Час пробил

О СОБЫТИЯХ 10–12 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

Джоунс в последний раз с тоской и вызовом посмотрел на Элеонору и скрылся в дверном проеме. И Харт поглядывал на нее из темноты кабинета, но думал о Лиджо. ⁴

Марио Лиджо. Не так-то просто рассказывать об этом итальянце. Дело в том, что он появился в Роктауне чуть более года назад. И только досужий аналитик, любящий' сопоставлять далекие друг от друга факты, мог обратить внимание на

то, что обосновался он в городке сразу после приезда Розалин Лоу из Европы, где она отдыхала на Лазурном берегу. Капитан Харт обратил на это внимание: и как было не обратить, когда он знал в лицо буквально всех в городке и, если даже чья-либо внучка заболевала, никогда не забывал справиться о ее здоровье, а частенько и передать сладостей. С военных лет Харт навсегда проникся верой в целительную силу плитки шоколада.

Харту нечего было гадать, кто такой Марио Лиджо. Ему было достаточно открыть досье и перелистать несколько страничек. Двадцать четыре года. Рост 192 см, сложение атлетическое, место рождения — калабрийская деревушка Реджо. Здесь были даже любезно пересланные французской полицией отпечатки всех десяти пальцев Марио, прикосновение которых, вскружило не одну женскую голову, вне зависимости от возраста, национальной принадлежности и вероисповедания их владелиц.

Начальник полиции лениво переворачивал страницы: специализируется на американках. Харт прекрасно представлял, что просто американки вряд ли интересуют па редкость красивого Марио Лиджо. Его могли интересовать только богатые американки, вольные распоряжаться своими деньгами, желательно вдовые и не утратившие женского инстинкта. Самой богатой, женщиной Роктауна, и к тому же вдовой, была мать Дэвида Лоу — Розалин. В материалах, пересланных французами, также говорилось: «Кличка «Казанова», обаятелен, умен, прекрасно играет в теннис, играет в любые карточные игры. Привлекался как фальшивомонетчик. Находился в поле зрения итальянской п французской полиции более восьми лет. Великолепный стрелок. Образование не более двух-трех классов, тем не менее владеет французским и немецким в пределах, необходимых для общения, английским владеет практически свободно».

В строке с грифом «Мотивы отъезда из Европы» было написано: «В момент переезда не преследовался. Предположительно, установил контакт с эмиссарами Нового Света и решил попробовать себя в более масштабных делах. Вероятно, будучи альфонсом-профессионалом, решил наконец сорвать крупный куш, в качестве объекта вымогательства избрав миссис Лоу». Возможно, что справедливы обе версии: начало более крупного дела и решающий шаг на пути достижения финансовой независимости (имеется в виду миссис Лоу и ее состояние).

Вот уже более года Марио Лиджо работал в похоронном

бюро. По сведениям людей Харта, ничем предосудительным не занимался и никаких контактов с преступным миром не имел. Инкриминировать ему можно было разве что одновременную связь и с Розалин Лоу, и с Лиззи Шо. Но поскольку Лиджо не был женат, а обе его избранницы не состояли в законных браках, то получалось, с точки зрения уголовной полиции, что поведение Марио Лиджо безупречно. Бог, разумеется, имел основания гневаться на Марио за некоторую беспорядочность связей, но у бога столько объектов для праведного гнева, что одному немудрено и затеряться среди других, и это удалось Марио Лиджо.

Всего этого Элеонора Уайтлоу не знала и смогла бы узнать, лишь нанеся визит начальнику полиции Роктауна. Однако она отогнала машину с места, на котором стоянка была запрещена, заглушила мотор и решила не торопясь обдумать ситуацию.

Если считать, что в доме не было посторонних, то можно было подозревать всех, кто там находился. А именно: Лиззи Шо, служанку, Марио Лиджо, ее дружка, и садовника. О садовнике она еще ничего не знала и только слышала от Лиззи, что именно он спускает с цепей догов мистера Лоу. Именно поэтому сейчас ее мысли были сосредоточены на садовнике. Если Лиззи она уже видела, о Марио Лиджо, по крайней мере, слышала из уст Лиззи, то садовник оставался почти бесплотной фигурой, без имени и лица. По вполне понятным причинам, в начале расследования ее всегда больше интересовали люди, о которых было меньше известно. Ничего странного, так и должно быть. Кажется, если о человеке ничего не известно, значит, он сам приложил к этому руку. А зачем? Не скрывает ли он чего-то? А если скрывает, то что?

Она включила мотор и медленно поехала вдоль тротуара, не обратив внимания на поглядывавшего на нее из окна Харта.

Таких роз Элеонора не видела никогда, так же как никогда не видела такого садовника. Почему-то она считала, что садовник — нечто среднее между добрым волшебником Санта-Клаусом и милым, добродушным, чуть чудаковатым старичкам, из тех, что всегда сидят на бульварах городов. Нет, садовник, который стоял перед ней, был совсем иным. На вид лет сорока пяти, аскет лицом и фигурой, а одет — как постоянный обитатель студенческого кампуса. И, что особенно привлекло Элеонору, он слегка прихрамывал, впрочем, заметнее, чем она. Поскольку они были товарищами по несчастью, она сразу и без обиняков спросила, почему он хромает/

Садовник сжимал огромные никелированные ножницы. Он обрезал несколько полуувядших роз, расправил стебли куста — и все это для того чтобы найти прекрасный бутон Элеоноре.

— Война, — глядя куда-то вдаль, ответил он. Потоги положил руку на огромную розу, еле касаясь ее сильными пальцами, как кладут руку на голову младенцу, и повторил: — Война…

Значит, ему по меньшей мере пятьдесят, и сейчас никто не смог бы убедить Элеонору, что этот человек готовил преступление;.ей казалось, что люди, после крови и окопов начавшие выращивать розы, сделали для себя какие-то чрезвычайно важные выводы.

— Я хотела бы поговорить с вами, — начала Элеонора.

— Понимаю. Мистера Лоу жалко, славный человек, несчастный, природа обрекла его хотеть гораздо больше, чем мочь.

— Скажите, Пит (так звали садовника), что произошло в тот вечер?

Они сели в маленькой ротонде, увитой плющом, он вытянул простреленную ногу, положил ножницы на столик с гнутыми ножками и медными шишками на углах и медленно заговорил:

— В тот вечер? В тот вечер не произошло ничего особенного. Вон два окна моей комнаты, — он показал на окна первого этажа, — из них я могу прекрасно видеть, кто приходит, кто уходит. В тот вечер, часов в семь или чуть позже, пришел ухажер нашей Лиззи. — От Элеоноры не укрылось пренебрежение, с которым садовник говорил о Марио Лиджо. — Часов около девяти или в самом начале десятого он ушел.

— Может быть, вы что-то перепутали, и это был не Ли-джо, или он ушел вовсе не в начале, десятого, а среди ночи?

Пит посмотрел на Элеонору — в его взгляде сквозили и симпатия, и предложение помощи — и тихо, так тихо, что шелест листьев в кронах деревьев сделал слова еле слышными, произнес:

— Я ничего не путаю. У меня сейчас такой период жизни, когда что-то путать было бы непозволительной роскошью.

Элеонора ничего не спросила про период — мало ли у кого какой период в жизни и почему, — но про себя раз и навсегда решила, что Пит принадлежит к породе так называемых надежных людей. Может, не бог весть как умен. Может. Может, не бог весть как хитер, удачлив, предприимчив. Может. Но всегда надежен, в любое время дня и ночи, в любую погоду. Природа выпускает таких людей в жизнь и в графе «предназначение» пишет: быть надежным.

— А что-нибудь еще? Может, все-таки было что-то необычное, не такое, как всегда?

Пит взял ножницы и стал аккуратно подстригать траву, зеленевшую в ротонде. Он случайно коснулся ноги Элеоноры и смущенно пробормотал: «Извините». Потом поднял голову, чуть подумал и, как бы делясь с ней своими предположениями, заметил:

— Машин в этот вечер было больше, чем всегда. Одна длинная два раза проезжала вдоль ограды. И в соседнем квартале, вот там, где к нашей территории примыкает дорога, тоже было больше машин.

— Что значит — больше?

— Не знаю, что значит. Просто у меня было такое ощущение, что машин больше, чем обычно.

— А выстрел вы слышали?

— Прекрасно: хозяйский «манлихер». Я вообще по звуку выстрела и калибр могу назвать. Не всегда, конечно, но часто не ошибаюсь. Например, когда Харт палит из своего армейского автоматического пистолета калибра одиннадцать, сорок три — я сразу узнаю его. Хотя, когда я воевал, таких пистолетов уже не было. — Он внезапно замолчал и многозначительно прибавил: — Но это еще далеко не все, что я слышал.

— Вы про выстрел?

— Да, про выстрел и еще про то, что после выстрела минут через десять, может чуть больше или чуть меньше, я услышал, как на малых оборотах, на самых малых, заработали двигатели двух автомобилей. Я выглянул в окно — ни на одной из примыкающих дорог не было видно ни света фар, ни габаритных огней, а двигатели работали, я даже слышал, как шуршали шины по гравию.

— Что вы хотите сказать? — Элеонора первый раз сегодня почувствовала легкое волнение, даже наклонилась к Питу, стараясь услышать его как можно лучше. Волосы скрыли ее лицо.

— Я хочу сказать, что через несколько минут после выстрела недалеко от нашего дома включили двигатели двух машин, а никаких огней видно не было. Значит, кто-то стре—

милея остаться незамеченным и совершенно неслышно улизнуть.

— Откуда?

— Откуда? Я не знаю — откуда, знаю только, что это было недалеко от нашего участка и почти сразу после выстрелов.

Элеонора откинула назад волосы.

— Нам это ничего не дает. Вы утверждаете, что на участок никто проникнуть не мог — собаки были спущены. Лиджо ушел из дома после девяти. Так? Так, — ответила она себе. — В три часа ночи, когда раздались выстрелы, в доме были только вы, Лиззи и сам Дэвид Лоу. Так? Так. Ну и что: какие-то две машины отъехали, не включая фар? Скорее всего, юнцы развлекались с подружками илп какой-нибудь подвыпивший водитель не хотел попасться на глаза ребятам Харта. Вот и все. Так?

— Не мне решать, так или не так. — Пит щелкнул ножницами. — Это ваша професспя, а моя — выращивать розы. — Он собрал в кучку срезанную траву, давая понять, что больше ему прибавить нечего.

День незаметно подошел к концу. В город вползал вечер. Элеоноре нужно было возвращаться домой, ее ждала маленькая Нэнси. „Они жили более чем в полутораста милях от Роктауна, в большом городе.

Когда она приступала к расследованию, в первый его день, особенно к концу, ее охватывала паника: полная неразбериха, абсолютная нелепость происходящего, отсутствие побудительных мотивов к совершению преступления у кого-либо из тех людей, кто так или иначе оказался причастным к событию.

Сначала надо разбить всех, кого она встретила сегодня, на приятных и неприятных. Конечно, такая классификация весьма спорна, но для себя она часто ею пользовалась в начале дела. С чего-то же надо начинать. К тому же бывший шеф, с сожалением отпуская ее с работы, говорил: «Женщина-сыщик встречается не часто, а раз так, вы должны научиться максимально использовать женскую интуицию в нашем деле, я подчеркиваю: именно женскую». Поэтому Элеонора делила всех, кого, она встретила сегодня, на плохих и хороших. Кроме того, в ее классификации существовали типы, которые в равной степени могли считаться как хорошими, так и плохими. К безусловно хорошим Элеонора отнесла садовника Пита, к безусловно плохим — миссис Розалин Лоу и Марио Лиджо, которого даже не видела. И наконец, к промежуточному типу она отнесла самого Харта и Лиззи Шо. Полицейский Джоунс вообще не был ею включен ни в какой тип, поскольку казался ей фигурой совершенно незначительной во всей этой истории.

Марио Лиджо сидел в бюро. Вдоль стен стояли крышки гробов, обитые изнутри самыми разными по цвету и. качеству материалами, точно отвечающими финансовым возможностям будущих покойников или их близких. Марио был расстроен, потому что ему с его делами никак не стоило оказываться вечером в доме, где ночью происходят, такие идиотские события. Конечно, его дурочка, как называл он про себя Лиззи Шо, скажет, что он ушел еще задолго до ночной пальбы. Но кто это подтвердит? А Лиззи никто не поверит, зная, в каких отношениях она с Марио. Толстый ублюдок Харт посадит его перед собой, раскроет бредни таких же легавых, как он — правда, с налетом гальской легкости, — и скажет: «Началось? Я предупреждал, Казанова, — это не Европа. Здесь тебя упекут в два счета, и никакие вздыхательницы не помогут. Нашему судье семьдесят два года, а когда он напяливает парик, то ему и все сто семьдесят можно дать. Самому младшему из присяжных окажется за шестьдесят, семья для них — святыня, так что на твою фигуру, вместе с твоими метр девяносто два, всем просто наплевать, а вот то, что ты, сукин сын, спишь с католичкой и морочишь ей голову — тебе зачтется. К тому же мистер Лоу — один из самых уважаемых людей Роктауна, в том смысле, что денег у него до черта. Теперь прикинь, если не удастся раскопать, кто же действительно приходил к Лоу в три часа ночи, то кого-то же надо будет наказать, и этим кем-т о будешь ты. И именно потому, что приперся в дом Лоу в злополучный вечер. Не сделай ты этого — виноватого, как всегда, стали бы искать цветом кожи потемнее, а так уж, извини, наш. гордый латинянин».

Лиджо встал, прислонил лежащую на полу крышку к стене. Теперь у шероховатой тусклой стены стоял арсенал из семи крышек, которыми можно было прикрыть грехи многогрешных жителей Роктауна, отправляющихся в последний путь.

Самое скверное, что в этом чертовом городишке у него не было друзей, к которым можно обратиться за помощью. Никто не стал бы запугивать кого-либо ради него, Лиджо, никто не стал бы брать деньги, которые в принципе здесь

берут, как и везде, но он, Марио, не знал, сколько, кому и как здесь следует давать. Недаром один из друзей говорил ему перед отъездом: «Не суйся туда! У них там свои правила, и нам их ни черта не понять до самой смерти. Клянусь девой Марией!»

Единственный человек, с кем можно быть откровенным и то в известных пределах, — Розалин Лоу. Они познакомились более года назад, когда Розалин отдыхала в Европе. К тому времени Лиджо сильно устал от приключений, а его обожательницы стали значительно прижимистее, особенно в заключительной фазе романа. Друзья объяснили это, с одной стороны, инфляцией — они с гордостью произносили звучное слово, не сходящее со страниц газет, с другой стороны, полчищами черноглазых мальчиков, оливковой кожей и фигурами никак не уступающих Лиджо, но обладающих явным преимуществом — им по семнадцать, в то время как Марио уже перевалило за двадцать четыре. Один из его ближайших друзей, тоже альфонс-профессионал, говорил: «В нашем деле еще сложнее, чем бабам. У тех хоть есть косметика, а нам что делать? Да еще пей и кури с этими курвами до одурения».

Поэтому, когда появилась Розалин Лоу, Лиджо решил сделать решающий шаг. Он удачно симулировал влюбленность: в конце концов, от естественности игры зависело его будущее. Миссис Лоу вначале отнеслась с должной осторожностью к обожанию Лиджо — ей было далеко не двадцать, и она далеко не в первый раз отдыхала на знойном Лазурном берегу. Но, по-видимому, каждой женщине свойственно ошибаться относительно тех чувств, которые она может вызвать у мужчины. Прекрасное заблуждение, иначе женщины были бы попросту невыносимы.

Миссис Лоу рассчитывала пробыть в Европе не более месяца, а пробыла более двух. В письмах к сыну, а общаться с ним на расстоянии было единственной обязанностью, которую она свято выполняла, она писала:

«Мой мальчик!

Если бы ты знал, как я волнуюсь, оставляя тебя одногона длительный срок. Думаю о тебе постоянно. Не слишком ли ты растрачиваешь себя? Поверь, мишура светской жизни, попойки и кутежи не стоят и минуты утренней прогулки, когда идешь по песчаным дорожкам, вверху шумят сосны», и время от времени слышен глухой стук шишки, падающей на сырую землю. Давно ли последний раз ты совершал такую прогулку? Прости, но мне кажется, давно. (Про шишки

и сосны миссис Лоу бессовестно списала из какой-то книжечки, которая попалась ей на глаза. Она никогда ле ленилась казаться лучше и тоньше, чем была па самом деле. Зато дальше шел текст, знакомство с которым не вызывает пи малейших сомнений в авторстве Розалин.) Как твои дела? Я говорила с моим адвокатом, и он сообщил, что акции, в которые мы вложили окрло ста восьмидесяти тысяч прошлым летом, стремительно пошли в гору. Это хорошо! Я просила бы тебя, чтобы Пит в один из дней, когда он не будет в отлучке, привел в порядок мои цветы, особенно оранжерейку с тигровыми орхидеями. Ты знаешь, как я их люблю и как расстроилась бы, случись с ними неприятность. К тому же, если ты помнишь, я заплатила за них кучу денег.

Твоя мама проводит целые дни в тщетных попытках поправить пошатнувшееся здоровье. Бесконечные процедуры измотали меня вконец. (Если допустить, что, когда миссис Лоу выводила фразу о процедурах, измотавших ее вконец, через плечо заглянул Марио Лиджо, вот уж посмеялся он, наверное.)

Если тебе попадутся на глаза такие же выгодные акции, как прошлым летом, пожалуйста, не забудь маму. Я была бы очень тебе признательна за, деньги — те, которые я взяла, кончаются, а лечение чрезвычайно подорожало.

Любишь ли ты меня по-прежнему?

Мама».

Дэвид Лоу не любил писать. Но почта регулярно пересылала в Европу его телеграммы примерно такого содержания: «Да, люблю»; или: «Деньги выслал»; или: «Не жалей ничего для лечения»; или: «Будь осторожна с солнцем и вообще», и так далее в том же духе — у него было свое, собственное, представление о сыновних обязанностях.

Дэвид выслал деньги, как просила мама, но и они кончились, вернее, кончались с неотвратимостью, и тогда Розалин предложила Лиджо поехать в Роктаун. «Устрою тебя на приличное место, я даже знаю, на какое, — сказала она, — а там посмотрим». Поскольку жизненным кредо Лиджо именно служили слова «а там посмотрим», он довольно благосклонно принял предложение миссис Лоу.

Вот почему сейчас он сидел в похоронном бюро и в который раз чертыхался из-за того, что оказался вчера вечером в проклятом особняке.

Он здорово запутался. Прошел уже год, а надежды на получение, денег были так же призрачны, как в начале путешествия в Роктаун. Единственно, чего он достиг, — полного, даже неправдоподобно полного контроля над миссис Лоу. Он мог заставить ее сделать все, что угодно, но выжать долгожданные деньги не удавалось: миссис Лоу была невероятно скупа, ее. траты в Роктауне не превышали содержания скромной вдовы, не только никогда не развлекавшейся на Лазурном берегу, но даже не подозревающей о его существовании. Хотя Розалин вовсе не устраивала роль скромницы, совсем наоборот. И тут-то начинались все сложности семьи Лоу.

Отношения Марио с Лиззи Шо тоже были довольно странными. Любил ли он ее? Ну, это уж точно: нет! Таи, неплохо относился, иногда даже более чем неплохо, но в такие моменты одергивал себя. Семейная идиллия никак не входила в его планы. Зато роман с Лиззи был выгоден для него с нескольких точек зрения. Во-первых, он мог наблюдать изнутри за отношениями матери и сына: он понял, даже скорее почувствовал, что его личное благополучие в немалой степени зависит от причудливой игры, в которой участвовала эта пара. Во-вторых, он мог информировать миссис Лоу о том, про происходит в доме сына. Сын не очень-то откровенничал с матерью. Она, напротив, сгорала от любопытства, и_г похоже, вовсе не праздного, но информировать её Лиджо предпочитал в тех случаях и так, чтобы информация, как будто бескорыстная, служила прежде всего его интересам. Он мог, например, сказать, безразлично глядя в потолок: «Любовница мистера Дэвида не вылезает из его дома, она все время торчит там. Мне кажется, мистер Лоу очень привязан к ней, они обмениваются такими взглядами, такими. л Марио умолкал и выжидательно смотрел на миссис Лоу, та кипела от негодования. Мало того что она всю жизнь вынуждена, просить подачки у сына, так теперь, на закате дней, появляется эта, эта, — она содрогалась, стараясь подобрать возможно более оскорбительное прозвище, — эта беспутная лахудра, эта грудастая бестия и прибирает все к рукам. А сын куда смотрит? Тряпка! Ну уж нет! Не будь она Розалин Лоу, если этой сучке достанется хоть один дайм!..

Как начались их встречи с Лиззи? Однажды Роз — так Марио называл стареющую, львицу, разыгрывая самые убедительные спектакли любви, — однажды Роз сказала: «Любовь моя! (Будучи женщиной черствой, безжалостной, но безусловно чувственной, она нередко впадала в патетику.) Если ты не заведешь себе подружку твоего возраста — это

станет подозрительным, город у нас маленький, и свинья Харт начнет совать нос куда не следует. (Харта она возненавидела сразу же как человека, знающего самые тайные подробности ее биографии. Тем более не хотелось, чтобы всюду влезающий Харт заинтересовался ее молодым любовником.) Поверь, любовь моя, мне не легко самой, толкать тебя в чьи-то объятия. Что делать? Ради тебя и твоего спокойствия я готова поступиться многим».

Говоря это, миссис Лоу думала совершенно о другом. Ей казалось, что появление молодой девушки у Марио Лиджо несколько ослабпт его натиск на бюджет Розалин. Он требовал, чтобы их отношения были как-то легализованы или, по крайней мере, ему были даны какие-то финансовые гарантии. К легализации миссис Лоу не стремилась — ее вполне устраивали существующие отношения, а что касается гарантий… Узнай Дэвид о запоздалой и роковой страсти мамаши, вряд ли он открыл бы ей доступ к деньгам, раз и раньше этого не делал. Последнее время Марио стал нестерпим, и ей пришлось признаться, что их благополучие зависит от Дэвида. Лиджо искренне возмутился, бегал по комнате, с экспансивностью чистокровного южанина размахивал руками. «Идиот, идиот!» — повторял он.

Конечно, миссис Лоу могла бы спросить: а как же наша любовь? К счастью, она была не настолько глупа, чтобы задавать такие нелепые вопросы, будучи на тридцать с лишним лет старше своего любовника.

В этот момент в участке Харт вертел в руках газету, на одной пз полос которой крупным, бьющим по глазам шрифтом было набрано: «Геронтофилия: что это такое?»

«Любовь к старикам — полнейшая глупость», — ответил себе Харт, швырнул газету в корзину, повернулся к Джоунсу и спросил: у

— Значит, она засмеялась, когда нашла мою записку и штраф? Это хорошо. Вообще симпатичная бабенка. Только не понимаю, зачем даме с милой рожицей ловить преступников? Я бы лично с такими волосами, как у нее, не вылезал из пеньюаров, — и он тронул на макушке место, где вообще не было никаких волос. — А ты как думаешь?

— Угу, — кивнул Джоунс. В чем в чем, а в многословии его обвинить было нельзя. Самыми длинными фразами, хоть когда-либо покидавшими уста Джоунса, были: «Пожалуй, вы правы, сэр», или: «Я так не думаю, сэр». С их помощью

Джоунс умудрялся поддерживать беседы любой сложности, даже с налетом аналитичности.

— Скверная история приключилась с мистером Лоу? — Капитан достал любимый пистолет калибра 11,43 мм и повертел в руках.

— Пожалуй, вы правы, сэр.

Харт два раза двинул затвором пистолета взад-вперед, чтобы проверить, не остался ли в патроннике патрон, потом загнал в рукоятку матово отсвечивающую обойму и протер пистолет платком, которым минуту назад вытирал шею.

— Прекрасная штука! А?

— Пожалуй, вы правы, сэр.

— Вот что, поди-ка организуй малые стрельбы — я отдохну чуть-чуть.

Когда Джоунс ставил восемь банок, представление называлось малые стрельбы, когда двенадцать — большие маневры. Все же есть свои прелести в маленьком городе: здесь можно делать вещи, о которых и думать нельзя в больших городах.

Джоунс ответил не сразу, он пошевелил губами и сказал:

— Пожалуй, вы правы, сэр.

Не следует делать вывод, что Джоунс был недалеким человеком, вовсе нет. Обратим внимание, на все вопросы Харта он ответил, и ответил по существу. С неглупым человеком можно плодотворно общаться, даже если он говорит только «да» или «нет». Вся штука заключается в том, чтобы точно знать, когда нужно говорить «да», а когда «нет».

Харт вернулся со двора, излучая довольство. Еще бы! Из восьми банок, поставленных во дворе Джоунсом, Харт продырявил все восемь. Странная вещь: в армии Харт не любил стрелять, а дома ни от чего другого не получал такого удовольствия. Капитан сел за стол и жестом предложил Джоунсу присесть.

— Кто мог сделать такую гадость с Лоу? — Харт замолчал, потом добавил: — Может быть, кто-нибудь из его близких?

— Я так не думаю, сэр. — Джоунс был невозмутим.

— Я тоже так не думаю, — согласился Харт, — но хоть для приличия мы же должны кого-то подозревать.

— Пожалуй, вы правы, сэр, — подтвердил соображения начальника Джоунс.

И Харт, и Джоунс прекрасно знали всех или почти всех, кто жил в Роктауне, а уж для уважаемых граждан начальник полиции и его помощник могли б стать официальными биографами, несмотря на то что ломать шапку им приходилось перед многими.

— Нарисую-ка я схему, и мы помозгуем, что к чему.

Джоунс кивнул, он знал, что его начальник любит, ана-лпзируя какпе-лпбо ситуации, пользоваться бумагой.

Харт достал большой альбом, вырвал упругий лист шероховатой бумаги, взял тонко отточенный карандаш и в центре листа нарисовал большой круг…

Элеонора вернулась домой ровно в восемь вечера. Нэнси, смешное конопатое создание шести лет, бросилось ей на шею. Чуть в отдалении стояла девушка-негритянка, которая неизменно состояла при девочке во время частых и длительных поездок Элеоноры: отводила в школу и забирала домой, кормила, купала, развлекала…

— Я свободна? — спросила она.

— Разумеется, — Элеонора дружелюбно кивнула и подумала: «Как хорошо делать в жизни нечто такое, чтобы можно было в один, прекрасный момент спросить: я свободна? И, получив утвердительный ответ, сразу выкинуть все из головы».

У нее — хорошо это или плоха — совершенно другая работа. Ее работа вовсе не кончилась, как только она захлопнула дверцу автомобиля, что привез ее из Роктауна домой, к дочке. Напротив — все впереди. Ее работа начнется ночью, когда она ляжет в постель, вытянет ноги, уставшие за день бесконечной беготни по изнывающему от жары городку. Ее работа не прекратится, даже когда она будет прислушиваться к мерному дыханию Нэнси, доносящемуся из соседней комнаты. Ее работа…

Все эти Лоу-, Харты, садовники, служанки и неотразимые ухажеры с неистребимым налетом провинции — все они соберутся вокруг нее. Соберутся ночью, гримасничая и хохоча. Они будут выкрикивать: «Ну, кто из нас? Кто? Догадайся! Ты же — Элеонора Уайтлоу, почти знаменитость. Так кто же? Не скажешь кто, не получишь денег! А если не получишь денег, на что жить тебе и твоей дочке? На что? Вот видишь, мы спрашиваем: кто? кто был в комнате Лоу? А получается: на что? на что ты будешь жить?»

— Мама! Ты мне что-нибудь купила? — спросила маленькая Нэнси.

Элеонора посмотрела на нее. Поразительное сходство с

отцом, особенно глаза: казалось, они попросту перепрыгнули с. его лица на лицо дочери… Лукавые, светлые, искрящиеся весельем и надеждой…

— Конечно. — Миссис Уайтлоу привлекла дочку к себе. — Купила, купила. Если я однажды чего-нибудь не куплю тебе, ты меня домой не пустишь: придется ночевать в скверике.

— Придется ночевать в скверике, — повторила Нэнси, закрыла глаза, послюнявила пальчик, дотронулась им до лица матери — таким у них был условный знак поцелуя — и, широко раскрыв глаза, выкрикнула: — Не придется тебе ночевать в скверике! Будешь спать дома! Я не разрешаю шататься по скверам ночью!

Элеонора слишком устала за сегодняшний день, ее хватило только на то, чтобы тихо спросить: почему?

— Потому что я тебя люблю, а по скверикам ходят всякие дядьки, которых ты ловишь, и убивают всех подряд.

Они поужинали. Элеонора постелила дочке, пожелала увидеть хороший сон, поцеловала в лобик и вышла, чуть прикрыв дверь. Только она успела лечь, как перед ней замаячил грузный Харт и, вытирая шею огромным платком, вкрадчиво сказал: «Обязательно завтра зайдите ко мне. Иначе вам многое не понять». Садовник Пит прихромал вслед за ним и сразу выпалил: «Много машин было. Понимаете? Много машин». Потом появилась Розалин Лоу, она была, как всегда, холодна и виртуозно владела бровями: «Я очень люблю своего сына, милочка. Очень! Вот в чем дело». Затем появился Джоунс и совершенно неожиданно предложил, кивнув на миссис Лоу: «Ее надо отправить в бровячий цирк», — и, заметив недоумение Элеоноры, пояснил, что бровячий цирк — это цирк, в котором двигают бровями. «Пока, ребята, я сплю», — лениво подумала Элеонора.

Солнце светит в комнату. Теплые пятна лежат на одеяле девочки, которое сбилось у ног, а рубашка, наоборот, задралась к самой шее. Миссис Уайтлоу, уже одетая, склонилась над кроваткой, она целует девочку и, выходя из квартиры, шепотом говорит девушке-няне:

— Пожалуйста, погуляйте сегодня подольше: по-моему, она бледненькая последнее время.

— Вы так считаете? — спрашивает девушка, впрочем не желая досадить Элеоноре, а просто искренне интересуясь мнением хозяйки.

Элеонора все понимает и, уже стоя в дверях, дружелюбно отвечает:

— К сожалению…

Дверь захлопывается, и ее маленькая дочка еще один день проведет одна, спрашивая через каждый час после школы, а иногда и чаще: когда же мама вернется наконец? «Бе-зо-бра-зие!» — добавляет она, мастерски копируя бабушку.

Когда показались окраины Роктауна, солнце палило вовсю, так же как вчера, а может, и еще сильнее. Элеонора остановила машину почти там же, где вчера ее оштрафовали, но уже вне пределов действия запрета. Осмотрела себя в зеркальце заднего вида, поправила волосы и направилась к белой распахнутой настежь двери полиции. В проеме, как и вчера, стоял Джоунс и, казалось, дымился от безделья, все так же беззастенчиво рассматривая Элеонору. Но поскольку она объяснила лричины повышенного внимания к женщинам тонкостью его натуры, вчерашней неприязни не осталось. Она дружелюбно спросила:

— Вас, кажется, зовут Джоунс?

Он тяжело задышал, стараясь побороть смущение, спрятал неухоженные руки за спину и неуклюже пробормотал:

— Пожалуй, вы правы, мисс.

— Не мисс, а миссис.

— Извините, я ничего такого не имел в виду, — еле слышно прошелестел Джоунс и еще больше покраснел.

— Я — миссис Уайтлоу. — Элеонора пребывала еще в том возрасте, когда явное смущение мужчин почему-то доставляет удовольствие, даже если эти мужчины вам совершенно не интересны. — Ваш шеф, мистер Харт, на месте?

К этому моменту Джоунс уже взял себя в руки и членораздельно ответил:

— Полагаю, на месте, миссис Уайтлоу.

Элеонора попросила проводить ее. Джоунс пропустил гостью перед собой, потом догадался, что, шествуя позади, ему не проводить Элеонору в полном смысле этого слова, продвинулся вперед, вжимаясь в стенку так, чтобы и на секунду не задеть плечом или локтем. Они прошли по неширокому коридору. В одной из раскрытых дверей были видны небольшие шкафчики-раздевалки, как в бассейне. В них висела одежда полицейских, которые приезжали на работу в штатском и только в этой комнате напяливали на себя форму и необходимые причиндалы. «Если не знать Джоунса в лицо, а видеть его спину, то он может даже понравиться, — миссис Уайтлоу, рассматривая широкие плечи и хорошо посаженную голову полицейского, поймала себя на этой мысли и усмехнулась. — Все мы любим подсматривать друг за другом, — только некоторые, как я, делают это исподтишка, а другие совершенно открыто. И неизвестно, что лучше».

Джоунс резко остановился, распахнул дверь, и Элеонора увидела Харта. Капитан сидел за массивным столом, заваленным пивными банками, какими-то бумажками-п конечно же платками самых различных расцветок и размеров. Платки были страстью Харта: один болтался на шее, другой торчал из кармана форменной рубашки, третий, пе тот, что вчера, но тоже огромный и пестрый, он сжимал в руке.

Харт встал, загромыхал вертящимся креслом, широко раскинул руки и вместо приветствия сказал:

— О! Кто к нам пожаловал! Злостная нарушительница! Так я говорю, Джоунс?

— Я так не думаю, сэр, — совершенно серьезно ответил полицейский, который теперь поменялся местами с Элеонорой и разглядывал ее так же истово, как и всегда и всех представительниц противоположного пола.

— Садитесь! Садитесь сюда. — Харт был само радушие. Элеонора присела на кончик видавшего виды стула, она надеялась, что именно здесь получит ответ на многие вопросы, которые еще вчера ставили ее в тупик. — Я рад, миссис Уайтлоу, что, несмотря на занятость и, как бы это сказать, некоторую популярность — не обижайтесь, здоровую популярность, — которая, как ни крути, так часто портит людей, вы нашли время навестить меня. Обычно полиция и частные детективы недолюбливают друг друга. — Он хитро прищурился. — А вы часто видели двух людей, зарабатывающих себе на хлеб одинаковым способом и еще умудряющихся быть в ладах? Разве что мы с Джоунсом? — Он подмигнул помощнику. — Да вот и с вами хотелось бы ладить. Не против?

— Я — за, — поддержала Элеонора. «Не прост Харт: гибок, умен, и никак нельзя сказать, что его преувеличенная любезность без тени корысти».

— Бедный мистер Лоу. Страшная неприятность. Но, — Харт с усмешкой погладил брюхо, — все мы стареем. Увы! — Он с сожалением осмотрел себя и привычным жестом дотронулся до макушки. — Для нас, я имею в виду для полиции, происшедшее интереса не представляет. Обычное дело. Паралич. Правда, мистер Лоу не стар. Чуть за сорок. Что поделаешь? Болезни молодеют, черт их дери. Да, молодеют, а мы стареем. — Он вытер шею, тоскливо посмотрел на банки из-под пива и, перехватив взгляд Элеоноры, заметил — Банки

пустые. Стрелял вчера. Видите? — Харт протянул миссис Уайтлоу ярко разрисованную банку с дыркой посередине. — Люблю пострелять. И мистер Лоу любил. Я лично к мистеру Лоу отношусь прохладно, как, впрочем, и он ко мне. — Капитан подбросил банку на ладони. — Я в параличах ничего по смыслю. Но почему человек, перед тем как его разбивает этот проклятый паралич, начинает палить из ружья, по могу попять. — Он замолчал и резким движением сбросил банки со стола. Пустые жестянки загрохотали. Элеонора вздрогнула. Джоунс не шелохнулся. — Извините! Не могу!

Осталось не совсем ясным, к чему относится извинение, — то ли к банкам, так яростно сброшенным со стола, то ли к человеку, который, перед тем как его разбивает паралич, начинает палить из ружья.

Джоунс наклонился, невозмутимо собрал банки в большой бумажный пакет и вышел из кабинета. Капитан кивнул вслед:

— Толковый парень! Хоть и не подумаешь с виду. Нюх как у лисы. Вчера спрашиваю: «Что ты думаешь про все про это с мистером Лоу? Может быть, ты чего заметил в тот день?» Отвечает: «Машин много было в тот вечер». (Элеонора подобралась.) «Каких машин?» — спрашиваю. «Не наших, не городских — городские я по звуку мотора все узнаю». — «А сколько машин?» — уточняю. «Во всяком случае, две не наши, не городские машины были в Роктауне». Что я хочу этим сказать? Значит, было именно две машины, не три и не сто сорок восемь, а именно две. Все, что он говорит, — верняк, хотя к истории с Лоу, думаю, отношения не имеет.

Элеонора, вспомнив, слова садовника Пита о машинах в вечер, предшествовавший трагедии с Лоу, могла и должна была думадъ иначе.

Харт встал, подошел к окну. Несмотря на возраст и тучность, в нем оставалось что-то мальчишеское. Просто лукавый мальчик с седыми висками, подчеревком и толстыми ляжками мощных ног. Еще минута — и он перевернет чернильницу на тетрадь соседа или вытащит дохлую крысу из ранца самой очаровательной девочки класса, именно потому, что она задается и слишком рано поняла, что хороша. Капитан никакой крысы не вытащил и, вместо чернил на тетрадь, вылил в себя бутылку воды, которую достал из холодильника, потом вернулся к столу, по-хозяйски уселся в кресло и, вытянув ноги, продолжил:

— Для нас дело Лоу интереса не представляет — я уже говорил. Во-первых, пет состава преступления. Во-вторых, нам никто, я имею в виду из близких, ничего не заявил. Так что для пас вроде как и не случилось ничего. Но вас же пригласили? Пригласили. Значит, тут что-то не чисто, во всяком случае, с точки зрения мамаши, уважаемой гражданки города миссис Лоу. В общем, я голову ломать не собираюсь — мне за это никто не заплатит. Платить будут вам. Не подумайте, что меня это задевает. Ничуть. Наоборот, я хочу вам помочь. Л чем? — спросил я себя. Только одним. Пока — во всяком случае. Рассказать о семейке Лоу и еще кое о чем. Вот и все. А там уж сами делайте выводы, фильтруйте, отбрасывайте, сопоставляйте и прочее и прочее. Думаю, дело, скорее всего, семейиое. т— Он сжал губы, еще раз обтер шею платком и сквозь зубы бросил: — Жарища проклятия — мозги плавятся! А вы как? Пить не хотите?

— Я? Прекрасно. Меня жара не волнует, — Элеонора села глубже, немного покрутилась в поисках наиболее удобной позы и приготовилась слушать.

Харт расстегнул еще одну пуговицу, кончики шелкового платка вылезли наружу. Он повел неравный бой, стараясь спрятать их под рубашку, но они упорно вылезали. Капитан махнул рукой, виновато улыбнулся и начал:

— Это было бог зпает когда. Для вас те времена — скучища, нудная история. А я все помню, как сейчас. Шок депрессии, голодные на дорогах, банкротства, самоубийства пачками, каждый день, биржа в агонии, развал! И вдруг… за океаном — сильная личность. В Германии воцаряется порядок, И мы здесь изголодались по порядку и крутому парню наверху. Дальше пошло-поехало: аншлюс, Мюнхен и… все вспыхнуло. М-да… Я-то поселился здесь в пятидесятых. А накануне войны не было никакой миссис Розалин Лоу, а была мисс Ламсдорф, которую все студенты и солдаты вокруг таскали куда угодно и когда угодно. Я ее когда узнал — невзлюбил: вздорная бабенка и к тому же красивая. Сами понимаете, сочетание убийственное. В нашем городе был особняк мистера Лоу-старшего. Он приезжал сюда отдыхать от суеты мирской. Ему было уже под шестьдесят. Когда мне историю его рассказывали, я еще хоть куда был, юнец, можно сказать, поэтому и думал о шестидесятилетних: они только небось и озабочены, что отпущением грехов и отпеванием по всей форме. Ничего подобного! Теперь-то я понимаю, что и под шестьдесят думаешь больше о грехах, чем об их замаливании. Так вот, мистер Лоу как-то увидел

Розалин, вызвал своего адвоката и сказал ему: «Хочу сделать ее своей женой». Тот пришел в ужас: «С ума сошли». Конечно, мой информатор не ручался, что дословно такой был разговор, но смысл был такой — надо же было знать мисс Ламсдорф и ее репутацию. А мистер Лоу: «Хочу сделать ее своей женой», — и ни в какую. Надо сказать, он овдовел за год или два до встречи с юной Розалин и детей не имел. «Я вам устрою сегодня вечером долларов за десять», — говорит адвокат. «Чудак, — отвечает мистер Лоу, — я сам себе ее устрою, и не к вечеру, а сейчас, и не за десять долларов, а за пять. Но дело-то в другом, совсем в другом, поймите меня». Адвокат насупился: «Я, кажется, всегда вас понимал, но сейчас — не могу». Мистер Лоу был человеком с юмором, он посмотрел на адвоката и говорит: «Старина! У меня столько денег, что даже если бы мне было не пятьдесят четыре, а сто восемь, и притом ни одного уха, ни одного глаза и ни единого волоса вообще нигде, то и тогда я, наверное, не испытывал бы сильного одиночества. Мне нужен ребенок! А на то, что его будущая мать такая тварь, мне, в общем-то, наплевать. Неужели вы думаете, я сделал столько денег в своей жизни и до сих пор свято верю в непорочное зачатие? Бросьте чепуху молоть. Она мне подходит. Фигура красивая, и кожа, и волосы, так почему бы ей не стать матерью моего ребенка? Не расстраивайтесь, старина. Она для меня вроде как колба, и ничего более». Адвокат тоже был тертый малый и возражает: «Я сколько раз слышал: колба, колба, а потом от этой колбы достойнейшие джентльмены начинают выть и просят господа поскорее призвать их к себе». — Капитан хохотнул. — В общем, поженились. Адвокат оказался прав. Мистер Лоу чах на глазах. Миссис Розалин Лоу расцветала тоже на глазах. И что интересно, те же ребята, которым она систематически демонстрировала нижние юбки на любом подходящем стожке на расстоянии не более двух-трех миль от города, почтительно с ней раскланивались. Вот так. Знаете — почему? Деньги и их магическая сила. Я иногда возьму такую бумажку с водяными знаками, смотрю на нее и думаю: боже мой, я не самый никчемный человек в Западном полушарии, воевал вроде бы за правое дело, здесь тоже стараюсь как могу. Штрафую нарушителей, расследую всякие делишки, у меня, между прочим, дырок тут и тут, — капитан ткнул пальцем в грудь и живот, — штук семь. Одна такая здоровенная, что кажется, я сам мог бы в нее провалиться. Ну, так вот. Я — человек. Как уверяют наши ученые мужи, венец природы. Одних нейронов миллиарды, всякие там синапсы,

все заверчено, закручено, даже вот то, что я сейчас болтаю с вамп вроде бы безо всякого напряжения, означает, что бог ого знает сколько всяких клеток, мембран и прочих штучек, которым даже названия до сих пор не придумали, замыкаются, размыкаются, гудят от работенки. И вдруг оказывается, что я, венец природы, со всей своей невероятно сложной начинкой, пи черта не стою по сравнению с этой дрянной бумажкой. Каково? Бред какой-то. — Он бросил на Элеонору острый взгляд. — Думаете: он, наверное, от жары рехнулся и понес совершенную околесицу. Нет. Просто хочу, чтобы вы поняли: любое заранее задуманное преступление начинается с денег. Вроде бы из ревности убийство, а копни глубже, и торчат денежки. Вроде бы месть, а ковырнешь, и опять денежки полезли. Вроде бы любовь, а на поверку те же бумажки кружатся. Они кружатся вокруг места преступления, как вороны вокруг падали. М-да. Не хотел говорить, ну да ладно. Лиджо тоже покупной мальчик, мальчик за деньги, так сказать расфасованная любовь в упаковке по фунту. Да и вообще, посмотрите, что за тип, — Харт протянул досье.

Элеонора несколько минут листала дело, вслушиваясь в то, что продолжал говорить Харт.

— Что-то я разболтался, — Харт наконец поднялся, подошел к холодильнику и, не найдя там воды, крикнул в коридор: — Джоунс! Если через минуту у меня не будет бутылки ледяной воды, ты лишишься начальника, а значит, и работы. Кто же в здравом рассудке будет тебя держать? Кроме меня, дураков нет.

Из коридора донеслось привычное: «Я так не думаю, сэр».

— Думаешь не думаешь, а воду тащи! — Начальник полиции сел, ошалело покрутил головой и выдохнул: «Меня хоть отжимай КЛЗидно, на солнышке никакого энергетического кризиса не наблюдается, если оно так шпарит. — Он сцепил пальцы, положил на них голову и продолжал: — Отвлеклись мы. Перейдем к денежкам. Когда Лоу-старший покидал наш бренный мир, ему хватило мозгов так состряпать завещание, что Розалин, кроме почета и уважения, доставался кукиш. Из этого шедевра юридического крючкотворства следовало, что Лоу-старший, несмотря на недолгую совместную жизнь, неплохо изучил свою молодую жену. Номинально Розалин Лоу была самой богатой женщиной Роктауна, но только номинально, — ее возможность черпать деньги, оставленные мужем, были существенно ограничены

интересами сына, о котором отец позаботился в первую очередь. То есть без соизволения сына миссис Лоу не могла получить ни-че-го. Она визжала от злости, когда узнала, как муженек ее обошел. Сам не слышал, но ничего бы не пожалел, чтобы хоть из-за двери послушать, как визжит миссис Лоу. — Говоря это, капитан выглядел довольно свирепым. — Сынок ее, Дэвид, тоже парень не простой. Гулял, конечно, миллпонерски. Выпить не дурак. Но парень крепкий: выпьет десяток коктейлей, а это вовсе не коктейли. Чистяк это — вот что. Возьмет свой «уитерби» и начинает палить на участке. По этому поводу у нас с ним возникали разногласия. Он мне обычно'говорит: «Вы же сами балуетесь во дворе, а мне почему-то нельзя». Как ему объяснишь, что, во-первых, у нас двор изолированный, ни одна шальная пуля никуда не денется, во-вторых, я все же не прикладываюсь перед пальбой, ну если пивца только хлебну, и, наконец, я-то при исполнении. Какой я, к черту, полицейский, если не укокошу любого ублюдка раньше, чем он успеет даже подумать о том, чтобы такое же сотворить со мной.

«Видно, мастер своего дела и гордится этим», — с удовольствием подумала Элеонора.

— В молодости Лоу таскал к себе вашего, извините, брата без разбора. Была, правда, какая-то история, когда он вроде бы взялся за ум и даже хотел жениться то ли на англичанке, то ли на француженке. Но что-то там не заладилось. Подробностей не _знаю, а сейчас уже все быльем поросло. Говорили, будто его невеста покончила с собой. Похоже, что треп. Всегда, если у человека денежки водятся, о нем бог знает что говорят. Тут все логично. Обычный человек не может понять, как совладать с такими деньгами, вот он и думает: эге, парень, не может быть, чтобы с кучей таких бумажек ты не вытворял чего-то такого… Спроси его, что он, обыкновенный человек, понимает под этим «чего-то такое», — никогда не скажет, а трепаться все равно будет. Я тут насмотрелся всяких богачей, большинство — скучающий народ, собранный, даже аскетический. Видно, главное для человека — знать, что он все может. А когда все можешь, желание-то попользоваться, скорее всего, пропадает. М-да. Иначе как объяснить, что многим богатым людям на все наплевать?.. Вообще этот Лоу — скрытный парень. Что там у него творилось в особняке, никто толком не знает. Бывали и гулянки, и из других городов гастролерши приезжали, но чтобы чего-то там по нашей части происходило: порошок, или мордобой, или чтобы кому кровь пустили — такого не бывало. Лоу родился в канун второй мировой войны. Видно, в воздухе тогда что-то носилось. Должно быть, впитал в себя — отнюдь не с молоком матери: откуда бы у Розалин такое совестливое молоко? — может, из недобрых взглядов вокруг, тревожных сообщений из Европы, шпиономании… чувство вины. За что? За миллионы жертв кризиса тридцать третьего года, за разгул фашизма, за бойню в Европе, за лагеря, расстрелы, крематории. Дети впечатлительны и замечают гораздо больше, чем подозревают взрослые… Я рассказываю сумбурно, а что поделаешь? Я же полицейский, а не мистер По, Эдгар Аллан. Что вам нужно усвоить? Первое — Розалин Лоу деньгами без ведома сына распоряжаться не может. Второе — он сам, Дэвид то есть, парень пе простой. Третье — у пего есть любовница, тоже наша, из Роктауна, — Нора Розенталь, а ее отец, Сол Розенталь, имел кое-какпе дела с Дэвидом. Говорят, Лоу сильно его прижал по финансовой части. Сами понимаете, иудеи не очень любят, когда их прижимают по финансовой части. Да и никто не любит.

Харт замолчал, прикрыл глаза, вспоминая что-то. В коридоре раздались шаги. Капитан открыл глаза и увидел Джоунса.

— Где моя бутылка? Что случилось?

Джоунс протянул запотевшую бутылку с оранжевым содержимым и, с опаской глядя на миссис Уайтлоу, сумрачно ответил:

— Случилось. Пожалуй, случилось, сэр.

Я истомлен жарой и умолкаю.

— А кто был в комнате Лоу? Скажи.

Хитрюга, впрямую не просит продолжения. Ну, что же? Очень по-человечески, очень. Но разве я могу ответить на ее вопрос? Нет, конечно же нет. Я просто не знаю, кто был в его комнате, и был ли кто-либо вообще. Знать это может только миссис Элеонора Уайтлоу. Но она всего лишь второй день ведет расследование, и было бы просто неприлично требовать от нее ответа на вопрос Наташи.

— Я не знаю, кто был в спальне Лоу в ту ночь.

— А кто знает? Кто? Харт? Уайтлоу? Сам Лоу? Его мамаша?

— Оставь меня. Хотя Лоу, может, и знает что-то. Но толку-то? Что толку, если он лежит в больнице — живой труп, ни слова, ни движения.

Наверное, у меня сейчас противная рожа провинциального резонера.

— Ну и что? Элеоноре надо ехать к нему. Пусть посмотрит на него сама. Я бы сгорела от любопытства: какой он? — Она прижимает, мою голову к полотенцу и впивается зубами в затылок.

— Хочешь, подскажу, на чем ты остановился? Харт спросил: «Где моя вода? Что-то случилось?» — а Джоунс ответил: «Случилось. Пожалуй, случилось, сэр».

Харт взял бутылку, начал жадно пить. Потом, видно, решил, что раз так долго и откровенно говорит с миссис Уайтлоу, то можно быть проще: например, вытереть губы не платком, а рукой. Джоунс молчал. Элеонора молчала. Гудел кондиционер, гудела огромная муха в тщетной попытке вылететь на улицу сквозь мутное желтое стекло.

— Так, значит, случилось? — Харт внимательно изучал Джоунса. — Дай, что ты там прячешь за спиной!

Джоунс сделал шаг вперед и протянул Харту табличку с синим шнурком, какие обычно вешают в общественных местах и на них бывает написано: «перерыв», «закрыто», «ремонт», «продается», «только для белых», «карантин»…

Харт повертел ее в руках, медленно прочитал написанное и протянул табличку Элеоноре, не выпуская из рук витой шнур, прикрепленный медными клепками. Слова складывались в фразу: «Дэвид Лоу — ты мертвец!»

Все трое инстинктивно придвинулись ближе друг к другу. Харт повел носом.

— Чудеса! От Джоунса пахнет одеколоном! — Он выразительно посмотрел на миссис Уайтлоу, в его взгляде можно было прочесть: вы волшебница, если даже Джоунс-впервые — учтите, впервые на моей памяти — воспользовался одеколоном.

Наконец мухе удалось вылететь на улицу. Харт тоскливо посмотрел ей вслед.

— Ее хлопоты уже закончены! А наши? — Он заглянул в глаза Элеоноры и поправился: — А ваши? Ваши только начинаются. Значит, табличка! Что это? Откуда? Когда? Я не спрашиваю, кто — по лицу вижу, что такой вопрос нам не по зубам. — Он накрутил шнурок на палец так, чтобы табличка оказалась накрепко притянутой к его кулаку, и поднес ее к лицу Джоунса. — И прошу без всяких там «пожалуй, сэр»…

Джоупс был немного не в себе, скорее, даже не из-за происшедших событий, а потому, что ему предлагалось рассказать нечто связное, да еще без слов «пожалуй, сэр». Элеоноре даже почудилось, как напряглись мышцы у пего под форменной рубашкой. Джоунс выдохнул, обвел глазами присутствующих, моля о помощи, но, поняв, что ждать ее не приходится, начал, еле разжимая толстые губы:

— Наши ехали на патрульной машине. Вот. На семерке…

Было видно, как ему тяжело говорить, и еще было видно, что если бы удалось напрямую, минуя речь, прочесть мысли Джоунса, то они оказались бы на удивление не банальными и четкими. Но напрямую мысли пока не читают, вернее, не все читают и не всегда. Джоунс продолжил:

— Наши на машине подъехали к особняку Лоу. Просто так подъехали. Безо всякого дела. Встали. Одип из ребят другому говорит, мол, вот в этом домике Лоу, значит, мистер Лоу вчера чуть дуба не дал. Тут видят, от двери особняка к забору бежит служанка. Ну та, что нас водила по комнатам, значит. Такая черненькая, хорошенькая, — сказал он и осекся, жалобно глядя на миссис Уайтлоу и как бы извиняясь: дескать, вы гораздо лучше, та просто хорошенькая, а вы — настоящая красавица. Он даже взмок, бедняга, и, наверное, здорово жалел, что у него нет такого огромного спасительного платка, как у Харта. — Служанка добежала до калитки. Открыла ее, чтобы выйти на улицу — чего-то купить шла, так она им потом объяснила, — и встала как вкопанная. Ребята видят, она что-то отцепила с ручки. Такая медная круглая ручка, вроде как старинная. И стоит. Эта Лиззи Шо стоит и губами шевелит. Один из ребят, который за рулем был, говорит напарнику: подъедем, что ли? Чего она там прилипла к дверной ручке? Подъехали. Она стоит и держит в руках вот это. — Джоунс дотронулся до таблички.

— И это все? — Харт начал улыбаться, губы его растягивались все шире и шире, он прикрыл глаза и захохотал. Его тело содрогалось от взрывов смеха, следующих один за другим.

Джоунс с недоумением смотрел на шефа. Элеонора сразу поняла причину веселья Харта.

— Дурачье! — закричал Харт. — Что-то случилось? Да, случилось! — передразнивая Джоунса, кривился Харт. — Дурачье! Какие-нибудь вшивые старшеклассники вывесили эту дребедень, и бдительная полиция уже наложила полные штаны. — Он повернулся к Элеоноре. — Вот оно, мое воинство! Вот! Ну и дураки, ну и дураки! — повторял он.

— Я так не думаю, — сэр, — глядя поверх Харта, произнес Джоунс и, что было чрезвычайной редкостью и лишь сви—

дотельствовало о ого волнении, повторил: — >1 так но думаю,) сэр.

— Отчего же? — ехидно, приподнявшись на локтях, переспросил Харт.

Джоунс посмотрел па миссис Уайтлоу, подвинул табличку, которая могла вот-вот свалиться со стола, и заметил:

— Дело в том, сэр, что сейчас каникулы и в городе нет ни одного старшеклассника. Я знаю их всех в лицо. От старшеклассников куча неприятностей. Хорошо, что у нас город стариков.

Харт подобрался. Прямо надо сказать, шеф полиции попал в деликатное положение, во всяком случае, в глазах миссис Уайтлоу, которой он выдал восторженную рекомендацию проницательности Джоунса всего несколько минут назад. Но Харт умел проигрывать с достоинством, позволяя себе лишь немножко спасительного юмора. Он сорвал платок с шеи п бросил его к ногам Джоунса:

— Можете принять мои поверженные знамена! Я проиграл!

Шутовство кончилось внезапно, Харт мгновенно превратился в собранного, опытного полицейского:

— Значит, надпись «Дэвид Лоу — ты мертвец!» — не шутка?

— Пожалуй, вы правы, сэр. — Джоунс смотрел на шефа с обычным почтением, нет, в его взгляде было больше, чем почтение, в нем светилась подлинная любовь, добиться которой сознательно, путем каких-либо ухищрений невозможно: она или есть, или нет, как и обычная любовь, если вообще можно употреблять слово «любовь» в сочетании с прилагательным «обычная».

В комнате воцарилось молчание. Харт сложил все платки в стопку. Элеонора встала, пальцем провела по табличке, и Харт поймал себя на том, что думает: «У меня никогда не было знакомых девушек с такими длинными и яркими ногтями. Зачем они нужны? Хотя в принципе красиво. В этом что-то есть, раз даже мне доставляет удовольствие смотреть на ее руки. Но если бы кто-нибудь спросил, какими должны быть руки у приличной, по моему представлению, женщины, то я наверняка описал бы что-нибудь попроще».

— Спасибо, мистер Харт, вы на многое открыли мне глаза, — прервала его размышления Элеонора.

Капитан поднялся и хотел изобразить нечто вроде полупоклона, принятого в офицерской среде времен войны Севера и Юга. Ничего дельного не получилось, он широко улыбнулся, взял миссис Уайтлоу за руку, сжал запястье и тихо проговорил:

Всегда можете рассчитывать на нас с Джоунсом, всегда. Сейчас я бы на вашем месте сходил к доктору Барнсу, который первым приезжал ночью к Лоу. А заодно и выяснил, когда можно будет переговорить с пациентом его больницы.

— Я так и сделаю.

Элеонора взяла чистый платок из стопки, положенной Хартом па невообразимых размеров сейфе, и повязала его капитану, тщательно спрятав концы под рубашку.

Миссис Уайтлоу покинула кабинет, как полководец поле выигранного сражения: преисполненная гордости за содеянное и сострадания к побежденным. Двое мужчин смотрели ей вслед. «Странно, — думала Элеонора, — когда повязываешь мужчинам платок, опп такие хорошие, а когда развязываешь собственными руками перед тем, как оказаться в их объятиях, — жди любой гадости. Наверное, так и должно быть, раз случается со всеми женщинами и случалось еще тысячи лет назад, когда и платков-то не было в помине».

Уже в машине Элеонора вспомнила, что не спросила у Харта, где живет доктор Барнс. Возвращаться не хотелось, вернее, не хотелось беспокоить Харта по пустякам. Поэтому она зашла в ближайшее кафе и спросила это у человека в безрукавке и с бабочкой, стоящего за стойкой. Тот внимательно посмотрел на миссис Уайтлоу, отвел взгляд и, ни к кому не обращаясь, произнес:

— Вообще-то он не нуждается в новых клиентах…

— Я не хочу у него лечиться, я так пробормотала

Элеонора, не найдя ничего лучшего.

— Ах, так, — понимающе поддержал человек за стойкой и оттянул бабочку на резинке, — тогда другое дело. Улица Независимости, дом три. Такой грубый домина, но в прекрасном состоянии, наверняка потянет несколько сотен тысяч, — зачем-то добавил он.

Элеонора поблагодарила, выпила стакан минеральной и поехала к Барнсу, который жил в домине стоимостью несколько сотен тысяч.

Варне был высоким, тощим человеком, с вытянутым носом и сине-сизыми склеротическими прожилками под водянистыми глазами. На левой щеке краснело родимое пятно но больше полудолларовой монеты. Он жил одни. Когда-то ему прочили карьеру замечательного хирурга. Даже сейчас, после бутылки какого-нибудь пойла, далеко не изысканного, руки у него не дрожали. Никогда не дрожали сильные руки с легкими длинными пальцами. Барнс утверждал, что лучше быть способным хоть на что-то пьяницей, чем бездарным трезвенником. В его устах эти слова были самым страшным ругательством: бездарныш трезвенник. Барнс пил давно. Никто точно не знал, когда он начал пить. Существовало несколько версий о том, почему он запил. Одна, самая примитивная, сообщала о слабости характера, вторая апеллировала к дурной наследственности; третья была наиболее романтичной: говорили, что Барнс в молодости делал операцию, причем пустяковую, своей возлюбленной и зарезал ее на операционном столе, с тех пор и начались его возлияния. Существовала, естественно, и комплексная версия, учитывающая и слабый характер, и наследственность, и разыгравшуюся много лет назад трагедию. Ею пользовались, как и полагается, наиболее умудренные той среднестатистической мудростью, что рождается на полпути между кухней и туалетом и всегда и везде претендуют на знание истины.

То, что Барнс пьет, знали все, но вот что удивительно — пьяным его никто и никогда не видел. Честно говоря, удивительного тут ничего нет: если человек живет один и у него водятся деньги, а природа наградила его ранними склерами и носом вовсе не аристократического оттенка, то окружающие (питательная среда для печально известной молвы) всегда пойдут по пути наименьшего сопротивления. Харт назвал это законом максимально легкого оболгания ближнего. При прочих равных предпочтение здесь отдается наиболее распространенному и не требующему никаких особых доказательств заключению: пьяница, развратник, лжец, гомосексуалист. Вурдалаков, вампиров уже значительно меньше — тут даже у самого доверчивого обывателя возникают сомнения. А чтобы о ком-то все до единого говорили: исключительно хороший человек, — такое и вообще встречается крайне редко. Поверить в пьяницу? С удовольствием. В растлителя малолетних? Куда ни шло. Но поверить в хорошего человека? Трудно, С чего бы вдруг ему быть таким?

Барнс дружил с Дэвидом Лоу. Вернее, они совсем не раздражали друг друга, что очень важно для полноценного общения. Они могли часами сидеть у камина, глядя на огонь, и молчать или обмениваться информацией примерно такого содержания: «Сегодня ваши розы еще лучше, чем всегда». — «Красивые облака». — «Какое необыкновенное море было вчера». — «Пламя прозрачное. Действительно кажется, в нем пляшут какие-то существа».

Между каждой из таких фраз могло пройти десять минут или пятнадцать, а иногда и целый час. Так что трудно сказать, были ли они дружны в подлинном смысле этого слова, но проводили вместе несколько часов в неделю. Все-таки, когда люди часто встречаются и проводят некоторое время бок о бок друг с другом, скорее всего, это означает, что их связывают какие-то, пусть невидимые постороннему глазу, узы. Напротив, если люди клянутся в вечной дружбе, а видятся меж тем не чаще раза, от силы — двух, в год, то можно усомниться в искренности их уверений.

Барнс-врач пользовал Лоу не один год: удобно прийти к человеку, который живет недалеко, не раздражает тебя, и, слушая необыкновенную музыку, ту, что произвела столь сильное впечатление на Элеонору, осведомиться, как чувствует себя ваш друг, или назовите его вашим пациентом, если вам так больше нравится.

В ту ночь Барнс слышал выстрелы, даже подумал, что звук их доносится со стороны особняка Лоу. Вернее, потом ему казалось, что он так думал. А через какое-то время позвонила Лиззи и взволнованно закричала в трубку: «Доктор! Умоляю вас! Приходите! Скорее приходите! С мистером Лоу случилось что-то ужасное». Барнс пытался выяснить, что же произошло, но Лиззи ничего не слушала, твердила только одно: «Приходите скорее! Случилось что-то ужасное!»

Когда Барнс переступил порог спальни Дэвида Лоу, он увидел картину, которую сейчас собирался описать внезапно появившейся Элеоноре Уайтлоу. Она позвонила у его дверей несколько минут назад и, когда он открыл, решительно произнесла:

— Мистер Барнс? Я хотела бы с вами поговорить. — Спохватилась и представилась: — Миссис Уайтлоу. Мне поручено расследование.

— Пожалуйста, — Барнс как будто ждал разговора долгие годы. — Я так и думал. Поговорим… Отчего бы нет?

На нем был длинный халат, домашние туфли и тонкие фланелевые брюки. По всему было видно, что визита он не ожидал, хотя и сказал «я так и думал». Барнс был выдержанным человеком: вид, в каком он предстал перед молодой красивой женщиной, не мог его не смущать, но признаков этого смущения не увидел бы никто. Барнс всегда рассуждал так: если случилось, чего изменить нельзя, то лучше всего

вести себя, будто ровным счетом ничего не произошло. 'Гак он и поступил сейчас: можно было подумать, что молодые женщины с мягкими длинными волосами заходят в его дом через каждые полчаса, а хозяин встречает их именно в домашних туфлях и халате, подвязанном толстым узорчатым поясом.

— С чего начнем? — любезно осведомился Барнс.

Элеонора посмотрела в выцветшие спокойные глаза и подумала: «Кем может оказаться такой человек? Союзником? Врагом? Нейтралом? Может, за спокойствием бушуют страсти? Может, оно просто маска?» Элеонора давно убедилась, что благожелательное спокойствие — одна из наиболее распространенных масок. По-видпмому удобная и не такая уж сложная в эксплуатации. Доступная всем маска…

— Так с чего же начнем? — без малейшего вызова повторил Барнс.

— Расскажите, что случилось с мистером Лоу. Это опасно?

Элеонора уселась поудобней и почему-то посетовала про себя, что Барнс, очевидно пользующийся — хотя бы из-за своего носа — репутацией пьяницы, даже не предлагает ей выпить. Сейчас это было бы как нельзя кстати. Ей хотелось расслабиться, к тому же она не сомневалась, что в состоянии приятной благости информация усваивается лучше, во всяком случае, так миссис Уайтлоу могла сказать о себе. Она отметила, что Барнс абсолютно трезв и ничто, кроме внешнего вида, не свидетельствует против него. Поскольку визит Элеоноры был для Барнса неожиданным, она не могла заподозрить его в желании мистифицировать ее. Впрочем, таким высокомерным — от чувства собственного достоинства — людям часто совершенно наплевать на то, что о них говорят. Скорее всего, так оно и есть.

— Сейчас, — начал Барнс, — впечатление такое, что это паралич, но не исключен и парез. Если так, можно надеяться на быстрое улучшение. Тогда он выкрутится, считайте, без потерь.

— Парез легче, чем паралич?

— Что значит — легче? Парез — это не полный паралич, не такой глубокий, возможна успешная реабилитация больного, если организм достаточно силен.

— Мистер Барнс, а когда бы я могла видеть мистера Лоу?

— Видеть? — Барнс туже затянул узел пояса. — Видеть вы его можете хоть сейчас, но какой смысл? Он ничем не сможет вам помочь, поддерживать с ним контакт практически невозможно.

В какой-то миг миссис Уайтлоу показалось, что в голосе Вариса, описывающего бедственное положение Лоу, зазвучали торжествующие нотки. Варис встал, подошел к степе и поправил небольшой эмалевый медальон с портретом молодой женщины. Перехватив взгляд Элеоноры, заметил:

— Моя мать.

Элеонора хотела сказать что-то вроде: красивая женщина пли породистое лицо, но поскольку каждое из этих утверждений было спорным, промолчала, слегка кивнув. Сейчас она решала, как уговорить Барыса дать разрешение посетить Лоу. Но ой нужно не посещение со смирением во взоре и молитвенно сложенными руками — в таком визите не много смысла. Элеонора хотела побеседовать с мистером Лоу. Сразу возникал вопрос: как? Как разговаривать с человеком, который не только не может произнести пи слова, но и лишен минимальной возможности двигаться? Ей хотелось бы задать хоть несколько вопросов, совсем коротких, конкретных, получив ответы на которые, она смогла бы составить, пускай самое, общее, представление о том, что же произошло в угловой комнате мистера Лоу в ночь на десятое июля.

Барнс молчал: он справедливо полагал, что если миссис Уайтлоу пришла к нему, а не он к ней, то следует отвечать на вопросы, а не задавать пх. Поддерживать же светскую беседу, ни jk чему не обязывающую ни одну из сторон, он не умел, вернее, умел когда-то давно, когда был молод и считал для себя необходимым придерживаться надуманных правил светского общения.

Миссис Уайтлоу молча соглашалась с хозяином дома — вопросы должна задавать, разумеется, она. Но какие вопросы? Убей бог, этого она не представляла. Мистер Лоу жив, но для нее, для частного детектива миссис Уайтлоу, он практически мертв, недосягаем, общение с ним невозможно. Она вспомнила странную надпись на табличке, которую принес немногословный Джоунс в кабинет Харта: «Дэвид Ло. у — ты мертвец!» Только сейчас Элеонора поняла всю двусмысленность надписи. То ли неизвестные преступники хотели сказать, что Лоу — мертвец, потому что разбит параличом и не может ни двигаться, ни говорить, то ли они предрекали его близкую кончину и неотвратимость наказания или мести.

Все же сейчас Лоу был жив: да, он не может пошевелить ни рукой, ни ногой, да, он не может не только говорить или

шептать, но даже издавать нечленораздельные звуки. Все это так. Но остались глаза: он же в состоянии их закрыть, говоря «да», или не закрывать, говоря «нет».

— Мистер Барнс… — Элеонора на мгновение умолкла. — Дэвид Лоу слышит?

Барнс, казалось, обдумывал, чем может грозить такой вопрос, вернее, к чему может обязать непродуманный ответ. Молчание становилось тягостным. Наконец Барнс неспешно начал:

— Видите ли, миссис Уйатлоу…

Элеонора поморщилась, она давно поняла, что если кто-то начинает со слов «видите ли», то вряд ли можно рассчитывать на откровенный ответ.

Барнс был неплохим психологом, от него не укрылось неудовольствие миссис Уайтлоу. Однако он оставался так же невозмутим, как и раньше. Могло даже показаться, что доктор специально испытывает терпение Элеоноры, потому что он повторил:

— Видите ли, миссис Уайтлоу…

Элеонора не выдержала и чуть резче, чем хотела, прервала Барнса:

— Мистер Барнс! Не могли бы вы ответить на мой вопрос кратко — да или нет.

Она спохватилась, что слишком грубо оборвала немолодого человека, и, желая исправить неловкость, прибавила неожиданно просительно:

— Пожалуйста! Я вас очень прошу.

Есть мужчины, которые теряются перед умоляющим «я вас очень прошу», особенно, если оно/исходит от таких женщин, как Элеонора Уайтлоу. Мистер Барнс или был таким мужчиной, или разделял чувства некоторых представителей сильного пола, потому что он без минуты промедления ответил:

— Мистер Лоу слышит.

Элеонора, облегченно, не скрывая радости, вздохнула. С трудом вырванное признание Барнса давало некоторый шанс. «Вопросы следует формулировать с таким расчетом, чтобы Лоу мог отвечать на них или утвердительно, или отрицательно», — подумала она.

От Барнса не укрылись надежды Элеоноры. Он поднялся. Барнс во весь рост кажется сидящей в низком кресле Элеоноре огромным, он нависает над ней, и с высоты доносится:

— Вы, кажется, хотите с ним поговорить?

— Да, — соглашается Элеонора, не понимая, почему бы скрывать это.

— Ну, ну, — обрушивает Барнс сверху странные свистящие звуки.

Совершенно невозможно попять, что кроется за этим «ну, ну»: злость, поощрение, желание помочь пли предостеречь, или полнейшее безразличие? Потом Барнс, не обращая внимания па Элеонору, рассуждает вслух:

— Слышать? Слышать он может, хотя и не очень хорошо: это требует от пего много сил, слишком много… Видит он безусловно лучше. Хотите с ним поговорить? Могу понять, по не думаю, что вам удастся узнать что-либо вразумительное — в таком состоянии он вряд ли будет удовлетворительным собеседником. Впрочем, как врач я не возражаю. Попробуйте. То, что удается женщинам, даже в голову не может прийти мужчинам. Не правда ли?

Барнс придвинулся к Элеоноре так близко, что ей стали видны тонкие волоски в ушных раковинах, бледные веснушки на щеках и красное пятно, неровные края которого напоминали границы какого-то государства. «То, что иногда удается женщинам, даже не приходит в голову мужчинам. Не правда ли?» Слова «не правда ли» были сказаны мягко, вкрадчиво, даже дружески, как будто Барнс предлагал Элеоноре стать участницей заговора, которой он сможет доверить самую сокровенную тайну. Барнс принадлежал к той редкой породе мужчин, которые, не обладая никакими видимыми до_стоинствамп, а может быть, именно поэтому, выработали в себе удивительное умение безраздельно владеть женским вниманием.

— Как врач я не возражаю. Другое дело, что мы были, как бы это сказать, не то чтобы дружны, а близки, скорее. Да, близки. Хотел бы вас предостеречь. Не скажу, что хорошо знал этого человека. Знать человека невозможно, он непознаваем, просто я мог с наибольшим успехом предположить, как он поведет себя в той или иной конкретной ситуации. Всего лишь предположить, подчеркиваю. Мистер Лоу — неразговорчив, не любит выворачивать себя наизнанку перед каждым встречным. Он, по-моему, не очень-то верит в такую человеческую черту как сострадание. «Удивительно, Барнс, — изредка говорил он тихими вечерами в особняке, — удивительно, сколько ничего не значащих слов придумали люди! Сострадание, участие, человеколюбие… Вы представляете себе нормального человека, о котором можно во всеуслышание заявить: вот он, — и показать па субъекта с крючковатым носом или тонкими губами, еле скрывающими редкие желтые зубы, — вот ои человеколюбив? По-моему, это чепуха». Однажды я имел неосторожность спросить Лоу, верит ли он во что-нибудь. Он долго смотрел на меня, потом ответил: «Знаете, Барнс, я отношусь к вам с симпатией и вам могу сказать, что ни один мало-мальски приличный человек не смог бы ответить на ваш вопрос. Но я сам, Барнс, отношусь с большим недоверием и подозрительностью к людям, которые способны, допивая мутный кофе или ковыряя в зубах изящной костяной зубочисткой, спросить: а вы верите вообще во что-нибудь?»

Барнс поднялся, подошел к старинному буфету, открыл тяжелые резные створки. Он стоял спиной к Элеоноре и, казалось, напряженно обдумывал, что сказать. На самом же деле Барнс повернулся и совершенно буднично заметил:

— Зачем я все это говорю вам? О человеколюбии в понимании мистера Лоу, о том, верит ли он во что-либо или нет… Л хочу, чтобы вы представили: Лоу весьма непростой человек, не такой, как его мамаша, состоящая из полутора с лишним сотен фунтов мятущейся в поисках наслаждений плоти и нескольких, не бог весть каких сложных, интриг. Дэвид Лоу совершенно не однозначен. Его «да-» может означать «нет». Его «нет» ' может быть восторженным «да», а самое* трудное, что он сам толком не представляет, что, почему и каким образом захватило его в данный момент.

— Может быть, он несколько психически неуравновешен? — предположила миссис Уайтлоу.

— Вы хотели спросить: вполне ли психически здоров Дэвид Лоу? — поправил Барнс. — Так вот, как врач, как человек, не один год имеющий возможность наблюдать Лоу, я, могу сказать: он совершенно здоров психически. Надеюсь, вы понимаете, что, если человека разрывают сотни, а может быть, и тысячи противоречивых, а иногда и взаимоисключающих желаний, то нет оснований говорить о его психическом нездоровье, скорее такое состояние — норма.

Он постучал ребром ладони по массивной деревянной подставке, на которой стояли десятки бутылок. Его жест как бы говорил: ну, хватит интеллектуальности, на сегодня, во всяком случае, не выпить ли нам? И чтобы не осталось сомнений, Барнс тоном гостеприимного хозяина предложил:

— Не хотите попробовать? Вина лучших марок. У меня тут есть кое-что достойное внимания. Хотите заняться «слепой» дегустацией?

Элеонора не скрыла недоумения. Барнс усмехнулся,

встал в позу терпеливого учителя младших классов и назидательно начал:

— Я предложу вам несколько бутылок без этикеток. Среди них будут самые дорогие французские вина, а будут и наши собственные, из винограда, созревшего в Новом Свете, а вы попробуете угадать, какое же вино лучше.

— Чем-то напоминает мою работу, — предположила Элеонора, — тоже вслепую и тоже надо угадать.

— Тем более, тем более, — скороговоркой выпалил Барнс. — Кое-что угадывать не нужно: это, это и вот это, — он поставил на столик рядом с дюжиной хрустальных бокалов несколько бутылок разной высоты с обилием золота на этикетках. — Две ближайшие, например, с виноградников Шато-Мутон-Ротшильд, а это белое бургундское из Шардоне, а это, — он мечтательно умолк, как будто вспомнил что-то из времен своей молодости, — а это — белый «Совиньон» из Бордо… Вам не скучно? — встревоженно спросил он, наполняя ее бокал.

Элеонора, слушая названия неизвестных ей вин, думала о том, что в мире одновременно в одну и ту же секунду существуют люди, которые пьют бургундское, глядя друг другу в глаза с выражением чувственного восторга, и люди, обреченные на вечное молчание, то ли от нищеты, то ли от болезней. И альфонс Марио Лиджо, и обманутая в своей надежде Лиззи Шо, и надежный Пит, и откровенный умница Харт, и косноязычный Джоунс — все они еще несколько дней назад ничего не значили для Элеоноры, а теперь даже в тихом доме, где все дышит покоем и благополучием, во всяком случае материальным, и где прекрасно воспитанный хозяин протягивает ей бокал какого-нибудь «шабли», она не может вырваться из плена этих людей. Потому, наверное, что все они сейчас решают для себя гораздо более важные проблемы, чем проблемы превосходства одного вина над другим.

— Мне не скучно. — Миссис Уайтлоу сделала глоток, приложила салфетку к губам.

Барнс посмотрел на хрустальный бокал тонкой огранки:

— Какой цвет! А? Чудо! Я не говорю уж о вкусовых качествах. А теперь попробуйте вот это… А теперь вот это…

И вдруг совершенно без перехода, бесцветным голосом поинтересовался:

— Когда бы вы хотели посетить мистера Лоу? Я должен договориться с лечащим врачом.

И сразу погасли яркие краски вин, и их названия пока—

залпсь неуместными и претенциозными, и «слепая» дегустация отменялась, так и не начавшись, и перед Элеонорой стоял сухой, непроницаемый человек, |и где-то в больничной палате лежал совершенно беспомощный мистер Лоу, не подозревая, что некая миссис Уайтлоу желает поговорить с ним потому, что то несчастье, которое с ним случилось, было не просто несчастьем, а преступлением, за которым стояли живые люди с настоящими именами и фамилиями, люди, которые болеют гриппом и мучаются камнями в желчном пузыре.

— Я хотела бы побывать в больнице завтра утром, часов в десять.

— Хорошо, — только и сказал Барнс.

Он проводил миссис Уайтлоу до машины, открыл дверцу и, наклонясь к опущенному стеклу, спросил:

— Вы хоть представляете, как будете говорить с ним?

— Представляю, — чуть пригнувшись к рулю, ответила Элеонора.

Она хотела захлопнуть дверцу, но пола халата Барнса попала в замок. Он поспешно выдернул ее, извинясь за неловкость, и пошел к дому, высокий, прямой, замкнутый человек, который в полном одиночестве, грустный и безмолвный, занимается «слепой» дегустацией вин, созданных для веселья.

Самые тяжелые часы, когда вы отдыхаете на юге, — где-то между тремя и пятью. Жара. На пляже ни души. Пустые корты. На выжженной траве лежит забытый мячик лимонно-желтого цвета. В биллиардной пансионата сиротливая шеренга длинных, отполированных тысячами рук палок, которые суэхаются к концу. Палки с несколько вызывающем названием. Шары замерли в лунках. На зеленом сукне биллиарда, выставив на всеобщее обозрение белый живот, лежит кошка. Жара.

Мы сидим в нашей угловой комнате-квартирке. Не спим, потому что спать с трех до пяти не рекомендуется — начинает болеть голова. По винограду, купленному утром на рынке, бегают малюсенькие мушки. Виноградины черные, с дымкой: если потереть, то проступает глянцевая поверхность. Мушки меня раздражают, они носятся по ягодам, кажется, жара им совершенно безразлична.

— Вымой виноград, — говорю я. — Противно!

— Что противно? — Паташа вопросительно смотрит на меня, ей тоже жарко.

— Противно смотреть, как эти проклятые мушки бегают по винограду.

По шее струится пот, надоело его вытирать, у меня нет такого множества платков, как у Харта, и пива тоже нет.

Она встает, выходит в кухоньку, слышу, как тугой струей льется вода. Вода ржавая и теплая, но я ее не вижу, поэтому предпочитаю думать, что вода ледяная и прозрачная. «Ледяная и прозрачная, прозрачная и ледяная», — повторяю про себя, и становится легче. Понимаю, что когда сказал «противно», то вложил в это слово нечто большее, чем неприязнь к мушкам. Наташа почувствовала раздражение. Вот и прекрасно. Я хотел, чтобы она поняла — мне противно, и не только от мушек, суетливо бегающих в месиве давленых ягод.

Она входит с блюдом, смотрит виновато, но мне-то прекрасно известно, что она ни в чем не виновата, и от этого я еще больше злюсь на нее, на себя, на эту чудовищную угловую комнату, в которой солнце как будто расположилось на послеобеденный сон. Здесь невозможно укрыться от расплавляющего жара.

— Съешь? — спрашивает она. Не потому, что ее действительно интересует, съем я или не съем, а просто чтобы сказать что-то. Неважный симптом.

Беру кисть винограда. Маленькая мушка падает мне на грудь и ползет по волосам. У меня много седых волос — это плохо. Знакомый врач, увидев седину на висках, сказал, хотя я не спрашивал: не волнуйся, седина в шевелюре — еще не старость, вот когда седые волосы появятся на груди — считай, неважный симптом. Мне скоро тридцать семь — возраст, до которого не дожили Пушкин и Маяковский. Конечно, я не поэт, но иногда, как видите, пытаюсь вдохнуть поэзию в документы, так сказать, живой жизни. Итак, три неважных симптома налицо: канун тридцатисемилетия, седина на груди и Наташа, которая ищет спасения от гнетущего молчания в односложном «съешь».

— Это «изабелла»? — Она наращивает усилия и от «съешь» переходит к целой фразе.

Но мне еще слишком жарко, чтобы оценить ее долготерпение, и я зло отвечаю:

— Это «черный пино» из Бургундии.

Она смотрит с обидой. Я не прав, но мне действительно противно, и я никогда не признаюсь в том, что не прав. Никогда. Потому что жарко, потому что в сандалиях на босу ногу она совсем не так хороша, как вечером в длинном платье и туфлях на высоченных каблуках, потому что это уже не первый день нашего совместного отдыха. Потому, в конце концов, что, если у меня уже седые волосы на груди, я могу себе позволить, хотя бы на отдыхе, никому не объяснять, почему не считаю необходимым каяться в своей неправоте.

Она садится. Вернее, оба полулежим в позах изнеможения. Вокруг нас солнце, солнце, солнце… Шторы бессильны. Мы не смотрим друг на друга. В открытое окно я вижу море, над ним сизое марево. Вода маслено блестит. Даже чайки не летают над водой. Пот со лба попадает в глаза, все расплывается: я вижу на горизонте как будто небольшие домики, вижу их все отчетливее. Я вижу далекий маленький город Роктаун, в котором произошли странные события в угловой комнате особняка мистера Лоу. Может быть, в угловых комнатах есть нечто такое, из-за чего в них всегда происходят трагедии? Может быть… Может быть?..

— Это и есть в моем представлении настоящий мужчина, — доносится до меня, я прислушиваюсь. — Некрасивый? Да, тысячу раз да! А на черта она, эта красота? Не понимаю.

Зато я начинаю понимать: к нам забежала подруга Наташи, или, скорее, пляжная знакомая, та самая Жанна. Мерзкая девица. Почему? Не знаю. Может быть, потому, что смотрит на мужчин так, как мужчины должны смотреть на женщин, я имею в виду мужчин без комплексов в окружении женщин без комплексов же.

— Я готова визжать, когда вижу его на экране. Все знаю о нем или почти все. Родился в 1919 году. Наплевать, что не молод. Терпеть не мог школу. Молодец! Был чемпионом Европы по борьбе в 1950 году. Нас еще не было тогда, а он уже был чемпионом. Потом сломал ногу, и пришлось бросить спорт. Любой бы сломался, но не он. Где такие мужчины? Где?

Она впадает в патетику. Я и так ее еле переношу, а уж в состоянии возбуждения — это выше моих сил. Открываю глаза.

Видно, я долго спал. Солнце уже покраснело и уютно у строилось в левом углу морского пейзажа, ограниченного рамками нашего окна. Жанна видит, что я проснулся. Я молча смотрю на нее. Действительно болит голова, действительно нельзя спать в промежутке от трех до пяти. Наверное, у меня кислая рожа и уж, во всяком случае, неприветливая. Жанна поднимается: она знает, что я ее не люблю, и я знаю, что она знает, и если отбросить все мерехлюндии этического характера, то моэ/сно считать, что как раз с ней у нас сложились вполне конструктивные отношения. Потому что ни я, ни она не обольщаемся насчет взаимных симпатий.

— Чао, — говорит она.

Ее бедра еле протискиваются в дверь, она делает ими какое-то странное вращательное движение и исчезает. Мне кажется, что завихрение, вызванное этим движением, начинает жить самостоятельной э!сизныо, крутясь, несется к окну и исчезает в уже прохладном воздухе.

— О ком это она распиналась? — спрашиваю, подозревая, что разговор идет об одном из тех удивительных мужчин на юге, которые, как, впрочем, и женщины, моментально перестают быть таковыми, стоит им оказаться на севере с авоськой картошки в руках или с пачкой белья, из дырки в углу которой торчит кусок простыни с фирменным клеймом удивительного человека, пришитым на скорую руку, например — 58974.

Наташа смотрит добрыми глазами, хотя я ничем этого не заслужил. Все равно приятно, хорошо оттого, что красивая женщина смотрит на меня и я ее интересую со всеми своими завихрениями, которые не исчезают в прохладном воздухе, как завихрения, оставленные поспешно ушедшей подругой. Я уже готов прощать все и всем, я уже совершенно уверен, что прощать прекрасно, я вспоминаю чье-то: «Только очень ограниченные люди не способны прощать», и так далее, — все розовеет внутри. Я поднимаюсь, подхожу к ней и целую: у нее теплая кожа, пахнет йодом, солнцем и солью, и я в полном недоумении вспоминаю, почему был так зол всего лишь часа полтора назад. Ах, жара, ну конечно жара, а я очень плохо переношу жару. Значит, нам с жарой надо, по возможности, избегать друг друга, и все будет в порядке.

— О ком распиналась твоя красавица? — И даже раздражающая меня красавица представляется не такой уж непереносимой. — О ком?

— О Лино Вентура.

— Брось, я серьезно.

— Ия серьезно: он действительно был чемпионом по борьбе и действительно не любил ходить в школу и даже занимался с женой продажей детского платья перед тем, как сняться в своем первом фильме… — Она морщит нос, кусает согнутый палец и с трудом вспоминает: — В фильме «Не трогайте гризби».

Она умолкает, потому что видит — я расстроен. Она уже

знает, что я всегда расстроен, когда узнаю нечто, чего не знал и что знают другие, тем более такие недостойные, на мой взгляд, как пляжная подруга. Она хочет помочь мне, бросая спасательный круг, а на самом деле топит:

— Что такое гризби?

Я не знаю, что означает гризби и означает ли что-то конкретное, но понимаю, что вел себя как свинья, еще раз целую прямо в пробор ее аккуратной головки и отвечаю:

— Черт его знает, что значит гризби, но ты для меня определенно значишь много.

— А мушки на винограде?

Поняв, что я начинаю отсту^гление по всему фронту, она начинает наступать. Так и должно быть, иначе как же мне удастся насладиться полноценным отступлением, если в этот момент никто не будет наступать. Молчание, которое она пыталась разрядить словом «съешь», сменяется другим молчанием, не враждебным, а, напротив, молчанием с явно позитивной окраской. Мы оба умиротворены, спокойствие восстановлено. До следующего раза, когда кому-нибудь из нас станет противно, то ли из-за мушек, то ли из-за того, что нам нравятся разные люди, то ли потому, что один не переносит жары, а другой холода.

Она вытягивает ноги, и я вижу в них те эхе неоспоримые достоинства, какие видел мухе Элеоноры Уайтлоу в ногах своей жены…

— А что, сегодня мы больше не отправимся в Роктаун? — Она устраивается поудобнее.

— Не можем не отправиться туда.

Я сразу становлюсь серьезным, я не хочу пока говорить Наташе, что события требуют немедленно обратиться к Элеоноре Уайтлоу, быть может еще не отошедшей от вин Барнса, но соображавшей уже достаточно хорошо.

i;

Вечер. Нэнси спит. Элеонора только что положила белье в стиральную машину. Минут десять назад позвонил муж. Джерри всегда звонит поздно и немножко навеселе. Привычка сохранилась от пяти лет совместной жизни. Когда Элеонора спрашивает себя, почему они разошлись, то не может ответить на такой пустяковый вопрос. Впрочем, и в ее работе, и в повседневной жизни часто безответными остаются именно пустяковые вопросы. Пустяки — вовсе не такие пустяки, как о них незаслуженно думают. Ей нравилось, когда еще в студенческие годы профессор Ларок нередко

изрекал: строение атома по сравнению с детской игрой — детская игра.

Джерри спросил, можно ли приехать. Элеонора почти никогда пе отказывала ему в таких просьбах, правда сегодня робко возразила: устала, очень хочется спать. Джерри заметил, что дело, из-за которого он хотел бы заехать, не потребует от нее большого напряжения. Ну, это как сказать, размышляла Элеонора, потребует или не потребует. Мужчины всегда думают, что от женщин ничего такого не требуется, а все требуется от мужчин. Может, они и правы, но Элеонора никак не могла сказать, что редкие визиты Джерри ни. к чему ее не обязывают, она эмоциональна и не утратила свежести чувственных ощущений. К тому же спустил чулок — разве не досадно, а принимать мужчину, пусть и бывшего мужа, в тапочках на босу ногу миссис Уайтлоу считала дурным тоном.

— Значит, я могу заехать? — истолковал по-своему ее нерешительность Джерри и не смог скрыть радость, переполнившую его, как ребенка.

— Значит, можешь, — устало подтвердила Элеонора.

Она всегда волновалась, когда ожидала его приезда, даже больше, чем если бы к ней направлялся малознакомый мужчина. Хотя все, что произойдет, до мельчайших деталей она могла представить себе заранее. Надо отдать должное Джерри, во время визитов он проявлял немалый такт: не претендовал на роль мужа, не рассыпал пригоршнями добрые и никому не нужные советы, не лез с расспросами, но умудрялся ненавязчиво показать, что как ни крути, а его статус выше, чем у обыкновенного любовника.

Элеонора любила обсуждать с ним вопросы воспитания Нэнси, полагая, что тем самым не допустит, чтобы он слишком отдалился от дочери, а с другой стороны, точно зная, что ничто не приносит большего удовлетворения ушедшим мужьям, как возможность давать «дельные рекомендации», особенно в части воспитания детей.

Элеонора включила приемник, сначала была музыка, потом женский голос с хрипотцой поделился с Элеонорой следующим:

«У англичанина Джона Грэя был терьер по кличке Боб. Они — хозяин и собака — привязались друг к другу: вместе ели, спали в одной комнате, долгими хмурыми вечерами гуляли по улицам неприветливого города. Джон Грэй тяжело заболел и умер. Во время похорон Боб, не шелохнувшись, смотрел, как забрасывают комьями влажной земли его единственного друга. Квадратная морда Боба повернулась к собравшимся, он оглядел всех еще и еще раз и убедился, что хозяина среди них нет. Это могло означать только одно: хозяин остался там, под слоем влажной земли. Люди медленно разошлись. Боб вытянул лапы и улегся на могиле. С тех пор он никогда не возвращался домой.

Шли недели, месяцы, годы. Маленькая собачка в непогоду и зной ежедневно, ежечасно, ежесекундно сторожила покой своего единственного друга Джона Грэя. Но Джон Грэй этого не знал. Зато отзывчивые люди носили еду самоотверженному псу, а один состоятельный горожанин даже заказал специальную медаль.

Весь отмеренный ему судьбой срок верный Боб провел на могиле хозяина, и через четырнадцать лет после смерти Грэя его терьера нашли на могиле мертвым. Это случилось давно, больше ста лет назад, но до сих пор памятник в Эдинбурге напоминает людям, какое огромное мужество может таиться в маленьком сердце…»

В этот момент раздался звонок, Элеонора выключила приемник и направилась к двери. Джерри был великолепен: букет цветов, шампанское «Дом Периньон» и чудесная белозубая улыбка. Эксжена помогла ему снять плащ, придирчиво осмотрела костюм, подчеркивающий достоинства высокой мускулистой фигуры, поправила узел галстука, провела в комнату и только тут вспомнила, что так и не успела снять порванный чулок. Она поджала ногу под себя и вдруг, сама не зная почему, спросила:

— Джерри, ты смог бы ходить ко мне на могилу четырнадцать лет подряд?

Джерри сначала не понял вопроса, потом рассмеялся, откупорил шампанское и, когда оно брызнуло в бокалы, сказал:

— Ты что? Ты еще всех нас переживешь!

Элеонора промолчала. Джерри не был ни в чем виноват, он же не мог предположить, чем вызван вопрос Элеоноры. Она посмотрела на него долгим пристальным взглядом, который Джерри конечно же истолковал по-своему и конечно же неправильно, и подумала, что, несмотря на то что Джерри большой, красивый мужчина, она предпочла бы сейчас видеть в комнате не его, а золотисто-коричневого терьера по кличке Боб.

— Что ты сейчас распутываешь? — поинтересовался Джерри, он снял пиджак и приготовился слушать.

Элеонора рассказала об истории с мистером Лоу. О его матери, о советах Харта, об итальянском альфонсе Лиджо, о наивной Лиззи Шо и холодном, чуть чопорном Барнсе.

— По-моему, ты теряешь время. Что тут криминального? Мужик упился до упора, и его хватил удар. — Джерри гладил ей шею.

— Ты не понял.

Элеонора хотела объяснить, чего именно он не понял, но вовремя почувствовала, что совсем не обязательно рассказывать о своих мало кому интересных делах в полночь.

Джерри уехал рано утром. Элеонора вытирала стол после завтрака, которым она кормила мужа, и вспоминала события вчерашнего дня.

После визита к Барнсу она решила продумать предстоящую встречу с Дэвидом Лоу в больнице. Если он совсем плох, останется только посмотреть на него глазами, полными протокольно-участливым состраданием; если же с ним удастся поддержать диалог, можно считать: большая удача посетила Элеонору. Еще вчера миссис Уайтлоу нашла в комнате дочери большие черные буквы, которые можно было приклеивать к плотным белым листам, составляя слова и фразы, — обычная детская игра. Элеонора долго решала, какие вопросы можно будет задать Дэвиду Лоу из расчета, что он сможет отвечать только «да» или «нет». «Предложу ему закрывать глаза, отвечая на мои вопросы утвердительно, и просто смотреть на меня в случае отрицательного ответа. Рассчитывать на оживленный диалог, конечно, не разумно, но… но если как следует продумать вопросы, то от беседы удалось бы получить немало».

Элеонора мудрила над блокнотом, что-то зачеркивала и снова писала, прежде чем стала выклеивать буквы на толстом лпсте бумаги.

Сначала она решила начинать вопросы со слов «Мистер Лоу, было ли то-то и то-то…» и т. п., потом поняла, что обращение явно лишнее, я так ясно, кто с кем разговаривает… Элеонора_ лишь старалась, чтобы буквы на листе выстраивались ровно, а между словами были вполне различимые интервалы. С особенным удовольствием она приклеивала жирный знак вопроса.

Покончив с вопросом номер десять, Элеонора остановилась. Во-лервых, не была уверена, выдержит ли Лоу такой штурм в его состоянии, во-вторых, не знала, разрешит ли врач так долго терзать больного, и, наконец, сомневалась,

получится ли из се затеи с вопросами вообще хоть что-нибудь. «В крайнем случае несколько вопросов я попробую состряпать там же, в больнице. Именно состряпать», — усмехнулась она, потому что надо было не только их придумать, но и быстро наклеить на лист бумаги под пристальным взором человека, на которого обрушилось страшное несчастье.

Было около шестп утра. На столе лежала забытая Джерри мягкая замшевая тряпочка, которой он протирал очки. Элеонора еще раз посмотрела на листы бумаги с выклеенными вопросами и осталась удовлетворенной. Она свернула листы в плотную трубку и перевязала ее шелковой лентой.

Разбирая вчера, после встречи с Барнсом, все, чем она располагала, мпссис Уайтлоу начала думать, что дело безнадежное, зацепиться не за что. Интуитивно она чувствовала, что Марио Лиджо, будучи профессиональным преступником, все же не причастен к событиям в особняке Лоу. Элеонора была ле настолько наивна, чтобы отвергать явно убедительные версии только по. тому, что они убедительны. И, поскольку участие. Лиджо в преступлении поначалу казалось. ей более чем вероятным, она не могла не огорчиться, поняв, что именно эта версия рушится на глазах.

К сожалению, у пее не было времени анализировать побудительные мотивы, которыми могли руководствоваться в своих поступках и Розалин Лоу, и Лиззи Шо, и, быть может, садовник Пит — его, как кандидата в преступники она тоже не сбрасывала со счетов, несмотря на личную симпатию. Что же касается любовницы Дэвида Лоу и его компаньона, то о них она имела слишком отрывочные сведения.

Разговор с Лоу сегодня в больнице, на который она возлагала большие надежды, хотя и понимала, что не следует рассчитывать на многое, помог бы ей с большим успехом разобраться в мотивах преступления. Если роктаунские события окажутся преступлением.

Появилась няня, тихо приоткрыла дверь, ведущую в комнату девочки, повернулась к Элеоноре, посмотрела на замшевую тряпочку и, как показалось миссис Уайтлоу, про себя осудила хозяйку: служанка была довольно наблюдательна, умела сопоставлять события и догадываться, откуда появляются те или иные предметы, которых до недавнего времени в доме не было.

— Половина седьмого. — Няня не сводила глаз с замши. Она была дурнушкой, и у нее, скорее всего, никто ничего не забывал, — Вы сегодня задержитесь?

— Нет, пет. Наоборот. Надо бежать — сегодня у меня тяжелый день.

Няня прошла по комнатам, взглянула на неубранную постель,! вернулась и ничего не сказала. Элеонора готова была побиться об заклад, что та подумала: «По-моему, если вам предстоит тяжелый день, то прежде всего надо как следует выспаться, а не куролесить полночи неизвестно с кем», или что-нибудь в этом же роде. Элеонора порадовалась крепости моральных устоев няни, которой доверила воспитание дочери, быстро оделась — сегодня на ней был любимый (потому что очень шел ей) мышино-серый костюм в редкую белую полосу — и спустилась к машине. Бросила на заднее сиденье перевязанную трубку с вопросами к Лоу, проверила, сколько бензина в баке, пристегнула ремень и поехала в Роктаун.

Без десяти десять, как и было договорено вчера, она просигналила у дома Барнса. Не прошло и минуты, как сумрачный Барнс с докторским саквояжем в руках вышел из угрюмого пустого дома. Он сел рядом и учтиво произнес:

— Рад вас видеть.

— Я тоже рада, — ответила Элеонора, чуть кивнув и не отрывая рук от руля.

В последующие минуты они не говорили. Только когда показалось белое здание больницы с застекленными синими светофильтрами окнами операционных на верхних этажах, Барнс нарушил молчание:

— Вот здесь. Въезжайте по этой дорожке, и там, — он махнул на козырек из нержавеющей стали над входом, — можно остановиться:

Элеонора хотела сказать, что она уже была здесь, встречалась с лечащим врачом, но раздумала.

Барнс раскланивался с какими-то людьми. Ему улыбались в ответ, ярко светило солнце, над золотым шаром неизвестного Элеоноре цветка, что рос у самого входа, гудел толстенный шмель, и ничто не свидетельствовало о скорби людской, разлитой за аккуратно облицованными стенами светлого и чистого здания.

Миновав несколько коридоров, устланных коврами, о цене которых Элеонора могла только догадываться, они поднялись на. лифте и оказались в уютном холле с огромным круглым аквариумом. Странная рыба, состоящая из одних сине-розовых выпученных глаз, прилепилась к стеклу и неотступно следила за Элеонорой.

— Какое чудище! — Миссис Уайтлоу поежилась.

Барнс вскользь взглянул на рыбу и что-то сказал по-латыни. «Он что, меня дурочкой считает», — вдруг разозлилась Элеонора и в довольно возбужденном состоянии пересекла порог палаты Дэвида Лоу.

Раньше она никогда не видела вместе такого количества неизвестных медицинских приборов и удивилась тому, что приборы существовали как будто отдельно от Лоу. Ей казалось, он должен лежать, опутанный проводами и хитросплетениями трубочек, еле видный меж капельницами и стеклянными чашами самых невероятных форм. Ничего подобного — Лоу лежал на белоснежной постели, рядом в старинной японской вазе стояли цветы. У Дэвида были румяные щеки и вполне осмысленный взгляд умных серых глаз. «Как там пишут в книгах опытные детективы? — вспоминала миссис Уайтлоу. — Характер человека нередко можно определить по цвету глаз. Голубоглазые выдержанны, но сентиментальны, однообразие их угнетает, они люди настроения, часто сердятся. Людп с серыми глазами решительны, но вместе с тем беспомощны перед задачами, не требующими умственного напряжения… Но нам-то как раз потребуется умственное напряжение, и тут дай бог мистеру Лоу не оплошать. Дай бог, дай бог!»

Элеонора услышала голос Барнса, который стоял, плотно сжав губы, и можно было^ъ подумать, что говорит не он, а один лз этих неправдоподобно сложных хромированных и неизвестных Элеоноре приборов.

— Дэвид! Это миссис Уайтлоу. Я говорил вам о ней. Она хотела побеседовать с вами.

По лицу Лоу пробежало нечто, явно означающее одобрение то ли самой миссис Уайтлоу, то ли того, что она хочет с ним говорить.

Только сейчас Элеонора поняла, что Лоу вовсе не похож на потрепанного неуемными страстями неврастеника, как можно было заключить из рассказов его матери и Харта, и даже привлекателен: у него были коротко стриженные волосы с проседью, хорошо очерченный квадратный, но не тяжелый подбородок, прямой нос, сухая обветренная кожа, покрытая не загаром беспечного отдыха, а красноватобурым налетом, свойственным альпинистам или яхтсменам. Барнс усадил Элеонору рядом с кроватью и шепнул:

— Прошу.

— Вы нас не оставите наедине? — еле слышно проговорила миссис Уайтлоу.

— Не. оставлю, Здесь больница, а не полиция, — неожиданно твердо ответил Барнс. — Он может разволноваться. Мало ли что может произойти. Я взял вас под свою ответственность, к тому же люблю этого человека.

Барнс отошел в сторону и встал у окна, скрестив руки на груди.

Элеонора чувствовала несвойственное ей возбуждение — может, пе прошло то, что было связано с репликой Барнса по поводу рыбы в аквариуме, или взволновала предстоящая беседа, а скорее всего она просто испытывала вполне понятную неловкость при виде человека, попавшего в беду, и пыталась компенсировать ее несколько наигранным оживлением.

— Надеюсь, мистер Лоу, я не сильно обременю вас? — В обычных обстоятельствах любой здравомыслящий мужчина сказал бы: «Ну что вы, что вы», и тогда бы Элеонора поощрительно улыбнулась, но то в обычных обстоятельствах. А сейчас? Сейчас фраза повисла в воздухе, Лоу выжидательно смотрел на гостью, а Барнс, показалось, даже передернул плечами от ее бестактности и неуместной игривости.

Элеонора развернула листы с вопросами, разгладила их, печально посмотрела на больного и голосом, лишенным каких бы то ни было интонаций, произнесла:

— Мистер Лоу; я сожалею, — тут она выдержала паузу, так что нельзя было понять, о чем именно сожалеет молодая привлекательная женщина, оказавшаяся перед кроватью человека, на которого обрушилось непоправимое несчастье. Сожаление могло относиться в равной степени и к этому несчастью, и к фразе, с какой Элеонора попыталась начать разговор: — Мистер Лоу, ваша мать просила меня заняться вашим делом, без вас я вряд ли что сумею предпринять. Вот о чем я прошу, — Элеонора расправила лист и поднесла к больному как можно ближе. — На этом листе вы видите вопросы, без ответов на которые любые мои усилия бессмысленны. Пожалуйста, если вы хотите сказать «да», закройте глаза, если «нет» — просто смотрите на меня. — Тут Элеонора могла поклясться, что в глазах собеседника мелькнула улыбка. — Вы поняли?

Лоу закрыл глаза, и Элеонора удивилась, какие у него длинные пушистые ресницы. Барнсу вопросы не были видны, и он сделал попытку изменить позу, смешно вытянул шею, но, поняв, в паком нелепом положении рискует оказаться, демонстративно отвернулся к окну.

Палец Элеоноры остановился у единицы и потом начал скользить вниз от цифры к цифре, останавливаясь поочередно у расположенных один под другим вопросов. Беседа протекала так:

В тот вечер вам звонили? — Да.

Вам угрожали? — Да.

Знаком ли был вам голос того или той, кто говорил по телефону? — Нет.

Вы предполагаете, от кого могли бы исходить эти угрозы? — Лоу отвел взгляд, что могло означать ни «да», ни «не т».

У вас есть явные враги? — Он попытался улыбнуться, и Элеонора поняла, что вопрос неудачен. Кто же ответит на такой вопрос вполне однозначно? Или высокомерный дурак, или непозволительно наивный человек. Лоу определенно не был ни тем, ни другим.

В комнате стало тихо, так тихо, что еле слышное постукивание Барнса подушечками пальцев по стеклу казалось адским грохотом.

Элеонора непроизвольно положила руку на одеяло и с этой минуты поняла, что стена, стоявшая между ней и Дэвидом Лоу, рухнула.

— А теперь, — продолжала она, — перейдем непосредственно к событиям той ночи.

Миссис Уайтлоу увидела свое отражение в зеркальной дверце больничного шкафа и осталась недовольна помадой — слишком яркая, недопустимо вызывающая. Ее палец снова заскользил по лесенке вопросов.

Вы можете утверждать, что кроме служанки Лиззи Шо и садовника Пита в доме никого не было? — Лоу закрыл глаза не сразу, но уверенно. Веки чуть подрагивали — это могло означать нечто вроде: пожалуй, да или ско-реевсего.

Вы видели кого-нибудь из них в своей спальне той ночью? — Нет.

Элеонора подобралась и даже — чего не переносила в других — облизнула кончиком языка пересохшие губы: сейчас она должна была задать самые сложные вопросы, от них зависело многое. Палец прижал цифру восемь, и малиновый ноготь впился в толстое круглое основание восьмерки.

В ту ночь в вашей спальне был кто-то или что-то? — Лоу напрягся, кровь отхлынула от лица, нижние и верхние веки сжались так плотно, как ни разу до этого: даже ресниц, его длинных ресниц, было почти не видно. Он напоминал зажмурившегося младенца. Это было похоже на троекратно повторенное «да». — Да, да, д а…

Из-за спины Элеонора услышала сдавленный голос Барнса:

— Может, хватит, в $амом деле? Он в тяжелом состоянии.

Элеонора пропустила его слова мимо ушей.

Кто-то или что-то? — Она внутренне ликовала, заранее предусмотрев этот вопрос. Лоу закрыл глаза, потом открыл, посмотрел на Элеонору и снова закрыл. Выдержал паузу и повторил все снова. Это могло означать только и д а, и нет.

В котором часу появилось это нечто или некто? В полночь, в час ночи, в половине второго, в два, в полтретьего, без четверти три? — Когда палец коснулся слов «без четверти три», Лоу закрыл глаза. — Да.

Элеонора была озадачена. На этом составленные заранее вопросы были исчерпаны. Она растерялась и, нервничая, стала сжимать и разжимать пальцы. Конечно, выклеивать вопросы, когда Барнс сверлил спину, не очень-то удобно и заняло бы массу времени. Она перехватила взгляд Лоу, указывающий на пюпитр у изголовья, который крепился к стене блестящим металлическим кронштейном. На пюпитре лежали карандаш и стопка бумаги. Элеонора схватила спасительный листок и большими печатными, по-детски скачущими буквами написала (цифры впопыхах она, естественно, не ставила):

Это живое существо? — Да.

Человек? — И д а, и нет.

Сначала появилось какое-то существо, а потом человек? — Лоу мгновенно закрыл глаза, как бы говоря: д а-д а, именно так это и было.

Вы начали кричать и поняли, что никто не успеет прийти к вам на помощь. Тогда вы начали стрелять, потому что угрозы по телефону заставили вас взять с собой ваше ружье? — Да. Лицо его исказила судорога.

— Хватит! — выкрикнул Барнс, и только тогда Элеонора заметила, что он давно отошел от окна и видел все вопросы и ответы, начиная с вопроса: в котором часу?..

Элеонора не могла предположить, что такой уравновешенный и выдержанный человек, как Барнс, способен проявлять столь бурный гнев. Она смотрела то на Барнса, то на Лоу и, увидев поддержку в глазах беспомощного больного, поспешно записала еще один вопрос:

Вы попали в того, в кого стреляли? — Она торопливо перечеркнула нескладный вопрос и написала: Вы попали в цель? — Д а, — не задумываясь, ответил Лоу.

Вы не могли ошибиться? — записала опа и умоляющей скороговоркой выпалила:

— Подумайте, вспомните, прошу вас — это очень важно, очень! Так вы не ошиблись?

Нет.

Элеонора почувствовала на плече сильную руку Барнса.

— Миссис Уайтлоу, — произнес скрипучий голос, — всему есть предел, никогда не нужно заглядывать за грань, отделяющую дозволенное от недозволенного!

Элеонора поднялась, стоя у кровати, сделала неловкий полупоклон. Но Дэвид Лоу смежил веки и уже не мог видеть подлинного участия, светившегося во взоре молодой женщины, склоненной над его ложем.

В холле перед палатой миссис Уайтлоу постаралась взять себя в руки, взглянула на Барнса — сама невозмутимость. Трудно представить, что всего минуту, нет, долю минуты назад клокотал от гнева. Интересно, его душил гнев возмущенного профессионала, гнев врача, стремящегося всеми силами оградить больного от посягательств бестактных визитеров, или в своих вопросах Элеонора слишком близко подошла к чему-то, что в значительной степени касалось и доктора Барнса?

Пучеглазое создание в аквариуме, казалось, ни на секунду не покидало своего поста, шароподобные глаза пристально изучали Элеонору, и в какой-то миг почудилось, что безобразная рыбина подмигнула. Барнс молчал, Элеонора искала повод начать ни к чему не обязывающий разговор, начать только для того, чтобы разрядить возникшее в палате напряжение.

— Скажите, доктор, — невинно произнесла она, — эти рыбы, с таким длинным латинским названием, способны подмигивать?

Возможно, у Барнса была масса недостатков, но отсутствие чувства юмора среди них не числилось. Он посмотрел на Элеонору и обезоруживающе улыбнулся.

— При взгляде на вас, миссис Уайтлоу, по-видимому, у всех живых существ возникает неосознанное желание кокетничать, особенно если это существа мужского пола. Готов поручиться, что наш герой, — Барнс кивнул на застывшее чудище, — мужчина, и совершенно естественно, что он вам подмигивает.

Из больницы они вышли как добрые друзья, поэтому нет ничего странного в том, что Элеонора приняла предложение Барнса заехать к нему.

— Я не случайно пригласил вас, — начал Барнс, как только они оказались в полутемной просторной гостиной. — Не случайно. Видите ли, я хорошо отношусь к вам и хотел бы кое о чем потолковать.

Элеонора давно обратила внимание, что при расследовании преступлений часто приходится иметь дело с людьми, использующими в своем лексиконе оборот «я к вам хорошо отношусь», нередко хорошее отношение бывает прямо пропорционально заинтересованности того или иного лица в ходе следствия. Но, будучи воспитанной женщиной, к тому же находящейся в гостях, она сказала:

— Спасибо. Ценю ваше хорошее отношение.

Барнс посмотрел на нее, в его взгляде она прочла: «Ваши соображения о людях, претендующих на хорошее отношение к следователю, я раскусил, хотя так, как вы думаете, бывает не всегда, вовсе не всегда». — «Согласна, не всегда, — мысленно ответила Элеонора, — но бывает же, и чаще, чем вы полагаете».

— Я хотел рассказать вам об африканском периоде жизни Дэвида Лоу, мало кто знает о нем. Кроме меня, может, только его… — он явно хотел сказать «любовница», но засомневался, не покажется ли Элеоноре это слово слишком фривольным. — Кроме меня, может быть, только его привязанность.

— Вы имеете в виду мисс Розенталь?

— О! Вы уже в курсе? Дэвид несколько лет жил в Африке и занимался, знаете ли, изучением колдунов, африканских колдунов, — он поднял палец вверх.

— Как интересно! — Ирония Элеоноры, к счастью, осталась незамеченной: юмор Барнса не был столь тонок, чтобы его обладатель спокойно переносил насмешки.

— Не только интересно, но и страшно. — Хозяин наполнил вином бокалы цветного венецианского стекла, широко распахнул окно.

Парило. Солнце скрылось за серыми ватными тучами с моря. В воздухе разлилась та странная тишина, какая обычно предшествует бурям. Потом где-то ухнуло, и порывистый ветер погнал по тротуарам редкие листья и пучки неизвестно откуда вырванной пожелтевшей травы. Слева доносилось заунывное завывание пароходной сирены. В такое время железные странники моря поспешно ищут укрытия в ближайших портах. На стене, гостиной висел медный барометр с множеством шкал, такой старый, что, несмотря на усилия прислуги, — которой Элеонора не видела, но

присутствие которой ощущалось, — в красноватые поры тускло блестевшего металла навсегда въелась прозелень неумолимого окисла.

— Не холодно? — спросил Барнс и посмотрел в окно.

Ветер был так силен, что толстые шторы, прикрепленные к массивным латунным кольцам, трепетали, как шелк. Доктор поежился, и миссис Уайтлоу увидела перед собой человека, чья жизнь прошла вовсе не легко, человека, знавшего поражения и переносившего удары судьбы терпеливо, не взывая к спасительной помощи домочадцев. Перед Элеонорой сидел одинокий игрок, которому не с кем было посоветоваться перед принятием того или иного жизненно важного решения: все ставки он делал сам, сам радовался выигрышу, сам отвечал за проигрыш.

О чем думают такие люди, ложась спать около полуночи в пустом доме? Когда еле заметный отсвет ночника падает на складки одеяла, подтянутого к подбородку, они лежат, открыв глаза, и смотрят в потолок, тщась различить на нем какие-то тайные знаки. Так же лег спать и Дэвид Лоу в ту ночь, когда к нему пришли. Кто? Как? Зачем?

— Знаете, Дэвид своеобразный человек.

Элеонора стряхнула оцепенение. Голос Барнса звучал глухо и монотонно. За окном становилось темнее, и даже морские птицы, встревоженные крики которых были слышны еще несколько минут назад, смолкли, будто притаились.

Лоу всегда грезил Африкой, даже не как охотник. Нет. Ему казалось, что африканский мистицизм каким-то образом может повлиять на его судьбу. Так бывает: человека всю жизнь преследует ощущение, что его место где-то за тысячи километров, в дали неизвестного. Часто это оказывается заблуждением.

Барнс замолчал, всматриваясь в вязкую мглу, сочившуюся из окна; со стороны могло показаться, что он вглядывается в далекую страну своих заблуждений, которой нет на картах, покрытых сеткой пересекающихся параллелей и меридианов. Эта обширная и неизвестная страна существовала в глубинах сознания Барнса, и не было ни одного путеводителя, в котором бы описывались дороги, ведущие в эту страну, и принятые в ней обычаи.

— Вы не чувствуете, хотя бы изредка, что кто-то вселяется в вас и направляет ваши действия или парализует волю? — Барнс смотрел на Элеонору добрым взглядом усталого пожилого человека.

— Признаться, нет.

Далеко-далеко над морем засверкали молнии, но расстояние до них было столь велико, что раскаты грома не слышались даже как отдаленное ворчание. Молнии беззвучно вспыхивали маленькими яркими стрелами и, рассекая угрюмую черноту, не падали сверху вниз, а как будто участвовали в хаотическом танце.

Элеонора почувствовала себя совсем маленькой, еще до истории с ногой, задолго до нее. Ей было, наверное, лет пять пли шесть, когда она оказалась в огромном поле вдвоем с отцом и началась страшная гроза. Они разделись и бежали, бежали под потоками дождя, низвергавшимися со всех сторон, и вдруг раздался ужасающий грохот. Маленькой Элеоноре почудилось, что в наступившей тишине запграли ангелы. Отец прижал ее к себе, и совсем близко от них разбрасывая красные искры, загорелась верхушка сосны, а кора ее, только что светло-кофейная, стала черной, как долго тлевшее в камине полено. Элеонора помнила, как она схватила отца за руку и принялась трясти его со словами: «Неужели мы никогда больше не увидим маму? Неужели никогда? Неужели никогда?»

Она так увлеклась воспоминаниями, что еле слышно про; шептала:

— Неужели никогда?

— Вы что-то спросили? — тут же откликнулся Барнс.

— Нет-нет, — миссис Уайтлоу смутилась и отхлебнула чудесного вина, название которого, минутой раньше сообщенное Барнсом, она уже успела забыть.

Барнс явно не знал, как приступить к разговору, ради которого пригласил ее. Немудрено: они не то что мало знакомы, а просто совершенно чужие, и, может быть, чуждые друг другу люди, волей случая вовлеченные в события, основной участник которых, Дэвид Лоу, заплатил столь дорогую цену… Но за что заплатил? Элеонора не знала. Не знал этого, если верить его словам, и Барнс.

— Знаете, что такое колдун? — Барнс наконец решился: вино или усилие воли сделали свое дело.

— Колдун? — хмыкнула Элеонора и вспомнила участок Дэвида Лоу: между клумбами с чудесными розовыми кустами стояли искусно вырезанные пз дерева двухметровые фигуры, облаченные в церемониальные костюмы. Причем, если бы Элеонору спросили, что изображено на этих костюмах, каков их узор, она попросту ответила бы: чертовщина какая-то.

— Надеюсь, вы не думаете: старый идиот, выжил из ума? — Барнс усмехнулся.

— Я вообще стараюсь избегать резких суждений. Резкие суждения, как чистые цвета, без полутонов. Только очень одаренные художники могут писать подлинно прекрасные полотна чистыми цветами, только очень одаренные люди могут быть резкими в суждениях и не впадать в кретинизм.

Барнс благодарно кивнул. По тротуару забарабанили редкие капли, те, что лишь прибивают пыль к земле.

— Дэвид Лоу много ездил по тропической Африке и кое-что порассказал мне. Там творятся удивительные вещи. Послушайте: баефе, зоазан, ндеува, гунион — это колдуны! А сколько их! У меня мурашки бегали по коже, я не верил, но он был так убедителен… Вам налить?

И, не дожидаясь ответа, он наполнил ее бокал.

— Все не так-то просто. Колдовство — не только система технических приемов, не только магия. Колдовство — состояние. Вдумайтесь, колдун — это психическое чудовище. Иногда они не сознают свою сверхъестественную власть над людьми. Африканцы утверждают: наиболее распространены колдуны — пожиратели душ. У них часто есть двойники, способные покинуть тело колдуна и напасть на жизненную силу других. Каких других? Главным образом членов его собственной семьи/

Тут Барнс замолчал, пауза была настолько нарочитой, что это не укрылось от миссис Уайтлоу, да и не могло укрыться. Значит, Барнс специально обратил ее внимание на отношения колдунов и членов их семей.

Элеонора решила, что сейчас, возможно, начинается самое главное: по существу, Барнс намекал, что кто-то из членов семьи Лоу — а кроме Розалин Лоу она ни о ком не слышала — мог напасть на его жизненную силу. В Африке, во всяком случае, это никого бы не удивило. Но мы-то не в Африке, зачем крутиться вокруг этой темы? Он хочет натолкнуть ее на что-то, опасаясь говорить в открытую? Но зачем? Барнс вовсе не так прост, чтобы заниматься пустопорожними разговорами.

Гроза уже бушевала вовсю. Створки ставен, прикрепленные к стенам мощными коваными крюками, дрожали от напряжения. В комнате стало темно, в углах залегли густые тени.

Барнс развел огонь в камине. Они сидели, глядя на пламя. Горела сама жизнь, потому что в камине лежали куски 108

угля, которые когда-то и были чьей-то жизнью, прежде чем превратиться в бесформенные, тускло блестящие черные глыбы.

— Дьявольские ресурсы колдунов неисчерпаемы.

Барнс сказал это, не поворачивая головы. В отсвете скачущих языков пламени, окрашивающих его лицо в зловещий красный цвет, в грохоте бури за окнами он сам походил на колдуна: неподвижен, длинные пальцы стиснули подлокотники кресла, глаза пристально смотрели в камин, силясь что-то различить в огне.

— Они, могут летать по воздуху и находиться одновременно в двух отдаленных друг от друга местах, могут превратиться в змею и нанести смертельный укус, могут надеть на себя шкуру животного и уничтожить охотника… Дэвид Лоу рассказал, что где-то в Нижней Гвинее он встретил однажды леопарда^. который притаился в густых ветвях одинокого дерева. Животное посмотрело на него свирепыми, совершенно осмысленными глазами, издало человеческий крик, нет, не крик — вопль! Вопль тоски и отчаяния. Его ни с чем не перепутаешь: так кричит затравленный, загнанный в угол человек, когда у него отнимают последний шанс из миллиона. Последний! Об этом точно знают и тот, кто отнимает, и тот, у кого отнимают.

— А леопард? Куда делся зверь? — Элеонора напряженно ждала ответа.

— Исчез. Спрыгнул с дерева и пропал, хотя кругом не было ничего — ни холмика, ни единого деревца, — только выжженная низкая трава на ровной, как стол, потрескавшейся земле. Да и выстрел был смертельным, по уверениям* Дэвида, а он знает в этом толк. Обычно после такого выстрела зверь падает вниз, издохнув, еще не коснувшись земли. Лоу сказал: «Видите ли, дорогой Барнс, с вами-то я могу быть откровенным — леопард просто исчез, растворился, перестал существовать». Вы думаете, так не бывает?

Элеонора, вопросительно глядя на Барнса, отодвинулась от стола, чтобы поудобней вытянуть ноги. Хозяин заметил ее изумление и, видимо, остался доволен произведенным впечатлением.

— Может, еще? — Барнс кивнул на бутылку.

Элеонора покачала головой: нет, не стоит. Ей еще возвращаться домой, готовить, стирать и решать, что же изменилось в ходе следствия после ее разговора с Дэвидом Лоу. Ей нужно будет разобраться в причинах странной направленности мыслей Барнса: колдуны, переселение душ, жертвы

из числа ближайших родственников, кричащие человеческим голосом леопарды, пожиратели жизненной силы…

Буря внезапно кончилась. Так бывает в южных широтах: небо мгновенно очистилось. Барнс сразу же превратился из зловещего проповедника мистического в милого, чудаковатого пожилого мужчину с прекрасными манерами. Когда солнце как ни в чем не бывало заиграло в каплях дождя на подоконнике, Элеонора поняла, что в какой-то миг ей стало не по себе, но теперь уже все прошло, и не верилось, что такое могло случиться.

— Фон совершенно изменился, — Элеонора обвела рукой залитую солнечным светом комнату. Светом настолько ярким, что даже пламя камина казалось убогим.

— Для меня фон не имеет значения. Надеюсь, вы не по- > дозреваете, что я столь состоятелен, что могу заказать бури специально для обрамления рассказов о колдунах?

Элеонора не любила слово «состоятельный». В нем было что-то конформистское, человек как будто бы соглашался с тем, что он богат, но хотел подчеркнуть, что еще не настолько, чтобы утратить всяческое представление о приличиях. Элеонора знала, что о ней вряд ли кому-либо и когда-либо придется говорить, что она женщина состоятельная, и от этого стало и грустно, и смешно. Грустно потому, что лишние деньги не мешают, а смешно потому, что ни от кого не веет такой смертной скукой, как от людей состоятельных. Не из-за того, что веселье — привилегия бедняков, вовсе нет, а скорее потому, что для людей с подлинными проблемами ничто не оказывается более ценным подспорьем в борьбе за жизнь, чем чувство юмора. Причем, чувство юмора высшей пробы, когда человек обретает способность смеяться не только над, другими, но и прежде всего над собой. А вместе с исчезновением проблем часто бесследно исчезает чувство юмора.

Барнс поднялся, прошелся по комнате. Элеонора посмотрела на ноги, вспомнила дырку на чулке, обнаруженную в самый неподходящий момент — в тот вечер, когда надумал прийти Джерри. Он, конечно, ничего не заметил, в нем есть что-то от молодого петушка, вроде кичливого фазана, любит покрасоваться: знает, что пользуется успехом у женщин. Впрочем, такт ему не изменяет, всегда учтив, но с небольшим нажимом, постепенно усиливающимся. А потом — внезапная потеря интереса к партнерше. Точь-в- точь, как сейчас это проделал Барнс. Вдруг утратил интерес к гостье. Тоже тактика, чтобы она растерялась, почувствовала себя неуютно. Недурно придумал Барнс, одно не учел: опа это уже проходила, — спасибо Джерри, он преподнес ей уроки мужского маневрирования.

На самом деле ее интересовал, вернее преследовал, одип вопрос: «Зачем про чертовщину? Что он хотел? Запугать? Вряд ли. Скорее, запутать, сбить с толку, воспользоваться присущей женщинам робостью, особенно когда дело доходит до сверхъестественного. А может, просто рассчитывал узнать ее поближе? А как узнаешь, если не понаблюдать реакцию человека в конкретном разговоре? Например, про колдунов. Чтобы заставить поддерживать беседу, как-то отозваться, показать свое отношение к окружающему миру, болтовня о колдунах ничуть не хуже любой другой».

Барнс же думал: «Черт подери, как трудно понять человека, особенно женщину, которая почти все время молчит или отделывается ничего не значащими репликами. Если судить о ней, исходя из того, что видишь, надо признать: хорошенькая, в меру наивная, не очень-то счастливая в личной жизни, из тех, что до гробовой доски мечтают спрятать головку на груди сильного и доброго мужчины, который всю жизнь только и ждал, как бы взять опеку над прелестным и неиспорченным созданием. Но… к тридцати годам создания женского пола должны учитывать: или им вряд ли удастся сохранить неиспорченность, или же сильные и добрые мужчины будут обходить их стороной, боясь неиспорченности, как дьявол крестного знамения».

— Значит, гвинейский леопард после выстрела Лоу исчез, растворился, — невинно заметила Элеонора.

Барйс медленно проследовал на середину комнаты, поднял с пола опавший лепесток розы, провел по кончику носа, кивнул:

— Совершенно верно. Исчез, как облачко за горизонтом.

«Облачко, горизонт, — усмехнулась про себя Элеонора, — но в глазах выражение, никак не вяжущееся с облаками, пропадающими за горизонтом».

— Колдуны, перевоплощаясь, губят, главным образом, членов семьи? Своей семьи? Я правильно поняла? — напирала Элеонора.

— Похоже, — неохотно согласился Барнс п, как бы в свое оправдание, добавил: — Так считают…

— События в комнате Лоу и колдуны, конечно, связаны — кажется, напрашивается такой вывод? — неожиданно уточнила миссис Уайтлоу. — Я должна учесть это неслучайное совпадение?

— Помилуй бог! — Барнс был явно раздосадован. — Помилуй бог! Вы ничего никому не должны. Просто я хотел отвлечь вас после посещения Лоу. Понимаю, вам тяжело. Хотел, чтобы вы поняли — в жизни не все так просто и легко объяснимо. Есть нечто иррациональное, ускользающее, необъяснимое…

— Простите! — перебила Элеонора. — Я догадывалась, что в жизни не все так просто. Возможно, есть нечто иррациональное. Не исключаю. Согласна, мы многого не знаем, но уверена: в случае с мистером Лоу ничего иррационального нет. Скорее, наоборот. Самые обыкновенные побудительные мотивы, вполне человеческие. Начальник вашей полиции мистер Харт ближе к истине. Ни грамма мистики — ив самую точку. Вот его слова: «Если есть преступление, каким бы оно ни казалось на первый взгляд, за редким исключением, ищите деньги! Поскребите как следует, и полезут деньги!» Мне очень понравилось про колдунов и про леопарда, но вариант с деньгами мне ближе и понятнее, если вы не против.

Барнс приуныл, он не смог скрыть разочарования и сразу превратился в пожилого, угасающего мужчину, которого подозревают в склонности к алкоголизму. Он сделал слабую попытку оправдаться, пробормотал нечто вроде: «Вы не так меня поняли.», — потом махнул рукой и энергичным жестом опрокинул в себя содержимое бокала.