Час пробил

РАССКАЗ О СТРАННОМ СОБЫТИИ, ПРИКЛЮЧИВШЕМСЯ 10 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

Вокруг вода, она поднимается все выше и выше, только что она миновала кадык, он чувствует, как увлажняется подбородок, вода поднимается, она лижет место на подбородке, где у него не растут волосы — испанский пятачок, — устремляется к нижней губе, первые капли проникают в рот, у воды запах затхлости и гниения, он стискивает челюсти.

Тихо. Вода заливает нос, заползает в ноздри, он хочет вдохнуть и боится разжать зубы, он чувствует воду на глазах, она проникает в носоглотку, он открывает рот, чтобы крикнуть, — вода устремляется в горло. Неужели так и не удастся сделать вдох? Хотя бы один, последний? Оттого, что челюсти были долго сжаты, на шее рождается судорога и, ветвясь, бежит вверх вслед за водой, левая щека каменеет…

Воды нет и не было; ему казалось: его сковал ужас, он боится опустить руку с кровати. Он выдумал воду, наоборот,

во рту сухо. Как сожженная ветка, тяжело ворочается язык. Ужас! Его охватил ужас. Впервые в жизни. Неужто они расправятся с пим? Здесь, в его доме? Он ждет их с девяти вечера, каждую минуту, каждую секунду. Сколько их прошло, таких секунд? Сейчас половина третьего ночи.

Он нащупывает винтовку, которая лежит рядом на кровати. Слышит, как ходят псы по участку, их мощные лапы с треском ломают безжизненные стебли. Слышит какое-то необычное тарахтение, ухающее и беспорядочное. Не может быть? Оказывается, может: его сердце колотится как сумасшедшее. «Зачем? Зачем? Не надо, слышишь, пе надо. Остановись, не выпрыгивай из груди. Они не могут проникнуть в мой дом, никак не могут¹').

На небольшом столике черного дерева тускло светятся электронные часы. Без десяти три. Разгар ночи. Кто-то ходит под окном? Совершенно отчетливо слышны шаги, неторопливые и тяжелые. Остановился! И снова тишина.

Не было никаких шагов, как и воды минуту назад Страх играет лежащим на кровати: он то сдавливает горло, то отпускает, то заползает в живот, то мгновенно прыгает в сердце, замирает на секунду — и вот уже притаился под сводом черепа и снова вниз, в сердце, в живот… Страх прыгает по коже и под ней, омерзительный, липкий.

Каков на вид страх? Скорее всего, он похож на маленькую прелестную девочку лет пяти, у нее золотые зубы, длинные малиновые ногти и ярко накрашенные губы, между верхними зубами широкая щель и огромная, вялая грудь взрослой женщины. В глубоком вырезе белого платьица с оборочками видны красные прыщики, румяна положены не только на щеки, но и на лоб.

Ни звука кругом. Даже псы утихли. Еще мгновенье, и лежащий услышит, как дышат клетки его тела, как пульсируют ядра каждой из них, омытые протоплазмой, как струится кровь по лабиринту капилляров скованного страхом тела.

Черт побери псов! Они лишили его возможности вслушиваться в собственное тело: затеяли какую-то возню на участке. Глухой рык свирепых чудовищ клубится по ночному участку, просачивается через окно и, уютно устроившись в одном из темных углов спальни, затихает.

Не даст ли осечки винтовка? Не должна. Его любимая винтовка — двенадцать лет ни одного срыва, — он ничего не боится, когда кладет палец на спусковой крючок и плавно тянет на себя… На прикладе гравировка: «Любимому сыну!

Мой мальчик, настоящий мужчина стреляет только наверняка. Мама». В этой надписи она вся — треть ханжества, треть ложной патетики и треть розового сиропа, и еще что-то неразгаданное остается, по сейчас пет времени, чтобы понять…

Боже, что это? В верхнем углу ворочается черпая тень. Рывок! Не может быть! Нот! Огромный паук, паук-гигант, больше метра: четыре пары суставчатых мохнатых лап, янтарные, горящие глаза и острый черный клюв, сбоку от глаз раздуваются шары-железы, заполненные какой-то желтой жидкостью. Лежащий тянет спусковой крючок па себя. Выстрел, с потолка рушится штукатурка, в воздухе плавают пыль и гарь. Почему молчат псы? Неужели не слышат выстрела?

Ну нет! Что же происходит?

Кто это? Когда «он» вошел? Как? Они сдержали слово. Посреди комнаты стоит человек, его лицо сплошная безобразная маска — расплющенный нос, вывороченные ноздри, редкие гнилые зубы видны сквозь прорезь тонких, бескровных губ. У человека на лице чулок. В единственной руке он сжимает пистолет, на покрытой шрамами культе татуировка — тигр и женщина в любовных утехах. Человек приближается, дуло пистолета становится все больше и чернее. Лежащий стреляет. «Тот» приближается. Еще выстрел… «Тот» приближается. Лежащий стреляет…

Человек-урод приближается. Девочка с золотыми зубами прыгает лежащему на шею, впивается в левый глаз. Темнота. Все. Конец. Только теперь подали голос псы, но он этого уже не слышит.

— Ты просто не имеешь права прерывать рассказ на таком месте!

Мне показалось, она действительно злится, я попробовал оправдаться, хотя знал, что оправдывающаяся сторона проигрывает заранее, вне зависимости от убедительности приведенных в свою защиту доводов.

— Хочу купаться. Купнемся, и продолжу.

— Нет, не продолжишь, не продолжишь. — Она явно дурачилась.

Есть что-то двойственное в том, как дурачатся взрослые женщины. С одной стороны, это может вызвать теплое чувство, с другой же, может стать причиной крайнего раздражения. У меня возникло чувство досады. Не знаю почему. Если бы знал почему, может, старался бы бороться с ним.

— Ты больше не любишь меня? — прошептала она.

Такие вопросы чаще всего задают, когда уверены в обратном. Любишь, не любишь. Тем более когда выяснение проио ходит на пляже, это невыносимо. И вообще, разве я говорил об этом? Хоть раз говорил? Нет. Помню совершенно точно. Я решил никогда не говорить таких слов, и решил давно. Даже не помню когда, помню, давно, и все.

— Купаться пойдешь? — довольно грубо поинтересовался, я.

Надо отдать ей должное: моментально понимает, когда кончается игра и начинается жизнь, даже если это пляжная жизнь под маркизами, с пепси, массой удивительно творческих молодых людей, стадами разгуливающих вдоль кромки берега. Как они поют, наверное: «Мы упали около прибоя, мы упали около любви», или… не знаю, что и придумать, чтобы поддеть их больнее. От жары! От жары плохо варит башка, и не отпускают мысли о работе. А может, так и лучше? Приеду — попробую подступиться по-новому. Вдруг получится. Должно получиться, если… Сколько этих «если»!..

После купания настроение магически меняется. Мне все нравится, особенно я нравлюсь себе, а это не просто. Далеко не безупречная фигура, правда ни одного шрама. Мне даже аппендикс не вырезали. А жаль. Уж лучше бы вырезали, если написано на роду, что надо вырезать. А вдруг не написано? Тогда другое дело. Но затягивать — не надо. Возьмите корь. Для малыша — не так страшно, а для взрослого человека вроде меня может кончиться весьма печально. Все надо делать вовремя. Это большое искусство. Все болеют корью— и ты болеешь, все свинкой — и ты, всем вырезали — и тебе. В противном случае — дело дрянь. Все гуляют, а у тебя корь. Или, еще хуже, вы собираетесь отдыхать — как вот я — с молодой, преданной до поры до времени обожательницей, а вам аппендикс вырезают. А перед тем как вырезать, анализы сделали, и тут пошло-поехало. Ба! Да у него нулевая кислотность. Может, вы не знаете, чем это пахнет? Ба! Да у него лейкоцитов за двадцать тысяч. Может, вы не знаете, чем и это пахнет? Ба! Да как он вообще-то до сих пор ноги таскал?

— Ты больше не злой? Больше не будешь говорить со мной так, что у меня сердце екает?

— Сегодня не буду.

Я привлекаю ее к себе. Мир восстановлен. Мне делается легко и хорошо. Враждовать ужасно глупо. Сейчас мне ка—

жегся, это так просто понять. А минут десять назад, до купания, все мудрецы мира не смогли бы разубедить меня в обратном.

О ДАЛЬНЕЙШИХ СОБЫТИЯХ 10 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

— А дальше что? Что было дальше?

— Я проснулась, обычно я сплю крепко, часа в три ночи раздался страшный крик. Утробный. Я обезумела от ужаса: такого я никогда не слышала. Пойти одной в его комнату было страшно. Все же я пошла. Потом прогремел выстрел.

— Дальше, дальше, не тяните.

— Он лежал на кровати, одеяло валялось рядом, на полу — ружье. Я включила свет. Закричала. «Что с вами? Что с вами?» — повторяла я. Он молчал и только делал странные движения губами.

— Что значит странные?

— Ну, понимаете, как будто он хотел что-то сказать, но не мог. Только потом обратила внимание на его лицо — деревянное, перекошенное. Левый глаз неестественно выпучен. Понимаете? Руки лежали как плети, вытянутые вдоль тела.

— Вы сразу вызвали врача?

— Нет. Минут десять стояла на коленях у его кровати и шептала: «Что мне делать? Что мне делать?» Хозяин в упор смотрел на меня. Его вылезший глаз я никогда не забуду. Он жил самостоятельно. Хозяин хотел что-то сказать взглядом, но я не понимала — что.

Диалог происходит утром. В доме очень богатого человека. Много, солнца, день обещает быть знойным. Служанка рассказывает частному детективу о том, что произошло сегодня ночью в их доме. Она волнуется: ей никогда не приходилось беседовать с детективами.

— С вечера мы были одни. Хозяин часто запирается у себя и читает, наверное. Может, еще что делает — не знаю. Я стараюсь не заходить к нему, если нет причины. Сначала я была на кухне. Потом он попросил чего-нибудь выпить. Я принесла коньяк.

— Как он выглядел?

— Обычный коньяк.

— Я про хозяина.

Служанка нервничает.

— Извините. Не поняла. Да как обычно.

— Волновался? Стоял или сидел, когда вы пришли с коньяком?

— Сидел. — Служанка добросовестно роется в памяти. — Он сидел и смотрел па телефон.

— Телефон вечером звонил?

— Не помню точно. По-моему, нет, но точно не скажу… Кухня довольно далеко, я могла не услышать.

— Он что-нибудь сказал вам или спросил о чем-нибудь?

— Нет, ничего. Все как обычно. Взял коньяк с подноса, долго рассматривал рюмку, крутил ее по-всякому. Я даже спросила!: «Что-то не так?» Он посмотрел на меня с усмешкой. Он мог так странно улыбаться, как будто по-доброму, а па самом деле…

— А на самом деле?

— Хозяин всегда был добр ко мне, но вообще говорили, что он не очень…

Служанка умолкает: неудобно плохо отзываться о хозяине, который всегда был добр к ней, Сегодня ночью его разбил тяжелый паралич — он потерял речь, у него отнялись руки и ноги. Жили только глаза. Они чего-то требовали, негодовали, умоляли, приказывали. Но что?

— Так каким был хозяин на самом деле? Что говорили о нем?

— Говорили, что хозяин не очень хороший человек. У нас маленький городок. Люди живут здесь из поколения в поколение. Все помнят. Особенно плохое. Люди всегда хорошо помнят плохое о других. Не знаю, мне он не сделал ничего дурного. Наоборот…

— Что — наоборот?

— Он говорил: «Ты красивая девушка, Лиззи. Молодая. А знаешь, это все проходит. Быстро проходит. Быстрее даже, чем об этом говорят. Тебе нужен друг в жизни. Я знаю, у тебя есть дружок. Тоже неплохо. Но дружок — не друг. Пусть ходит. Я не возражаю и хочу, чтобы ты знала об этом».

— Ваш дружок был у вас в этот вечер?

Лиззи краснеет, ей неловко, тем более что она утверждала, вечером перед странным ночным криком в доме никого, кроме нее и хозяина, не было.

— Был, но ушел рано. Часов около девяти. — Она задумывается. — Так и есть, не позже.

— Почему вы сразу не сказали?

— Думала, не имеет отношения, — девушка краснеет: нервничает и не может скрыть волнения.

— Прошу вас понять: к делу имеет отношение все. Буквально все. Вам это понять нужно более, чем кому-либо.

Именно вы были в доме, когда произошли события сегодняшней ночи.

— Может, его просто разбил паралич? У меня так бабушка умерла. Так бывает. — Надежда в ее голосе, вспыхнув, тут же угасает.

Теперь об участниках событий, не всех, а только об основных:.

Дэвид Ло у. Хозяин дома в Роктауне. Богатый наследник. Ему сорок лет, может, чуть больше. Выглядит неплохо: высокий, не толстый, красивые волосы с проседью. Ходит пружинистой походкой. Вообще, если не знать о нем ничего, то производит весьма благоприятное впечатление. В архиве городского суда есть интересные сведения о нем: «Дэвид Спенсер Лоу-младший. Подвергался судебному преследованию за насилие (неоднократно). Ввиду отсутствия прямых улик был оправдан судом присяжных (во всех случаях). Его мать Розалин Лоу каждый раз вносила крупную сумму залога. Особенно шумным было дело об изнасиловании на Мэйн-стрит. Однако тщательное расследование показало, что в данном случае причастность мистера Лоу недоказуема. (Пометка чиновника лиловыми чернилами безобразным почерком: «Отсутствие доказательств еще не есть доказательство отсутствия».) Интересно то, что в городской суд указанные сведения попали неизвестно когда и неизвестно откуда. Вот так в начале шестидесятых появились из небытия записи, компрометирующие Лоу. Истинные они или нет, никто не знает.

Я допустил одну ошибку. Я сказал: «ходит пружинистой походкой». Следовало сказать: «ходил пружинистой походкой». Сейчас мистер Лоу разбит параличом. Все произошло ночью, при невыясненных обстоятельствах. Врач в больнице сказал, что организм, конечно, подорван многими годами рассеянной жизни. Но он же вынужден был признать — не так уж часто сорокалетних мужчин разбивает такой паралич. «Слишком сильный», — в таком смысле выразился врач. Нужны невероятные переживания или сильнейший испуг. А чего пугаться? Чего? В последние годы мистер Лоу вел достаточно скромный образ жизни. Во всяком случае, не был замечен ни в чем дурном. Дело из судебного архива, выдержка из которого приведена, уже долгие годы пылилось на полках.

Роза л ин. Л оу. Мать мистера Лоу. Каков ее возраст?

Надо иметь в виду, что разговор идет о женщине богатой и самонадеянной, поэтому ответить на этот вопрос не просто. Сколько ей лет? Если мистеру Лоу-младшему сорок один… Мистер Лоу-старший женился на Розалин, когда, говорили, ей было никак не более семнадцати. Мистер Лоу-старший был на тридцать семь лет старше — вот оно, мужество и жажда жизни одновременно. Впоследствии это обстоятельство оказалось чрезвычайно благоприятным для миссис Лоу: ей посчастливилось овдоветь в двадцать пять лет, став наследницей одного из самых больших состояний того времени. Итак, будем считать, что молва не врет и мисс Ламсдорф — она немецкого происхождения — стала миссис Лоу в семнадцать. Говорят, она сразу же родила сына, но также известно, что вступал мистер Лоу-старший в брак не потому, что мисс Ламсдорф была беременна, а по любви. По любви, во всяком, случае, с его стороны. Значит, сын родился у Розалин в восемнадцать. Сейчас ему сорок один. Складываем и получаем, что миссис Розалин Лоу никак не меньше пятидесяти девяти, но лишь арифметика за нас в данном случае. Упаси бог, высказать такое предположение, особенно вслух, особенно в присутствии молодящейся миссис. Для нас время, потраченное на определение возраста, не потеряно зря. Знание истинного возраста женщины вообще очень важно, но еще важнее знать, на сколько она корректирует свой стаж пребывания на земле. Если коррекция в сторону уменьшения слишком велика, более пятнадцати лет, — это свидетельствует об отсутствии здравого смысла; в пределах от пяти до десяти — о жизнелюбии и кипучей энергии; в сторону увеличения редко кто изменяет свой возраст, в здравом рассудке, разумеется; разве только слишком юные леди, если нехватка года-двух мешает им достичь цели.

Миссис Лоу утверждает, что ей сорок пять — значит, она полна жизненных сил и здравомыслие ее не покинуло, хотя, возможно, иногда и изменяет ей. Все-таки омоложение на четырнадцать лет штука рискованная. К тому же если ей сорок пять, а мистеру Лоу сорок один, то могут возникнуть некоторые недоуменные вопросы. К происшедшим событиям возраст миссис Лоу отношения не имеет, но может дать какое-то представление о ней самой.

Миссис Лоу высокая, подтянутая женщина, в молодости безусловно неординарно красивая. Часто молчит и лишь поднимает брови. Она подымает брови, когда удивлена, когда кто-то ей не нравится, когда она хочет о чем-нибудь спросить, и вообще в любом случае, когда надо проявить какие-либо эмоции. Вместо: почему? да что вы говорите? вот бы никогда но подумала!.неужели такое бывает? — миссис Лоу просто подымает брови. Довольно удобно, правда? Впрочем, не следует думать, что миссис Лоу так же проста в проявлении чувств, когда погружена в себя. Вовсе пот. Опа умная, расчетливая женщина, способная но только поднимать брови, но и заставлять других удивляться, да так, что брови удивленных бедняжек стремительно лезут вверх.

Элеонора Уайтло у…

Я хотел было рассказать об Элеоноре, как Наташа, только что с самозабвенным интересом ребенка слушавшая меня, перебила:

— Послушай. Почему этот, которого разбило параличом, у тебя Лоу, а теперь появляется Элеонора Уайтлоу. Неужели нельзя было придумать другую фамилию? Уж очень похоже. Он, как я понимаю, жертва — Лоу, она — Уайтлоу. Как бы я не запуталась. — Она лукаво смотрит на меня и тонкой струйкой посыпает песком из маленького кулачка.

— Видишь ли, и Лоу, и Уайтлоу — живые люди, реальные, как ты и я, и мне нет необходимости менять их подлинные фамилии. Пусть все будет так, как в жизни. Я ничего не придумываю, а просто рассказываю, как все произошло.

— Откуда тебе известно — как? Кто-то рассказал или ты вычитал где-то? Правда, откуда? Такое можно знать или не знать. — Она берет меня за плечи и начинает пригибать к земле. Издали доносится рев катера, море взволнованно плещется.

Что я могу ответить на ее вопрос? Откуда я знаю, в самом деле? Я знаю, и это самое важное. Я знаю, что сейчас миссис Элеонора Уайтлоу сидит в кухне особняка мистера Лоу и разговаривает или, если быть терминологически точным, опрашивает Лиззи Шо, хорошенькую, недалекую — во всяком случае, при беглом знакомстве — служанку мистера Лоу, который так искренне желал ей хорошего друга.

— Итак, начнем сначала, — говорю я, строго глядя на Наташу: — Нельзя так вмешиваться в творческий процесс, нельзя сыпать песок мне на спину, нельзя удивляться, что фамилии людей похожи — они их не выбирают, нельзя прерывать только начавшееся следствие, потому что миссис Уайтлоу и без того нелегко: она совершенно ничего не может пока предположить, такое кому угодно не понравится. Ей только не очень понятно, почему Лиззи скрыла визит ее дружка вчера вечером. Стыдливость? Естественное желание уберечь свой интимный мир? Волнение? Расчет?

«Мы лежим на пляже, светит солнце, а вечером подадут вкусный ужин, — размышляю я. — А каково Элеоноре? Она не на пляже. Когда ей станет противно и липко, она не сможет войти в море, и поест она на ходу, быть может, даже не заглушив двигатель».

— Итак, еще раз. — Я стараюсь придать голосу как можно больше строгости.

Наташа подносит палец к губам, образуется крестик: горизонтальная перекладина — сомкнутые губы, вертикальная — тонкий, длинный палец.

Элеонора Уайтлоу. Ей лет тридцать. Она — частный детектив. Для женщины не совсем обычная профессия. У нее яркие синие глаза, именно синие, а не голубые. Элеонора по-настоящему красивая женщина, и, Как это часто случается с красивыми женщинами, у нее возникают настоящие проблемы. Конечно, если быть честным, надо признать, что настоящие проблемы возникают не только у красивых женщин, но все-таки проблемы красивых женщин интереснее. От Элеоноры невозможно оторвать глаз, когда она идет по улице. Тот, кто смотрит на нее, вне зависимости от своего желания сразу же становится на двадцать сантиметров выше, на несколько сотен тысяч богаче и обнаруживает в себе такое море мужс. кого шарма, что застывает в изумлении и так стоит, пока миссис Уайтлоу проплывает мимо.

Что-то чуть настораживающее есть в походке Элеоноры, что-то несовершенное, что-то, чего не должно было бы быть… Вот что: Элеонора прихрамывает. Чуть-чуть. Практически незаметно. Как двадцать четвертый рекламный кадр, который как будто бы не виден, но в подсознании откладывается. Когда ей было тринадцать лет и она уже представляла немалый интерес для мальчиков, произошла неприятная история. По вине одного из вздыхателей она сломала ногу, и очень неудачно, был поврежден мениск. Пришлось перенести двенадцать операций. Представляешь, что значит перенести двенадцать. операций? К тому же одно время от нее скрывали, естественно безуспешно, что, может быть, ногу придется отнять. Но в это она не верила ни секунды. «Совершенные глупости — такие ноги не отнимают»., — так говорил ее муж, когда лет через десять после описываемых событий она рассказывала ему историю с ногой. Однако уверенность мужа в неоспоримых достоинствах ног Элеоноры не помешала ему уйти, оставив ее и их маленькую дочку Нэнси на произвол

судьбы. Это, пожалуй, слишком сильно сказано — «на произвол»: он аккуратно высылает деньги, и они даже видятся с Элеонорой, не часто, но пламенно. По-видимому, еще любят друг друга. Часто люди, расставшись, еще долго любят друг друга. Бывает же, люди и не расстававшиеся, — их связывают деньги, привычка, леность, страх перед непредсказуемыми изменениями, — уже давным-давно утеряли какие-либо намеки на чувства.

Элеонора живет с дочкой. Миссис Уайтлоу закончила хороший университет, специализировалась в юриспруденции и, работая в одной из небольших юридических фирм, обнаружила явную тягу к расследованию преступлений. Но, понятно, одной тяги в любом деле вовсе недостаточно, чтобы время от времени обнаруживать у себя в кармане деньги в количестве, которое обеспечивает более-менее приличное существование. Первое самостоятельное дело миссис Уайтлоу провела, когда ей было двадцать пять, тогда еще они жили с мужем. Даже в газете написали о деле Джанини, о горах наркотиков, о лабораториях на Лазурном берегу, о перемещении со счета на счет таких денег, что далеко не все солидные банки были в состоянии осуществлять в сжатые сроки подобные операции.

Потом она раскопала еще одно, сложное, но гадкое преступление на расовой почве. Через год ей предложили место в частном сыскном агентстве и, наконец, года три назад, когда она поняла, что не может стоять перед шефом и докладывать о проделанной работе или не может сидеть, испепеляемая его недвусмысленными взорами, и докладывать то же самое, она ушла и стала работать самостоятельно, принимая решения на свой страх и риск. Муж сказал, узнав о ее решительном шаге, на который и не каждый мужчина отважится: «Не могу жить с женщиной, для которой нет секретов. Боюсь, что моя жизнь для тебя открытая книга, а мужчина без секретов перестает быть мужчиной».

Элеонора ничего не ответила, хотя подумала, что муж, как всегда, все напутал и без секретов не может быть женщина, а мужские секреты, как правило, — обхохочешься, и любой женщине они видны за милю. Если, конечно, это проницательная женщина, такая, например, как Элеонора Уайтлоу.

Вот, пожалуй, и все о женщине не совсем обычной профессии. Можно было бы еще много говорить, но… времени в обрез — произошло преступление. Вернемся на кухню особняка мистера Лоу.

Миссис Уайтлоу сидит, положив ногу на ногу. В такой позе, если верить иллюстрированным журналам, удобно курить, но Элеонора не курит. Она следит за собой и считает — курить несовременно. К тому же, когда она курила раньше, ей казалось, что голова у нее работала хуже, хотя многие утверждают прямо противоположное.

Странная эта Лиззи, а впрочем, чего странного, просто напугана происшедшими событиями. Почему мать Лоу позвонила ей, Элеоноре, рано утром и, убедительно волнуясь, сказала: «Миссис Уайтлоу, у вас очень хорошая репутация, и я просила бы вас взяться за дело моего сына»? Почему мать Лоу решила, сразу же решила, что это дело, а не обычный инсульт? Откуда такая проницательность? Лечащий врач, с которым говорила Элеонора, выразил некоторые сомнения по поводу столь внезапного инсульта мистера Дэвида. «Видите ли, — обдумывая фразу, он растягивал слова, — видите ли, мистер Лоу не так стар, чтобы стать жертвой тяжелого инсульта ни с того ни с сего. Бывает, конечно, и без причин, по крайней мере видимых, но редко. Должно было существовать нечто, напугавшее его, иначе необъяснимы будут ночной крик и выстрел. Может быть, он кричал инстинктивно, не владея собой, почувствовав, что с ним происходит ужасное, страшась пугающего состояния: в голове что-то расширяется, стремительно пульсирует; в какой-то миг он ощутил, что теряет дар речи, команды мозга не доходят до языка, он пробовал что-то сказать, привлечь к себе внимание и понимал, что никто его не слышит. Он искал способ спасения, и в отчаянии у него вырвался душераздирающий крик умирающего животного. Никто не появился — тогда он выстрелил». Конечно, могло быть и так. Но было ли так? Гарантий никто дать не может. Только свидетели! Но где их искать? И были ли они на месте преступления? Хуже всего, если свидетели и преступники одни и те же лица: против себя никто свидетельствовать не станет.

— Давайте еще раз, по порядку, — обращается миссис Уайтлоу к Лиззи, — с самого начала и подробнее. Не бойтесь сказать лишнее: вам может дороже обойтись именно недоговоренность. Давайте часов с семи вечера. Старайтесь вспомнить все. Телефонные звонки, не проезжал ли кто-нибудь на машине, что делалось вокруг дома, может быть, на соседних участках, может быть, кто-то стоял на улице. Обычно здесь безлюдно, не так ли? (Лиззи кивает.) В общем, еще раз все и подробнее, ничего не пропускайте.

— Еще днем я созвонилась с Марио… с моим знакомым

Марио Лиджо. Мы договорились, что он зайдет часам к семи вечера. Он аккуратный человек — пришел ровно в семь.

— Что он делает?

— Работает. В похоронном бюро. Довольно денежное занятие.

— Невеселое занятие, — Элеонора меняет ногу, сейчас сверху та, которая доставила ей столько неприятностей дав- > ным-давно и даже сейчас иногда ноет, когда резко меняется погода, идет мелкий моросящий дождь или снег валит крупными мокрыми хлопьями, превращаясь в хлюпающую слякоть.

— Он пришел, мы посидели на кухне и…

— И? — Элеоноре кажется, девушка что-то скрывает, но, скорее всего, ей просто кажется. I

— И поднялись ко мне. У меня комната на втором этаже. ^f Над спальней мистера Лоу.

Лиззи краснеет, ей неловко. Элеонора хочет сказать: «Ну что вы, милая моя, чего же тут стесняться? Дело житейское. Одинокой ли женщине вас не понять?» _г

Миссис Уайтлоу молчит и незаметно изучает девушку: лицо как лицо, то, что называется — хорошенькая мордашка. Имеет ли значение, что ее комната над спальней мистера Лоу? Может быть — да, может быть — нет. Надо будет подняться в ее опочивальню и вообще осмотреть дом, не торопясь, не желая даже найти нечто необычное, а просто медленно пройти по комнатам, как будто собираешься купить большой и дорогой дом и хочешь точно знать, за что будешь _f платить деньги.

— Около половины девятого мы спустились.

— Мистер Лоу во время вашего свидания оставался у себя? -

— Он читал. Скорее всего, читал. Обычно у него играет музыка, а если тихо — значит, читает. Он говорит: «Не могу и читать, и слушать музыку одновременно, увы, не Цезарь».

— Какую музыку? — неожиданно для себя уточняет Элеонора.

Понимаете, — девушка краснеет, — это не современная музыка, в такой я не разбираюсь. Знаете, она чем-то напоминают церковную: многоголосая, напевная и жутко тоск-, ливая. Иногда спокойная, плавная такая, мелодичная, а иногда просто неистовая, и, когда я в такие моменты — крайне редко — захожу к мистеру Лоу, вижу: он мечется по комнате или стоит у распахнутого окна, особенно в непогоду, дождь хлещет ему в лицо, и кажется, он шепчет какие-то за—

клинания или молится, только губы вздрагивают. В такие мгновения он как безумный.

— Мистер Лоу религиозен?

Элеонора вспоминает, когда она последний раз ходила в церковь. Ей становится неудобно перед богом. Если он есть, то, надо полагать, заждался ее визита. Она бы с удовольствием ходила к нему хоть каждый день, лишь бы были соблюдены два условия: первое — какой-нибудь архангел прилетал бы, пускай даже без ведома Элеоноры, и незаметно клал в причудливого литья старинную чугунную шкатулку деньги на жизнь, и второе — чтобы подопечные господа перестали совершать преступления, тогда бы и Элеоноре не нужно было ломать голову над традиционными вопросами: кто? как? почему? В голове ее еще скачут короткие — не длиннее револьверной вспышки — слова «кто, как, почему», когда она слышит ответ девушки:

— Нет. Не религиозен. — Как многие несложные натуры, Лиззи использует для ответа лишь те слова, которые были в вопросе, но так же часто поступают осторожные, достаточно изощренные люди, знающие, как важно отвечать именно на заданный вопрос, а не чуть больше, чтобы не сказать лишнего, и не чуть меньше, чтобы не вызвать подозрений в умолчании. — Я никогда не видела, чтобы он ходил в церковь, — продолжает она. — Он очень бережно относился к своему телу — теннис, гольф, яхты, а насчет души не знаю. Он говорил: «Главное — тело человека, Лиззи. Чем больше тебе лет, тем лучше это понимаешь. Никто, никогда и нигде не помогает слабым и больным. Говорить могут все, что угодно, но жалких людей боятся, как прокаженных, потому что не хотят, чтобы их слабости или болезни перекинулись на других. Вот в чем штука. И если я добр с тобой, это вовсе не означает, что помогу, когда тебе будет плохо. Просто моя доброта мне ничего не стоит, ничего, кроме того, что я плачу по контракту. Ты молода, ты недурна собой, ты мне симпатична, но ты для меня никто, понимаешь, абсолютно никто…»

— Вы повторяете все, что он говорил, слово в слово? — с удивлением спрашивает Элеонора, которая не ожидала услышать от девушки таких откровений.

— Я ничего не присочиняю, ничего. У меня хорошая память, и мистер Лоу говорил мне все это именно такими или почти такими словами.

— Извините! — миссис Уайтлоу меняет позу.

Она устала сидеть прямо, опускает подбородок к столу на сцепленные пальцы красивых рук, смотрит на Лиззи и ду

мает, что примитивных людей в природе нет вовсе: есть только сложные люди и невероятно сложные, н больше никаких.

«Ты для меня никто, никто, понимаешь, абсолютно никто, — начинает Лиззи именно с тех слов, па которых ее прервали. — Я — эгоист и этого не скрываю. Вот что важно. Очень важно. Все эгоисты, но большинство это скрывают. Человек с тайным удовлетворением согласится, когда его обвинят в жестокости, но попробуй упрекнуть его в эгоизме, что тут начнется — бой быков! И такие милые дурочки, как ты, попадаются. Они думают, что злые люди не могут улыбаться так мило, так открыто, так искренне. Запомни, дорогая, именно негодяям удается прикидываться добряками всегда и везде, лучше чем кому-либо». — Девушка встает и начинает переставлять баночки со специями, их множество с различными наклейками и без на огромном кухонном буфете. — Потом он брал меня за руку и говорил: «Не обижайся, ты для меня никто, и все друг для друга никто. Что бы ты ни говорила — я же не обижаюсь».

«Музыка, музыка, — вертится в голове Элеоноры, — интересно, какая музыка доводила до состояния экзальтации человека, который, ничуть не смущаясь, признавался в эгоизме, не крутил, не искал лазеек, а утверждал очевидное: я — эгоист».

— Послушайте! Не могли бы вы сейчас поставить музыку, которую он слушал чаще всего. Например, ту, под которую он что-то шептал.

Они проходят длинным коридором, увешанным старыми полотнами в тусклых рамах, идут в комнаты Лоу. По наружным стенам вьется плющ. Всегда зеленый. В Роктауне тепло почти круглый год, и только в разгар зимы иногда бывает холодно. Теплое дыхание Гольфстрима согревает необыкновенные цветы на клумбах перед богатыми особняками. Пожилые люди в креслах-качалках с утра до вечера сидят у порога своих домов, укутав ноги в пледы. Их выцветшие, с красными прожилками глаза неподвижно смотрят туда, куда уже нет возврата. Это маленький красивый город, город без проблем. Вернее, город с проблемами, запрятанными так глубоко, как могут только богатые люди прятать свои проблемы. Здесь очень чисто, и Элеонора досадует, когда в окно видит карапуза, бросившего бумажку на вымытый специальным уличным шампунем тротуар.

Элеонора стоит в одном из приватных покоев Лоу: огромная квадратная зала, даже две. Большая — гостиная с мягкими креслами и шкурами диковинных зверей на полу,

старинные ружья с причудливой инкрустацией прикладов и лож, с искусными насечками на стволах. Большинство ружей бельгийские, но есть два французских мушкета времен осады Ла-Рошели и испанская аркебуза. Испещренные арабской вязью дамасские клинки украшают стены, в углах стоят кальяны с бисерными чубуками. Меньшая комната — спальная, с потолка на толстой цепи низко свисает большая, начищенная до режущего глаза блеска медная лампа, на которой отлиты гербы каких-то городов или древних дворянских родов. Лампа простая и величественная. Она долгие столетия взирает на самые невероятные трагедии и преступления, и только она, бессловесная и неподкупная, доподлинно знает, что же произошло в комнате Дэвида Лоу прошлой ночью.

Сейчас хозяин в больнице, в чрезвычайно тяжелом состоянии: он никогда больше не сможет ходить из угла в угол, слушая музыку, никогда не сорвет цветок, никогда не подставит лицо каплям дождя… Число таких никогда — бесконечно. Самое страшное, что он не сможет говорить. Больничный врач сообщил это с профессиональным спокойствием, «Что поделаешь, что поделаешь, — повторял он, — десятки тысяч людей обречены на такой недуг. М-да, недавно одного моего пациента полностью парализовало. Знаете ли, мозговой вирус. Ужасно, — абсолютно безразлично заключил он. — Надеюсь, мистеру Лоу удастся совладать с афазией. — И, поймав вопросительный взгляд Элеоноры, разъяснил: — Афазия — скверная штука. М-да. Скверная… Больной видит предмет, знает, что это такое, но не может подобрать нужного слова. Тяжелое испытание для психики. — Произнося этот приговор, врач то стряхивал белую пыль перхоти с пиджака, то рассеянно смотрел на большую зеленую муху, которая, кажется, смотрела на врача и нахально сучила передними лапками прямо перед его носом. — Знаете ли, это когда не можешь вспомнить имя старого друга или знаменитой актрисы — только намного мучительнее». Правда, разговаривая с матерью Лоу, врач нашел все же нечто утешительное в ужасном положении Лоу-младшего: «Хорошо, хоть дыхание не нарушено. Он сможет дышать самостоятельно, без респиратора». «Наверное, это важно?» — спросила у Элеоноры Розалин Лоу, как будто та могла подтвердить или опровергнуть диагноз.

Ложе, на котором разыгралась трагедия, широкое, поверх — тканое покрывало. В комнате светло, два широченных окна образуют стеклянный фонарь, сквозь который свет врывается в комнату. Оба они распахнуты. Свежо. Еле колышутся тяжелые гардины. Окна почти касаются земли. За ними море ослепительно зеленой, аккуратно подстриженной травы.

— Как низко. — Элеонора поворачивается к Лиззи.

Та отвечает, продолжая возиться с радиоаппаратурой и сразу поняв, что имеет в виду Элеонора:

— Никто сюда проникнуть не может, ночью тем более. Вы не видели наших собак? Наверное, их кормили, когда вы подъехали. У нас их три. Три огромных датских дога, три кобеля. В жизни не видела таких злобных псов. По ночам они гуляют без привязи. Оказаться на участке ночью — верная гибель. — Она щелкает каким-то тумблером.

Несколько секунд тишины, потом комнату заполняет необыкновенной красоты музыка, тако!1 Элеонора не слышала никогда. Описывать ее бессмысленно. Обе женщины, замерев в позах, в которых их застали первые такты, стоя слушают. Даже не звуки, а, скорее, то, что они рождают в их душах.

Щелчок — и музыка кончается, лишь горят лампочки на деревянной панели с бесчисленным множеством кнопок и регуляторов да чуть подрагивают тоненькие стрелки шкал.

— Поставить еще? — Лиззи переворачивает черный диск пластинки.

— Нет, — слишком быстро говорит Элеонора, протягивает руку к пластинке, читает название. Она навсегда запомнит имя человека, создавшего необыкновенную музыку. — Мне нравится здесь, — опять неожиданно для самой себя говорит миссис Уайтлоу.

Лиззи молчит, безучастно смотрит на статую античного божка, неизвестно как попавшего из долин Пелопонесса в Роктаун. Божок маленький и приветливый, у него лукавое лицо, выражающее восторг этим миром, и детские ручки с пухлыми коротенькими пальчиками. На одном из них висит изящная золотая зажигалка с эмалевым тиснением. Лиззи перехватывает взгляд миссис Уайтлоу.

— Мистер Лоу когда-то был хорошим пловцом, ему подарили эту вещичку, — она кивает на зажигалку, — на каких-то соревнованиях в Европе.

Элеонора видит, что девушка силится вспомнить, как называлось то место в Европе, откуда ее хозяин привез спрятанный в золото услужливый язычок пламени.

— Может быть, выпьете кофе? — предлагает Лиззи.

— Выпью, — соглашается Элеонора. Она устала.

Розалин Лоу позвонила в шесть утра, а в одиннадцать

Элеопора уже была в Роктауие, начав с больницы. Потом они сидели в особняке миссис Лоу, в двух-трех кварталах от дома сына. У Розалин мешки под глазами — сегодня ночью ей было плохо, именно тогда, когда случилось несчастье с сыном. В три часа. Вот как чутко материнское сердце. К пей приезжал врач, сделал укол, кажется, камфоры. Элеонора смотрела на нее с плохо скрытой жалостью — так нередко молодые женщины смотрят на старых, но явно молодящихся, — но заговаривать о деле первой не собиралась.

У Розалин Лоу начали лезть вверх брови, она не привыкла к молчанию, любит, когда ее о чем-то просят, умоляют, уламывают, истово уговаривают. Однако величественная миссис Лоу, очевидно, припомнила, что именно она пригласила незнакомую и такую независимую женщину, пригласила, потому что о ней много говорят в последнее время как о талантливом, собранном сыщике, который быстро распутывает, казалось бы, самые безнадежные дела. Миссис Лоу явно не нравилось, что у многообещающего сыщика такие стройные ноги, такие яркие глаза и чувственные губы, ей не нравилась матовая гладкая кожа сыщика и то, как элегантно он сидит в кресле, демонстрируя свои достоинства и как бы подчеркивая отсутствие недостатков.

«Что же делать, если пошли такие талантливые сыщики», — наверное, думала миссис Лоу, с досадой ловя себя на том, что у сыщика именно такие пальцы, о каких всю жизнь мечтала она сама. Наконец, миссис Лоу все же погасила вспыхнувшее раздражение и преувеличенно любезно начала: «Прежде всего простите за столь ранний звонок. Обстоятельства оправдывают… Я — мать! Вы тоже мать? — Слова прозвучали скорее угрожающе, чем вопросительно. На кивок Элеоноры — или потому, что она шевелит своими невыносимо красивыми пальцами? — миссис Лоу поморщилась. — Раз так, вы поймете меня. Единственный сын — и такое несчастье. Я… не очень молода. — Последние слова дались Розалин с видимым усилием. Она вымученно улыбнулась, как бы давая понять Элеоноре, что на самом-то деле она вполне молода п обеим женщинам сей факт совершенно очевиден. — Я вложила все в моего мальчика. Он был нелегким ребенком, и сейчас, несмотря на то, что ему уже за тридцать («За сорок», — безжалостно уточнила про себя Элеонора), он остается для матери тем же розовым созданием, которое путалось в собственных ножках и плакало по любому поводу».

Скорбящая мать несколько переиграла, и Элеонора не могла не отметить излишней плаксивости тона. «Зачем она говорит мне про ножки? Не лучше ли объяснить, почему инсульт, который, к несчастью, но так уж редок, вызвал у нее столь странные подозрения. В конце концов, тысячи и тысячи людей переживают такое, и никому из их близких не приходит в голову звонить ни свет ни заря и приглашать частного детектива».

Миссис Лоу если и не очень доброжелательна, то проницательности ей не занимать: иначе почему же она ответила на невысказанный вопрос? «Мой сын не щадил себя, вел рассеянный образ жизни. У него лабильная психика, легко ранимая натура, он излишне возбудим, и нервы у него ни к черту. Но, согласитесь, в его годы тяжелый инсульт без видимых причин… Вам не кажется странным?»

«Я не знаю медицинских тонкостей. Может быть, сейчас то, о чем вы говорите, уже не удивляет врачей, может быть, такое положение почти норма?» — спросила, в свою очередь, Элеонора. «В том-то и дело, лечащий врач убежден: должен был быть какой-то толчок, внешние обстоятельства. А крик? Вот что удивительно. Дэвид никогда не стал бы кричать без причины, он выдержанный человек. И звонок, около девяти раздался звонок. После чего он просил Лиззи принести выпить и спросил, спущены ли собаки».

Да, миссис Лоу уверенно перечисляла последовательность событий, и Элеонора удивлена, что Лиззи ничего не сказала о звонке и о собаках, которыми интересовался хозяин. Скажем, звонка она могла и не слышать, но вопрос о собаках адресовался именно ей.

Миссис Лоу встала, прошла к трельяжу черного дерева, на мраморной столешнице которого громоздились многочисленные косметические принадлежности таких фирм и такой стоимости, что Элеонора даже думать не могла о подобной роскоши без чувства собственной неполноценности. Элеонора смотрела на склеротические прожилки, скрытые искусно положенным гримом, их особенно много у крыльев хищного, тонко очерченного носа. Губы миссис Лоу до сих пор красивы — пухлые, влажные, чуть приоткрытые, будто с них вот-вот слетит первое признание в любви. *

Элеонора умела не раскрашивать эмоционально свои наблюдения и сейчас не дала бы себе воли, не гляди на нее Розалин глазами торговца, будто она лошадь или, того вернее, стоит голая на невольничьем рынке. «Конечно, мать Лоу не вызывает симпатии. Ну и что? Не мое дело подбивать

баланс ее достоинств и недостатков. Мне нужно разобраться в обстоятельствах: только факты *и никаких настроений».

Миссис Лоу резко повернулась и выдохнула: «А выстрел? Как вы объясните выстрел? Тут уж деваться некуда! Или я не права?»

Да, и выстрел объяснить не просто. Деваться некуда — справедливая оценка ситуации. Когда Лиззи услышала крик, ее на какое-то время сковал ужас; когда же она поборола его и побежала к комнате хозяина, прогремел еще один выстрел и еще. Первое, что. увидела Лиззи, вбежав в комнату, — огромные, с расплескавшимися зрачками глаза Дэвида Лоу и его любимую винтовку «манлихер». Она валялась на полу рядом с кроватью, в комнате пахло пороховыми газами, под потолком на стене чернели пятна, и на полу лежали куски штукатурки. Если бы не выстрел, Элеонора посчитала бы происшедшее чепухой, конечно, трагичной для Лоу чепухой, но для нее, частного детектива, казалось бы, здесь нет предмета расследования. Да, ночью; да, кричавшего человека разбил паралич; да, он не стар, даже, скорее, молод, ну и что? При чем здесь преступление? Но — выстрел! Выстрел!.. Как его объяснить? Чем? Предположим, Лоу был в состоянии аффекта, судорожно сжимал спусковой крючок и палил, не сознавая, что делает. Но, во-первых, сначала раздался крик, а только потом выстрел. Должен же был быть чем-то вызван этот крик. И потом, почему ружье оказалось под рукой Лоу? Он что, не ложился спать без ружья? Смешно!

Элеонора смотрела на опершуюся о трельяж миссис Лоу, в зеркалах отражались еще три Лоу, все три одинаково надменные, но видные в различных ракурсах. Особенно неприятно лицезрение миссис Лоу в профиль: подбородок выдавался вперед, стремясь соединиться с орлиным носом, была видна дряблая кожа шеи, и некрасивая черная мохнатая родинка выглядывала из-за высокого — потому и высокого — белого воротника. Конечно, Элеонора спросила миссис Лоу, имел ли ее сын обыкновение спать с ружьем. Та скривила губы и, не задумываясь, ответила: «Уж простите меня, милочка, если покажусь вам фамильярной, но, по правде, уже лет двадцать, а то и больше, я не в курсе, с какого вида предметами имеет обыкновение спать мой сын».

Элеонора чуть прикусила губу: она никому бы не простила этой «милочки», но вдруг представила, как маленькая Нэнси, взобравшись к ней на колени, заглядывает в глаза, трогательно шепелявя: «Что, мамуся, опять с деньжатами плёха?» Да. Безусловно, Декларация независимости — это прекрасно. Как осуществить ее, эту чертову независимость? Поднявшись, Элеонора сухо сказала то, что только и могла себе позволить: «Постараюсь сделать все, что в моих силах, миссис Лоу. Вы знаете мои условия?» — «Знаю, — миссис Лоу плавной походкой отошла от трельяжа, не забыв бросить взгляд на себя через плечо, — но вы не знаете моих. Они более чем привлекательны, более чем», — с нажимом заметила она.

Так за чашечкой кофе на кухне особняка Дэвида Лоу Элеонора перебирала детали встречи с его матерью. Лиззи застыла у окна, потом шире отворила створки и, не оборачиваясь, сказала:

— Вот и полиция пожаловала.

Элеонора подошла к окну. По выложенной полированными кусками красного гранита дорожке к дому приближались двое. Один, крепкий, мускулистый, в форме, при блестящей медной бляхе и с револьвером, торчащим из незастегнутой кобуры; другой, тучный, массивный и, несмотря на габариты, стремительный, как разъяренный носорог, мужчина в штатском. Тучный огромным платком вытирал шею и лоб: его донимала жара.

— Этот боров — начальник полиции, — Лиззи ткнула пальцем в штатского, — а второй — его прихлебатель, Джоунс. Мерзкий тип: шулер, бабник и сквалыга.

— Откуда это известно? — Элеонора еле сдерживала улыбку.

— Все говорят. — Лиззи отошла от окна.

— Раз все говорят — это серьезно! — стараясь быть невозмутимой, кивнула миссис Уайтлоу.

В дверь позвонили. Лиззи побежала открывать и вскоре вернулась, пропуская полицейских вперед.

— Капитан Харт, — неожиданно пронзительным, даже птичьим голосом представился мужчина в штатском.

— Джоунс, — буркнул человек в форме и, не зная, куда девать руки, стал подбрасывать кобуру.

— Если не ошибаюсь, миссис Уайтлоу? — проверещал Харт и положил платок на край стола, потом, что-то сообразив, быстрым движением сунул его в карман.

Элеонора сдержанно поклонилась.

— Мои ребята были здесь ночью, когда все произошло, но ничего не нашли. А вы, коллега?

Элеонора покачала головой, она не жаловала представителей официальных властей, особенно если они разговаривали с плохо скрытой издевкой.

— Так, так. — Харт повернул голову на бычьей шее, обвел глазами кухню. — Я хочу осмотреть дом, — ни к кому не обращаясь, бросил он.

Лиззи повела полицейских вглубь, в лабиринт коридоров и лестниц. Она шла первой, за ней Харт, замыкал шествие Джоунс. По тому, как он смотрел на ноги Лиззи, миссис Уайтлоу была склонна согласиться с характеристикой, кото-, рую дала Джоунсу молва.

Вскоре шаги, смолкли, Элеонора осталась одна в большой кухне, стилизованной под старинную голландскую мельницу: на потолке стропила, два каменных стола в виде мельничных жерновов.

С момента ее прибытия в Роктаун прошло несколько часов. За это время она узнала следующее. Сегодня ночью, около трех часов, мистер Дэвид Лоу был разбит параличом. Причина неизвестна. То есть с медицинской точки зрения все ясно. Полная потеря речи, полная неподвижность. Он кричал — это раз. Он стрелял — это два. Был звонок — это три. Лиззи не сказала о звонке — это четыре. На территорию сада и в дом никто проникнуть не мог, потому что три здоровенных дога сегодня вечером, да и всегда по ночам, были спущены с цепи, — это пять. В доме, кроме хозяина, были служанка Лиззи Шо и Марио Лиджо, ее дружок, пользуясь терминологией мистера Лоу, — это шесть. Таковы факты. Никаких следов насилия, вообще никаких следов чьего-то пребывания в доме не обнаружила ни полиция, если верить этому не очень располагающему к себе Харту, ни она сама, Элеонора Уайтлоу, частный детектив, красивая и профессионально удачливая женщина лет тридцати. Удачливая только профессионально, — еще раз про себя повторила она, — а что касается жизненных удач, здесь дело сложнее, но сейчас личная жизнь миссис Уайтлоу никого не интересует, особенно Дэвида Лоу, который лежит в больнице более беспомощный, чем годовалый ребенок.

Лиззи 1П о. Брюнетка двадцати двух лет ирландского происхождения, католичка. Хорошо сложена. Очень хочет устроить свою личную жизнь, нарожать кучу детей, о чем и молится, наверное, деве Марии. Служанкой у Дэвида Лоу более полутора лет. Имела прекрасные рекомендации с предыдущего места работы. Умело готовит, любит живые цветы в комнатах, не терпит грЯзи. Может бесконечно заниматься своей внешностью: помада в ее руке — соперница тряпки.

Не глупа, если бы только знать, что это такое, систематического образования не. получила, но очень много читает из того, что попадает под руку.

Марио Л и д ж о. Служащий похоронного бюро Роктауна. Молодой итальянец. Наверное, красив, как многие уроженцы Апеннин. По крайней мере, восторг в голосе Лиззи заставляет это предположить. Наверняка тоже католик, учитывая его итальянское происхождение. По-видимому, их взгляды с Лиззи во многом совпадают, во всяком случае, не было бы ничего удивительного, окажись это именно так. Вот пока и все о нем.

Дверь открылась, и миссис Уайтлоу услышала позади себя сопение Харта. Капитан сел, снова вытер шею платком и попросил пить. Лиззи налила содовой из холодильника. Джоунс оперся о косяк двери и уставился на Лиззи.

— Дело дрянь, коллега. — Харт отодвинул стакан, вытер губы тем же платком, что, и шею. — Да, дело — дрянь, — повторил он, не получив ответа. — Молчите? — Харт в упор посмотрел на миссис Уайтлоу.

— Мне нечего сказать. — Элеонора думала, как, наверное, досадует Харт, что в его жизнь вдруг ворвалась эта неопределенность — странное ночное происшествие. Ломай над ним голову, вместо того чтобы спокойно попивать пиво: с чего же еще можно так обильно потеть?

—' Так уж и нечего?

— Нечего, — Элеонора встала, подошла к окну, в который раз осмотрела участок. Ярко-зеленая трава, обложенные кварцем клумбы роз и чучела нескольких африканских животных — жирафа, двух зебр и огромного нильского крокодила — трофеи удачных охот хозяина в Африке. Очевидно, оттуда же были живописные скульптуры божков на деревянных столбах, поверхность которых изрезана искусными узорами.

«Какая благодать», — подумала Элеонора. Она давно обратила внимание на то, как часто место преступления кажется неправдоподобно мирным, уютным, находящимся далеко в стороне от жизненных невзгод и перипетий бурного бытия.

— По-прежнему нечего? — прервал размышления миссис Уайтлоу любопытный и смешной в своем мешковатом и нелепом штатском костюме, истекающий потом Харт.

— По-прежнему. — Элеонора повернулась и почему-то посмотрела на запущенные руки Джоунса: в цыпках, ссадинах, с ужасными обгрызенными ногтями.

— Вот что, миссис Уайтлоу, — вполне приветливо и даже с отеческими нотками сказал начальник полиции, — зайдите как-нибудь на досуге в участок. Потолкуем. Расскажу о нашем Роктауне. Я здесь живу давно, меня охотно информируют как любители, так и профессионалы. Естественно, я знаю кое-что, чего вам не узнать, будь вы и семи пядей во лбу. Я не скрытный, в отличпе от вас. Если смогу помочь, буду только рад.

Элеонора была приятно удивлена: наверное, сказалась усталость, когда она решила, что в голосе Харта слышна издевка. Обыкновенная усталость — с утра на ногах. А он совсем даже ничего, этот Харт. Ну, потеет. Ну, толстый. Не очень опрятный. Ну и что? Она подошла к столу, налила воды в стакан, из которого пил Харт, придвинула капитану.

— Непременно зайду, мистер Харт. Немного разберусь в том, что здесь творится, и к вам с визитом, — она сделала неопределенный жест рукой.

Харт откланялся, у Джоунса в глотке что-то проклокота-ло вместо прощания, и полиция Роктауна, оставив половину содовой в бутылке и следы песка на безупречно чистом ковре коридора, удалилась.

— Ой! — вздохнула Лиззи. — Грязища! — И бросилась к пылесосу.

— Послушайте, Лиззи! Почему вы не сказали, что был звонок по телефону? Про выстрел сказали, а про звонок нет. Почему?

Девушка опустила глаза и сбивчиво заговорила:

— Видите ли… Я… то есть он… Я хочу сказать, я не хотела звать Марио^v к телефону. Я хотела, чтобы он побыл здесь подольше.

— А разве звонили ему?

— Я не знаю кому, но могли и ему.

— Ему звонят в этот дом? Звонят вашему дружку?

— Звонит миссис Лоу. Они, они… — девушка замялась.

— Миссис Лоу? Звонит вашему Марио? Они знакомы? У них какие-то дела?

— Нет у них дел. Тут все сложнее. В общем, не могу я вам этого объяснить. Но ужасная история с мистером Лоу здесь ни при чем, поверьте, совершенно ни при чем.

— Почему же вы пе сказали о телефонном звонке?

— Не хотела, чтобы Марио узнал. Скажи я вам о звонке — он бы понял, что я слышала звонок, а ему не сказала, не позвала его. А он очень обидчивый. Очень, понимаете? Он незаконный сын… одной богатой женщины… — К концу

запальчивой тирады силы, очевидно, оставили ее и, почти неслышно сказав: — А я, а я очень люблю его, — опа села на табуретку из неоструганного дерева и расплакалась.

«Параличи, выстрелы, крики, стареющие львицы, обидчивый Марио, слезы его возлюбленной! Пожалуй, нужна передышка», — с раздражением подумала Элеонора, а вслух сказала:

— Я пойду поброжу по городу, а вы успокойтесь. Вернусь — поговорим. Только прошу, ничего не скрывайте, ничего. Это прежде всего в ваших интересах: я имею в виду и вас, и вашего обидчпвого Марио. Я тоже обидчива, но… Главное в жизни — не лгать, а заврешься, пиши — пропало.

Лиззи подняла полные слез глаза и, доверчиво глядя на миссис Уайтлоу, прошептала:

— Так же всегда говорил и-мистер Дэвид. Он еще говорил: «Самыми страшными злодеями всегда выглядят честные люди, потому что они никогда не лгут. Для среднего же человека, — говорил он, — не погрязший во лжи ближний — зрелище анормальное, непонятное. А все непонятное — страшно». Так говорил мистер Лоу. И смеялся…

Элеонора посмотрела на свои туфли — предмет ее гордости уже более года, на чулки — чуть более темные, чем следовало бы, и, пеудовлетворенная результатами осмотра, направилась к дверям.

— Надеюсь, собачки не спущены?

— Если бы собачки были спущены, от мистера Харта не осталось бы даже платка.

— Почему только от Харта, а от Джоунса? — поинтересовалась Элеонора.

— На Джоунса даже собаки не польстились бы, — Лиззи уже пришла в себя, хотя слезы еще текли из озорных глаз.

Говоря «поброжу по городу», миссис Уайтлоу подразумевала неспешную поездку на своей «хонде» — несколько кургузой, по выносливой машинке, к которой она, что, в общем, типично для жителя большого современного города, относилась как к живому существу. Она, будто на собственном теле, болезненно переносила каждую царапину, появлявшуюся на блестящем серебристом покрытии автомобиля. А уж если, не дай бог, обнаруживала вмятинку, которой, при ее-то водительской осторожности, неоткуда было и взяться, страданий хватало не на один день.

Солнце пекло нещадно. Улицы Роктауна были пустынны, жалюзи на окнах многочисленных контор в центре городка

спущены, и лишь из глубины полутемных баров иногда доносилась тихая музыка или легкий перезвон бокалов. От ярко-желтой, с зеленой вывеской, чистенькой бензоколонки пахло бензином. Элеонора с детства полюбила этот запах, ни на что не похожий, волновавший возможностями поездки в далекие, неизведанные места, в которых живут незнакомые и наверняка счастливые люди. Потом, когда Элеонора стала старше, она поняла, что бензин, залитый в бак автомобиля, действительно может перенести в неизвестный город или даже в соседнюю страну, но найти там счастливых людей не проще, чем на соседней улице или даже в соседнем доме твоего родного города.

Все маленькие сонные городки похожи друг на друга, особенно в такую жару. Люди еще вносят некоторое разнообразие, когда, лениво передвигая ватные ноги, появляются на улице, а если их нет, то, кажется, одной рукой по единому проекту построены бесчисленные, похожие как близнецы городские центры с устремленными от них прямыми улицами. Они лежат в тысячах миль один от другого, но ни расстояния, ни изменения климата, ни бесплодные усилия энергичных индивидуумов не вносят в их облик ни малейшего разнообразия. Аккуратные садики, со вкусом выкрашенные дома, обилие цветов и сплошные седые головы — в окнах, в автомобилях, в барах — головы, которые неподвижны, и никогда точно нельзя сказать, увидишь ли ты этого человека завтра. Если бы сейчас чья-то огромная рука сняла крыши уютных коттеджей или архитектурно совершенных бунгало, то в них, как личинки в муравейнике, забившиеся по прохладным углам, стали бы видны темные фигурки, спасающиеся от дневной жары. Они все сделали в своей жизни, заработали все деньги, которые только могли заработать, и сейчас, сидя в своих маленьких крепостях, думают о том, что жизнь скоротечна, дети неблагодарны, а любовь преходяща и вообще нет ничего, стоящего бесконечных мук бцтвы за успех. С возрастом им не открылась какая-либо особая мудрость. Нет. С возрастом они смогли лишь увериться, что отмеренный им срок стал меньше, а утешало только то, что неизвестно точно, сколько именно от этого срока осталось.

Элеонора припарковала машину близ небольшого кафе. На противоположной стороне улицы она увидела вывеску местной полиции — вотчины Харта. Это было деревянное строение в стиле фахверк, казалось бы, перенесенное сюда из глубин бюргерской Германии. Положенные крест-накрест перекладины выкрашены в красный цвет, а сам дом обшит

гладко выструганными досками. В таком доме, скорее всего, можно было рассчитывать найти постоялый двор времен шиллеровских разбойников, а никак не полицию маленького богатого городка в Новом Свете.

Миссис Уайтлоу прошла в кафе. Обслужили быстро, и, когда она выходила из уютного тихого зала, в котором кроме нее сидело только двое седоголовых мужчин (из тех, что никогда не разговаривают между собой, а с другой стороны, считают не совсем приличным выпить стаканчик в одиночку), на улице как будто ничего не, изменилось, словно на экране застыл кадр фильма, состоящего из единственной сцены: улица, дом, серебристый автомобиль, покрытые пылью кроны деревьев, витрины провинциальных магазинчиков, что ломятся от никому не нужной чепухи, блестящей и завернутой в бумагу с самыми невероятными рисунками.

Однако изменения произошли. В дверях полиции невозмутимо стоял Джоунс и смотрел на миссис Уайтлоу так же, как он смотрел на Лиззи, — наверное, по-другому Джоунс просто не умел смотреть на женщин. Почему-то в этот момент Элеонора поняла, что он никакой не бабник, а несчастный, никому не нужный мужик, из тех, что умирают, так и не узнав настоящей привязанности. Он не имел ничего и никого, и единственная роскошь, которую он мог себе позволить, как раз и заключалась в этом откровенно изучающем, а вовсе не порочном взгляде, скорее призванном ответить на вечно мучивший Джоунса вопрос: могла бы быть счастлива со мной такая женщина?

На стекле автомобиля Элеоноры была приклеена какая-то бумажка. Миссис Уайтлоу подошла ближе, положила левую руку на капот, правой отодрала вырезанную из газеты заметку, внизу которой красовалось выведенное размашистым почерком: «С приветом! Харт». В заметке было написано: «Французский центр документации и информации по страхованию, использовав данные страховых компаний, министерства юстиции, жандармерии, травматологического госпиталя Гарше и специальной группы психологов, составил портрет-робот идеального водителя. Им оказалась женщина тридцати лет, замужняя, любящая домашнее хозяйство, имеющая стаж вождения машины не менее десяти лет, предпочитающая малолитражные автомобили».

Смешной этот Харт. Откуда ему знать, что она не замужем, а в остальном нарисовал точный психологический портрет коллеги, как он говорит, и нарисовал не распинаясь, не захлебываясь в потоке слов, а лишь приклеив малюсенький

клочок газеты. Снизу к заметке была подколота еще одна бумажка; миссис Уайтлоу отогнула ее и увидела квитанцию на уплату штрафа за стоянку в неположенном месте. Она подняла голову и прямо над машиной увидела знак «Стоянка запрещена». Первый раз за сегодняшний день Элеоноре стало легко. Капитан Харт — человек с чувством юмора: штрафует идеального водителя в двух шагах от полиции. Молодец. Даже если он подлец, то не безнадежный, раз способен оценить. смешное.

Элеонора взглянула на Джоунса, солнце падало прямо на его лошадиное лицо с вывернутыми губами. Он или улыбался, или закрывал глаза от слепящих лучей — понять было невозможно. Во всяком случае, настроение миссис Уайтлоу улучшилось, и она дала себе слово непременно посетить Харта в ближайшее время.

— Почему ты замолчал? — Наташа приподнялась на локтях.

— Устал. Есть хочу.

Есть я захотел в тот момент, когда моих ноздрей достиг запах вареной кукурузы. В двух шагах от нас остановилась женщина мафусаилова возраста. Она поставила на песок огромную корзину, сплетенную из бурых ивовых прутьев, сняла прикрывавшие ее тряпицы, и повалил пахучий пар.

— Почем початок, мамаша? — крикнул кто-то.

— Рубль, — с достоинством ответила кукурузная коммер-сантка и достала баночку с солью, как бы говоря: рубль — с солью, так что, посудите сами, соль вам достается практически бесплатно.

Наташа купила два початка и теперь, натирая их янтарные спины солью, заглядывала мне в глаза:

— Ну, еще давай! Рассказывай! Ну, пожалуйста! — Я молчал. Она принялась за кукурузу. — Ты больше ничего не придумал? — жуя и разыгрывая разочарование, шептала она. — Ничего не придумал. Ничего! Ничего! Кризис жанра, кризис жанра! — Она дурачилась и размахивала обгрызенным початком, как бутафорским мечом, потом ткнула меня в живот (я изобразил смертные муки) и тихонько пропела — «Ничего, ничего, ничего не осталось от жизни моей, ты измучила душу мою, погубила ты сердце любовью своей»… Пошли купаться! — крикнула она и побежала, высоко и чуть в стороны вскидывая ноги.

День оказался хоть и долгим, но не докучливым.