Час пробил

ДВЕНАДЦАТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

Они лежали тихо-тихо. Каждый знал, что другой не спит, и боялся спугнуть очарование последнего утра на отдыхе, в тысяче километров от их родного города.

Белая простыня на ее груди мерно вздымалась, и Андрей краем глаза видел, как натягивалось и опадало тонкое, невесомое полотно. Утро было розовым и прозрачным. Запахи цветов не вечерние — щемящие и навевающие тоску, а утренние, легкие и пахнущие надеждой, струились над их головами.

Вдруг утро взорвалось грохотом, и к цветочным ароматам примешался посторонний машинный запах, напоминающий о большом забытом городе.

— Надо же! — Наташа вздохнула. — Такое утро — и стричь траву.

Ворвался резкий запах, запершило в горле.

— Будем вставать?

— Будем, — ответила она неуверенно и неохотно.

«Опять не прав», — сознался он себе. Не надо было вставать, надо было найти подходящие слова и ласку, чтобы последнее утро оказалось именно таким, каким она его представляла. А в том, что она точно знает, каким должно быть последнее утро, он не сомневался.

Последнее утро. Море. Оловянное море. Самолет. Сумасшедший Полковник. Элеонора. Харт. Сэр Генри. Компания.

И снова резкий запах обезглавленных сочных стеблей, зеленоватая пена на местах среза. Трава плачет. «Да что это я?» — одергивает он себя.

Она тянется к нему смешно, как маленькая девочка: у нее растрепанные волосы и припухшие веки заспанных глаз, она здорово загорела, а ладони так и остались белыми, губы приоткрыты, и с них вот-вот сорвутся слова…

Знаешь, какое у меня предложение? — смущенно говорит она.

Лихов запахивает простыню, она прячет голову у него на груди и что-то шепчет…

«Люди везде люди, как и трава везде трава, как воздух, как море, как ожидание, дети, смерть… Люди оставались одинаковыми тысячелетиями и только последнюю сотню лет стали разными. Почему? Они по-разному зарабатывают на жизнь? Читают не одно и то же? Видят разные сны или молятся разным богам? Они разные в миллионах проявлений, но одинаковы в одном: они хотят и должны жить. Смешной парень этот режиссер: мы — на пороховой бочке. Тринитротолуол! По пятнадцать тонн на брата! Песенки Беранже. Какую песенку написал бы рано облысевший бард, узнай он, до чего дошли люди, вместо того чтобы проводить время в объятиях Лизетт».

— Ты что?

«Какие у нее большие глаза, с тайной бездонного зрачка, манящего в глубину… Всего двенадцать дней вместе, а такое ощущение…»

— Натуля, Натуля, — Лихов гладит лоб, пальцем касается уха, очерчивает мочку, янтарную от солнца, бьющего в окно, и повторяет: — Натуля…

В дверь стучат яростно, настойчиво. Может, перепутав дни, нагрянула хозяйка? Они прижимаются друг к другу. Кто-то сопит, раздается голос Жанны:

— Последнее утро! Вы что? Совесть есть?! Вставать! Не море — сказка!

Лихов вздыхает.

— Венского леса? — бесполезно сопротивляется он.

— Именно! Венского! — ухает за дверью.

— Тогда придется вставать, — отзывается наконец Наташа весело.

Через минуту Жанна врывается в комнату, и воздух^ ущемленный в правах объемами этой женщины, кубометрами еътлывает через балконную дверь.

Жанна в прекрасном расположении духа:

— Последний день — учиться лень! Пора, не пора, иду со двора, кто за мной стоит, тому три кона водить.

Она тискает Наташу и даже, как кажется Лихову, может пойти на то, чтобы ущипнуть его. Впрочем, вряд ли. Жанна соблюдает дистанцию: помнит, как неважно сложились их отношения в начальный период. Неужели последний день? Впереди северная осень, высокомерное, негреющее солнце, в восемь утра — метро, в половине шестого или позже — метро, а иногда трамвай, последний, вымороженный, гулкий. И так каждый день, в гололед, в пургу и стужу. Если не прервется вдруг командировкой — в зной, сушь или влажную ростепель.

Они идут к морю. Их догоняет режиссер. Он подхватывает обеих женщин под руки и тащит вперед — к теплу, песку, к прохладе с моря, к беззаботности коротких дней отдыха. У него голубая рубашка, узкий таз и хорошо развитая мускулатура рук.

«Вылитый Джоунс внешне, — думает Лихов, — но речевые возможности, конечно, другие. И еще: есть что-то неискреннее в нем, какая-то фальшь в безалаберности, трескотне и взрывах шумного веселья».

Те же лежаки, те же маркизы, те же лодки, те же безымянные спины — и все другое, все приобретает значительность благодаря таинству последнего дня. Последний день — день итогов, день, когда жирная черта прочерчивается под двенадцатью сутками отдыха, неповторимого, потому что в следующем году вам будет уже на год больше, и все будет так, да не так. «Нельзя войти в одну и ту же реку дважды, воистину нельзя, а жаль».

Лихов рассеянно побрякивает в кармане мелочью и вдруг сворачивает к междугородному автомату. Набирает Москву. Начальство, как всегда, на месте, в трубке рокочет привычный бас:

— Приезжай, заждались. Без тебя пусто — смущенный хохоток, — вместе тесно, а врозь… сам понимаешь. Стол твой скучный, голый… Знаешь, у Крымова дочь родилась… Ну да. Он-то рассчитывал на сына. Переживает! Говорит: будь что будет, еще раз попробую. Как только вернешься — я махну… Угу, путевки уже в кармане. Супружница все-та- ки укатала. Вроде и осточертело, а самому выпрыгнуть из беличьего колеса трудно.

Лихову знакомо это чувство причастности к делу — единственное, что укрощает тупую усталость. И еще дает возможность ранним летним утром идти сквозь лучи только

родившегося солнца, идти быстро по тропинке, мелькающей меж сосен, и понимать, что жить — здорово и лучше ничего нет. Если бы его спросили: как ты относишься к работе? — промолчал бы. Разве стоит отвечать на вопрос: как относишься к воздуху? Впрочем, таких вопросов нормальные люди не задают…

Монеты кончились. Разговор прервался.

На пляже его отсутствие будто и не заметили. Вокруг режиссера — обычная суета и гомон. Наташа озорно смеется, режиссер с восторгом смотрит на нее, она замечает восторг в его глазах, нельзя сказать, что он ей неприятен. Кто он — восторг или режиссер? Какая разница! Прелестное утро последнего дня улетучилось и не вернется больше никогда, оно выпорхнуло из их комнаты, как бабочка-инкрустация, в тот момент, когда Жанна постучала в дверь.

Все идут купаться. Наташа в каскадах брызг, Жанна величава, как на проходе по проспекту, плывет к буйку и обратно: тут она целиком за дисциплину — если нельзя заплывать, значит, нельзя. И по габаритам и вообще она вполне может претендовать на титул богини ОС — ВОДа.

«Жанна — странна!» — рождается у Лихова. Да, не вызывает симпатий поначалу. Громогласна, суматошна Настороженна — привыкла сносить удары судьбы. А если приглядеться, что скрыто за мишурностью поведения? Детская восторженность, вера в победу добра, желание раствориться в других. Сколько таких жанн делают тысячи и тысячи дел, будто незначительных, не требующих, на первый взгляд, каких-то особенных способностей, делают,⁴ не жалуясь, изо дня в день, из года в год. Изыми жанн из общества, и оно замрет. Жанны, как муравьи-солдаты, выполняют черновую работу, без мужества им не обойтись. Почему? Да потому, что остаются в тени. А человек создан для света. Жанны жертвуют сейчас собой, чтобы навсегда изгнать тень из жизни будущих поколений. Они не говорят вслух, но всей сутью своей, всем существом, внутренним поведением требуют: пусть свет будет для всех! Надо же — влюбилась в режиссера… И, конечно, укрепит его своей любовью, поможет избавиться от инфантильности, стать взрослее, вообще стать. Кем-то.

Лихов дожидается, пока очередной невысокий, но сильный вал, обнаружив желание Жанны выйти на берег, увлекает ее обратно в море. Протянул руку, вызволил из круговерти. Она тихо сказала: «Спасибо». Всего одно слово, но теперь Лихов не сомневается: они поняли друг друга.

Жанна скрывается в кустах. Несмотря на то что есть комфортабельные раздевалки, некоторые никак не могут отделаться от привычек времен разрухи и переодеваются только в кустах. Может быть, так они чувствуют себя ближе к природе? Впрочем, эти мысли уже вдогонку — о бывшей Жанне.

Режиссер с маху падает на песок и разражается: «Капитан, капитан, подтянитесь…»

Ну и что? Все люди — разные. Трудно находящие путь друг к другу, живущие сложной жизнью, с неприятностями, часто нервирующими, но преодолимыми, не уничтожающими дух человека, а лишь закаляющими его. И главное — никто не может уничтожить. самого человека. Просто так. Потому что это кому-то выгодно.

Лихов ловит себя на том, что жаль расставаться с теми, кого узнал, с морем, солнцем, вершинами далеких гор, подернутыми дымкой, со шквальным ветром и беззаботностью… Да-да, и беззаботностью, хотя работа не отпускала его целиком все эти двенадцать дней. Пора сбросить — как ни трудно, даже невозможно — одежки отдыха на мирном берегу и приготовиться к работе на берегах дальних, к нелегкому пути успехов и неудач, которые вместе и называются в подлунном мире — нормальная жизнь нормального человека.

Наташа ложится рядом и говорит шепотом:

— Пойдем к нам, ладно?

В угловой комнате, куда они уходят, не говоря никому ни слова, Наташа дотрагивается до него кончиками пальцев, чуть-чуть, будто перекатывается пушинка. Ему кажется…. Нет, он думает… Нет. Не будем говорить, что происходит с ним, все равно мы не знаем этого точно.

Потом они лежат, будто только пробудившись от сна. Тихо. Ветер еле касается занавесей. Случилось чудо — к ним вернулось утро последнего дня, то самое утро, которое уже однажды прошло. А гремел ли стук в дверь? Вбегала ли Жанна? Был ли режиссер? Море? Спины на пляже — чуткие и жалкие, властные и растерянные, обманутые и не потерявшие надежду, — были ли они?

— Что же дальше?

— Не знаю, — Лихов смотрит в прекрасное лицо — глаза закрыты, сомкнуты длинные ресницы, улыбка блуждает на губах, — он понимает, что в эту самую минуту обманывает ее: он знает, как следовало бы ответить на такой вопрос, и не отвечает только из-за того, что утро последнего дня еще не кончилось. Зачем говорить, что ничего не будет? Что все растворится в осенней слякоти, растворится в полумраке вечерних улиц, где фонари ведут неравный бой с густыми хлопьями снега, который валит и валит. Растворится в работе. Без которой вообще ничего нет…

Может быть, ей тяжело? Скорее всего. Но она сильная и понимает — надо жить. И грустить во время, отведенное для грусти, и радоваться во время, отведенное для радости. И делать все так, как до нее делали тысячи, сотни тысяч обыкновенных людей, с которыми расставались и снова знакомились, и будут делать всегда, если только этому никто не помешает.

Она снова беззаботна, отринула сомнения и беспричинную Тоску. Да и зачем они, когда утро последнего дня продолжается.

— Утро последнего дня. Значит, у них там все должно решиться сегодня? — она делает неопределенный жест.

— Должно решиться. Сегодня. Но как — не знаю. — Он же смалодушничал, сведя два «не знаю» воедино, придав им один смысл.

Она просовывает его руку под себя, как делала не раз, слушая вечерами рассказ о событиях в маленьком городе, где множество седых людей подводят итог прожитому. Как они сегодня подводят итог… Чему? Отдыху? Отношениям? Потерям? Приобретениям?