Час пробил

ВОСПОМИНАНИЕ О 9 АВГУСТА 1945 ГОДА

Он слышал, как Барнс, тогда еще Уиллер, выходил курить, уничтожая по нескольку сигарет за раз. Их огонек плавал в темноте, и скрипели тяжелые армейские ботинки.

Они уже знали, что им предстоит. Знали время вылета, подходы к цели, знали, что их проклянут.

Встали с первыми лучами солнца. Утро было необыкновенно красивым. Их самолет стоял отдельно от других, его плоскости блестели как старинное столовое серебро в свете гигантской люстры. Под крыльями суетились техники. Ветер пригибал траву к земле, и травяные волны бежали вал за валом, как морские. Обыкновенное утро. Обыкновенные люди. Обыкновенная трава. Только необыкновенный самолет готовился к необыкновенному вылету.

Утреннюю тишину нарушали обрывки разговоров: «Ключ… Не тот, шестерку…», «Длиннющие ноги, я-то понимаю в этом толк, а он ей…», «Сорвал резьбу…», «Брось, не дури…», «Он говорит: чем ты лучше других…»

— Привет, — сказал Гурвиц, еще не Розенталь.

Уиллер лениво кивнул, под глазами у него были мешки, пятно на щеке горело, как никогда, пальцы шафранножелтые — высадил не одну пачку сигарет. Все трое стояли у хрупкого белого домика.

— Ну, мы им дадим… — в голосе Гурвица вместо обычной уверенности слышалась растерянность.

Уиллер посмотрел на него так, что Гурвиц тут же заткнулся, но через минуту вспомнил, что он командир, и, рискуя дать петуха, выкрикнул:

— Ну, мы им дадим!

Уиллер приблизился к Байдену — Харту. Они молча смотрели на техников и на самолет.

— У тебя ботинки скрипучие, — сказал Байден.

— Скрипучие, — Уиллер посмотрел под ноги, как бы желая разобраться, отчего скрипят эти дьявольские ботинки. — Ты из-за этого не спал?

— Ага. — Байден сплюнул.

Оли встали раньше обычного, их еще никто не искал. Прошло минут десять. От штабного барака в их сторону, поднимая пыль, двинулась машина. Джип, резко сбавив скорость, остановился в полуметре от экипажа самолета, как конь под рукой умелого всадника. Сержант-японец взял висевшую на руле пилотку и вытер лоб. Сзади выскочил незнакомый полковник — на оловянном петушке погон играли блики стремительно восходящего солнца.

Вместо приветствия он сказал:

— Взлет в оговоренное время, связь с землей постоянная, в эфир не выходите, частоты прежние, запасные посадочные полосы известны. Остальное знаете. Желаю успеха!

Он так же лихо вскочил обратно в машину, как выскочил минуту назад, и умчался. «Надо же было ехать к нам в такую рань, чтобы сказать то, что и без него прекрасно известно, — пронеслось у Байдена, — дурачье».

«Первый раз вижу на аэродроме сержанта-японца, хотя

ничего удивительного нет, не многие служат в нашей армии», — подумал доктор Уиллер.

Гурвиц направился к самолету первым. Он шел, утопая в высокой траве, маленькая фигурка казалась на удивление нелепой, а ярко отсвечивающую лысину можно было принять за второе солнце, круглое и горячее, внезапно спустившееся на поле аэродрома. Пилот несколько раз обошел самолет, забрался в кабину, что-то кричал техникам, они кивали, перебрасывались словами, чего-то снова подкручивали.

В назначенное время взлетели. Самолет резко набирал высоту. Внизу блестела вода, — лакированно-серая, она, слепила глаза, как миллионы и миллионы оловянных петушков с полковничьих погон, расплавленных тонкой пленкой на поверхности океана. Гудели моторы, самолет вздрагивал, в кабине плавал теплый воздух.

Несколько раз в запросах с земли осведомлялись, как идут дела. Потом все затихло. С высоты примерно трех тысяч футов доктор Уиллер наблюдал за маленьким суденышком, неизвестно как попавшим в пустынные воды в разгар войны. Нигде не было ни клочка суши. Уиллер подумал: «Суденышко следует курсом ниоткуда в никуда». Самый подходящий курс с учетом задания, на выполнение которого они летели. Самолет поднялся выше. Суденышко исчезло. «Было ли оно?» — размышлял доктор. Он дотронулся до плеча Гурвица:

— Ты не видел суденышко там, внизу?

— Какое, к черту, суденышко? — процедил Гурвищ, и только сейчас Уиллер обратил внимание на лицо пилота, как будто скрытое отталкивающей маской сверхчеловеческого напряжения и страха.

Байден ковырялся с радиоаппаратурой: вынимал фишки каких-то разъемов, внимательно разглядывал лепестки контактов, иногда дул на них и вставлял шланги в диэлектрической оплетке на место. Справа от приемника лежала щетка с длинной ручкой. Байден время от времени брал ее и мягкой белой бородкой смахивал пыль, хотя ни на одном блоке не было ни пылинки.

Уиллер сознательно не смотрел на часы, чтобы не знать, сколько времени еще лететь до цели. Он изучал ладони: взгляд скользил по линиям жизни, любви и богатства. Линия жизни внезапно обрывалась, теряясь в еле заметном рисунке шероховатой кожи, линия любви — короткая и неглубокая — нигде не начиналась и нигде не кончалась, как курс суденышка, которое Уиллер видел внизу.

Гурвиц двинул рукоятку штурвала, и самолет начал терять высоту. Впереди, далеко внизу, в белесой дымке показалась земля. Они зарылись в короткое пушистое облако, и земля исчезла. Когда самолет вынырнул из ватного покрывала, гористая цепь впереди растянулась на полгоризонта. Пожалуй, еще ни разу за все время тренировочных полетов самолет не выходил на цель так точно. В этот момент в наушниках что-то зашуршало, самолет качнуло, позывные и первые фразы потонули в свисте, и все трое услышали…

— …задание отменяется. Посадка на ваше усмотрение. Повторяю: задание отменяется. Посадка на ваше усмотрение.

Гурвиц сорвал наушники. Уиллер уставился в ладони. Байден повернулся вполоборота и бросил:

— Они ополоумели!

Было без трех минут десять девятого августа сорок пятого года. Гурвиц заложил крутой вираж, город мелькнул под правым крылом и стал удаляться.

— Может, запросить подтверждение? — Байден рассеянно вертел щетку.

— Нам нельзя выходить в эфир, — не поворачиваясь, бросил Гурвиц. — Да и к чему? И так все ясно.

— Ты, кажется, недоволен? — Уиллер был невозмутим.

— Пошел ты со своими проповедями!

Какая бы грубость ни сорвалась с языка капитана Гурвица сейчас, она была не в состоянии скрыть распирающую его радость.

— Смотри, какой-то самолет, — привстал Уиллер.

Гурвиц ничего не ответил, он давно видел его. Он мог поклясться: точно такой же, как и их, самолет-разведчик летел к городу, который они только что покинули.

«Естественно, — подумал Гурвиц, — готовили несколько экипажей. Командир каждого был уверен — выполнять задание будет он. Сейчас по каким-то, вечно возникающим у начальства, соображениям нас заменили. И слава богу. Уж я-то никак не буду переживать. Из-за чего? Что мне не достанутся первые в истории человечества лавры мясника-специалиста по сверхмассовым экзекуциям? Сволочи! Без конца крутят чего-то, крутят. «Такого тумана напустили. Неужели нельзя было отменить задание еще на земле? Так нет, подняли самолет, он долетел до цели — идеально долетел, черт их дери! — и только теперь дают отбой. Разве могут быть мозги у таких людей?»

Харт ворочался в кровати. Он вспомнил все так живо, что сон отлетел от него. Даже вспомнил, что на ручке щетки, которой обмахивал аппаратуру, было выжжено: «Бог любит сильные и верные сердца».

Он не знает точно, что подумал Сол в тот момент, когда они повернули. Это он, Харт, подумал за Сола, спросив: «Разве могут быть мозги у таких людей?» Оказалось, могут, и еще какце. Эти люди смотрели на годы вперед, они учли все, чтобы обеспечить свои интересы. За полет экипаж капитана Гурвица наградили, война кончилась. Они точно знали, что произошло с Хиросимой и Нагасаки. Харт никогда не мог понять, почему чаще говорят о Хиросиме. А Нагасаки? В оценке трагедий история так же несправедлива, как в оценке людей. Что, в том несчастном городе было легче? Нет, там ужасная топография, город зажат с обеих сторон, и сумасшедшая энергия взрыва металась, как в клетке дикий зверь, сметая все на своем пути. Черное как смола небо, от земли поднимались столбы едкого густого дыма — горели тысячи домов в долине, пагоды, храмы, дворцы. Все горело! Нет, не те слова. Горела сама земля, она изрыгала языки пламени. На берегу маленькой речки лежали полуголые обгоревшие люди. Эти люди работали на полях, где выращивали рис и сладкий картофель. Когда на город сбросили разноцветные листовки, объявили воздушную тревогу. Но бомбардировщиков все не было и не было. Прозвучал о^бой, и люди вернулись к работе. Вдруг раздалось надсадное гудение авиационных моторов, в воздухе показался всего один самолет. Всего один. Услышав его рев, они выпустили из рук ярко-зеленые стебли риса и подняли головы, чтобы увидеть самолет. Они не знали, что «толстяк» ринулся к земле, их лица и тела остались незащищенными от вспышки… ^;

Харт вышел на кухню, открыл холодильник: яркая лампочка освещала мирный продуктовый мирок. Харт дотронулся до банки пива, отдернул руку. Ему, видите ли, ждрко. Он прикусил губу. В Нагасаки тоже было жарко, с той лишь разницей, что ему от жары хочется пить, а им от жары не хотелось жить. Они страдали бесконечно длинный месяц, пока сильнейший тайфун не обрушился на город и не смыл радиоактивные осадки — песок смерти — в море.

Харт побродил по темному дому, вошел в комнату, где спал Джоунс. «Забавный малый. Верный». А разве Гурвиц и Уиллер не были отличными парнями? Были. Если бы не дали отбой, они выполнили бы задание. Отличные парни? Похоже, что да. Как это происходит, когда хорошие люди, зная, что нехорошие люди отдают им нехорошие приказы, выполняют их. Потом душными ночами думают, как скверно все вышло. Потом возвращаются к таким воспоминаниям все реже и реже и в конце концов утешаются: если бы не мы, это сделали бы другие, какая разница? Страх заставляет, обычный животный страх, примитивный, которого все стесняются, которого как будто уже давно нет, а он есть и становится все сильнее. Страх перед наказанием, перед болью, страх за свою жизнь, которая для окружающих ничего не значит, а для самого тебя — все. Больше, чем все.

За окном что-то зашуршало, хрустнула ветка, раздался чавкающий звук. Харт замер у окна. Никого. Нервы шалят. Джоунс мерно дышал, он лежал ничком, обняв подушку, его широкая спина белела в призрачном ночном свете, рубашка валялась на стуле.

«Как миссис Уайтлоу прицепилась к рубашке Джоунса на следующий день после того, как выпроводили Марио Лиджо из города. Если Элеонору не удастся остановить — жди больших неприятностей. Прошло не так много времени, а уже ни Сола, ни Барнса нет в живых, и все запуталось еще больше, чем раньше. Почему она не поверила в виновность Марио Лиджо? Удивительные люди женщины. Какая кандидатура может быть лучше? Профессиональный преступник Лиджо, аморальный тип, развратник, альфонс. Так нет, он ее не устроил. Кто от этого выиграл? Она, во всяком случае, нет. Она думает, с ней и дальше будут возиться. Напрасно. Если они не моргнув глазом отправили на тот свет двоих из экипажа капитана Гурвица, то, надо думать, не очень-то посчитаются с миссис Уайтлоу. Очаровательных женщин в жизни пруд пруди. Неприятностей — тоже. И если очаровательные женщины, вместо того чтобы скрашивать суровое мужское существование, будут упрямо продолжать портить кровь уважаемым джентльменам, те пойдут на все, лишь бы избежать неприятностей.

Его существования не скрасила ни одна женщина. Он одинок. Именно поэтому оставил парня на ночь. Хотелось побыть в шкуре отца. Черт возьми: в шкуре своего отца или почувствовать себя отцом? Он уперся взглядом в подвесную полку, куда сунул сегодня конверты. Надо внятно объяснить негритянке, что с ними делать, если…

Вряд ли кто помнил уже, что отец Харта жив. Негосте—

приимный отчий дом с вечной руганью и рукоприкладством сын покинул задолго до войны. Ушел, чтобы никогда не вернуться. Что произошло? Почему родные люди стали чужими? Никто не знал, и сейчас, по прошествии стольких лет, это и значения не имело. В глубине души Харт допускал, что не прав, но идти на попятный было не в его правилах.

Служба в полиции примирила с мыслью, что гибель подстережет без предупреждения, в нежданный час, и не будет возможности утрясать дела, поэтому загодя, как-то в давний унылый зимний вечер Харт составил завещание. А сегодня приложил к нему еще кое-что. Когда писал записку отцу, представлял, как тот читает ее, сидя на заднем дворе сельского домишки, в стоптанных башмаках, на подошвы которых налип навоз и перья забитой птицы, с трудом разбирая слова слепнущими глазами:

«Отец!

Так уж получилось. Извини. Лет сорок не писал? Срок. Я тут оставил тебе кой-какую рухлядь. На старости лет и мелочь в утешение. Мы что-то не поделили давным-давно. И не помню что. Время быстро пробежало, а вроде только что казалось: вся жизнь впереди…

Если ходишь на охоту, ни в коем случае не продавай ружье. Еще послужит тебе и внуку, моему племяннику. Жаль, никогда его не видел.

Тебе, наверное, интересно, как я прожил жизнь? Нормально. Как все. Не хуже, не лучше. Всякое бывало. Ты считаешь, что я свинья? Может, и верно. Не обижаюсь. Честно.

Если решишь продавать мой дом, не продешеви. А хочешь, живи в нем сам. Охота у нас не хуже вашей. На участке есть родник, говорят — целебный. Я пил каждый день и, как видишь, не болел.

Больше писать не о чем. Зла на тебя не таю и не таил уже много лет, но уверен: бывает, людям лучше не видеть друг друга всю жизнь, а в конце попрощаться по-человечески и все простить. Так и делаю.

Твой сын».

Харт снова лег, несколько минут ворочался, потом из маленького пузырька, что стоял на столике в изголовье, вытряхнул белую таблетку. Разломил ее пополам и, не запивая, проглотил. Может, хоть так удастся заснуть? Его преследовали видения солнечного утра, травяного поля и маленького кораблика на искрящейся морской глади, оловянной глади враждебного моря, безропотно принявшего радиоактивные осадки и пепел ядерного взрыва.

Потом в комнату вбежал Джоунс и непривычно витиевато начал:

— Сэр! Я поймал убийц Барнса и Розенталя. Их трое, они связаны в коридоре. Я отобрал у них оружие, закупленное в Атлантиде.

— В Атланте, дурачок, — поправил его Харт, — именно она еще не провалилась в тартарары. Чем ты их связал? — спросил он почему-то. Наверное, чтобы компенсировать «дурачка»: все-таки Джоунс выказал себя мастером заплечных дел. А мастер — это мастер.

— Канатом из джута, сэр.

Это резало слух, как если бы про пеньковую веревку сказали: веревка из пеньки, — и Харт предпочел услышать: канат из жути. «А что, — подумал он, — мы можем. Полиция все может».

Он приподнялся на кровати, стыдливо натянул одеяло на белые волосатые ноги. Харт знал, какое неприятное впечатление на детей и на женщин производят тонкие, кривоватые ноги здоровенного мужика, да к тому же белые, с цыплячьими голубыми прожилками.

— Чего ты от меня хочешь? — спросил Харт. — Чтобы я снял показания? Тащи их сюда, не всех сразу, конечно.

Джоунс задумался.

— Связаны одним узлом, сэр. — Он почесал затылок. — Где взять столько материала, чтобы хватило на отдельные веревки для всех убийц?

— Это верно, — согласился Харт. — Тогда всех вместе.

Он бросил взгляд па ноги — не хотелось, чтобы своей белизной они подрывали авторитет полиции в глазах преступников.

В комнату вошли трое парней. Харт мгновенно составил себе представление о каждом. Первый, белобрысый, — глупый, упрямый. Второй, высокий, черный, по лицу блуждает презрительная ухмылка, — наверняка считает себя выше любого, кто встретится ему на пути, скорее всего, заводила. Третий, лисья мордочка, глазки бегают, — такие чаще всего рассказывают в школьных сортирах о своих невероятных амурных похождениях, обычно их мнением становится мнение последнего собеседника, с которым они разговаривали.

Харт с брезгливостью смотрел на них. Обыкновенные люди. Чего-то там прикидывали в своей жизни, утвержда—

лись в чьих-то глазах, чувствовали себя героями, когда какая-нибудь хорошенькая и недалекая женщина обмирала ври звуке их шагов. Они пыжились в постели, глядя на свою избранницу чуть презрительным, холодным взглядом, чтобы у нее останавливалось сердце и она в ужасе думала: «И этот уйдет, да, уйдет, что-то во мне, наверное, не так — от меня все уходят…»

— Джоунс! — крикнул Харт, — Подтяни канат, как бы этот рыжий хлюст не выскочил, уж очень он тощий, он бы, наверное, вылез и из запертого сундука, как вылезал этот, как его… забыл, черт!

— Гарри Гудини, — подсказал лысья мордочка.

— Не умничай, — оборвал Харт, — я вас всех перещелкаю, как пивные банки!

— Шериф, ты или псих, или убийца! — разлепил губы главарь.

— Что? Убийца? Я… — Харт обмяк, помолчал и совершенно спокойно спросил: — Откуда ты знаешь?

— Чего тут знать, — пожал плечами черный, — в кого ни ткни — убийца, каждый только и делает всю жизнь, что убивает: или самих людей, или веру в людей. Может, я не прав?

— Ты прав, — сказал Харт устало. — Поэтому я вас и шлепну. — Он протянул руку к пистолету, торчащему из, кобуры Джоунса.

— Вряд ли, — мрачно процедил черный. — За что? Мы — освободители!

Харт оторопел и, видно, поэтому излишне засуетился:

— Освободители? Какие? Кого? Откуда?

— Обыкновенные. Их Христианской ассоциации освободителей свободы, — с неудачно маскируемой гордостью сказал черный. — ХАОС.

«Хаос. Вот в чем дело!» — пронзило Харта, и он спросил, как утвердил:

— Значит, вы — враги общества?!

— Не думаю, — веско бросил главарь. — Может быть, наши методы и антиобщественны…

— Нет! — не согласился белобрысый.

— Никогда! — подхватил лисья мордочка.

— …Даже наверняка антиобщественны, раз преследуются законом… — продолжил черный, будто не заметил дискуссии.

— Безусловно! — вклинился лисья мордочка, в восторге,

что опередил белобрысого оппозиционера и оказался в одном лагере с главарем.

— …Но освобождаем-то мы именно свободу общества, — упрямо гнул свое черный, — от тех, кто хочет надеть на нее узду.

— Не выйдет! — Белобрысый дрожал от гнева.

— Ни за что! — успокаивая его, хихикнул лисья мордочка.

— Чего ты их приволок? — бросил Харт Джоунсу. Джоунс, потупившись, молчал. — Люди играют в хаос, чего тут не понять?

Ему все вдруг стало безразлично, настолько безразлично, что он отбросил одеяло, и ноги, тщательно скрываемые, предстали перед тремя негодяями во всем великолепии. Как и ожидал Харт, они впились в них глазами.

— Ну и ноги, — сказал белобрысый, и Харт почувствовал, что краснеет.

— И на жгутике! Кашемировом! — высмотрели острые лисьи глазки.

— Подсадная утка, — презрительно резюмировал черный.

Харт с ужасом увидел, что от его щиколотки действительно тянется сплетенный из кашемировых платков узловатый шнур. Сердце прыгнуло, а в сознание ворвалось слово «уайтлоу». Белый закон. Закон белых…

Он открыл глаза, над ним стоял Джоунс и тихо тряс за плечо:

— Надо вставать, сэр. Звонил Кемпбелл; В вашем кабинете сидит миссис Уайтлоу. Случилось что-то ужасное, она рыдает, сказал Кемпбелл.

— Здесь я должен вернуться к некоторым событиям предыдущего дня, которые упустил в рассказе, — Андрей улыбнулся то ли смущенно, то ли лукаво.

— Нарочно забыл?

В глазах Наташи, обращенных к нему, читалось не осуждение литературных условностей, а какая-то глубокая самопогруженность. Чего в ней было больше? Тревоги за героиню, загнанную всемогущими обстоятельствами на край бездны? Или… или неожиданной для Лихова внутренней твердости? Подобной той, которую человек, оказавшийся в критической ситуации, противопоставляет подлому страху, соглашательству, сделкам с самим собой, собирая к отпору все нравственные силы. «Все же она очень впечатлительна. А я, дурень, бормотал что-то насчет этической глухоты».

Ему стало стыдно и своих мыслей вокруг «Моста Ватерлоо». Они оборачивались для него Ватерлоо иного пошиба.

Наташа стремительно поднялась, прикрыла его своей тенью и протянула руку. Перед ним стоял человек, способный на решительный поступок, настоящий по самым суровым меркам, без скидок на слабость пола или метания молодости.

…Когда они выходили из воды, море выплеснуло на поверхность отчаянные обрывки очередной пионерской песни и крик млеющей Жанны: «Утоплю как котенка!»

— По-моему, она влюбилась, — тихо сказала Наташа.

— А он? — проглотил удивление Лихов. Чтобы удивиться еще больше.

— А он не умеет. Но это неважно. Он — как луна.

— Которая отражает?

— Ага. Светит, когда освещена солнцем. У Жанны хватит сил на двоих. — Наташа осторожно опустилась на полотенце. — Ну давай, родной, я уже успокоилась. И вообще я ничего не боюсь. Уже. Ни-че-го.

— Ксанаду, Ксанаду, — повторяет еле слышно седой джентльмен, в котором полковник Макбрайд, несмотря на прошедшие годы, без труда узнал бы человека в штатском. Он сидит в непринужденной позе, подставив обветренное лицо с красноватой задубевшей кожей альпиниста или горнолыжника под струи прохладного воздуха, который гонит кондиционер.

— Вы что-то сказали, сэр? — Молодой человек учтив и подтянут.

— Ксанаду, мой друг. Ксанаду — легендарное место, где Кубла Хан построил храм удовольствий. Я все забываю, как вы молоды. Мои сверстники упивались много лет назад фильмом «Гражданин Кейн». Теперь я сам, как Кейн, старый, мудрый, в меру разочарованный, только у меня нет Ксанаду во Флориде. Знаете, мой мальчик, вся жизнь это поиски своего Ксанаду, поиски места, где вам было бы хорошо, где вы получали бы удовольствия. Он мечтательно прищурил глаза. — Розовый бутон…

Молодой человек с недоумением смотрит на пожилого собеседника. Тот упивается его неведением.

— Видите ли, умирая, мистер Кейн прошептал: «Розовый бутон», и потом все пытались понять, что же он имел в виду.

— И что же?

— Да ничего. Эти слова были написаны на санках, на обыкновенных детских санках. У Кейна в детстве были сапки, он отлупил ими какого-то чопорного зануду, я уже не помшо, за что и при каких обстоятельствах. Дело не в этом, дело в том, что как бы долго не прожил человек, ничего особенно мудрого он не узнает: в конце пути испытываешь такую же растерянность, как и в начале, поверьте. Единственно, в чем я уверен: если у вас есть враг, надо знать его намерения; если у вас есть друг, которому по тем или иным причинам вы не доверяете, надо точно узнать, друг ли он вам, и если нет, то, увы, его надо уничтожить, иначе он уничтожит вас. И тогда вы не доберетесь до своего Ксанаду никогда.

— Сэр, вы хотите, чтобы я проверил Харта?

Сэр Генри приветливо улыбается. Он думает: «Мальчик не глуп. Мальчик думает, что я стар и вовсе не так уж хитер, как об этом говорят. И он прав. Что особенного в этом старике? Действительно, ничего. Особенных людей нет, их создают, для того чтобы массы цепенели в сознании собственного ничтожества. Все зависит от условий, в которые поставят человека. Поставь самого заурядного, наиобыкновеннейшего человека в необыкновенные условия, и он станет необыкновенным. Надели его властью, и он станет необыкновенным. Пускай он один наделает столько глупостей, сколько и не снится нормальному человеку с улицы, его оправдают: глупости назовут исторической миссией или, в крайнем случае, неизбежными историческими ошибками. Когда-нибудь и ты, мой мальчик, окажешься на моем месте и так же будешь читать мысли младшего по званию коллеги. Разве удивительно, что в глубине души ты меня не любишь? Нет, нормально. За что ты должен любить меня? За то, что я проделываю кое-какие хитроумные операции? Ты будешь делать то же самое. За то, что я делал ошибок меньше, чем другие? Чепуха, делал столько же, сколько другие, но другим их не прощали, мои же не замечали по тем или иным причинам. Все так просто, и в пределах своей компании мы остаемся такими же людьми, что и все остальные. Не любим друг друга, втайне радуемся неприятностям ближних, как бы компенсируя себя за то, что и они втайне радовались, когда нам было плохо. Но у нас корпоративные интересы, и, если мы не сможем подняться над нашими личными антипатиями, нам никогда не прийти в свой Ксанаду. Все в нашей компании понимают это — и глупые, и умные, и хитрые,

и открытые. Корпоративность — одно из величайших открытий человека. Корпорацией может быть все что угодно: религия, партия, фирма, правительство. Все зависит только от четкого осознания каждым, что верность корпорации в миллион раз важнее, чем то, ради чего она создана. Император Калигула назначил свою лошадь консулом. Молодец Калигула! Он прекрасно понимал, что означает власть: его лошадь была бы ничуть не худшим консулом, упаси бог, скорее, наоборот. В смысле корпоративности, лошадь па десять голов выше любого приближенного Калигулы, потому что те могли бы, более или менее успешно, бороться с искушением предательства, в то время как консул-лошадь и не подозревала о предательстве как таковом. Самое ценное в корпоративности — верность неведения».

Сэр Герни широко улыбается, раскачиваясь взад-вперед.

— Вы что-то сказали, Маллиген? Извините, не та реакция, что раньше.

— Вы хотите, чтобы я проверил Харта?

— Нет, при чем здесь «хочу». — Сэр Генри закидывает ногу на ногу. — «Хочу» — подходящее слово, знаете ли, у вас, молодых, в определенных обстоятельствах: хочу — не хочу, нечто эмоциональное, хотя, безусловно, приятное. Харта проверить необходимо — у нас просто нет иного выхода. Его ошибки страшны не для меня, не для вас — хотя и нам они не безразличны, — они страшны для нашей компании: компания и наша жизнь одно и то же, без нее мы погибнем или будем влачить жалкое существование.

Оба молчат. Жужжит кондиционер. Маллиген перебирает какие-то бумажки, с которыми он полчаса назад пришел в кабинет к шефу.

— Я надеюсь на вас, Маллиген, — говорит сэр Генри. — Ваша задача — только проверить. Решения по результатам проверки примут другие. Даже не я. Не думайте, что меня потянуло на откровенность, свойственную старикам. Вы мне нравитесь, и я хочу, чтобы у вас было подлинное представление о делах нашей компании. Думаете, я на вершине пирамиды?

Сэр Генри смотрит в окно на извивающуюся реку, на тоненькие мосты, по которым бегут железнодорожные составы, на еле различимые с поднебесных этажей улицы города. У него рождается сосущее ощущение высоты.

— Нет, мой мальчик. Даже у меня кружится голова когда я хочу увидеть вершину пирамиды, и не надо стараться рассмотреть ее. Зачем? Как восхитительны, должно быть, чувства муравья, который забрался на верхушку муравей ника и думает, что покорил Эверест. Каждый должен штурмовать вершины по себе, большинство жизненных траге-дш1 — в неправильном выборе пика для штурма. Вершины, о которых мы не знаем, для нас не существуют. Зачем нам знать о вершинах, на Которые мы никогда не попадем? От этого только ухудшается пищеварение, может возникнуть язва или горсть совсем не драгоценных камней в вашем желчном пузыре.

— Да, сэр, — кивает Маллиген.

— У вас есть девушка? — спрашивает сэр Генри

— Да сэр.

— Чудесно! — Сэр Генри поднимается, подходит к окну. — Она вас волнует?

— Очень, сэр.

— Чудесно! Она знает, чем вы занимаетесь?

— Нет, сэр.

— Чудесно! Если вы женитесь, вам следует ей рассказать об этом, наши жены должны знать о делах компании, иначе им трудно будет всю жизнь разделять ваши тревоги, ваши мысли. А если это только увлечение, мне остается лишь завидовать вам, и знать ей ничего не нужно. Вы мне нравитесь, Маллиген, поэтому я расскажу вам одну смешную штуку для общего развития и чтоб вы были в курсе того, что вас ожидает впереди. — Он многозначительно умолкает, гул кондиционера мечется из конца в конец комнаты Многие думают, что пожилые люди начисто лишены сексуальности. Вздор. Пожилым и так мало чего остается, жестоко лишать их и этого небольшого удовольствия. А? Вы когда-нибудь думали об этом?

Маллиген улыбается. Тень на полу от сэра Генри, длинная и костлявая, бежит по ковру, взбирается на стол и бесформенным кругом от головы накрывает документы.

— Жарко, — говорит сэр Генри, — не хотите промочить горло?

Компания в основном ориентируется на два метода руководства: дружеское и циничное. Сэр Генри сторон ник дружеского руководства, особенно с теми, кто обещает стать хорошими агентами. Такие чаще получаются из мальчиков, которые благодаря чудовищной путанице в голове слепо уверены в правоте дела компании.

Они выходят в коридор, спускаются в бар, где слепые продавцы дадут им чего-нибудь прохладительного и по бутерброду. Неплохо придумано: обиженные жизнью люди имеют работу, а компания может без опасений впускать их в свои здания, так как они не способны читать секретные документы.

Старший и младший выпивают по стакану холодного сока п возвращаются в кабинет.

— Назовите эту операцию хотя бы «Розовый бутон». Подберите криптоним, сделайте все, как полагается. — Сэр Генри сидит в той же позе, как будто и не покидал кресла. — Правда, красиво? Розовый бутон! А вашими усилиями превратится в какую-то абракадабру типа КУБАРК или КУРОДС.

Маллиген обижается: уж не такие это и напрасные усилия. Когда он только начинал работать на компанию, ему все казалось странным. Все имена и фамилии шифруются криптонимами. У Маллигена до сих пор стоит в ушах нудный, писклявый голос инструктора:⁴ «Криптонимы состоят из двух букв, которые определяют категорию или место, затем следуют буквы, образующие сами по себе или совместно с двумя первыми буквами то или иное слово, в принципе не существующее». Когда читаешь документ, нужно постоянно отрываться от текста с криптонимами, чтобы найти номер в справочнике, а затем по номеру криптонима из другого справочника получить подлинное название операции или имя агента. Поначалу вся эта беготня утомляет, потом привыкаешь, что криптонимы и справочники с подлинными названиями и именами никогда не хранятся в одном сейфе и в одном месте.

Сэр Генри проработал здесь десятки лет, уж он-то прекрасно знает, как розовые бутоны превращаются в бессмыслицу, а на их шипах проступают капельки крови. Чьей? Это совершенно неважно. Скажем, людей, вредивших компании, не хотевших понять ее интересов, о таких людях уместнее всего сообщать, — используя слово «identity» — личность, — а о том, что это за личность, доводить до сведения по другим каналам, не сообщая ничего, кроме одного имени. Например, послать агенту письмо только из единственного слова ХАРТ, и агент, получивший до этого подробные наставления, что надо делать, все поймет.

— Понимаете, Маллиген, он немало сделал для нас, но мы не можем позволить себе благодушествовать: иногда маленькие — даже не просчеты — задержки приводят к большим неприятностям. Подготовьте на завтра всю документацию, вопросник, утром обсудим детали. Не думаю, что

в случае с Хартом нам придется прибегать к чистке, хотелось бы избежать этого.

Сэр Генри замирает в кресле, обратив взор в далекое прошлое.

— Ах, какая это была операция! Всех троих вербовали горячим методом, в начале пятидесятых. Корея, Маккарти… Сенатор травил неугодных, как крыс. Дай бог времечко! Предложили в открытую, а деваться некуда. Вы понимаете? Особенно крутил носом Уиллер, интеллигент, — таким всегда тяжелее всего — образованный человек, напичканный рождественским набором понятий, мораль, нравственность, сочувствие, сострадание… Что там еще?

— Совесть, справедливость, — подсказывает Маллиген.

— Вот именно! Одним словом, деваться было некуда. Мы сразу выложили карты: только сотрудничество с нами спасет вас, иначе… — сэр Генри разводит руками. — Они и не подозревали ни о чем. Учтите, после войны их не трогали лет пять, до десанта в Чемульпо. Считали, опи у нас в резерве. Пробил их час: для тотального очищения общества компании потребовались кадры, кадры, кадры… Сначала я позвонил Байдену — Харту. Он и тогда был самым стоящим из них, как будущий агент. Я понимал: если он согласится, дело в шляпе, если нет — и тех не уговорить. Встретились. «Понимаете, старина, — начал я, — у вас могут быть большие неприятности. Вы знаете, сколько японцев в нашей стране?» Байден буркнул: «Не имею представления». — «Напрасно, — сказал я. — Более полумиллиона. А полмиллиона японцев — это колоссальные возможности: финансовые, политические, какие угодно». И пустил первый шар: «Нам, говорю, стало известно, Байден, что существует группа молодых японцев, которые поклялись отомстить тем, кто погубил их города, но не всем отомстить, а изби рательно. Знаете, на кого пал их выбор?» — «Не имею представления», — опять ответил Байден. Он вообще не был многословен, этот парень, во всяком случае, в те годы. «Их выбор пал на тех, — сказал я ему, — кто сбросил на Нагасаки листовки со словами ЧАС ПРОБИЛ, они сочли это кощунством, чудовищным издевательством». — «Чепуха, — рассмеялся Байден, — нам-то чего бояться? Вы же знаете, задание отменили, в самый последний момент, но отменили». — «В том-то и дело, что в самый последний момент. Но по всем документам проходит ваш экипаж, экипаж капитана Гурвица. Вы не помните: полковника, который отдавал вам приказ на вылет, подвез сержант-японец?» Тут Байден побледнел. «Понимаете? — веду я дальше. — И по документам, и по свидетельским показаниям именно вы были в самолете, который сбросил листовки над городом. Очень многие знают, что вы поднялись в воздух, есть запись радиопереговоров, и только последние фразы с отменой приказа случайно по недосмотру техников — стерлись». Он готов был убить меня. Потом, как бы хватаясь за соломинку, неуверенно спросил: «По им же надо отце найти пас троих в огромной стране?» Мы все предусмотрели: в кармане у меня лежала газета, заметьте, по фальшивка, а настоящая популярная газета, в которой наш журналист напечатал нечто такое, сэр Генри задумывается, — прошло много времени, не помню дословно, но смысл такой: «Пепел невинных вопиет об отмщении. Группа молодых японцев поклялась убить трех военнослужащих, которые сбросили оскорбительные листовки над бухтой Нагасаки за час до бомбардировки города. Их имена, как сообщил вашему корреспонденту молодой японец, просивший не называть его фамилию, известны: Гурвиц, Уиллер, Байден». Блефовал я от души: политическая атмосфера благоприятствовала. I ope-шутники из интеллигентов назвали то времечко «охотой па ведьм» — недурно, правда? — а до ассоциаций участников атомной бомбардировки Японии было еще далеко. «Это ловушка», — выдавил Байден, уже обезумевший от страха. «Называйте, — говорю, — как угодно, вас ничто не спасет, разве что примете наше предложение». Он согласил-сй, затем и двое других — Гурвиц и Уиллер — дали согласие. Мы поменяли им документы, сказали, что с их головы не упадет ни один волос. Мы успешно справились с их опекой, тем более если учесть — в действительности им ничто не угрожало.

— Зачем так сложно? — спрашивает Маллиген. — Всегда же можно найти добровольцев. Людей, преданных идее.

— Конечно, — соглашается сэр Генри. — И это — лучшие, надежнейшие кадры. Но есть ситуации, когда удобнее иметь дело с абсолютно управляемыми людьми, а такими, как правило, бывают только очень напуганные люди. Через несколько лет, когда они уже по уши влезли в наши дела правда, по мелочам: Розенталь — в бизнесе, Харт — мерами пресечения и изоляции вредных элементов, а Барпс, самый упорный, был завязан с ними «темным» прошлым и поэтому помалкивал… но, в общем-то, это те мелочи, которые, однако, оставляют у человека ощущение, согласное с посло—

вицей «коготок увяз, всей птичке пропасть», — вот тогда мы сообщили им, что люди, их искавшие, нами пойманы и обезврежены. Им было уже все равно: обратный ход исключался. Камнем преткновения для них стал Лоу. Начиная с этого момента, вы все уже знаете. Появилась очаровательная миссис Элеонора с явным желанием докопаться до сути. Боюсь, что наши с пей желания нс совпадают. Мы допустили ошибку, не уничтожив некоторые документы из военных архивов, но только дилетанты уверены, что мы можем все. Ничего подобного, вы-то знаете, как бывает сложно договориться с армейским руководством и па какое предубеждение мы иногда наталкиваемся. И пожалуйста: второе посещение архива уже мистером Уайтлоу, ее бывшим мужем, и все тот же интерес к тихоокеанской кампании. Далее — Марден. Пустой номер для сыщицы. Однако говорит о ее настойчивых поисках в определенном направлении…

Сэр Генри обошел кабинет, присел па край стола.

— Ну, хватит о делах! Обычно непосвященные думают, что серьезные люди, от которых многое зависит, только и заняты что серьезными делами. А? Маллиген? — Сэр Генри подмигнул. — Русский император Николай Второй фотографировал, играл сам с собой па биллиарде и обожал юмористические рассказы. Людовик Четырнадцатый вытачивал табакерки. Но самым несерьезным и, па мой взгляд, отчаянным парнем оказался английский король Эдуард, восьмой Эдуард. Надо же было отречься от престола, чтобы жениться на нашей соотечественнице, да к тому же дважды разведенной. После отречения ему дали титул герцог Виндзорский, наверное, как намек па милые проказы его невесты. Как видите, Маллиген, любовь и голод правят миром. Значит, ваша девушка волнует вас? Чудесно! Чудесно, когда человека хоть что-то волнует.

Сэр Генри встал и, не прощаясь, стремительно вышел из комнаты.

Он был сторонником дружеского стиля руководства, однако соблюдение дистанции — он был уверен — один из наиболее ценимых в руководителе талантов, поэтому прощался он от случая к случаю.

Маллиген перешел в свою, смежную с кабинетом, комнатушку, достал из сейфа несколько кодификаторов, сел за стол и зло передразнил: «Значит, ваша девушка вас волнует? Чудесно!»

В этот момент в комнату заглянул парень из другого

отдела и, не увидев никого рядом с разговаривающим Маллигеном, спросил:

— Спятил?

— А почему бы и нет? — рявкнул Маллиген.

— Я ничего не могла сделать. Они били меня. Я кричала. Меня ударили. Когда они потащили ее, я вырвалась и вцепилась в чье-то жирное плечо. Меня ударили по голове, швырнули на пол. — Няня дотрагивается до взлохмаченной копны волос.

Миссис Уайтлоу, очевидно, не в состоянии понять, что говорит служанка, нет, не в состоянии: такое никому не понятно вначале. Она еще будет реветь, рыдать, может, даже биться в истерике, но сейчас… Сейчас до нее не доходит смысл того, что говорит няня.

Элеонора спокойно кладет сумку, смотрит на покрытые пылью туфли.

— Что теперь будет? Что теперь будет? Не может быть! Они же люди. — Няня так хочет верить в это. И снова: — Я ничего не могла сделать. Они сильные. Они били меня.

— Хватит, — вяло говорит Элеонора и берет одну из детских книжек дочери. — Вы звонили в полицию?

— Не успела. Я как-то… нет, не подумала… Я….

— Хорошо, что не звонили, — отрешенно прерывает миссис Уайтлоу. — Бесполезно. Хорошо, что вы этого не сделали. — Она гладит девушку по жестким вьющимся волосам. — Полежите? Или отвезти вас домой?

Няня плачет. По комнате раскиданы детские вещи. В пепельнице — смятый окурок. Беспорядок. Стул лежит на ковре вверх ножками. На одной из них серый катышек свалявшейся пыли.

— Неужели они посмеют?.. — Няня вовремя проглатывает неподходящие слова. — Неужели они посмеют что-нибудь сделать с такой крохой? Может быть, им нужны деньги, и все? — В ее голосе надежда.

’ _ Деньги? Мои деньги? Мои деньги им не нужны.

Элеонора садится в кресло, сбрасывает туфли, рассеянно массирует икры, откидывается назад.

— Идите, я подумаю. Отдохну. Можете не приходить завтра.

— Почему?

Нелепый вопрос. Девочки больше нет — вот почему. Вряд

ли она появится в квартире завтра. Исключено Совершенно исключено. Обе женщины понимают это.

— Так я пойду?

Няня направляется к двери. Элеонора кивает.

— Звоните, — еле слышно добавляет она.

Няня бледнеет, ее голову сжимает будто обручем. У Элеоноры звенит в ушах. Странный звук. Она не понимает: откуда звук? Няню трясет как в лихорадке. Стучат ее зубы, вот что означает странный звук.

Девушка хочет — и не может — рассказать о звонке, который раздался совсем недавно, уже после ухода бандитов. Телефон надрывался минут десять. Упорствовать так мог только один человек, бывший муж хозяйки — Джерри. Она подняла трубку. Чей-то незнакомый голос произнес имя Нэнси. Девушка прислушалась — это не Джерри! «Дочь вашей хозяйки, кажется, зовут Нэнси? Она в надежном месте. Ей ничего не грозит, если мать проявит благоразумие… — Голос замирает. В трубке слышен неприятный звук, как будто мелким напильником скребут по стеклу. — Вы слышите меня?» — «Да, — ответила она и поразилась: какой противный шелест с булькающим присвистом. — Я слышу вас очень хорошо», — учтиво повторила она, словно разговаривала со служащим муниципалитета или конторы домовладельца, который позвонил по вопросу о лопнувших трубах. Но что-то же надо было говорить. Молчать сейчас нельзя. «Прекрасно. — Она уверена: уже другой голос. — Хотите услышать девочку?» Доносится шорох, напоминающий сопение, в трубке раздается: «Мама» — и больше ничего. Всего одно слово. Если бы она кричала. Если бы плакала… Она произнесла только одно слово: «Мама». Совершенно без чувств, с интонацией взрослого, безумно уставшего человека. «Убедились? — спросил голос, безразличный, даже нудный, с такой обыденностью решают проблему ужина супруги, живущие вместе тридцать лет. — Миссис Уайтлоу любит дочь?» — «Да», — выдавила она. Может ли быть более идиотский вопрос? «Прекрасно! Тогда мы быстро договоримся». Опять противный скрежещущий звук. Так иногда работают плохо смазанные переключатели магнитофонов. Наверное, голос Нэнси записан на пленку. Похитители боятся опознания телефона! Поэтому голос девочки, а может и голос человека, предлагающего условия, записаны на пленку. Если нагрянуть сейчас на квартиру, откуда звонят, не найдешь ничего, кроме магнитофона и какого-нибудь придурка, который выпучит глаза, по банке каждый. Даже если это не квартира, а телефон-автомат, то, скорее всего, в нем подросток, у него в портфеле — магнитофон. И все. Слова в трубке: «Мама, мама…» Она не ошиблась с магнитофоном. Неприятный фальцет режет слух: «Хорошо, что вы пас понимаете. Передайте хозяйке, если опа отступится, ее дочке ничего не сделают, если нет…» Няне показалось, что должны были прозвучать слова «я очень сожалею», но, конечно, они не прозвучали. С какой стати им сожалеть? Хорошо, что еще девочке нет и семи, а если бы ой было двенадцать и опа пошла в маму, то…

— Они уже звонили, они хотят, чтобы вы отступились, — с этими словами няня тихо притворяет за собой дверь.

«Где я дала промашку?» — думает Элеонора. Раздевается. Быстро принимает душ. Снова одевается. Тщательно. Несколько минут стоит перед зеркалом. Ей хочется быть грустной и элегантной. Не просто так. Очень важно, чтобы у тех, с кем она будет встречаться, возникли чувства, на которые. она рассчитывает: сожаление, участие, восторг, смешанный с изумлением перед горестным мужеством. Они всего лишь мужчины — те, кого она увидит. Она всего лишь женщина. Не просто женщина, а женщина, попавшая в беду. Не просто женщина, попавшая в беду, а красивая женщина, попавшая в беду. Многие мужчины при виде таких женщин начинают творить чудеса, правда если эти чудеса им ничего не стоят и ни к чему не обязывают. Но ей действительно угрожает страшное несчастье, и она имеет право бороться с ним любыми способами.

Ночь после похищения Элеонора провела в особняке Дэвида Лоу. Они не виделись уже несколько дней. После случившегося она не могла не поехать именно к нему. Во-первых, ей еще не приходилось оставаться дома одной, во-вторых, рано утром все равно предстояло отправиться к Харту. Если бы опа выехала от себя, то приехала бы, в лучшем случае, к десяти утра, а то и позже.

Когда Харт вошел в кабинет, миссис Уайтлоу поднялась навстречу. Она не рыдала — Кемпбелл явно преувеличил, — но выглядела скверно: невыспавшейся и помятой.

— Допрыгались? — Харт грохнулся в кресло. Элеонора промолчала. Джоунс смотрел на нее с нескрываемым сочувствием. — Что произошло?

— Похитили дочь. — Элеонора произнесла фразу тоном безнадежности и безразличия, будто сказала «лопнула шина».

Даже непробиваемый Джоунс был взволнован, он смотрел то на Харта, то на Элеонору, как бы призывая их соединить усилия в борьбе с несчастьем.

— Я предупреждал, — Харт закинул ногу на ногу, — мне нечего больше прибавить. Что касается помощи, вам надо обратиться в полицию вашего города, мои полномочия, как вам известно, тоже имеют определенные границы.

— Я думала… — неуверенно начала Элеонора и замолчала.

«Чем я могу ей помочь? Чем? Невозможно представить, что она сейчас переживает. Что бы я ни сказал, все это младенческий лепет. Но ничего нельзя сделать. Не могу, же я, в самом деле, позвонить и сказать: «Ребята, всему есть предел, раз начали гибнуть дети, я выхожу из игры!» И что? Меня не станет в течение суток, ребенка, как тех, в Атланте, спасти не удастся, положение Элеоноры только усугубится. Если сейчас у нее есть, пусть тайный, союзник — ненадежный, здорово напуганный, издерганный, — то в случае моей гибели она останется с ними один на один».

— Она думала, — ни к кому не обращаясь, помотал головой Харт. — Мы ничем не сможем помочь миссис Уайтлоу.

— Пожалуй, вы не правы, сэр, — угрюмо заметил Джоунс.

— Что?!

«Бедная баба! Но мне-то что делать! — думал Харт, бросая свирепые взгляды на Джоунса. — Хоть сейчас переубе-' дить ее! В тако!1 ситуации — под вопросом жизнь ее ребенка — никто не станет упираться, не должен, во всяком случае».

' — Надо прекратить следствие, — сухо проговорил Харт.

— Я несколько дней ничего не делаю. Так, мотаюсь без дела.

— Вы куда-то уезжали? Куда? С кем?

— С бывшим мужем, — Элеонора смутилась, — он просил несколько дней отдыха, я не смогла отказать. Он — отец моего ребенка. Понимаете?

— Понимаю, — буркнул Харт.

«Понимаю, что нельзя крутить роман с потерпевшпм, урывками ездить неизвестно куда с бывшим мужем и не обращать ни малейшего внимания на человека, который, который…» Харт так и не придумал ничего путного и сорвал зло на Джоунсе:

— Можно бы догадаться притащить пива! Холодильник пуст со вчерашнего дня!

Джоунс повернулся и, ни слова не говоря, вышел. Собственно, он так делал всегда, но сейчас во всей фигуре, в опущенных плечах и крепко сжатых кулаках читалось осуждение.

«Да, я не хочу лежать в цементном гробу, не хочу! — Капитан сверлил глазами Элеонору. — Тот, кто пе может этого понять, пусть катится ко всем чертям. И так всю жизнь себе испоганил, ни семьи, ни детей, ничем не смог помочь людям, которые надеялись на меня полжизни».

Он поймал себя на том, что по-разному жалел Барнса и Розенталя. Барнса ему было жалко как чужого человека, как любого приличного гражданина, который погибает нелепой смертью. Сола ему было жалко иначе: как друга, брата, как человека, с уходом которого умерло нечто и в самом Харте.

— Ничего не делали? Просто уезжали с мужем? — уточнил Харт. Элеонора кивнула, волосы разлетелись по плечам. — Ничего не делали? Сомневаюсь! Если бы ничего не делали, ничего бы и не случилось.

Он понял, что сказал лишнее, и тщательнее обычного начал вытирать шею платком.

— Что-нибудь прояснилось с Барнсом и Розенталем? — Элеонора сделала вид, что оплошности не заметила.

Вошел, Джоунс с упаковкой пива и избавил Харта от необходимости отвечать на вопрос. Харт открыл несколько банок, придвинул по одной Элеоноре и Джоунсу и начал жадно пить.

— Эти же банки я видела у Барнса и Розенталя, — заметила Элеонора. И ни с того ни с сего прибавила: — А у Моуди — нет.

— Ну и что? — Харта насторожила лишь первая часть реплики.

— Ничего. Значит, пиво хорошее, если его любят такие достойные джентльмены. Вернее, любили, — поправилась Элеонора. — Вы правы, все дело — в деньгах.

— Все умничаете? Не понимаю вас, честное слово. Я все могу допустить, но неужели вам безразлична судьба дочери?

Элеонора опустила голову. «Ну вот, — с досадой подумал Харт, — совершил бестактность, сорвался, как какой-нибудь злобный идиот».

Джоунс крутился около цветов, его голубая рубашка

пропотела под мышками, из эмблемы на рукаве торчала длинная желтая нитка.

— Извините, что побеспокоила, — миссис Уайтлоу поднялась.

«Даже в такой момент хороша, — отметил Харт, — а может, именно потому и хороша, что случилось несчастье. Есть люди, которых горе украшает, как ни странно. Конечно, мою жирную тушу не украсит ни горе, ни радость. Помогло бы только одно — порвать с моими многолетними хозяевами и сажать авокадо, засыпая по вечерам с пышнотелой славной женщиной лет на пятнадцать моложе, ну… на десять». Мысли его сосредоточились на похищении. Девчушка наверняка чувствует, что ей грозит. Современные дети все понимают лучше взрослых и быстрее… Невероятно! Такого не было на его памяти еще недавно, до войны, например. Тоже, конечно, люди хотели больше урвать, тоже убивали. Харт посмотрел на могильный камень Аль Капоне. Но дети в схватке не участвовали, а теперь…

— Сколько лет девочке? — спросил Харт.

Когда Элеонора ответила, Харт еле успел проглотить: «Неужели?»

Он проводил несчастную мать к машине, открыл дверцу. Элеонора подняла глаза, и он увидел в них страх и мольбу, мольбу и страх. Заработал мотор. Элеонора сидела, вцепившись в руль, и смотрела прямо перед собой. Харт засунул голову в машину и, криво улыбаясь, то ли от смущения, то ли от чувства вины, не покидавшего его, проговорил:

— Что-нибудь придумаем.

— Что? — прошептала Элеонора, не поворачивая головы.

— Что-нибудь.

Харт отошел от машины. Элеонора только сейчас обратила внимание, что он еще больше осунулся: синие мешки под глазами и лицо обтянуто сизо-серой кожей.

— Послушайте, Маллиген, — сэр Генри сидел в кресле в той же позе, что и вчера, и листал приготовленные материалы, — вы полагаете, его нужно пропустить через детектор?

— Почему бы нет, сэр? Специалисты верят в эту штуку, ничего лучше не придумано…

— Специалисты? — Сэр Генри поднес ко рту указательный палец и откусил малюсенькую заусеницу. — Специалисты, может, и верят, а я не очень.

— Что вы предлагаете, сэр? — Маллиген был невозмутим.

— О! Маллиген! — изумился сэр Генри. — Да у вас все задатки, чтобы стать большим руководителем: такой вопрос свидетельствует о начальственном складе ума. Предлагаю вызвать его сюда и проверить на детекторе. Я не верю ни специалистам, ни детектору, но в реальной жизни мы не можем иметь дело только с тем, чему верим. Так не бывает. Чего-то этот детектор да стоит? Свяжите меня с Хартом. Сейчас же!

Они прошли в смежную комнату, к громоздкой металлической стойке. Сэр Генри с комичным ужасом взирал, как молодой человек уверенно щелкает переключателями.

— Я бы никогда не научился.

— Так кажется, сэр. В этом нет ничего сложного, да я, собственно, ничего и не делаю: все коммутации производятся централизованно. Я просто послал запрос, сейчас дадут канал.

Пожилой джентльмен вытянул губы в трубочку и покачал головой: «Что бы там ни говорили, мне этого не понять», — читалось в его на удивление ярких глазах.

Маллиген подвинул переговорное устройство, посмотрел на секундомер чйсов и не успел отвести глаз от циферблата, как зажглась красная лампочка, из динамика раздалось:

— Харт! Говорите!

— Хэлло, Харт, — сэр Генри не представлялся, справедливо полагая, что сам способ связи указывает на того, кто им пользуется, — хочу пригласить вас сюда на денек для выяснения кое-каких обстоятельств. Да и вам пора развеяться после всего, что произошло.

— А расследования? По делам Барнса и Розенталя… Прокуратуре и так кажется — мы бездействуем.

— У прокуратуры — свои дела, у нас — свои. Кое-кому, к примеру, может не понравиться несообразительность прокурора.

— Вылечу завтра.

— Зачем же? Лучше сегодня. Просто необходимо. Вы еще в том возрасте, когда можно сомневаться в самодовлеющей ценности времени, а я, увы, знаю на собственной шкуре — ценнее времени нет ничего.

— Понял, — ответил Харт.

«Неужели конец? — подумал он. — Нет, зачем бы тогда приглашали? «Для выяснения кое-каких обстоятельств». Угу, угу. Скорее всего, из-за дочери. Конечно же!»

— Понял, — повторил Харт с другим настроением, но до сэра Генри эти слова его агента уже не дошли: компания 380

привыкла иметь дело с людьми, которые не повторяются, и если говорят «понял» — это означает, что никаких ошибок быть не может. Сеанс связи окончился.

— Узнайте, Маллиген, у наших специалистов хватит приборных мощностей для Харта? Я правильно сказал? Приборных мощностей — они обожают нечеловеческие обороты. Бог с ними, пусть говорят как угодно, лишь бы аппаратура работала, а то у них вечно что-нибудь ломается, и начинается кудахтанье.

Утром Харт стоял перед Генри, чей кабинет он смог разыскать лишь в сопровождении Маллигена.

— Выглядите отменно, старина. Ничего вам не делается. Хорошо, что вы уже здесь. Прилетели поздно вечером?

Всем видом Харт говорил: «Да, старый негодяй, поздно вечером, как ты и настаивал. Зачем? Спешка же не имела ни малейшего смысла. Но я бы, наверное, забыл, кто является моим истинным начальником, если бы ты не заставлял меня подчиняться любому приказу». Вместо этого Харт сказал:

— В двадцать три сорок пять сели, можно было и другим рейсом, на полчаса раньше, но вряд ли тридцать минут что-нибудь решали.

— Конечно, — согласился сэр Генри. — Присаживайтесь. Что там у вас новенького?

— Ничего, — Харт сумрачно посмотрел на Маллигена, и сэр Генри, отдав должное осторожности Харта, попросил молодого сотрудника:

— Маллиген, принесите мне список ребят, изъявивших желание пройти курсы в школе выживания в Рино.

Маллиген удалился. Харт отметил, что его собеседник почти не изменился за последние годы: те же ярко-синие глаза, те же густые седые волосы, расчесанные на косой пробор, тот же стиль дружеского руководства. Только дружественность стала слишком нарочитой. Все-таки возраст сказывается— сэр Генри утратил чувство меры.

— Так что же там у вас? — повторил синеглазый джентльмен.

— Похитили дочь миссис Уайтлоу.

— Да что вы? — изумление сэра Генри казалось неподдельным.

«Постарел, — уверился Харт. — Какого черта так искренне изумляться, когда ты поминутно знаешь о том, как похищали девочку. И общий план операции, и детали, и отходы на случай провала, и круг лиц, ответственных за операцию, и жертвы, которых должно было теперь «разрабатывать» следствие, то есть жертвы для полиции города, где живет миссис Уайтлоу. Как просто сказать: похищена девочка, — но провести операцию безупречно вовсе не просто. Тем более смешно — сыграть игру без сучка и задоринки и затеям напялить маску неведения». \

— Мне больше не доверяют? — Харт скривил губы.

— Почему? Напротив. Наше сотрудничество многолетне и удачно до недавних пор. — Сэр Генри вздохнул. — Вы так решили, потому что мы вызвали вас? Рутинная процедура, не более.

— Я так решил, потому что меня хотят убедить, будто вам неизвестно о похищении девочки.

— Мне действительно неизвестно. Кто это сделал?

Вопрос доконал Харта. Он мог допустить: его подозревают, он мог допустить: с ним хотят расправиться, — но допустить, что его считают дураком, было выше его сил.

— Слушаю вас, — сухо проговорил Харт.

«Как бы то ни было, мне не выбраться живым из этой истории. — Харт по-настоящему разозлился. Когда его охватывала такая злость, его ничто не пугало. — Хорошо, господа, предположим, вы принял# решение покончить со мной, но я не Уиллер и не Гурвиц, я так просто не дамся, не надейтесь. Не для того я выбиваю двенадцать из двенадцати, чтобы лишить себя удовольствия попортить несколько чиновных шкур, наживших геморрой в нашей теплой компании. Даже сейчас, несмотря на то что ваши компетентные мальчики обшарили меня с ног до головы, остаются способы сделать больно двум-трем рафинированным хлюстам, вроде того, которого сейчас отослали из комнаты. Я тоже профессионал, тоже кое-чему научился за эти годы. Помню войну, помню, как ребята погибали в восемнадцать, двадцать, двадцать пять, а мне без малого шесть десятков, — грех жаловаться, хотелось бы, конечно, подольше покоптить мир, повторения не будет — это ясно, но себя дешево не уступлю, да и миссис Уайтлоу, если на то пошло. Вот такая программа, джентльмены!»

Сэр Генри поднялся, сделал несколько шагов и непринужденно оперся о металлическую раму. Серебристая полоса стала как бы его продолжением по вертикали вверх, подчеркнув неправдоподобно прямую линию пробора седовласого стареющего мужчины.

— То, что случилось с вашими коллегами — Барнсом и

Розенталем, — ужасно, но они никогда не были особенно ценны для нас. Другое дело вы. Непростительно даже предполагать вашу нелояльность, я с негодованием отметаю такое предположение. Отметаю на корню. Потому что знаю вас десятки лет и верю безоговорочно. Но другие, кто выше меня, те, кто призван беречь интересы компании, могут сомневаться. и они сомневаются. Я сделал все, чтобы рассеять их сомнения, но вы же знаете, чем искреннее в чем-то убеждаешь руководство, тем подозрительнее оно относится к вашим аргументам…

— Извините, сэр. Это краткий курс управленческой этики? Или я чего-то недопонял?

— Недопоняли, — обрезал сэр Генри, и Харту стало ясно, что перед ним вовсе не старый, мягкосердечный, бескорыстно опекающий молодость джентльмен, а сильный, жестокий человек, который из всех способов жизненной игры выбрал единственно, на его взгляд, верный — игру за себя. — Главного недопоняли. — Сэр Генри еле сдерживался. — Если вам и есть на' кого надеяться здесь, то исключительно на меня. Короче, чтобы кончить всю эту дребедень с подозрениями, вам надо пройти проверку на детекторе, и мы никогда больше не вернемся к этой печальной теме.

«Вот оно что! Проверка на детекторе. Я никого не предавал, я только борюсь за свою жизнь, может, я не так молод, у меня иногда жмет за грудиной, покалывает под левой лопаткой и отдает в челюсть, меня изрядно помотали в последнее время, но чего-чего, а самообладания пока еще не занимать. Если я сиживал за турелью пулемета на высоте, которую и ангелы боятся посещать, а внизу — да где там внизу? не было ни низа, ни верха, ничего — лишь дикий грохот, вонь и гарь, если я прошел через такое и уцелел, то бояться чего-либо в жизни смешно до коликов».

— Как хотите, — устало ответил Харт.

— Вот и хорошо, — подхватил сэр Генри, — эмоцпи — пустая штука. — Он нажал на кнопку и сказал, как будто в пустоту: — Маллиген, зайдите.

Вошел Маллиген, как и предполагал Харт с пустыми руками и неприязненно поглядел в его сторону. «Сволочь! Он еще на меня смотрит волком, сопля», — пронеслось у Харта. Молодой сотрудник застыл в ожидании распоряжений.

— Маллиген, мы обсудили с мистером Хартом все, что необходимо. Он согласился с моими доводами. Вы узнали, все готово?

— Да, сэр!

«Ишь, какой бравый парень, ему и в голову не приходит, что через десяток-другой лет его самого потащат на детектор или на что-нибудь похлеще, до чего додумается к тому времени славное человечество». Харт вытащил платок, отер лоб и шею.

— Какая жара, — участливо сообщил сэр Генри, что означало на самом деле: не нужно волноваться, приятель, чему быть — того не миновать.

«Посмотрел бы я на тебя, мудрец, если бы нам пришлось поменяться местами!» Харт аккуратно сложил платок и вежливо ответил:

— Жуткая жара!

Он вспомнил расплавленный асфальт на дорогах графства, вспученные животы коров, запах крови на фермах… Рассказать бы об этом саркастически улыбающемуся джентльмену, который взирает на жизнь черт знает с какого этажа. Впрочем, нет, им никогда не понять друг друга. Харт покосился на пропитавшийся потом воротник своей рубашки и повторил:

— _ Жуткая жара!

— Проводите мистера Харта. — Сэр Генри дружелюбно улыбнулся, сомкнул ладони и, вытянув обе руки вперед и вверх, потряс ими, как делают чемпионы на пьедесталах почета.

Когда Харт и Маллиген вышли из комнаты, сэр Генри снова нажал на небольшом Застольном пульте какую-то кнопку, в которых он, судя по всему, недурно разбирался, и проговорил:

— Сейчас приведут. Проверьте его по тому перечню вопросов, что я прислал раньше. Ну что ж, что не стандартные? Как-нибудь разберетесь. Раскиньте мозгами.

Харт послушно шел за Маллигеном, они спускались и поднимались на лифтах, шли длинными коридорами, несколько раз Маллиген показывал какие-то пропуска. Если бы Харту понадобилось сейчас вернуться одному, он ни за что не нашел бы дорогу.

Наконец, они оказались в глухом коридоре, сквозь мутно-серый, как будто предрассветный полумрак которого кое-где пробивалось свечение красных лампочек. Маллиген толкнул одну из дверей, над ней тускло мерцал матовый баллон. Вбшли в пустую комнату. Вдоль светло-зеленой стены стоял небольшой диван. Напротив белела дверь. Она открылась, и на пороге показался юркий мужчина средних лет, с усами и в рубашке с закатанными рукавами, — Харт почему-то сразу окрестил его «лжесвидетель» Маллиген протя нул бумажку. «Лжесвидетель» пробежал ее, тщательно сложил, спрятал в нагрудный карман и высоким голосом скомандовал Харту:

— Проходите.

Маллиген остался. Харт прошел за провожатым в не большой тамбур, куда выходили три двери. «Лжесвидетель» своим ключом открыл среднюю — в помещение с низким потолком и мощным кондиционером: после духоты коридо ров Харт поежился.

По периметру потолка светились люминесцентные трубки. В центре громоздилось сооружение-, напоминающее стол, в разные стороны от него ветвились кабели и провода, на полу валялись исписанные самописцами бумажные ленты.

— Можете вымыться, — «лжесвидетель» махнул направо, — там раздевалка и душ.

Через несколько минут Харт вышел из раздевалки сел на маленький белый, стульчик.

В комнате трое — наверное, техники — склонились над приборами и тихо переговаривались, не обратив на Харта ни малейшего внимания. Один из них давно взвинченным тоном сказал:

— Все равно разведусь! Пускай все летит к дьяволу Не могу больше.

— Не заводись! Та или другая — никакой разницы. Все они одинаковы, — ответил второй.

Дальше Харт уже не пытался следить, кто что говорит и бездумно фиксировал фразы.

— Обидно столько времени истратить на…

— Не жалей, что-нибудь подвернется.

— Заявила: «Я вышвырну тебя на улицу голым!» А если бы ты видел, как жрала, ну — землечерпалка…

— Ха-ха! Кому она нужна? Они все нужны кому-то при муже. А мужа нет, так, побаловаться — пожалуйста, и не больше

— На что-нибудь жалуетесь?

Харт не сразу понял, что вопрос' предназначен ему.

— На что-нибудь жалуетесь? — с нажимом и легким раздражением повторил усатый «лжесвидетель».

— Нет. — Харт посмотрел ему прямо в лицо, подумал и добавил: — Иногда скачет давление. Не часто.

Тот открыл тетрадь, что-то записал, потом вставил листок бумаги в пишущую машинку и застрочил, как из пулемета. Харт прикрыл глаза.

Машинка-пулемет… Чего он так строчит, усатый? Неужели дурацкие шланги и кабели помогут им влезть в человеческую душу? Детектор лжи! Но он-то никому не лжет. Он жалеет о гибели однополчан, жалеет милую миссис Уайтлоу и ее дочку и, чего там крутить, жалеет себя. Перед вылетом из Роктауна он сидел на берегу небольшого озера, и у его ног плавали утки: взрослая серая и целый выводок маленьких утят. Он смотрел на них, удивлялся, и было чему. Всего каких-нибудь триста лет назад ситуация казалась бы невероятной: вечно голодный человек, охотник, и его жертвы мирно проводят время друг с другом. Сейчас это так естественно, утки всего лишь часть природы, а не объект для охоты. Человек научился обходиться, не убивая их. Может, он научится обходиться, не убивая себе подобных? Не сразу, так хоть через сто или двести лет…

«Правда, — неожиданно подумал Харт, — и сейчас некоторые кретины охотятся с подсадными утками…» И будто выбило какую-то пробку из сознания — все стало ясным. Отвратительно ясным: их троица — подсадные утки. Богач Моуди был исключен из нее. Возможно, он и летал на разведчике, который действительно разбрасывал листовки. Но они трое — его прикрыли. Ненужный приезд джипа с водителем-японцем. Их подставили. Потом провели на мякине. И накололи, как жучков, на иголочку. Заложили их души чужим деньгам.

— Б-б… — проблеял Харт. Бешеная ярость овладела им. Подонки! Гнусные подонки!

— Сядьте в кресло, — усатый указал на кресло, опутанное проводами.

Харт выполнил — просьбу-команду с каким-то садистским удовольствием.

Один из техников подобрал бумажные ленты с пола и запихнул их в урну с цифровым замком. Другой заправил чистые ленты в три выходных устройства и проверил самописцы. «Лжесвидетель» опоясал Харту грудь гофрированным резиновым шлангом диаметром около двух дюймов.

— Не жмет?

— Нет, — выдохнул Харт.

Потом усач прикрепил к его ноге манжету, обошел кресло — Харт почувствовал дыхание на затылке, — проверил, хорошо ли закреплен шланг на спине:

— Бобби, дайте мне…

Не успел усач сформулировать просьбу, как сумрачный Бобби, наверное, тот, кто решил разводиться во что бы то

пи стало, протянул пузырек с какой-то жидкостью. Усач смочил ватный тампон и тщательно протер ладонь левой руки Харта. Потом взял какое-то приспособление и прижал его к ладони пружинами.

«Сейчас начнется, — решил Харт. — Плевать». Он первый раз подвергался такой процедуре, но знал, что измерять будут три физиологических параметра. Пахнущий покрышками шланг фиксирует изменения в ритме дыхания, манжета на ноге — давление крови и прижатый пружинами датчик — изменения потоотделения.

— Включите ленты, — скомандовал усач. Что-то щелкнуло, и бумажные ленты поползли. — Выключите, все в порядке.

Ленты застыли. Усатый отошел от Харта. По-видимому, кто-то двинул реостатный выключатель, в комнате становилось все темнее, ярче загорелись лампочки на панелях приборов. Перед собой Харт видел три оранжевых световых пятна, все остальное погрузилось во тьму.

Сзади голос «лжесвидетеля», ставший металлическим, произнес:

— Лгать не имеет смысла. На вопросы отвечать только «да» или «нет». Начали.

«Я вам отвечу, сволочи, — сказал себе Харт. — Я за все отвечу».

— Вы поняли: отвечать нужно лишь «да» или «нет»?

Они были в комнате, где располагалась коллекция музыкальных инструментов. Расстроенный Лоу сидел на полу, скрестив по-турецки ноги. Элеонора примостилась на низеньком пуфике.

— Наши отношения заходят в тупик?

/ Она ничего не ответила. Нет смысла отвечать на такие вопросы: как ни отвечай, отношения, зашедшие в тупик, вряд ли выберутся оттуда.

— Не знаю, чего ты от меня хочешь? Может, я что-то делаю не так? Скажи!

— Это скандал? — она расправила складки на юбке и потянула ее вниз.

— Упаси бог.

Из открытого окна доносилось тарахтенье моторчика: Пит стриг траву, едкий запах срезанной зелени проникал в комнату. Мотор затарахтел сильнее, зачихал и заглох. Элеоноре послышалась приглушенная брань садовника.

Большая, яркой расцветки бабочка села на плоскую крышку ритуальйого барабана и сразу стала неотъемлемо!! частью его украшений. Лоу ударил' кулаком по полу, бабочка вспорхнула.

— Какая красивая.

— Ты — очень.

— Бабочка.

— Вечно у тебя в голове какая-то ерунда. — Лоу обнял ее ноги.

— Так кажется мужчинам, а это вовсе не ерунда. Бабочка красива, а прекрасное дает человеку силы. — Опа провела ладонью по его волосам. — Зря так нервничаешь, тебе вредно, — и прикусила губу, сообразив, что напомнила ему о тяжелом недавнем потрясении. — Я ничего особенного от тебя не хочу. Все мужчины уверены: каждая женщина, что бы она ни говорила, обязательно вынашивает далеко, идущие планы. Видит — бог, меня это не касается. Я только хочу — иногда — разговаривать с тобой, приезжать — время от времени — и все. Немного, а?

Лоу уткнулся головой в ее колени. Волосы на макушке росли у него в разные стороны, кожа в этом месте просвечивала синеватой белизной.

— Самое смешное, — заметила Элеонора, — что после всех событий последнего времени мне не сделалось яснее, кто же и, главное, почему покушался на тебя? Я уже не говорю о том — как?

Лоу вытянул ноги, майка не закрывала узкой полосы живота, по которому бежала дорожка из светлых пушистых волосков.

— Оставь это дело, оставь! Я не хочу потерять тебя…

— У-у! Какие мы благородные, — Элеонора чмокнула его в лоб и поправила майку, — смотри, пупок надорвешь, а без него…

Она поднялась, сделала несколько шагов к окну и перегнулась через подоконник, высматривая садовника с его машинкой, потом резко повернулась:

— Мне никак не удавалось припереть Харта. Сейчас, кажется, появился шанс. Он безусловно что-то знает, но молчит. Ему есть чего бояться. Барнс, затем Розенталь. Ужас! Конечно, Харт тяжелый, грубый человек, но в нем есть что-то подкупающее, и потом, он — единственное связующее звено между мной и теми, кто ведет игру, так мне кажется. — Она снова села на пуфик. Захотелось кофе. Но в осуществление второго варианта Лоу рассчитал служанку Лиззи, а новой еще не нанял. Самой возиться было лень.

— Какой шанс ты имела в виду? — Дэвид погладил ее колено.

— Вчера мне позвонил Марио Лиджо из Италии. Он предложил встретиться и рассказать кое-что — о Харте, как я полагаю. Лиджо слишком быстро исчез из города, и ваша полиция вела себя довольно странно в тот период. Показания Лиджо — это уже нечто. Имея на руках конкретную информацию, я загоню Харта в угол, и тогда он выведет меня на… Ой! — остановившимся взглядом она смотрела за спину Дэвида.

Лоу кошкой метнулся в угол, и вмиг его «манлихер» обращен к окну. Там никого не было. Мирно синело небо. А на низком подоконнике дорогой искусной инкрустацией впечаталась бабочка. Крылья ее вздрагивали от дуновения ветра, тоненькие черные усики вибрировали. Лоу смущенно кашлянул, ставя на место винтовку.

Элеонора уже не смотрела на бабочку. Вообще никуда не смотрела. Она запрокинула назад голову, прикрыла веки, а губы скривились не то усмешкой, не то страданием.

Дэвид подошел, сжал ее плечи, отпустил.

— Неужели поедешь в Италию?

Она сглотнула, не размыкая век.

— Неужели ты думаешь… он приедет сюда… в страну, где его появление равносильно смерти? Я говорила с твоей матерью… она согласна оплатить поездку и все расходы.

— Еще бы, — Лоу осторожно постучал пальцем по оконному стеклу. Бабочка царственно выплыла в синь. — Она, конечно, сказала, что ничего не пожалеет, лишь бы найти негодяев, которые угрожали ее сыну. Но ты-то, надеюсь, понимаешь, что главное для нее — вернуть любовника или хотя бы узнать, где его можно найти.

Элеонора наконец открыла глаза. В них еще плавала боль.

— Я не хочу вмешиваться в ваши семейные дела. Разобраться можно в чем угодно, но разобраться в семейных взаимоотношениях человеку со стороны? Уволь! '

Она протянула ему руки и, встав, заглянула в глаза.

— Я узнала все о твоем садовнике, я узнала, что он один из основателей и активных членов мощной антивоенной организации. Ты можешь держать любых садовников, ты вообще можешь делать все что угодно, но ты должен был сказать мне, что на протяжении многих лет переводил огромные суммы на их счета.

Лоу побледнел внезапно и сильно.

— Я не мог… Не хотел… Для тебя смертельно… Нэнси…

— У нее есть отец, — сухо прервала Элеонора. — Если я буду заниматься делами менее опасными в ущерб более опасным, значит, я выбрала не ту профессию, надо ее сменить. Я не хочу менять профессию. Она вполне меня устраивает. Так же не хочу менять некоторые жизненные принципы. Станет скучно жить, если на земле вовсе не останется людей, верящих в такие ветхие понятия, как справедливость и честность… Впрочем, — она потянулась, — давай лучше о любви. Меньше шансов разругаться в пух и прах. И потом, после любовного скандала столько легкой грусти, воспоминаний и надежд, что я иногда думаю: не самое ли прекрасное в любви — бурное расставание? Конечно, с тайной надеждой, что его удастся избежать.

За окном затарахтела косилка. «Не буду ничего говорить», — решил Лоу. «Решил молчать, — внутренне торжествовала Элеонора, — такое молчание — признак слабости: все аргументы исчерпаны, и нет больше сил на придумывание новых. Ни сил, ни желания. Я обязательно поеду в Италию, даже если Розалин по твоему наущению откажет в деньгах. Ты даже не подозреваешь, что в похищении Нэнси есть еще одно важное преимущество: если со мной что-нибудь случится, ты позаботишься о девочке, непременно позаботишься, или я ничегошеньки не понимаю в людях, да и в любви».

— Не будем дуться друг на друга, — она прильнула к нему и зашептала: — Знаешь, какое у меня предложение?..

Он почувствовал дрожь: он догадался, какое у нее предложение. И, несмотря на злость, несмотря на очевидную перспективу крушения их отношений, он был согласен на _него — он откликнулся бы даже на смертном одре. Они взялись за руки и молча вышли из комнаты.