Час пробил

ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

Лuxoe проснулся от устремленного на него взгляда. И не рассердился. И сразу начал рассказывать.

О СОБЫТИЯХ 19–20 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

Харт прибыл к дому Барнса в семь вечера — только десять минут назад в полицию поступил вызов из больницы. Он тупо смотрел на кучи прелого листа. Их было шесть, и под каждой мог найти последнее пристанище доктор Барнс. Его машина стояла неподалеку, передние дверцы распахнуты. Наверное, проветривали кабину.

«Ни крови, ни следов борьбы, — Харт вытер шею платком, — значит, не сумел встретить их как следует». Всю жизнь Барнс руководствовался неверными, надуманными представлениями о добре и зле. Он, как был уверен Харт, считал, что зло творят по ночам, когда не светит солнце и в воздухе не летает звенящая шелковая паутина.

Полиция осмотрела дом. Результаты неутешительные. Как видно, в доме Барнса никто не был.

«Хоть бы инсценировали ограбление, — с грустью подумал Харт. Он нашел «SIG» и «деррпнгер», с которыми Барнс собирался встретить нежданных визитеров. — Ничего не

вышло, док. Как следует встретить профессионалов могут только профессионалы».

К Харту подошел вертлявый тип из прокуратуры. Харт вечно забывал его имя.

— Совершено опасное преступление. Доктор Барнс был одним из самых уважаемых граждан города. Мы надеемся…

«Кто это мы? Кого так называет сморчок с ублюдочными чертами?» — недоумевал Харт.

— …на проведение тщательного расследования.

— Конечно, — кивнул Харт. — Сделаем все, что в наших силах.

«Вот бы удивился сморчок, узнай он, что те, кто убил Барнса, специально предупредили главного полицейского Роктауна, что необходимо провести самое настоящее расследование, которое, естественно, зайдет в тупик, но внешне будет чрезвычайно убедительным».

— Джоунс, — крикнул Харт, — примите самые серьезные меры, вплоть до биометодов. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Пожалуй, сэр. Вы, как всегда, правы, сэр. Я поехал?

— Угу, — кивнул Харт и добавил: — Закажите их на завтра. Прямо с утра. Предварительно узнайте прогноз погоды. Еслп ночью пообещают дождь, мы нс сможем ждать до завтра.

Харт говорил нарочно громко, и тип из прокуратуры не мог его не слышать. Тут же околачивались двое журналистов: с радиостанции и из газеты. Первый вообще не задавал, никаких вопросов никогда. Харт давно обратил на. это внимание и удивлялся: как же он готовит свои материалы? Второй был симпатичным парнем — Харт знал его не один год. Тот-только спросил:

— Когда можно будет, вы расскажете подробнее, что произошло?

— Разумеется, — пообещал Харт, — как только что-нибудь прояснится, дам знать.

Насчет «дам знать» он, конечно, перегибал, но если спустя денька два парень о чем-нибудь спросит, Харт охотно расскажет. Как был организован поиск, как он ничего не дал, как мало денег отпускают полиции для ведения подлинно эффективных расследований и так далее, минут на десять неспешной толковой беседы.

Подскочил тип из прокуратуры, он явно упивался принадлежностью к влиятельному государственному учреждению:

— Как вы полагаете, результаты будут скоро?

— Понятия не имею, — пожал плечами Харт.

— А кто имеет? — напирал тип.

— Английский парламент, — буркнул Харт.

— Парламент может все, он бессилен лишь превратить мужчину в женщину, — обнажил красные десны сморчок, поражая Харта давно не имевшими применения университетскими познаниями. — Так же, как он бессилен знать, что творится в Роктауне.

Харт отвернулся и с досадой подумал: «Чему их только учат в этих проклятых университетах? В голове так и кишит от скабрезностей, обрывков сомнительной мудрости и всякой чепухи, а поставь я перед ним дюжину пустых банок, ни в одну не попадет, сукин сын, или, еще хуже, наложит от страха при первом же выстреле».

Когда они с Джоунсом возвращались, было темно. Розовато-коричневый свет уличных фонарей окутывал пышные кроны деревьев, летящих вдоль улицы. Из многочисленных баров и клубов неслись звуки музыки. Сплошное стекло первых этажей на центральных улицах отражало вакханалию цветного света и тени.

— Как ты думаешь, его закопали где-то на участке?

Харт ослабил привязной ремень на животе, а потом и вовсе отстегнул его.

— Не думаю, сэр.

Джоунс держал руль одной рукой, даже как будто всего двумя пальцами, но Харт был абсолютно спокоен: Джоунс прекрасно водил — машину.

«Удивительный парень, — подумал Харт, — глядя на него, разве можно предположить, что он все делает великолепно и даже любовница у него очаровательная». Харт доверял Джоунсу, но все же узнал на всякий случай, от кого поступил вызов Барнсу, узнал и удивился: вот тебе и тихцня Лиззи. Впрочем, что же тут удивительного, тихони как раз и…

В этот момент Джоунс резко затормозил, п Харта бросило к лобовому стеклу. Он увидел лишь красные огни быстро удаляющегося автомобиля, который пересек перекресток на высокой скорости, и так внезапно, что даже Джоунса застал врасплох.

— Подонки, — бросил Харт, — совершенно распоясались!

— Пожалуй вы правы, сэр.

Джоунс довез Харта до дома. Остановил машину и спросил:

— Насчет дождя сегодня ночью вы для прокуратуры высказались?.

— Конечно. Какая нам разница, будет дождь или не будет, все равно мы ни черта не найдем на его участке.

— Почему? — Джоунс поправил трубку радиотелефона.

Только сейчас Харт сообразил: он же не говорил Джоунсу, кто именно занят чисткой, да и не мог говорить об этом. Есть вещи, о которых не стоит трезвонить ближним при любом доверии. Джоунс знал содержание записки. Он знал, что Харт почему-то нервничал, отсылая ее, и добивался макси₇ мальной скрытности. Все это так, но Джоунс мог думать, в конце концов, что предупреждение Харта не имеет отношения к жизни Барнса. Мало ли что имел в виду Харт? Может, он предостерегал Барнса от вложения денег в какое-то гиблое дело? Может, намекал на опасность какой-то любовной связи? Может… Да, боже мой, таких «может» — легион. То, что Барнс исчез вскоре после записки, которую Джоунс переправил Лиззи Шо, в представлении Джоунса всего лишь случайность.

Так хотелось думать Харту о ходе мыслей своего подчиненного. Но Джоунс мог думать по этому поводу все что угодно, невзирая на любовь к Харту и хорошее отношение шефа.

— Почему не найдем? — повторил Джоунс.

— Так мне кажется, — нехотя ответил Харт.

— За вами заехать завтра?

— Нет. Приеду на своей.

Харт дотронулся до колена Джоунса — это был жест прощания, причем раньше таких жестов Харт себе никогда не позволял. Джоунс в который раз отметил, что после покушения па Дэвида Лоу с шефом творится что-то необычное. Достаточно сказать, что уже четыре дня он не стрелял по банкам.

Утром следующего дня корреспонденты местного вещания и газетные репортеры могли быть в восторге, предвкушая сенсационную информацию. По участку доктора Барнса ходили какие-то таинственные люди. Они держали в руках странной формы проволочные корзины, откуда исходило ровное низкое гудение. Людей с корзинами в руках сменили молодые ребята, которые вели на поводках маленьких рыжих собачонок с остренькими мордами. Собачонки крутили пушистыми хвостами и дюйм за дюймом обнюхивали участок… —

Харт сидел развалясь в зализанном «порше». Машина была местной достопримечательностью и гордостью полиции города, за нее уплатили сумасшедшие деньги, и она того стоила: самая совершенная радиоаппаратура, противоугонные устройства, устройства отрыва от погони и устройства, наоборот, помогающие любую погоню завершить в кратчайшие сроки. Харту часто казалось, что машина способна стирать белье, поджаривать хлеб и укачивать детей, просто неизвестно, на какой тумблер для этого надо нажать.

К машине подошел газетчик, Которому Харт вчера обещал кое-что порассказать. Смешной парень! Чем-то напоминает цаплю и, хотя идет не подпрыгивая, кажется, что с каждым шагом дюйма на два отрывается от земли. В руках «цапля» держал маленький фотоаппарат.

— Мистер Харт, я тут поснимал людей на участке, хотел с ними поговорить — молчат, ни слова, смотрят как сквозь стекло. Может, кое-что объясните?

Харт посмотрел на парня. Кого-нибудь другого он наверняка отшил бы, а вот этого нет. Почему один человек вызывает раздражение, необъяснимое и явное, а другой симпатию, такую же необъяснимую и такую же явную? Даже этого люди понять не в состоянии, а только и разговоров что о прогрессе человечества…

— Садись, — кивнул Харт и раскрыл заднюю дверцу машины.

Парень сел на сиденье боком и свесил ноги наружу.

— Чего тебе рассказать?

— Что за штуки в руках полицейских, которые обследуют участок? И потом, я никогда не видел таких собачек. Симпатяги, но породу, хоть убей, не признаю.

Харт, несмотря на толщину, был человеком подвижным. Он забрался на переднее сиденье коленями, как дети в вагоне метро, когда они всматриваются в проносящуюся темень, немного пожевал губами и начал:

— Знаешь, что у них в проволочных корзинах? Нет! И если я тебе не скажу, в жизни не догадаешься. В этих корзинах сидят трупные мухи. Они работают. Вот мы сейчас треплемся, а они работают. Когда они чуют или слышат — или как там у мух это происходит, не знаю, — одним словом, когда они чувствуют, что труп рядом, они от радости, как ты понимаешь, в предвкушении прекрасных денечков начинают гудеть. Да как! Что «дугласы» сорок лет назад. Где гудят сильнее всего, там и копай. Понял? (Парень согласно кивнул.) А собачки — вовсе не собачки! Это дрессированные лисы. Они пожирают падаль и очень чувствительны к трупному запаху. Опи скорее всего навели бы нас па труп доктора Барнса.

Он помолчал и добавил:

— Если тело доктора не увезли отсюда.

— Вы все-таки надеетесь найти его здесь?

— Видишь ли… — начал Харт.

Он вдруг вспомнил далекие годы, Окинаву и маленького, худенького китайца, которого война неизвестно как забросила на японский островок, где он убирал мусор на аэродроме. Сейчас Харт видел его тонкие губы, произносящие слова, смысл которых Харт тогда не понимал, и лишь по прошествии многих лет и жизненных перипетий догадался об их глубине.

— Видишь ли, самое трудное ночью, в темной комнате, поймать черную кошку, особенно если ее там нет.

— Последние слова не для печати?

— Совершенно верно! Последние слова не для печати, — ответил Харт, спуская ноги под руль и давая понять, что аудиенция окончена.

Парень обиженно взглянул на полицейского. Харт отер лоб. Ему стало неудобно, что так грубо оборвал разговор, и, пытаясь сгладить резкость, спросил.:

— Слушай, а в газете тяжело работать?

Газетчик смешно подпрыгнул, поправил ремешок аппарата на шее и, широко улыбаясь, ответил:

— Смотря, что делать. Если редактировать объявления типа: «Светлая шатенка с хорошими манерами и приличным образованием ежедневно ждет вашего визита с четырнадцати до двадцати четырех…» — то несложно. А если ловить черную кошку там, где ее нет, — приходится попотеть.

Они дружелюбно распрощались, и парень поскакал к своей машине.

«Усек с полуслова, о чем речь. — Харт смотрел ему вслед. — Главное, что розыск получит прессу: «Полиция использовала самые совершенные методы. Расследованием лично руководил начальник полиции Харт. Приняты меры… в дальнейшем планируется… все возможное… есть основания надеяться… продуманное руководство… завидная оперативность…» И пошло-поехало — эдак на полполосы. Что и требовалось доказать».

Харт удовлетворенно потер руки и открыл холодильник в машине: пиво было ледяным. Недаром же Харт столь высоко ценил достоинства этого необычного автомобиля.

— Ничего, сэр! — услышал он голос Джоунса за спиной и, не выпуская банку из рук, повернулся к помощнику. — Ничего нет, сэр! Спецы говорят: если бы труп был здесь, на участке, его давно бы обнаружили.

Харт посмотрел на часы — за полдень. «Конечно, обнаружили бы! Они здесь с восьми, уже больше четырех часов, и участок Барнса по размерам уступает пустыне Мохаве, хотя солнце жарит здесь никак не меньше».

— Поеду, — сказал он Джоунсу, — проследи, чтобы все было в порядке. Дом опечатать. Ты узнал, у доктора были родственники? — спросил Харт, прекрасно зная, что никаких родственников у Барнса нет.

— Он был одинок, сэр. — Джоунс преданно смотрел на шефа.

— Жаль, — пробормотал Харт, — очень жаль.

Внизу, под нашим балкончиком, выставив вперед живот, шел человек с ракеткой. Он был белым с головы до пят: белые шортики, белая рубашка, белые туфли и белая шапочка. Он, наверное, страдал из-за того, что лицо у него было красным и нарушало торжество безупречной белизны. Мужчина подошел к скамейке. Она стояла вплотную к железной сетке, опоясывающей корт. Белый брезгливо, двумя пальцами взял котенка, гревшегося на солнце, и швырнул в траву. Котенок жалобно запищал. Лицо человека стало еще краснее.

— Что это? — спросила Наташа, как бы не веря глазам.

— Насилие. Невысокой степени. Скажем так: насилие двадцатой степени жестокости.

Человек вынул из чехла ракетку, удовлетворенно проверил натяжение струн. На руке — массивные дорогие часы. Он поднес их к глазам, явно ожидая кого-то, и в этот момент на корте появилась девушка лет двадцати, может, чуть больше, но никак не старше Наташи. Толстяк подобрался, его улыбка засверкала так, что померк блеск невероятных часов. Он что-то выкрикнул и сделал полупоклон такого изящества, какого и в Севилье дамы не видывали, наверное, уже лет триста.

— Вот это кавалер! Тайфун лоска. — Наташа перегнулась через решетку.

Мне понятна ее ирония, и все же ей видится в этом лоск. Жаль. Сам по себе лоск не плох, в нем нет ничего предосудительного. Но нельзя быть по-хорошему вылощенным и швырять котят в надежде, что этого никто не видит. Тайфун лоска? Нет, вовсе нет. Это камуфляж насилия — вот что это такое. Меня охватила злость:

— Пошел он к черту вместе со своим лоском!

— Видишь, он вежливый, а ты — грубиян.

Она поцеловала меня, давая понять, что думает как раз наоборот, и все же что-то в ее словах меня задело. Если бы знать что? Вероятно, показалось. Хотелось не доверять. Ах, как иногда хочется подозревать весь мир в плохом, к тебе отношении! Но это слишком большая роскошь. Если весь мир относится к тебе плохо, на этом можно даже блистательную карьеру построить.

— Я тебе надоела? — неожиданно спрашивает Наташа.

— Что ты! Конечно — нет! '

Ответ слишком поспешный, чтобы быть убедительным. Я знаю: хорошего не жди, раз начинают задавать такие вопросы. С другой стороны, каждый понимает: «да» на них отвечают редко. Во-первых, невежливо. Во-вторых, уж очень здорово должен насолить человек, чтобы так прямо ему сказать: надоел хуже горькой редьки. А редька здесь при чем?

Сегодня такой день, что не знаешь, идти на пляж или нет. Бывают такие дни — не знаешь, что делать. Звонить или не звонить. Пригласить или не приглашать. Совершить поступок или не совершать. И, что бы ты ни сделал, удача может тебя обойти.

Как часто в жизни думают: ах, я попал в переделку, потому что пошел по неверно избранному пути. Вот если бы я сделал правильный выбор, все сложилось бы по-другому. В том-то и фокус, что поступи вы прямо противоположным образом, ничего не изменится! Жизнь только играет в иллюзию свободного выбора, но выбирает своих любимцев сама. Хотя предпочитает она людей с характером, а оправдывает — лишь совестливых.

Подъезжая к зданию полиции, Харт увидел «хонду» миссис Уайтлоу. Хозяйка сидела на траве рядом и перелистывала газету. Не успел Харт поздороваться, как из-за поворота показалась тарахтящая колымага Сола Розенталя. Ужасающий автомобиль. С одной стороны, он неопровержимо свидетельствовал о бедственном финансовом положении владельца, с другой же, — любой музей истории техники отвалил бы за него круглую сумму, конечно в разумных пределах. '

— Миссис Уайтлоу, — развел руками Харт, с беспокойством косясь на пыхтящее чудовище Сола, и, пожалуй, впервые Элеонора почувствовала столь явную растерянность всегда напористого начальника полиции.

Колеса машины Розенталя чиркнули по бровке тротуара. Сол выкатился из кабины, недоуменно посмотрел на Харта и Элеонору и выдавил невнятное:

— Вот проезжал. Случайно. Надо же: вижу, вы стоите. Взял остановился. Как дела?

Непонятно, чьи дела интересовали его, то ли Харта, то ли миссис Уайтлоу. Скорее всего, Сол сказал первое, что пришло в голову. В его глазах Харт читал: «Как некстати эта бабенка объявилась. Как некстати! Хотел поговорить с тобой». А поговорить он, конечно, хотел так: «Что случилось с Барнсом? Ты не можешь не знать. Это — катастрофа! Я очень боюсь. Неужели пришла пора платить по счетам? Я не хочу. Что делать? Ты должен сказать, что делать. Я всегда слушал тебя и беспрекословно выполнял твои поручения. На этом я очень много потерял. Я окончательно запутался и не знаю, что предпринять. Конечно, я всегда старался держаться и не подавать вида. Но то, что случилось с Барнсом, кого хочешь выведет из себя. Может, мне пора сматывать удочки? Пойми, я не хочу следовать за ним. Мне не двадцать, это правда, но я еще не утратил вкуса к жизни, хочу попробовать подняться, и поднимусь, если не вычистят. К тому же у меня дочь. Дура! Совершенно не приспособлена к жизни. Она уверена: если кто-то гладит ее по волосам и шепчет романтическую чепуху, то этому человеку можно доверять. В ее возрасте пора научиться видеть мужчин насквозь, а она развешивает уши и через полчаса болтовни признается мне: «Этот совсем не такой, как все. Совсем не такой. Впервые. У него так много достоинств, которых не было у других». Через месяц она, конечно, орет, что он мразь и такого негодяя она не встречала никогда в жизни. Я помалкивал насчет ее выкрутасов помимо Лоу. Да и кто бы меня стал слушать. Для него они тоже не были секретом. А после она еще удивлялась, почему он не женится на ней. Кому же охота знать, что достоинства твоей будущей жены оживленно обсуждаются во всех шалманах в радиусе ста миль от города? Сколько раз я ей говорил: нельзя устраивать семейную жизнь, не отказываясь от привычек бурной молодости. Воистину дура! Вполне может ляпнуть: «Я создана для любви. Когда я вижу, как загораются его глаза, я не могу…» Прости, меня занесло. Тебе наплевать на мою дочь, и я тебя не осуждаю. Будь у тебя дочь, мне тоже было бы наплевать,

с кем опа спит и по каким причинам. Оставим ее. Что делать мне? Что? Умоляю, помоги! Ты же можешь. Я но хочу, чтобы меня разыскивали дрессированные лисы и трупные мухи. Не хо-чу!» Вот что сообщил бы Сол Харту. Но Харт не знал, что бы он ответил другу.

— Может, пройдем? — неуверенно предложил он обоим.

Элеонора поднялась. Розенталь в смущении провел по лысому черепу, как будто только сейчас обнаружил, что на нем не осталось ни единого волоса, — и промямлил:

— Да нет, заеду как-нибудь. При случае. Ничего такого спешного. Так, проезжал мимо…

Миссис Уайтлоу свернула газету в трубочку и совершенно безучастным голосом спросила:

— Господа, вам ни о чем не говорит фамилия Уиллер?

Розенталь побледнел так, что веснушки проступили на местах, где их, казалось, не было совсем. Ни слова не говоря, он бросился к машине и рванул с места, обдав их гарью выхлопа и пылью с обочины. Харт застыл, сжал губы и выдавил:

— Фу, черт! Такую пылищу развел!

Миссис Уайтлоу вопроса не повторила и в дальнейшем вела себя так, как будто и не спрашивала ни о чем. Они прошли в кабинет Харта. Сели. На фотографии памятника Аль Капоне распутничали мухи, как раз на черточке, разделяющей годы его рождения и смерти.

— Вот такие у нас дела, — Харт смотрел на памятник великому бандиту, и нельзя было понять, о чем он говорит: об убийстве Барнса, о непредвиденном появлении, Сола Розенталя или о бесстыдстве мух.

— Нелепая гибель, — Элеонора вертела в руках пробочник, который валялся на столе, — нелепая. Бедный Барнс. Я была у него вчера утром. Он призывал любоваться природой и казался на редкость одухотворенным, как некоторые перед смертью. Он как будто что-то знал. Как думаете, мог он что-то знать?

— Трудно сказать, — Харт сцепил пальцы, — трудно сказать. Мог знать, мог не знать. Теперь не докопаться.

— Мне что, — Элеонора посмотрела в окно, где подъехавший Джоунс с тряпкой в руках колдовал у лобового стекла «порша», — мне что, мое дело расследовать покушение на Лоу. Поскольку Барнс бывал в его доме, они дружили в некотором роде, я подумала: может, есть какая-то связь…

— Никакой связи нет, — прервал Харт, — нет и быть не может.

— Почему? — Элеоноре показалась слишком тенденциозной и поспешной безапелляционность собеседника, да и сам он не мог этого не заметить. И попытался сгладить впечатление:

— Конечно, у меня нет улик ни за, ни против такой связи. Только опыт. Но и опыт не последнее дело в нашей работе, да и вообще в любой работе. Вы продвинулись в расследовании? — он спросил об этом скорее из вежливости, чем из любопытства.

— Не очень. Разрозненные соображения. Какие-то отрывочные сведения. Никак не могу соединить их вместе.

Харт посмотрел на миссис Уайтлоу. Странно, с ее появлением у него начались неприятности, да еще какие. Но он испытывал к ней не неприязнь, а, скорее, симпатию, увеличивающуюся раз от разу. Она какая-то незащищенная, открытая. Простая. С хорошими манерами. Ему всегда нравились такие. Как важно, когда появляется желание помочь человеку, и не потому, что он просит об этом. Боже упаси! А просто из-за самого человека. Ничто так не выводило Харта из себя, как проситель. Сегодня Сол приехал как проситель, в его глазах стояли и мольба, и немой вопрос. А что просить у Харта? Что? Не может же Харт признаться, что согласился пожертвовать Барнсом ради того, чтобы в покое оставили Сола с его неудачливой дочерью, безденежьем и смутными надеждами на лучшее будущее. Все запуталось, и, как выкрутиться, он не представляет. Вернее, есть верный путь, идеальный, единственно спасительный, — убрать миссис Уайтлоу.

Пот мгновенно высох на нем, как от сильного жара, он с ужасом взглянул на Элеонору и, не отдавая отчета, движимый внезапным порывом, положил руку ей на плечо:

— Все образуется. Сами знаете, иногда хоть в петлю лезь. Проходит неделя, месяц, год, потом сидишь на стульчике, любуешься закатным солнцем и думаешь: «Какого черта я тогда себе нервы трепал, все такая чепуха». Это как с любовью, когда она только-только погибла. На следующий день после окончательного разрыва вы мечетесь, как загнанный зверь. Проходит неделя, вы мечетесь по-прежнему, но в глазах уже появляется нечто осмысленное. Еще неделя, и шерсть на загривке ложится. Еще недельки две, и вспоминаете, что давно не звонили прелестному старому другу, всегда веселому и предупредительному. Дальше не рассказываю, дальше и так предельно ясно.

Элеонора улыбнулась. Неожиданно у нее заныла нога.

Так иногда бывало, когда она подолгу купалась в холодной воде или, выскочив на берег, сразу не вытиралась насухо. Она вспомнила море, день на пляже с Дэвидом Лоу, скверную историю в мотеле, разговор с Барнсом перед его исчезновением. Суматошная жизнь. Элеонора скорчила очаровательную гримаску, потерла колено в месте, где остались рубцы, и, как бы оправдывая этот жест, сказала:

— Операция была бог знает как давно. А все еще болит временами.

— Бывает, — согласился Харт, — что-то происходило уйму лет назад, даже не верится, что это было с тобой, а чуть тронь — тут же болит.

Он, конечно, имел в виду события тридцатипятилетней давности, их полет над городом, раскинувшимся по обоим берегам узкой бухты, глубоко вгрызающейся в сушу, и тут же подумал: «По существу, задав вопрос об Уиллере, она подписала себе приговор. Если я сообщу им туда, ее не станет сегодня же вечером. Если я сделаю все, чтобы отвести от нее подозрения, она будет копать дальше и раскопает, и тогда они уберут и меня, и Розенталя, и, что самое главное, ее тоже».

Если бы можно было удержать ее от дальнейшего расследования! Он так надеялся, что с побегом Марио Лиджо она успокоится. Теперь ситуация усложнилась. Его агенты сообщили: миссис Уайтлоу посещала особняк Лоу уже после того, как Дэвид покинул больницу, и уезжала оттуда очень поздно. Лоу — ходок хоть куда. Никто не мог бы убедить Харта, что весь вечер они болтали, помешивая горячий пахучий чай и отпивая маленькими глотками ром «Кюрасао».

— Вы, оказывается, не только сыщик-профессионал, но и интерпретатор любовных разрывов?

— А что? Когда-то я умел красиво ухаживать. Шампанское, розы, французские духи. Смешно. Я даже цены помню. Не судите строго. Девушек не помню, а цены помню.

— Естественно, девушки разные, а цены одинаковые, — поддела Элеонора.

— Может, и так, — Харт вытянул ноги. Он стремился избежать тягостной беседы о гибели Барнса, не хотел думать и о своей роли в судьбе миссис Уайтлоу, ему нужен был простой человеческий разговор, ни к чему не обязывающий обе стороны. — В середине пятидесятых годов дюжина роз стоила пять долларов, флакон духов тридцать пять долларов, хороших духов, — он поднял палец вверх, — бутылка шампанского — двенадцать…

— Недорогая любовь. Повезло. Сейчас пришлось бы тяжелее! — Элеонора пошевелила затекшими пальцами и решила, что туфли непозволительно жмут.

— Да ну?! Теперь я не очень-то в курсе цен на всякую дребедень.

— В вашем возрасте мужчина хорош сам по себе, без подношений, — поощрила Харта его посетительница, — тем более что сейчас дребедень, как вы говорите, головокружительно выросла в цене. Дюжина роз — шестнадцать долларов, флакон хороших французских духов — две, а то и три сотни, бутылка шампанского — шестьдесят пять… Если вам взбредет в голову подарить мне кольцо с бриллиантом всего в карат, вы разоритесь на несколько тысяч, а в середине ваших любимых пятидесятых такое удовольствие обошлось бы не столь ощутимо для холостяцкого бюджета.

— Я-то считал: чем старше, тем больше с тебя причитается этих самых подношений, — вздохнул Харт. — Никогда не знаешь, что лучше, что хуже. Представьте случай: доктор, ну тот же Барнс, только помоложе лет на двадцать, едет по срочному ночному вызову спасать женщину, в которую влюблен. Красотку типа Розалин в юности. На пустынной дороге сбивает другую молодую женщину, допустим, вас. Простите за бестактную параллель, она нужна, чтобы хоть как-то уравновесить достоинства потерпевших. Что ему делать? Забыть о вызове к любимому человеку, — Харт спедалировал на слове «любимому», — или бросить истекающую кровью прекрасную незнакомку? Ужасно и то, и другое, правда? Но незна-комка-то здесь, под колесами. А Барнс — врач, дававший всякие там клятвы не оставлять людей в угрожающем их жизни положении…

Намек был прозрачным: стоит ли ездить по вызову за сотни миль, уважаемый частный детектив, если в твоей Атланте убивают детей? Или она ошибается?

— Я думаю, господин начальник полиции, — потупившись как школьница, ответила Элеонора, — что, несмотря на пустынную ночную дорогу, водителю следует отвезти сбитого пешехода, вне зависимости, смазлив тот или безобразен, в ближайшую больницу, а себя отдать в ваши руки. Иначе его загрызет совесть, надеюсь, знакомая с понятием «гражданский долг». А личное счастье… Что ж, надо быть осторожнее в пути.

Кажется, она тоже высказалась довольно ясно, не переходя на реалии. Совесть и долг — что еще помогает человеку сохранить себя в мире, не предполагающем свободы выбора?

Ее долгом могли бы стать и поиски детоубийц, будь на то приглашение. А Розалин Лоу — позвала, и она ездит этой дорогой, ездит по указателям своей совести, которые рекомендуют осторожность, но не осторожничанье. Потупилась же Элеонора потому, что не хотела, чтобы ее слова звучали пасторской проповедью пожилому Харту.

Тот предпочел скрыться в тени грустного юмора Уильяма Портера:

— Один парень из соседнего штата говаривал: «Совесть — это улика, которую ни один суд не примет к рассмотрению».

Воистину так: ненравящийся человек может иметь хорошие взгляды, а нравящийся — плохие. Однако и на этот раз они не переступили границу, за которой начинается взаимное неприятие, даже ненависть.

В кабинет вошел Джоунс, поклонился миссис Уайтлоу, бросив на нее весьма рассеянный взгляд. Это было настолько нетипично для Джоунса, что Элеонора подумала: «Выгляжу сегодня хуже некуда».

— Простите, сэр, — начал Джоунс, — на селекторе уже несколько минут горит лампочка. Звонят из города, из автомата. Поэтому я решил, что подождут, пока вы закончите. Но звонят уж очень настойчиво, может, поговорите?

Харт поднял трубку. «Он осунулся за последние дни, — думала Элеонора, — не так тщательно выбрит, как обычно, — торчат ослепительно белые точки на подбородке, и даже его всегда безупречные платки помяты и несвежи».

Харт молчал во время телефонного разговора — вернее, слушания, — не вставил ни единого слова. Через минуту-другую он опустил трубку и приказал Джоунсу:

— Свяжись с группами, которые ведут розыск на участке Барнса. Его там нет. Пусть сворачивают дела.

Харт поднялся, подошел к окну, вцепился пальцами в подоконник. Элеоноре показалось, что по широкой, обтянутой влажной тканью пропотевшей рубашки спине пробежала дрожь, как бывает, когда человек с трудом подавляет сотрясающие его рыдания. Начальник полиции резко повернулся, глаза его были пусты:

— Пересказываю, что говорил неизвестный. Слово в слово. Неизвестный, который звонил сейчас по телефону. «Мистер Харт? Так вот, мистер Харт, если вы сейчас отправитесь на пляж по дороге к аэропорту, то сверните вправо у закусочной «Самоа» и дуйте прямо-прямо к морю. Вы увидите десять или двенадцать красно-синих маркизов и навес, на котором намалеваны слова: «Между роддомом и кладбищем — только любовь!» Под этим навесом лежит бетонный блок. Всего хорошего, мистер Харт!»

— Что это означает?

— Это означает, что под навесом лежит цементный гроб. Или вы имели в виду, что означают слова, украшающие навес?

— Со словами мне все ясно, — Элеонора поднялась, взяла сумку и, казалось, спрашивала: «Мне удалиться?»

— Хотите поехать с нами?

Харт подобрался, пристегнул кобуру, низко натянул фуражку. Элеонора кивнула.

— Джоунс, Джоунс, черт тебя дери, где ты там шляешься?! — закричал он.

Перед миссис Уайтлоу стоял обычный Харт: грубоватый, деловой, не допускающий возражений.

Появился Джоунс:

— Звали, сэр?

• — Вот что, Джоунс. Пусть О’Лири и Кемпбелл возьмут пятьсот четвертый «пежо», тот, с генератором, пару отбойных молотков помощнее и отправляются на пляж в… — Харт посмотрел на электронную карту, расчерченную квадратами с различной штриховкой и мигающую лампочками, — в квадрат С-45. Там, под навесом, они найдут бетонный блок. Пусть вскроют его. На пляж никого не пускать. Особенно ребят из газет и прочих трепачей. Понял? — Джоунс кивнул. — Дальше: свяжись с доктором Кейси — наш патологоанатом, — пояснил он Элеоноре, — скажи, заедем через десять минут, чтоб был готов. Возьми пива. Все. Через пять минут отправляемся.

Джоунс выскочил из кабинета. Харт привалился к столу.

— Миссис Уайтлоу! Миссис Уайтлоу, оставьте это дело, прошу вас. Вы такая… — он замялся, не находя слов, — вы такая славная женщина. Вам нужны деньги? Понимаю. Розалин Лоу посулила золотые горы. Хотите, я дам денег. Я же один, у меня кое-что ость. Хотите?

— Спасибо, мистер Харт. Я еще на плаву. Конечно, приятно узнать, что есть человек, который согласен дать тебе денег. Еще лучше было бы узнать, почему он па это идет?

Харт засопел, поправил пистолет и вымученно проговорил:

— Идемте. Пора. Если я сказал Джоунсу, что мы появимся через пять минут, то он может пережить сильное потря—

сонно, если это произойдет через шесть. Деньги я предлагаю только потому, что вы мио нравитесь.

— Только поэтому?

— Только поэтому!

«Врет, — думала Элеонора, — и знает, что мне это очевидно».

«Прекрасно понимает: я вру. Плевать. Главное, как-то вытащить ее из этой кутерьмы. Цементный гроб! Опа по представляет, что это такое. Я не просто так беру ее с собой. Но просто. Я хочу, чтобы опа наконец уяснила — все серьезное, чем может показаться. Ей неизвестно, па что способны такие люди, как достопочтенный Генри, которого я знаю тридцать пять лот и даже но догадываюсь о его подлинной фамилии».

Они вышли па улицу. Джоунс распахнул дверцу и помог миссис Уайтлоу сесть.

— Вот, — сказал он и протянул Элеоноре ключи от «хонды». — Запер. На всякий случай.

Элеонора опустила ключи в сумку. Машина рванулась вперед, оглушительно взревев сиреной.

— Обожает детские погремушки, — не оборачиваясь, бросил Харт, — от всего откажется, дай только повыть па всю катушку.

— Много машин, сэр, и много детей па улицах, — оправдываясь, заметил Джоунс.

— Давай, давай! Жми. Вон и доктор стоит.

Впереди справа, на тротуаре, стоял высокий светловолосый человек лет сорока. Очевидно, это и был анатом Кейси. Кейси сел рядом с Элеонорой, сухо поздоровался и дальше не проронил ни слова. Он листал журнал, несколько раз открывал черный вместительный баул, что-то поправлял в нем — противно, как вставные зубы, клацало что-то металлическое — и пе мигая смотрел в спину Харта.

За окном проносились поля цветущих настурций. На прилегающих к полям участках сушились срезанные цветы. То и дело попадались ярко-красные тарахтящие молотилки. На фуражках работников было написано «Берпи». Когда поля настурций кончились, начались поля королевских розовых петуний. Можно было подумать: земля, насколько хватало глаз, покрыта гигантским розовым покрывалом, источающим дурманящий запах. Мелькнуло несколько стилизованных хижин закусочной «Самоа». Машина свернула направо. Мили через две слева по ходу машины на черной пашне приземлился огромный желто-зеленый монгольфьер,

па его грушевидной оболочке красовался номер 423GB. Два человека суетились у пропановой горелки.

— Счастливые ребята, — сказал Харт, — сейчас подогреют воздух в шарике, и в небо, а мы, — он махнул рукой, — будем грызть бетонный блок.

Впереди показались трепещущие от ветра пляжные маркизы, а через минуту стал слышен грохот отбойных молотков. Полицейские О’Лири и Кемпбелл разделись по пояс, их спины блестели от пота, рядом с грязно-серым прямоугольником блока валялись отбитые куски бетона.

Харт огляделся:

— Пи ко го но было, когда вы приехали?

— Никого, сэр.

— Что за люди? — Харт протянул руку в сторону группы из пяти-шести человек, копошившихся у самого берега, метрах в пятистах от навеса.

— Из береговой охраны. У них нефть пролилась. Из землечерпалки. Там, у лодок, — нефтяное пятно. Опи хотят его изолировать, — выключив молоток, ответил О’Лири.

— Вот это работа, — медленно проговорил Харт, — изолировал пятно — и попивай пиво.

Он чувствовал себя прескверно. Конечно, в цементном гробу может оказаться кто угодно: мелкий жулик, рэкетир букмекер, просто человек, который на свое несчастье видел то, чего видеть не следовало. Однако Харт не сомневался: они найдут Барнса.

— Давайте, ребята, давайте! Вскрывайте этот дьявольский ящичек! — прикрикнул он, сдвигая фуражку на затылок.

Молотки взревели с удвоенной силой. Генератор, размещенный в задней части семейного фургона «Пежо-504», надрывался. Над головой медленно проплыл желто-зеленый монгольфьер и, поднимаясь все выше и выше, ушел к горизонту.

Как здорово оказаться бы на этом номере 423СВ, высоковысоко, покачиваясь в волнах ветра, думала Элеонора. Далеко внизу останутся Харт, раскаленный песок, бензиновый угар, генератор, грохот молотков и, главное, отвратительный прямоугольный кусок бетона, из которого двое полицейских с блестящими от пота спинами вырывают все большие куски, подбираясь к ужасному содержимому. И еще она подумала, что хотела бы видеть в гондоле, возносящейся ввысь, пожалуй, единственного человека. Кого? Дэвида Лоу. В этом она боялась признаться даже себе. Ничего удивительного. Элеонора в полном объеме прослушала курс: жизненные разочарования — и сдала экзамен. Другое дело, успешно ли сдала?

— Ах ты, черт, — смущенно проговорил доктор Кейси, которому попала в глаз песчинка от цементного гроба.

— Хватит, хватит копаться! — прикрикнул Харт. В этот момент блок треснул пополам. Из него высунулась — пет, выпала! — нога.

Элеонора отвернулась.

— Господи, — только и услышала она возглас кого-то из полицейских, то ли Кемпбелла, то ли О’Лири. Их голосов она не различала.

— Господи, — повторил голос, и все стихло. Лишь от берега доносилось тарахтенье каких-то механизмов, которыми орудовали люди из береговой охраны.

Элеонора почувствовала у локтя чью-то руку. Харт.

— Как в фильме о сицилийской мафии, — пробормотала она. — И море рядом.

— Только вонючее море, с нефтью, — хрипло буркнул Харт.

От небольшой песчаной косы дугой тянулся плавучий волнорез из старых автомобильных покрышек. Он блестел в лучах неистового полуденного солнца. Волны набегали на черную резину и скатывались вниз, сотни шин колыхались из стороны в сторону, и казалось — в воде плещется гигантская змея.

— Сложите все вместе, — произнес голос доктора Кейси. — Вот так.

Миссис Уайтлоу, превозмогая себя, повернулась. Ей предстало страшное зрелище: на песке лежал расчлененный труп со следами запекшейся крови на ужасающие обрубках.

Доктор Кейси раскрыл баул, вынул ватный тампон, смочил его жидкостью со специфическим запахом и поднес Элеоноре.

— Спасибо, — еле прошептала она.

— Вы очень побледнели, — кивнул Кейси и повернулся к Харту. — Идентифицировать труп пока невозможно. Нет ни рук, ни головы. Без них что-то утверждать не просто.

Джоунс грыз ноготь. О’Лири открыл рот и шумно дышал. Кемпбелл смотрел себе под ноги.

— Переверните его, — бросил Кейси.

— Не могу, — выдавил О’Лири.

Доктор недоуменно посмотрел на него, как будто что-то вспоминая, подошел к телу и легко перевернул его на спину.

Харт увидел на бедре большое красное пятно, почти такое, как было па щеке у Барнса. Бедняга. Когда-то они вместе купались в океане. Давно. Еще на войне. Он прекрасно запомнил это пятно. Харт стиснул зубы. Ну и сволочи.

Начальник полиции с жалостью посмотрел на О’Лири — тот был совсем мальчишкой — и, обращаясь к нему, сказал:

— Поди принеси пластиковый мешок, непрозрачный, с металлическими ушками…

Доктор Кейси с помощью Кемпбелла упаковал тело. Мешок положили в фургон. Под навесом остались лишь бесформенные куски бетона.

Элеонора пошла к морю. Она держала туфли в руках, песок был теплым, ветер ласковым и прохладным. Там, где песок пляжа и морская вода встречались, маленькие пенные волны щекотали ступни. Как несколько дней назад, когда она купалась и появился человек в синей фуражке. «Все, как тогда… море необыкновенно красивое. Барнс, надо же так…» — проносилось у нее в голове.

— Миссис Уайтлоу, — услышала она и повернулась. Рядом стоял Харт. — Что будем делать?

— Вы о чем? — удивилась она.

— Да так. Вообще. — Харт тяжело опустился на песок.

По берегу шел какой-то человек. Поравнявшись с ними, он дружелюбно кивнул и спросил:

— Надеюсь, купаться не собираетесь?

— Почему бы и нет? — рассеянно ответил Харт.

— Акул тьма! Столько этих тварей давно не видел. Вода вокруг них так и кипит. Совершенно озверевшие, как будто запах крови почуяли. А это всего лишь нефть пролилась.

Элеонора и Харт посмотрели друг на друга и поняли, что подумали об одном и том же: куда делись руки и голова.

— Купаться в вашем бензине не собираемся, — процедил Харт, — так что не волнуйтесь. Большая утечка?

— Нет, — мотнул головой человек. — Совсем немного.

— Знаю я ваше «немного». То-то вас там столько, — подытожил Харт. — Развели грязищу. А кому охота нырять по уши в дерьме?

Парень повернулся и пошел назад. Они молчали еще минут десять, потом Харт поднялся.

— Может, хватит?

— Что — хватит? — решила наконец добиться определенности Элеонора.

— Может, хватит морем любоваться, — уклонился

Харт. — Поехали?

— Поехали. — Миссис Уайтлоу посмотрела па Харта и уже па ходу спросила: — Почему вы сделали вид, что фамилия Уиллер вам неизвестна?

Харт остановился, внимательно посмотрел на миссис Уайтлоу и совершенно невозмутимо ответил:

— А почему вы решили, что я сделал вид? Эта фамилия мне действительно неизвестна.

— Введите, — говорит полковник, — не думаю, что он будет запираться, а впрочем…

Двое вводят высокого тощего мужчину с оттопыренными ушами и по-детски обрезанной косой челкой.

— Садитесь, — не поднимая головы, замечает полковник.

Вошедший садится, острые колени торчат в разные стороны. Он сжимает кулаки, чтобы унять дрожь.

— Вы наделали много ошибок, Кот. Непростительно много! — Полковник смотрит прямо в глаза скучающим телезрителям, и те видят, что у него доброе, чуть усталое лицо.

— Так уж и много, — кричит из глубины холла какой-то мужчина. — Совершеннейшая чушь! Давайте «Очевидное-невероятное». Невозможно смотреть такую галиматью.

— Не нравится — не смотрите! Очень милый полковник, — отвечает женский голос.

В холле темно, поэтому множество анонимных смельчаков сразу же принимают участие в дискуссии.

— Хорошо, хоть не хоккей, — вздыхает еще одна женщина, — где какой-то Прессинг идет по всему полю…

— Чем вам хоккей-то плох? — возмущенно парирует мужской фальцет. — И хоккей им плох, и дюдики не подходят. Нормальный дюдик. Чего еще желать? Полковник есть? Есть. Седой? Седой. «Беломор» курит? А как же. Пара блондинок мелькала? Мелькала. Три погони, четыре перестрелки, две очные ставки и шесть допросов. Чего еще надо?

— Пойдем, — шепчет Наташа.

Они поднимаются.

На улице свежо. Ветер с моря. Впереди на выдающихся далеко в море бетонных мостках светится гирлянда разноцветных лампочек. Они подходят к мосткам. В самом дальнем их конце, на скамейке, почти нависающей над морем, одинокая фигура. Женщина сжалась, порывы ветра развевают длинные светлые волосы.

— Жанна?

— Не знаю. Вряд ли. — Теперь Лихов тянет в сторону от мостков, хотя только что они хотели пройти по ним. Если

там над волнами сидит Жанна, надо будет что-то говорить. Если не она, человек все равно ищет уединения, ему неприятен чей-то шепот над ухом. Может, и наоборот, она надеется, что подойдет кто-то, кого она давно ожидает, положит руки на плечи и скажет: «Я пришел. И ждать-то надо было каких-нибудь десять лет». — «Нет, всего восемь», — поправит она. «Ну, раз восемь, — с ироничным облегчением вздохнет он, — тогда и вообще говорить не о чем».

— Андрюша, кто убил доктора Барнса? И почему так жестоко?

— Видишь ли, Элеонора подобралась слишком близко к тайне, которую охраняют какие-то могущественные люди. Они хотят ей показать, что не следует слишком много знать о том, что по-настоящему их волнует. Это убийство — в назидание…

— В назидание?

— Скорее всего. Те, кто убил Барнса, надеются, что другие будут держать язык за зубами. Они хотят устрашить и друзей Барнса, и Элеонору. Наверное, так. Может, и нет. Все зависит от намерений противной стороны. Мы ничего пока не знаем о сэре Генри и тех странных узах, что связывают Барнса, Харта и Сола Розенталя.

— Почему же не знаем? Знаем, что они вместе воевали на Тихом океане. Знаем, что бомбили Нагасаки.

— Положим, Нагасаки они не бомбили, а только летели на разведывательном самолете утром девятого августа.

— Около одиннадцати, — добавляет Наташа.

— Около, — соглашается он. — Ну и память.

Навстречу идет странная пара. Ей лет сорок, ему двадг цать. Они держатся за руки и не отрывают глаз друг от друга. Она в развевающемся платье, сшитом из пестрых ту^ рецких платков. Он раздет по пояс, на груди что-то тускло блестит, в руках небрежно свернутая рубашка.

— Любите ли вы Брамса? — говорит он томным, проникновенным басом.

— Обожаю, — отвечает она.

«Бедный Брамс», — думает Наташа. «Бедный Брамс», — думает Лихов. «Унылая семейная пара», — думает о них дама в платках. Ее поклонник ни о чем не думает. Никогда. Хотя и темно, это видно по глазам. В них отражается чехол на руль, теннисные ракетки весом от тринадцати с половиной до четырнадцати унций, «адидасы». Он даже не представляет, что немецкий сапожник Ади Дасслер почти наверняка не отдыхал на чужие деньги на море, не гулял по ночному берегу с дамами бальзаковского возраста, завернутыми в турецкие платки. Он работал, он, может, даже не слышал о Брамсе.

— Осуждаешь их? — Наташа кивает вслед странной паре.

— Боже упаси! За что? — Лихов неискренен. Он понимает, что она понимает, что он понимает, и так далее…

— Был фильм с названием «Любите ли вы Брамса?»… — он хочет как-то сгладить возникшую неловкость.

Наташа молчит. Она смотрит, как женщина, сидевшая в конце мостков, переступает свет и тени лампочной гирлянды. Идет медленно, ветер прижимает длинную юбку к икрам ног. Женщина спускается со ступеней как раз в тот момент, когда ценители Брамса пересекают ее путь. Кавалер указывает на нее пальцем и громко смеется. Его смех летит над морем.

— В этом фильме прекрасная музыка, — Лихов хочет что-то сказать, чтобы заглушить безобразно громкий смех.

С высокого дерева к кустам стремительно проносится черное трепещущее существо: или ночная птица, или летучая мышь, или большая тропическая бабочка.

— Бабочка. — Наташа думает, почему так жестоко смеялся этот парень над женщиной, которая оказалась в одиночестве здесь, на юге, где всем как будто предопределено быть вдвоем.

— В Индонезии есть художник, он создает картины из крылышек бабочек. Удивительные полотна. Таких красок в палитре живописцев обычно нет. А может, я не в курсе? — Лихов настойчиво продолжает отвлекать Наташу от неприятной сцены.

«Одиночество — тяжкое испытание. Смеяться над одиночеством? Разве можно? Смеются же. Значит, можно, кому-то можно…»

— Элеонора влюблена?

— Не знаю, — Лихов действительно не знает, не может же он сделать какие-то достаточно серьезные выводы только из того, что произошло на пляже после неожиданного купания миссис Уайтлоу.

— Думаю, влюблена. Не могла же она просто так, без всяких чувств.

— Почему же не могла? Не надо идеализировать ее. Она обыкновенная женщина: порыв, флюиды, естество. Ей достается в последнее время. Бесконечное напряжение. У некоторых, когда они сильно устают, рождается ощущение

предстоящих перемен, им начинает казаться: вот-вот со мной что-то случится, — и случается.

— Скажи, это не банальная связь?

— Что такое банальная связь? Недолгая? Случайная? Длящиеся годами отношения могут быть неимоверно банальными. Единственная встреча может оказаться ценнее долговременной привязанности. Кто знает?

— Ты же так не думаешь? — Она поднимает покрытую смолой шишку и втягивает едкий запах хвои.

— Не думаю.

— А зачем говоришь?

— Чтобы ты поняла: ни Элеонора, ни ты, ни я не можем знать того, чего никто толком не понимает. Разве кто-нибудь в здравом уме может сказать: я знаю, что такое любовь? Поговорим о другом. Элеонору окружают страшные люди, и это факт. Ей угрожает насилие, не слепое, как часто говорят, а, напротив, насилие с прекрасным зрением, и это тоже факт. Любовь — чудесная штука, нет слов, но есть вещи и поважнее. Жизнь. Человеческая жизнь. Важнее нет ничего. Любовь — часть жизни, пусть большая, пусть лучшая, но только часть…

— Можно, я скажу? Только не ругай меня, если как-то не так получится.

Лихов обнимает ее за плечи. «Хорошо, что кроме работы до одури, вознаграждаемой ощущением — ты нужен, есть минуты, которые стоят многих житейских невзгод: тусклых зимних вечеров; обид, которые наносят близкие; непонимания друзей…»

— Ты что-то хотела сказать?

— Я думаю, не только любовь — часть жизни, но и жизнь — часть любви. Так можно считать?

— Считать можно как угодно, философ ты мой. Соответствуют ли действительности твои расчеты?

— Андрюш, если б/я тебя попросили: назови самые ужасные проклятия рода человеческого, — что бы ты ответил?

— Насилие — раз! Насилие — два! Насилие — три! Самые страшные проклятия. Не думай, что меня сейчас подводит фантазия. Я знаю еще многое. Но я назвал наиболее важное. Почему три раза? Да потому, что насилие существует в трех ипостасях: над телом, над духом и над жизнью, как сумма двух первых и высшая форма насилия.

Снова мелькнула черная тень. Было поздно. Тучи заволокли небо. Отсветы луны иногда пробивались сквозь дыры в облачном покрове. Ветер усиливался. Начинался шторм.