ее словах, а что именно, он понять не мог: то ли сама фраза, то ли то, что ее сказала Наташа. А может, просто скверное самочувствие из-за жары. Не меньше 95° градусов, как сказал бы Харт. Они вошли в овощные ряды.

— Почем ваши помидоры?

Сейчас Наташа была очень привлекательна. Ковбойка в клетку какого-то шотландского клана и сандалии с высокой шнуровкой, как у жены патриция. Загорелая кожа удивительной чистоты. Бывали минуты, когда он представить себе не мог, что они расстанутся. Бывало же, что он знал это наверняка.

— Почем помидоры? — повторила Наташа, губы ее вытянулись в трубочку, и она еле выдохнула: — Что?!

Они отошли в сторону и смотрели, как маленький мальчик старался впихнуть арбуз в сумку, которая была раза в два меньше арбуза. Помогать они ему не стали. Никто не может впихнуть арбуз в сумку, способную вместить лишь его половину.

— Ты один? — Андрей наклонился к мальчику.

— С мамой. Она тут бродит, — он сдеЛал неопределенный жест, — хочет купить груши подешевле.

Мама бродит где-то рядом, значит, проблема арбуза как-нибудь разрешится. Лихов повернулся к Наташе. Она, была еще в Роктауне, в кабинете Харта:

— Аль Капоне я знаю. А Диллинджер? Тоже преступник?

— Тоже. Вообще они были очень разные люди, очень. Знаешь, гангстер это одно, а аутлоу — вне закона, — как Диллинджер, совсем другое.

— У одного на могиле значилось «гангстер», а у другого — «преступник»?

— Что-то вроде этого.

— Я почему-то подумала: скоро к словам «гангстер» и «преступник» можно будет добавить еще одно похожее слово, вернее два. Знаешь какие?

— Нет.

Она улыбнулась. Улыбка сбрасывала ей сразу лет пять, а по утрам и все восемь. Улыбнулась и сказала:

— Не знаешь? Продавец помидоров. Вот какие. Звучать будет так: гангстер, то бишь преступник, или рыночный спекулянт…

В автобусе была давка, инжир превратился в кашу. Наташа вывалила его на фруктовое блюдо, как называлась большая стеклянная тарелка с отбитым краем. К сладкой массе прилипло несколько клочков газеты. Некоторые из них были настолько велики, что полностью сохранился текст колонки. На самом большом обрывке, с пятнами инжира и бляшкой из мелких светлых зернышек посередине, можно было прочесть:

«Полко вник Ла Бруна, занимающий пост офицера связи в итальянской полиции, по возвращении из США заявил: «Американская полиция прекрасно информирована о передвижении большинства лиц, так или иначе связанных с мафией. В момент моего прибывания был получен запрос о помощи в розыске некоего Марио Лиджо, который покинул небольшой южный городок Роктаун при странных обстоятельствах, подозреваемый в убийстве. Однако по своим каналам я узнал, что место пребывания преступника прекрасно известно американской полиции. Таким образом, и запрос, и преувеличенная заинтересованность в его поимке были всего лишь камуфляжем истинных, нам неизвестных, намерений американской полиции. Кажется проблематичной эффективность действия полиций обеих стран при разработ—

ке совместных операций, если уровень доверия между службами и в дальнейшем будет оставаться таким же невысоким».

Наташа шевелила губами, когда читала. Смешно, как маленькая девочка. Всегда можно было догадаться, приковано ли ее внимание к странице, или она думает о чем-то совершенно постороннем, не выпуская книгу из рук. Лихову даже показалось, как он различает по движению губ Наташи фразу на газетном, обрывке, которую они прочли вместе: «…камуфляжем — йстинных, нам неизвестных, намерений…»

— Это все правда? И Марио, и Роктаун?.. — Глаза Наташи были широко раскрыты.

«Не надо отвечать», — приказал себе Лихов. И действительно, его молчание подействовало лучше всяких аргументов. Наташа беспомощно всплеснула руками:

— Значит, они знают, где Лиджо? Они угробят Элеонору в конце концов!

Лихов съел большую инжирину целиком и спокойно сказал:

— Не думаю, что миссис Уайтлоу грозит что-то сейчас, в данный момент. Газета старая, двухгодичной давности. Элеонора, наверное, и думать забыла об этой истории. Даже удивительно, что такая древняя газета оказалась у старушки, продававшей инжир.

Он рассудил так: молодые любят листать старые газеты, а пожилые люди обожают свежие. Для молодых старые газеты — история, для пожилых — напоминание, неприятное напоминание. Лихов поморщился.

— Там нельзя прочесть чего-нибудь повеселее? — Он ткнул пальцем в маленький, почти насквозь пропитанный соком инжира клочок газеты.

Наташа села на кровать, прислонившись к стене, взяла мокрый кусочек бумаги, тщательно расправила на ладони и прочитала с интонациями, удивительно похожими на те, какими читают свои стихи профессиональные поэты, — многозначительно и протяжно:

«Один ботаник вывел сорт хризантем, пахнущих фиалками. Потом, он занялся выведением фиалок с запахом хризантем».

— Ничего! — сказал Лихов. — Во всяком случае, маловероятно, что такой парень ломает голову над проблемой места человека в жизни.

— Зря ты его ругаешь. Я бы любила тебя еще больше, если бы ты сегодня подарил мне фиалки с запахом хризантем, а завтра — хризантемы с запахом фиалок.