Час пробил

О СОБЫТИЯХ 20–27 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

«Харт что-то знает, но говорить не хочет». Элеонора напряженно всматривалась в дорогу. Внезапно стемнело, а галогеновые фары ее машины — удобные штуковины, — как назло, разбили вчера мальчишки. Горели только подфарники.

«Уиллер — это нечто. След. Конкретная информация. Снова пойду в архив. Теперь есть за что зацепиться. И еще. Надо сделать то, о чем договорились с Дэвидом. Сделать непременно, не откладывая в долгий ящик. Сразу же после приезда из архива. Настоящая фамилия — сокровище. Подарок судьбы».

Но они — те, кто послал ночного визитера в мотель, — знают о ее первой поездке в архив. Появись она там, могут возникнуть непредвиденные осложнения. Она под постоянным наблюдением. Надо послать кого-то вместо себя. Кого? Это должен быть неглупый, владеющий собой в сложных ситуациях человек, которому можно доверять.

Странно: если вам понадобилось найти в вашем окружении неглупого человека, которому вы доверяете, выбор окажется столь скудным, что вы удивитесь. Провести вечер, говорить ни о чем, обсуждать безобразное поведение той или того — для таких славных дел у каждого из нас масса партнеров. Но когда вам нужен неглупый, сдержанный и приличный человек для серьезного дела, выясняется — это необыкновенная редкость. Кто? Кто может быть таким человеком?

Джерри! Конечно, Джерри. Максимально, что он может потребовать взамен, да и то в наиделикатнейшей форме, — возможности заехать, случайно задержаться, ну и остаться со всеми вытекающими последствиями. Ничего страшного. Бывший муж. Неплохой парень, даже хороший. Не получилось совместной жизни. Ну и что? Каждый из нас, взятый порознь, совсем не плох. Совсем. К тому же выбора нет. Больше довериться некому. Есть пара приятелей из других сыскных агентств, но обратиться к ним — значит ввести их в курс дела, возможно, втянуть в серьезные неприятности, да и с оплатой может возникнуть неразбериха. Как бы хорошо они ко мне ни относились, не будут же они тратить свое время просто так. У них тоже своя жизнь. Свои хлопоты, свои проблемы. Дети, которым надо казаться любящими отцами. Жены, которым надо казаться преданными мужьями. Любовницы, которым надо казаться или беззаботными жуирами, или несчастными, непонятыми мужьями, или чем-то средним, но непременно обаятельными, щедрыми и умирающими от любви.

Итак, Джерри. Он вполне сойдет за какого-нибудь университетского профессора, которому понадобились документы кампании на Тихом океане. Университетскому профессору может понадобиться^ все что угодно: сведения о причастности Луны к биоритмам человека; данные о том, что Улан-Батор передвигается на юг на два-три дюйма ежегодно; координаты гибели «Титаника» 15 апреля 1912 года в четырнадцать часов двадцать минут — и все это никого не удивит. Джерри затребует документы, имеющие отношение к авиачастям на Окинаве в конце войны. Не так уж сложно. Посидит над списками личного состава. Узнает, где и когда служил офицер по фамилии Уиллер, тем более что он не строевой офицер, не технический специалист, а врач. Не так уж много их было. Непременно выпишет несколько фамилий тех, кто сталкивался с ним. Чем больше будет таких фамилий, тем лучше. Хорошо, если удастся раздобыть в архиве сведения об их местожительстве. Если это сложно, Элеонора, конечно, достанет другим путем адреса интересующих ее людей. Потом придется встретиться с теми из них, кто чем-то подаст надежду на большую информацию. Такова первая фаза плана. Вторая фаза должна начаться вслед за первой. И тут не обойтись без мистера Лоу. Идея ее. Услуги, от которых невозможно отказаться, — его.

Миссис Уайтлоу покинула машину, обошла ее, проверяя, хорошо ли заперты дверцы, и направилась к дому.

Дочка бросилась ей навстречу, прижалась горячими губами к щеке. Несколько слов няне, и девушка удалилась.

Элеонора приготовила ужин. Делала она все быстро. Развернула прозрачный целлофан, вынула из плоского полистиролового контейнера две отбивные котлеты, и через несколько минут они, пышные и вкусно пахнущие, лежали на расписанных пастельными тонами тарелках: купцы в старинной гавани сходят с трапов старинных кораблей. Ей, конечно, пришлось внимательно следить за тем, как Нэнси управляется с ножом и вилкой, отвечать на какие-то ее вопросы, но из головы не выходил Барнс.

Барнс. За что его?.. Почему он сменил фамилию? А может быть, Харт и Розенталь — тоже? Она сделала такую крупную ставку на судьбу этих троих в деле Лоу, что даже выпустила из виду обстоятельства покушения на него. Прямо скажем, необычные обстоятельства. Следов так и не было, если не считать куски штукатурки, отбитые от потолка в том месте, где смертельно напуганный хозяин стрелял по чудовищному пауку и убийце в маске. Когда Элеонора заезжала к Дэвиду в последний раз, они и обговорили некий вариант, на который миссис Уайтлоу возлагала большие надежды.

— Мам, — Нэнси забралась ей на колени, — мам, ты меня любишь?

— Очень. — Элеонора прикусила мочку маленького розового уха. — Очень. Ты — все дйя меня. Ты — кусочек меня. Ты — это я.

— А дядя, который стал звонить каждый вечер, он не кусочек тебя?

Элеонора включила телевизор. Как ни игнорировала она дьявольски шумный ящик, надо признать — бывали ситуации, когда он ее здорово выручал. И сейчас на экране кто-то кого-то хватал, куда-то тащил, вопил, стрелял, все это сопровождалось душераздирающей какофонией и моментально отвлекло внимание девочки. Потом закрутили мультфильм из серии «Зайчик Багс», о пришельцах с Марса, и, даже не будь у пришельцев их мощных щупалец, из которых нельзя было вырваться, никто не смог бы оторвать Нэнси от экрана.

Элеонора взяла телефон, в нескольких местах подхватила длинный эластичный шнур и ушла к себе в комнату, тщательно прикрыв дверь.

— Джерри, добрый вечер, это я. Нам надо встретиться. Обязательно. Лучше завтра с утра. Ты сможешь исчезнуть с работы дня на два?.. Зачем? Я хочу предложить тебе кратковременный совместный отдых… Нет, нет, это не шаг к реставрации, не бойся. Просто почему бы нам не отдохнуть вдвоем? — Про отдых Элеонора говорила потому, что телефон могли прослушивать. — Ну ладно, откроюсь. Не трусь! Никуда мы не поедем, просто хочу просить о небольшом одолжении. С чем связано? Наверное, с тем, что если по-хорошему расстаешься с женой, надо быть готовым изредка оказывать ей небольшие услуги. Это скромная плата за удовольствие сказать в кругу близких друзей: «А у меня с бывшей женой великолепные отношения, как ни смешно, много лучше, чем когда мы были в браке». До завтра. Встретимся там, где ты сделал первый решительный шаг. Помнишь?.. Не надо, не надо произносить — вдруг назовешь не то, и я обижусь. Привет.

Джерри был, как всегда, пунктуален и уже сидел в баре.

Странно, размышляла Элеонора, глядя от дверей на его спину, в какие-то моменты он становился ей совершенно безразличен, в другие — она с трудом подавляла гнев и клокочущую ревность, представляя похождения Джерри, а нередко испытывала к нему удивительную нежность — нечто среднее между материнским обожанием и любовным романом первоклассников. С утра ее посетила именно нежность, поэтому она оделась согласно предписаниям последней моды: широкие плечи, пояс на талии, узкая прямая юбка. Подходящей случаю показалась элегантная конусообразная шляпка из гофрированного атласа. Она шла к ее волосам и светлым глазам.

Бар скрывался в зелени парка, примыкающего к терри

тории ипподрома. Когда Джерри ухаживал за ней, опи частенько сиживали на шумных трибунах, поедая кукурузные хлопья и дуя в пищалки, издающие пронзительные звуки. Потом они шли в глубь парка, находили самый необжитой уголок и часами целовались на скамейке, целовались до одури, невзирая ни на позднее время, ни на погоду.

Она положила руку ему на плечо, Джерри вздрогнул, соскочил с высокого табурета. Элеонора подставила губы, он коснулся их, и ее обдало волной терпкого горьковатого одеколона, запахом дорогого трубочного табака и конечно же воспоминаниями.

— Пить будешь? — Джерри кивнул в сторону стойки.

— Не-а. У меня сегодня тяжелый день.

— У тебя всегда тяжелые дни, когда я предлагаю вы пить.

— Что поделаешь? У одинокой женщины не может не быть тяжелых дней, причем постоянно. Кручусь. Выгляжу хорошо?

Джерри посмотрел сияющими от восторга глазами и выпалил:

— Как никогда!

— Знаешь почему? Потому что мне тяжело.

Элеонора круче сдвинула набок шляпку и, наклонившись к Джерри, прошептала:

— Пойдем на нашу скамеечку.

— На ту? — удивился Джерри. В этом парке у них были просто скамеечки и та скамеечка.

— На ту! На ту! — Элеонора потянула его за собой.

Они шли по тропинкам, обсаженным лиловыми гладиолусами. Густые кроны деревьев не пропускали лучей солнца, и внизу было сумеречно, влажная земля чернела и дышала испарениями. В центре большой круглой площадки из пасти фантастического существа била струя воды. Они остановились у фонтана. Искрящаяся водяная пыль висела в воздухе. В выложенном мраморными плитами бассейне под тугими струями плескались дети.

— Какие толстенные деревья. — Джерми смотрел на уходящую вдаль аллею платанов. — Старый парк. За годы, что мы расстались, я поездил. Появились необыкновенные парки. Сказочные.

«Надо бы сказать: «За годы, прошедшие с тех пор, как я ушел», — было бы вернее. Не такая уж большая разница: мы расстались или я ушел, — и все же это не одно и то же. Совсем не одно и то же», — думала Элеонора. Поскольку они

пе расставались, а он просто ушел, у нее как-никак мемьше оснований для различного рода угрызений.

Л Джерри, оказывается, продолжал говорить:

— Не представляешь, как интересны тематические парки. Все абсолютно как в жизни…

— Не представляю, — тихо проговорила Элеонора, и Джерри стало неловко. «Надо же, несу такую ахинею, когда она минуту назад призналась, что, кроме тяжелых дней, у нее пе бывает других. Потому что волнуюсь, всегда волнуюсь, когда вижу ее».

— Извини, — буркнул Джерри, и опа подумала: «Все как и раньше. Он же пе прав, и он же недоволен — непостижимая логика».

И, как и раньше, когда острые углы сглаживала именно опа, Элеонора позаботилась о примирении:

— Что ты надулся, дурачок. Все в порядке. Что бы ни было, я хочу, чтобы прошлое не разъединяло нас, а делало близкими людьми. Мало ли чего не бывает в жизни? Бывший муж — звучит ужасно, как и бывшая жена. Но согласись, бывший муж не то же самое, что несуществующий муж. Мне не хочется потерять тебя. Совсем. То, что у нас было, зачеркнуть никто не может.

— Нцкто не может, кроме нас самих, — вздохнул Джерри.

— Мы же не умалишенные, чтобы это делать? Правда? Правда!

Джерри улыбнулся, и снова она потянула его в густую тень деревьев дальше от фонтана, к их скамейке, на которой много лет назад они перечувствовали то, что всегда остается у каждого как самое дорогое воспоминание, — молодость.

Наверное, потому, что до этого уголка парка почти никто и никогда не добирался, их скамейка прекрасно сохранилась.

— На ней, по-моему, никто так и не сидел после нас, — проговорил Джерри.

— Н сомневаюсь, — согласилась Элеонора. — Для этого надо быть совершенно бессовестным человеком.

— Вот только как можно было догадаться, что это скамейка паша? — Джерри опустился на край из крепко сбитых некрашеных брусьев.

— Проще простого! Тонкий человек обязательно должен был попять: на такой замечательной скамейке не могла когда-то не жить любовь, и неприлично селить сюда другую. В конце концов, мест для любви в мире гораздо больше, чем самой любви. Увы! — Она помолчала. — Я встрети—

лась, с тобой вовсе не для того, чтобы предаваться воспоминаниям. Тяжелые денечки продолжаются. Сделаешь, о чем я попрошу?

Джерри не мог понять, почему — то ли из-за места встречи, то ли из-за обаяния Элеоноры, которое с годами становилось ошеломляющим, — но сегодня он впервые подумал, не совершил ли ошибки, возжелав свободы. Во имя чего?

— Так сделаешь?

Джерри утвердительно кивнул и сжал ее пальцы. Элеонора прислушалась. Тишина. Лишь откуда-то издалека доносились звуки большого города. Маленький ручеек струился по каменному желобу и терялся в непроходимых зарослях кустарника дикой ежевики.

— Нужно поехать в столицу. Я дам адрес военного архива. Доступ туда открытый. Документы, которые мне нужны, рассекречены — прошло столько лет, — может, и не все, но то, что спросишь ты, безусловно, выдается без ограничений. Запомни фамилию — Уилбер. — Она повторила: — Уиллер. С начала сорок пятого года и до конца войны служил на Окинаве. Постарайся выяснить о всех его перемещениях, с кем он служил непосредственно перед окончанием войны. Все, что покажется странным, расскажешь мне. Тебя, конечно, никто не будет ни о чем спрашивать. На всякий случай, ни при каких обстоятельствах не произноси эту фамилию, просто возьми документы того периода и ищи, как будто ты полусумасшедший книжный червь.

— Глядя на меня, в это вряд ли кто поверит, — пробовал возразить розовощекий Джерри.

— Ерунда. Разве сейчас можно делать выводы по внешнему облику человека. Человек с лицом пастора может оказаться профессиональным развратником, а человек с рожей профессионального преступника — любимым и почитаемым паствой священником. Ничего не записывай. Вернее, наоборот. Записывай все что угодно: названия кораблей, фамилии командиров частей, число самолетов и их типы, но чтобы фамилия Уиллер не проскочила ни разу ни вслух, ни на бумаге. Понимаешь? Для меня это вопрос жизни и смерти. Ты знаешь, я люблю шутить, но сейчас совершенно другое дело. Совершенно… Не думай, я долго колебалась, прежде чем обратиться к тебе. Поверь, у меня нет более близкого человека.

— Не думаю, — Джерри поджал губы, — не думаю. Когда звоню тебе по вечерам около двенадцати, и никто не подходит…

Он махнул рукой и отвернулся.

— Это совсем другое дело. Ты же понимаешь: близкий человек и человек, с которым ты близок, потому что так удобнее или еще по каким-то обстоятельствам, — разные вещи.

— Сколько времени могу копаться в архиве?

— Чем скорее, тем лучше. Денег я дам. Это деньги человека, который поручил расследование.

— Не нужно. — Джерри наклонился и завязал шнурок ботинка. — Я давно собирался в столицу. Есть кое-какие дела.

— Приятные? — спросила Элеонора, шляпка совсем съехала ей па ухо и сейчас придавала вид озорной девочки-подростка.

— Как тебе сказать? — Джерри испытывал явное смущение.

— Как есть. Я все должна знать. Раз уж мы договорились навсегда оставаться близкими людьми, значит, я должна знать и о твоих привязанностях, и о разочарованиях, и об ошибках. Кто же тебя предостережет, если не я?

— Почему-то в моих предостережениях ты не нуждаешься?

— Я женщина. Мы более осторожны. Потом, предостерегать женщин — бессмысленно, а на некоторых мужчин предостережения действуют прямо-таки гипнотическим образом. И еще, Джерри, чтобы на работе никто не знал, куда ты поедешь. Или лучше, чтобы знали, но совсем не то, что на самом деле. И чтобы никто из сослуживцев не сомневался, что ты поехал туда, куда сказал. Придумай что-нибудь. Когда вернешься, не звони мне, на обратном пути сделай пересадку, а лучше две. Начну звонить тебе через три дня и до тех пор, пока не застану. Все.

— Могу задать вопрос? — Джерри волновался, кровь прилила к лицу.

— Конечно.

— Когда я был у тебя в последний раз, ты выставила меня и… и сказала, что я уже больше… что мы не будем… что вообще…

— Джерри! Ты невыносим, — Элеонора перевязала пояс потуже, поправила шляпку.

— Понимаешь, — начал Джерри, — у меня иногда бывает такое сильное чувство, так тянет…

— Не надо, не надо объяснять. Прекрасно понимаю. И у меня иногда бывает такое сильное чувство, и слава богу, что оно у нас бывает, но сейчас не время обсуждать все это.

Они поцеловались. Джерри поднялся, отряхнул пиджак и тихо сказал:

— Не понимаю почему, но мы действительно самые близкие люди.

Элеонора рассмеялась:

— Видишь, я права. Я всегда права, а разве можно жить с женщиной, которая всегда права? Конечно, нет. Так что ты поступил единственно верно, когда ушел. Выходит, и ты прав. Получается, что и ты прав, и я права — вот почему нам удается поддерживать прекрасные отношения.

— У меня когда-нибудь башка треснет от твоих разговоров!

Джерри взял ее за руку, несколько минут молча смотрел на ту скамейку. Только когда начал накрапывать дождь, они пошли в обратную сторону, по дороге договариваясь кое о каких мелочах.

Джерри был без машины. Сначала миссис Уайтлоу думала подбросить его, потом решила: не стоит, чтобы его видели в ее машине. Тем более что именно он поедет завтра в столицу. Распрощались у фонтана. В этот момент подача воды прекратилась, и чудище беспомощно застыло с открытым ртом. Дети закричали. Ретивые матери бросились выяснять, кто посмел лишить удовольствия их чад.

Харт сделал все, что мог, организовал поиски на широкую ногу. Все внушительно и профессионально. Доктор Кейси опознал тело Барнса. Когда доктор протягивал Харту официальное заключение, начальник полиции спросил:

— Как его расчленили?

— Циркулярной пилой.

Харт поморщился:

— До или после?

Кейси недоуменно взглянул на него.

— Конечно, после.

Харт облегченно вздохнул.

После кошмарной встречи с миссис Уайтлоу Сол Розенталь несколько раз порывался увидеться с Хартом наедине. Сол был совершенно растерян. Смерть Барнса потрясла его.

«Может, удрать? Нет. Они выкопают и из-под земли. Факт побега посчитают признанием. Признанием того, что

у Сола Розенталя рыло в пуху. Да, да, я знаю, что было тридцать пять лет назад, и потом я делал, что велели, выполнял отдельные поручения — так это, кажется, называется». Если говорить начистоту, зачем Дэвиду Лоу понадобилось, начиная с двадцати лет, переводить огромные суммы на счета тех организаций? Зачем? Он и войны-то не видел. И ничего не сделаешь, когда богатый сумасброд начинает раздавать денежки налево и направо. Нет, скорее, только налево. Лучше бы пил, гулял, развратничал, как его мама, например. Трудно понять, где правые, где виноватые: те, которые за вооружение, или те, кто против. Спроси любого с глазу на глаз, никто воевать не хочет. С другой стороны, подкармливать фрондирующих юнцов — антиправительственный акт.

Сол обхватил голову руками: «Не знаю, не понимаю, не хочу лезть во все эти дела. Хочу жить, смеяться, греться на солнце в белой панаме, чтобы не напекло лысину. Кто-то зарабатывает кучу денег на военных подрядах, кто-то строит яхты и тискает самых дорогих шлюх, из тех, на которых посмотришь, а у нее на лбу крупными буквами написано: боже упаси вас даже думать о чем-то скабрезном. Конечно, с такой фирменной эмблемой они дерут сумасшедшие деньги. Где же взять денег на всех? Ласки гораздо меньше, чем желающих к ней приобщиться. Не хватает тепла. Кризис человеческой энергетики. Нет человеческого тепла. Вот где узкое место. Раз нет тепла, приходится платить за него колоссальные деньги. Человек не может без тепла. Скажем, если замерзнешь на морозе, то можно хлопнуть стакан и прийти в себя. А если замерз без человеческого тепла, чем спасаться? Чем? — Сол засеменил по комнате. — Куда меня несет, куда?! Думаю о какой-то ерунде. Барнсу что. Он — одиночка, а на мне дочь. «Я, — думает она, красота ненаглядная, — сама по себе». Дудки! Без меня ее дело — труба. Совершенно не приспособлена к жизни, да что теперь об этом говорить».

Когда его просили стать компаньоном Лоу, те, кто приказал, имели в виду, что он погреет руки: ради бога, их это не волновало. Они хотели только одного — максимально запутать дела Лоу. Но Лоу не тот мальчик, чьи дела можно запутать. Они обещали поддержать его, Розенталя, в случае чего. «Не бойтесь прогореть! Мы всегда протянем вам руку!» Он, конечно, не верил, и правильно делал. Никто его не поддержал, когда они вляпались в историю. Но у Лоу запас прочности гигантский, а у него фу-фу! Он остался на мели.

«Ничего, ничего, мы вам компенсируем потери», — говорили они. Ничего подобного! Может, они хотят компенсировать его потери так же, как Барнсу? Циркулярной пилой? И Харт тоже крутит: «Я думаю о том, как нам выпутаться из $той истории». Как же! Выпутаешься теперь, после всего, что было. Пойти к Лоу? Рассказать ему все, как есть. Спустит с лестницы и скажет: «Я ожидал от вас любого идиотизма, только не такого!» И потом, его, наверное, все время пасут. Сунься он к Лоу, и его песенка спета. Барнс — только начало, это и дураку ясно. Может быть, Харт решил принести их в жертву, лишь бы выскочить самому? Непохоже на Харта, но, когда дело идет о собственной шкуре, кто поручится за чье-то благородство.

«Благородство — чудная штука в полумраке ресторана: с обаятельной улыбкой на устах вещать какой-нибудь дуре о любимой маме, которой ты, преисполненный самых благих порывов сын, не забываешь преподносить цветы ко всем семейным торжествам. И не только цветы, но и деньги. Например, такие. — Сол вытащил из кармана долларовую монету, на которой был отлит профиль Сюзан Антони, известной суфражистки прошлого века. — Доборолись! Равенство! Бабы не бабы! Мужики не мужики! Черт знает, что на уме у Харта! До чего докопалась миссис Уайтлоу? Пронырливая бестия, с усмешкой и явным превосходством молитвами Сюзан Антони взирающая на затюканных современных мужчин».

На четвертый день после встречи в парке Элеонора дозвонилась до Джерри.

— Где пропадал? — кокетливо начала она.

— У меня тоже есть личная жизнь, — сумрачно заметил Джерри, показывая, что ему понятна игра Элеоноры. — Слава богу, пользуюсь кой-каким уважением в своей фирме: стоило только намекнуть о небольшом неурочном отпуске по личным обстоятельствам, не возникло никаких недоразумений. Шеф отдела лишь заметил несколько устало: «Может, наконец вам удастся наладить семейную жизнь?»

Джерри не добавил, что тот, естественно, имел в виду новую семейную жизнь, и весьма удивился бы, узнав, что имело смысл говорить о налаживании только старых семейных отношений, если вообще его подчиненный стремился к прелестям семейного очага, серьезно потускневшим в глазах нынешних представителей сильного пола.

— Может, предложишь сходить в кино бывшей жене?

— В кино? Вообще-то я хотел вечером поработать, но если настаиваешь…

— Ты же иногда настаиваешь в известных обстоятельствах.

Разговор был самым невинным. Пикировка бывших супругов, которые до сих пор не безразличны друг другу, хотя и скрывают свои чувства по возможности и тщательно.

— Что бы ты хотела посмотреть?

Это был уже вполне конкретный вопрос, и от ответа на него многое зависело. Еще в парке они договорились, если Элеонора скажет: «Очень много слышала о фильме Спилберга «Тайные контакты третьего порядка», — это означает: положи бумажку с фамилиями и адресами под ту скамейку в парке сегодня вечером. Если Элеонора скажет: «Пойдем на «Звездные войны» Лукаса», — это означает: можно подождать до завтрашнего утра, тайник там же. Идея заключалась в том, что встречаться непосредственно они не должны были. Если за ними велось наблюдение, то преследование должно было начаться только в том случае, если бы свои дома покинули и Джерри, и миссис Уайтлоу одновременно, если же кто-то из них покидал дом в одиночку — значит, встреча не планировалась, и контакт исключался. В парке за ними не следили — это не вызывало сомнений. Значит, к варианту запасного тайника, который тоже предусмотрели, прибегать было не нужно.

— Очень много слышала о фильме Спилберга «Тайные контакты третьего порядка». — Элеонора поморщилась: «У Спилберга тайные контакты, у нас с Джерри тоже тайные контакты, вся жизнь— сплошные тайные контакты…»

— Видишь ли, — пробасил в трубку Джерри, — нигде поблизости вроде не идет, а выбираться далеко не хочется: дождь собирается. Давай отложим до следующего раза.

— Как хочешь, — как бы обиделась Элеонора и съязвила: — Я тоже буду теперь на некоторые твои просьбы так отвечать.

«Наверное, те, кто нас слушают, считают меня идиоткой. Тем лучше! Красивые идиотки вызывают у мужчин наименьшее уважение, граничащее с пренебрежением». Ах, как бы она радовалась, если бы у ее незваных опекунов возникло чувство пренебрежения к ней: от пренебрежения до беспечности всего лишь шаг, малюсенький шажок. А о большем и мечтать не приходится.

— Звони, — вяло предложил Джерри и опустил трубку.

«Прекрасно, — думала Элеонора, — он что-то откопал, иначе не было бы слов видишь ли».

Накануне звонил Лоу. Он сказал: «Вы совсем забыли меня». Она ответила: «Что делать? Нет времени. На вашем деле мне не разбогатеть, приходится браться за другие». Они вежливо распрощались.

Сразу же после этого был еще телефонный звонок. Незнакомый голос произнес: «Пока вы ведете себя благоразумно. Это нас радует. Даже перестали ездить в Роктаун». — «Я взялась за другое дело, — как старым знакомым, буднично пояснила Элеонора. — Теперь мне придется ездить совсем в другую сторону от Роктауна, но, увы, чаще, чем хотелось бы».

Элеонора готовила своих опекунов: скоро она начнет ездить по адресам людей, которых отыщет в архиве Джерри, людей, так или иначе соприкасавшихся с Уиллером. Это опасно, но другого выхода не было, если не считать второго варианта, придуманного с Дэвидом. Почему второго? Просто так. Не было первого варианта, и третьего — тоже, а второй был.

Когда она собралась ехать в парк, дождь шел уже вовсю. Щетки лениво сбрасывали воду с лобового стекла. Машин было мало.

«Хонда» остановилась у стоянки перед парком. Элеонора набросила плащ, завязала бантиком тесемки капюшона и направилась в бар. Ни души. Элеонора выпила стакан сока, краем глаза наблюдая за стоянкой. С того момента, как она села за стойку, мимо не проехала ни одна машина. Парк расположен далеко от центра. Движение здесь не интенсивное, особенно в ненастье, когда в старых аллеях и на ипподроме делать нечего.

«Жаль, погода скверная: гораздо легче затеряться среди множества людей в теплый солнечный день, чем брести одной по пустынному парку в дождь и грязь».

Она покинула бар и не спеша направилась по дорожке, ведущей в глубину. Дошла, не оглядываясь, до площади с фонтаном. Обогнула чудище, по металлическим чешуям которого стекали потоки дождевой воды, и посмотрела назад, в сторону бара. Ее никто не преследовал. Дорожка была пустынна. Только несколько дней назад эта площадка, залитая солнцем, с детьми, плещущимися в воде, казалась райским местом. Теперь, в лужах, с нечищеными ржавыми трубами на дне бассейна, безлюдная и тихая, она производила впечатление самого унылого места на земле.

Миссис Уайтлоу обошла большую лужу, легко перепрыгнула через маленькую и углубилась в чащу мокрых кустов. Ручеек в каменном желобе превратился в мутный ревущий поток, который нес пластиковые пакеты, листья, пучки пожелтевшей травы, клочья газет… Вот и та скамейка. Элеонора оглянулась, посмотрела под ноги, поддела носком круглую пробку. Пелена дождя скрывала все на расстоянии нескольких метров. Элеонора поставила ногу на скамейку, подняла юбку и сделала вид, что поправляет чулок. Когда ее руки скользнули к щиколотке, она неуловимым движением просунула правую под скамью и нащупала маленький скользкий комочек. Мгновение — и он в сумке. Дождь усилился. Она еще раз самым тщательным образом разгладила чулок, потом проделала ту же операцию на другой ноге и пошла обратно.

Только войдя в бар, Элеонора поняла, что нервничала. Одна в безлюдном парке, в дождь… «Имею право выпить. Машин мало, как-нибудь доеду потихонечку, а то зуб на зуб не попадает. Холодина и мокрота». Бармен мгновенно выполнил заказ. Элеонора опорожнила стакан так быстро, что сама удивилась. Тепло разлилось по телу. «Что там, в этой бумажке? Хоть одним глазком… Нет. Сейчас нельзя. Только в машине. И то, когда отъеду на приличное расстояние». Придвинула бармену кредитную карточку. Всюду за еду и ночлег она старалась расплачиваться ими. Кредитные карточки избавляли от необходимости брать с собой в дорогу крупные суммы наличными.

Отъехав несколько кварталов, Элеонора остановила машину, заперлась изнутри, выключила щетки, достала из сумки клочок бумаги, развернула его и прочла: «Извини, что так мало. Только семеро. Вот их фамилии и адреса». Дальше шло перечисление. Элеонора несколько раз внимательно перечитала записку — двое жили в другом конце страны, их она проверит в последнюю очередь. Больше ей не понадобится изрядно помятая бумажка. Она включила зажигание, разорвала записку на мелкие кусочки и, когда машина разогналась миль до семидесяти, вышвырнула пригоршню конфетти в окно. Ветер и дождь мгновенно растащили то, что было запиской, в десятки самых невероятных мест.

«Итак, сначала пятеро. Брукс^;—летчик, Шоуп — техник, Моуди — врач, Марден — в прошлом военный переводчик и Амаллори — офицер-интендант. Логично начать с врача. Все-таки коллега Барнса-Уиллера, да и живет сравнительно недалеко».

В полдень следующего дня Элеонора сидела в клинике доктора Моуди.

С вежливой, одинаковой для всех, улыбкой секретарша сказала, что ее примут минут через десять.

Элеонора села в кресло и уставилась на красочный плакат весьма скорбного содержания. Он висел слева от двери в кабинет мистера Моуди и сообщал об «основных причинах смертности». Элеонора лениво скользила глазами по безжалостным строкам:

«Только сифилис и почки нас радуют, — размышляла она, — что касается убийств, с моей точки зрения, все в полном порядке — я еще долго не останусь без работы. Кажется даже, работы с каждым годом становится все больше и больше. — Элеонора посмотрела на заостренный носик пожилой секретарши. — Ну и пьют, конечно, от души, пьяниц стало вдвое больше, что бы там ни говорили о тяге к скромной жизни».

Секретарь перехватила ее взгляд и произнесла:

— Жуть!

— Пожалуй, — согласилась миссис Уайтлоу.

— Что творится, что творится! — секретарь явно скучала. — В мое время нам тоже всего хотелось, как и вам, но тогда в обществе царила формула: «Ну что вы, этого делать нельзя!» А теперь? Теперь ваша воля — законодатель поведения, самосдерживание никого не волнует. Зачем сдерживать себя? Жизнь коротка! Все решают личный выбор и собственные вкусы. Куда мы идем?

Она соскочила с кресла неожиданно ловко, подбежала к Элеоноре и, склонившись, как заговорщица, зашептала:

— Вы верите в предсказания? Я верю. Как не верить, если предсказатели еще в сорок девятом году предупреждали об убийстве Кеннеди, о скандале с Никсоном… И Садат, конечно, был обречен. За пятнадцать лет предсказывают, и в яблочко! Как не верить? Мне особенно нравится Тенни Хейл.

Он считает, что после двухтысячного года разразится ядерная война, все пойдет прахом, останутся лишь маленькие островки цивилизации, управлять ими будет Россия. Представляете? (Элеонора чуть отодвинулась от возбужденной собеседницы.) Хейл утверждает:, на полуострове Юкатан в Мексике будут найдены старинные манускрипты. Они прольют свет на происхождение всех религий и многих естественно-научных законов, в том числе явления антигравитации. Мы будем парить в воздухе, как птички! Представляете? Вы верите в бога? (Элеонора промолчала.) Хейл считает, что с двухтысячного года христианство снова будет цвести в России и Китае. Конечно, они иногда путаются, бедняги-предсказатели. Один, например, считает, что скоро запретят сигареты во всем мире. Сигареты меня не волнуют! Я не курю, не пью и не колюсь. Меня интересует, явится ли Антихрист и будет ли ужасное Армагедонское сражение? Остальное не так уж важно…

Дверь кабинета неслышно раскрылась, и на пороге показался худощавый мужчина, из тех, о которых говорят — без возраста.

— Миссис Уайтлоу? Вы еще живы? Мэдж — чудесная женщина, но, поверьте, ее необузданный темперамент часто ставит меня в тупик.

Он взял Элеонору за локоть, провел в кабинет, усадил в кресло и только после этого сказал:

— Извините, вам пришлось туго. Слушать ее — сущая пытка. Она прекрасный секретарь, опытный и аккуратный, не то что молоденькие красотки, но немножко не в себе: ни мужа, ни детей, один Антихрист на уме и русское коварство.

В кабинете царила прохлада. Мистер Моуди был внимателен. Он сидел не шелохнувшись, пока Элеонора говорила, и только постукивал пальцем по крышке стола.

— Вот, собственно, и все, — закончила миссис Уайтлоу. Моуди положил руки на подлокотники вертящегося кресла и, не скрывая разочарования, начал:

— Я-то думал, у меня появится очаровательная пациентка. Даже прикинул, как через два-три посещения приглашу вас на ужин. Ай-я-яй, так подвести старого Моуди. — Он прищурил глаза. — Значит, вас интересует Уиллер? Это было страшно давно. Мы вместе служили. Он — способный хирург, ничего не скажешь. Несколько замкнутый человек. Мы с ним не были дружны, так, раскланивались при встрече. Сам я нейрофизиолог, так что профессионально нас мало что связывало, а люди мы разные. Потом его отозвали куда-то. Обычно офицеры, которых отзывали, устраивали непышные проводы. Уиллер уехал не прощаясь. Такой человек. Что с ним стало — не знаю, да и знать пе хочу.

Нс вызывало сомнений: Моуди искренне хотел быть полезен, но знал пе больше, чем сказал.

— Спасибо. — Она уже взяла сумочку со стола и вдруг спросила:

— Доктор, почему болезни почек можно побороть, а с алкоголизмом и насилием ничего сделать не удается?

Моуди попытался обхватить руками бескрайний полированный стол — ничего пе вышло, тогда он скрестил их па груди и вкрадчиво, как опытный врач потерявшему всякую надежду пациенту, ответил:

— Почки — болезнь тела. Алкоголизм — болезнь души. Как, впрочем, и насилие. Тут медицина бессильна.

Доктор поднялся вслед за Элеонорой и с сожалением посмотрел на нее.

— Жаль, ничего не смог для вас сделать. Не сочтите за пошлость, я много старше, да и по тону должно быть понятно — ничего предосудительного в моих словах нет: вы чертовски хороши, поверьте. Должен же я сказать хоть что-то приятное.

С этими словами он протянул визитку на кремовой бумаге с причудливым золотым вензелем в правом углу.

— Если когда-нибудь понадоблюсь как специалист, по этой визитке вас пропустят моментально. Как ни хочется продолжить наше знакомство, бог свидетель, я не желаю, чтобы вы стали моей больной.

— Никому не говорите о сути моего визита. — Элеонора смиренно склонила голову.

— Не сомневайтесь!

Моуди вышел вслед за миссис Уайтлоу в приемную, они тепло распрощалис и секретарь вызвалась проводить миссис Уайтлоу даже без напоминания доктора Моуди»

Оставшиеся полдня Элеонора потратила на телефонные разговоры с Бруксом и Шоупом: она специально уехала за несколько десятков миль от дома и говорила со случайной бензоколонки. Ни Брукс, ни Шоуп ничего сообщить об Уиллере не могли. Надеяться оставалось на переводчика или интенданта: в противном случае ее ожидало непростое путешествие через континент.

Миссис Уайтлоу вернулась домой, преодолев тоскливые мили от бензоколонки до своей спальни. Дорога оказалась утомительной, результаты нулевые. Как ни странно, именно сейчас помощь Моуди пришлась бь как нельзя кстати. Итак, из пяти удобных кандидатур три отпали. Круг поисков сужался — оставалось только двое в пределах досягаемости, но, если визиты и к ним ничего не принесут, надо будет отправиться к Харту и сказать: «Поразмыслив на досуге, я пришла к выводу — покушался на Дэвида Лоу аферист Марио Лиджо. Отчего бы он бежал из города так поспешно? Обидно, что я сразу не прислушалась к вашим словам. Гибель Барнса? Скорее всего, прискорбное совпадение, и к делу Лоу доктор Барнс никакого отношения не имел. Поиски убийц Барнса не входят в мои планы: во-первых, меня никто об этом не просил, во-вторых, своих хлопот по горло. Единственное, что смущает, — обстоятельства покушения: стрельба, крики, уверения Лоу, что он видел нечто невообразимое. Может, так перепугался, что принял красавчика Марио и за безобразного паука, и за убийцу с чулком на лице? Может быть». Она бы и думала так, если бы за прошедшие дни не узнала Лоу ближе.

Элеонора прошла в ванную комнату, разделась, несколько минут придирчиво осматривала себя в зеркало. Придвинула тапочки к самому краю большой неглубокой ванны и легко переступила через бортик. Вода била чуть в сторону, Элеонора направила на себя конусообразную никелированную душевую головку. Ее недавнее приобретение — душевая головка, сокращающая расход горячей воды без потери давления. Продавец, заворачивая покупку, любезно разъяснил: «Приобретая эту головку, вы помогаете человечеству отсрочить энергетическую катастрофу. Спасибо!» Элеонора опустила пакетик в сумку и заметила: «Спасибо вам! Теперь я буду относиться к себе с большим уважением — как-никак я помогаю человечеству избежать катастрофы». — «Не избежать, а отсрочить», — терпеливо поправил продавец. «Пусть отсрочить — и это немало». — «Конечно, мибсис», — согласился продавец, и они обменялись приветливыми улыбками.

Элеонора завернулась в халат и забралась в мягкое кресло из гарнитура, который они купили с Джерри еще в первые годы совместной жизни.

За окном было тихо. Вдруг загремели выстрелы, они приближались. Элеонора бросилась к окну. На ее улицу сворачивал грузовик с прицепом, разрывая гулкую тьму выстрелами крупнокалиберного пистолета: у него было что-то не в порядке с шинами или с выхлопом.

Элеонора вошла в спальню, разделась и, не накрываясь — было душно, — долго лежала на махровой простыне, открыв глаза и не выключая света.

Завтра она позвонит миссис Лоу, попросит денег. Та уже морщит нос, когда Элеонора обращается с подобного рода просьбами. Что делать? Расследование требует расходов. Оговоренный гонорар она получит, когда дело будет закончено. Сейчас же ей понадобятся деньги для оплаты билетов и гостиницы, хотя Элеонора стремилась избегать ночевок в других городах, — ее ждала Нэнси и очень капризничала, когда мама на ночь не возвращалась домой. К тому же Элеоноре не хотелось лишний раз уговаривать няню. Завтра же надо выехать к мистеру Мардену, бывшему военному переводчику. А если его не будет на месте? Из дома Элеоноре звонить нельзя, к Моуди она просила позвонить Джерри, чтобы узнать, не уезжает ли куда доктор, будет ли на месте.

Элеонора поднялась, оделась и спустилась к машине. Она проехала два квартала и из будки телефона-автомата позвонила в город, где жил Марден.

— Кто вы? — У Мардена был приятный, интеллигентный голос. — Частный детектив? Боже мой, уж не попала ли моя супруга в неловкую ситуацию? Не попала? Прекрасно! Дело касается событий далекого прошлого? Ну что же, конечно, конечно. Отчего бы не помочь? Около десяти у меня встреча в торговом центре буквально на несколько минут, после чего я в вашем распоряжении. Договорились.

Элеонора села в машину и на черепашьей скорости поехала вдоль тротуара. «Мне не хватает Дэвида и не хватает времени, и чем больше не хватает последнего, тем больше не хватает первого. Желание молча смотреть в глаза, слушая неспешный рассказ о достоинствах струнных инструментов эпохи возрождения, просто распирает меня. После встречи с Марденом — даст она что-нибудь или нет — сразу поеду в Роктаун. Только на минутку загляну домой».

Она с удовольствием посмотрела на флакон дорогого одеколона, который купила ему в подарок. Кроме Джерри, подарков мужчинам она никогда не делала. Если возникло такое желание, то можно с уверенностью утверждать, что к Дэвиду Лоу у нее особое отношение.

— Наконец-то позвонил. Я извелся.

Сол полулежал на диване, представляя блестящее от пота лицо Харта.

— Времени нет, пришлось покрутиться, разыскивая тело Барнса.

— Да ну? — с издевкой спросил Сол.

— Не валяй дурака! Заеду через полчасика. Разгребу тут кое-какие бумажки — и к тебе. Может, и раньше, если получится. Пиво есть? Наше? Отлично. Привезти чего-нибудь солененькрго? О’кей! Скоро буду. Жди.

Розенталь положил трубку и обратился к дочери:

— Перестал тебе звонить? Предположим. Но я-то что могу сделать? Взять вас обоих за руки, подвести к кровати, взбить подушки и сказать проникновенным голосом Санта-Клауса: мой наказ — не вылезайте отсюда суток этак десять, милые голубки. Так? Я с ним разговаривать не собираюсь. Слава богу, Дэвид не мальчик, да и ты… — Он помолчал. — Ко мне сейчас приедет Харт, я не хочу, чтобы он видел тебя здесь.

— У всех отцы как отцы — у меня чудовище.! — вспылила Нора. — Он перестал мною интересоваться! Ты понимаешь, что это значит?

— Он болен, он пережил сильное потрясение, ему просто не до того. — Сол щелкнул пальцами, он всегда испытывал некоторые затруднения, обсуждая с дочерью ее интимные проблемы.

— Не до того? Очень даже до того! К нему ездит эта Уайтлоу. Понимаешь? Ты ее видел. Надеюсь, понял, что за штучка?

— Прелестная женщина, не понимаю, что ты против нее имеешь? Ездит к нему потому, что Розалин Лоу поручила ей расследование. Вот и все. И нечего беситься.

— «Беситься»?! — В огромных раскаленных глазах, уставленных на него в упор, Сол видел собственную нелепую фигурку, она плавилась в их огне. — Лоу — мой последний шанс в этой жизни. Мы — нищие. Ты — старый и безобразный. Я — немолодая и потрепанная. У тебя нет внуков, у меня детей. У цас только грязь, долги и бесконечные склоки. ^Хочешь так жить? Устраивает прозябание?

Сол вынул высокие хрустальные стаканы для пива, долго протирал полотенцем, дышал на тонкие грани и смотрел на свет: не осталось ли малейшего пятнышка?

— «Прелестная женщина»! Надо же такое придумать? — буйствовала Нора. — И это говорит мой папочка! Что ему дочь, родная, единственная, — плевать на нее. Он увидел длинные ноги и пунцовую пасть, и этого достаточно, чтобы отказаться от дочери и защищать последнюю, последнюю…

Сол посмотрел на портрет жены, как бы говоря: прости… и с силой запустил стакан в противоположную стену. Стакан

разлетелся вдребезги. Нора остолбенела. Сол положил полотенце на стол и совершенно спокойно произнес:

— Вон отсюда, дрянь!

Нора не шелохнулась. Тогда Сол взял второй стакан и швырнул с таким же ожесточением. Раздался звон разбитого стекла. Вслед за тем распахнулась дверь, и в комнату ввалился Харт.

— Милая семейная сцена, — сказал он, — разбивают мои любимые стаканы. Между прочим, Нора, эти стаканы я подарил вашему отцу в День благодарения лет двадцать назад. Исторические стаканы, — Харт понимал, что чем дольше он будет говорить, тем скорее спадет накал скандала, — из них пива выпито больше, чем утекло воды через Ниагару за тот же период. Ваша покойная мама любила эти стаканы. Меня не любила до тех пор, пока я их не преподнес отцу. Потом любила меня до самой смерти. Жалко, когда разбиваются реликвии. Каждая старая вещь, погибая, тащит за собой и частичку нашего невозвратимого прошлого. Конечно, жалеть вещи смешно, жалеть надо только людей, но и вещи жалко, их делали люди за счет своего времени. Они тоже могли бы колотить стаканы в свое удовольствие, а они их делали. Понимаете, Нора? — Харту и в голову не могло прийти, что стаканы расколотил Сол. — Прежде чем колотить, надо сделать. Не расстраивайся, Сол, я подарю тебе стаканы ничуть не хуже этих, даже лучше, хотя прямо скажу, я не уверен, что бывают лучше. Стаканы как старое вино: чем дольше они стоят в твоем доме, чем чаще из них пьют, тем они лучше…

— Брось трепаться, — безразлично процедил Сол.

Харт опустился в кресло. Нора выбежала, не простившись. Сол замел осколки, достал другие стаканы и начал их протирать как ни в чем не бывало.

Харт положил фуражку на стол. Расстегнул верхние пуговицы голубой рубашки с погончиками. К рукавам были пришиты синие, отороченные желтым кантом эмблемы со словами «Город Роктаун».

Сол поставил стаканы, разлил пиво и уставился на Харта. «Получилось хуже не придумаешь: мало того, что Харт налетел на Нору, которую терпеть не мог, что бы он там ни говорил мне в глаза, так еще в момент грандиозного побоища. Если бы Харт мог, он поставил бы Нору рядом с пустыми жестянками и разрядил бы в нее один из своих пистолетов. Для меня такие сцены если и не скажешь — привычны, то уж, во всяком случае, и не редкость. А для Харта! Неприятно, когда человек? особенно если знаешь его уйму лет, становится свидетелем семейного скандала. Люди нередко знакомы друг с другом десятилетиями и даже не догадываются, каковы их друзья в семье».

— Психуешь? — поинтересовался Харт. — Напрасно. Именно сейчас нам психовать запрещается — нужно сохранить трезвую голову и холодный разум.

— Ну и сохраняй. — Сол высморкался. — Мне рассказывали, как у тебя вытянулась физиономия, когда распилили блок с телом Барнса. Твой холодный разум небось потеплел?

— Говоришь так, будто я виноват в его гибели?

— Вовсе нет. — Сол придвинулся ближе к столу. — Но если сам заводишь такой разговор, то похоже, что считаешь себя виноватым. Я тебя не тянул за язык.

— Они звонили сегодня. Сказали, что довольны результатами поисков. В газетах писали, как профессионально было организовано прочесывание местности. По-моему, они больше не собираются никого вычищать. Они и Барнса убрали, чтобы мы с тобой прониклись священным трепетом, 'ну и чтобы миссис Уайтлоу умерила свой пыл. Если сейчас зароемся в ил и заляжем на дно, буря, скорее всего, пройдет над головой. Время все лечит: они успокоятся, миссис Уайтлоу успокоится, блудливая Розалин успокоится, и все станет, как и было, — тихо и дремотно. Точно. Посмотришь, так и будет. Сейчас главное — не сделать ложного шага.

— То есть? — Сол не сводил глаз с эмблемы на форменной рубашке Харта.

— Тихо сидеть дома и не соваться куда не следует.

— Да ну? Тонкое наблюдение. А во двор можно выходить? Когда темно, я обожаю ходить по нужде вон под ту липу.

Сол не поленился встать, подойти к раскрытому окну и ткнуть коротким пальцем с маленьким ногтем в старое дерево.

— Жаль, я не догадался взять тебя на пляж, когда выдалбливали Барнса, не выдрючивался бы сейчас.

Сол вернулся к столу, сел, на ногах у него были мягкие красные тапочки с ослепительно желтыми, как только что вылупившийся цыпленок, помпонами.

— Объясни, почему его убили?

— Барнс был честным парнем, чего там говорить. Слишком честным по нашим временам. Быть слишком хорошим в слишком плохие времена не так уж умно.

Руки Харта лежали на коленях, и Сол впервые обратил

внимание, какие они мощные и холеные, с гладкой, бархатистой кожей и толстыми жгутами вздувшихся вен.

— Они боялись, что Барнс проболтается. Они не могут допустить, чтобы ниточка протянулась к ним.

Харт замолчал и продолжил размышления про себя, делая вид, будто занялся пивом. «Они не просто Смит, или Джонс, или Райт. Они — это особая социальная группа, не имеющая ни устава, ни четко выраженной организации, ни ясных целей. Они — это люди, объединенные единственно борьбой за выживание. Они над схваткой, они добились всего: денег, власти, беспрекословного подчинения. Не буду говорить, как это произошло, но это так. Внутри своей группы они могут ненавидеть друг друга и ненавидят, но когда дело доходит до интересов не кого-то отдельно взятого, а группы в целом — пощады не жди. Это ясно. В критические моменты они могут пойти на риск и принести в жертву кого-то из группы, одного, пусть даже могущественного, но не могут же они принести в жертву всю группу. Это самоубийство, против этого восстают их социальные инстинкты. Им показалось, что Барнс представляет какую-то опасность, а сэр Генри всегда говорил: «Гораздо легче не допустить болезнь, чем лечить ее впоследствии». Ни Барнс, ни ты, ни я не принадлежим к их кругу. Что бы ни случилось с нами, трудно представить такой уровень общественного негодования, который был бы им опасен. Другое дело Дэвид Лоу. Они его ненавидят, но, как это ни смешно, интуитивно понимают, что он человек их круга, хотя бы благодаря величине унаследованного состояния. Законопатить его в бетонный гроб — дело опасное. Кое-кому, даже из их корпорации, такое может не понравиться. «Сегодня — Лоу, завтра — я, — подумает такой джентльмен, — а где же охранительная функция моих денег, кто посмел ее нарушить?» Вполне могу представить и другой тип мышления: «Черт с ним, с Лоу. Он финансирует левые организации, которые расшатывают основы нашего вечного благоденствия. Его надо убрать. Но он один из нас. Вот закавыка. Пожалуйста, убирайте его, но так, чтобы не было никаких концов. Если что-нибудь вылезет наружу, пеняйте на себя». Конечно, случись что не так, полетят головы исполнителей. Но это для нас с тобой они безликие исполнители, а на самом деле это живые парни, которые пьют, изменяют женам, обделывают свои делишки по возможности без лишнего шума. Живые люди. Поэтому они крайне осторожны. Им вовсе не хочется совать голову в петлю. Они лояльны корпорации не из платонических чувств, а потому, что корпорация их хорошо подкармливает. Интереснейшая порода людей — исполнители воли сильных мира сего. Они часто большие хищники, чем их хозяева. Люди беспринципные, лишенные морали. Нравственный выбор, сострадание, сожаление, сочувствие — для них пустые слова. Чаще всего на удивление ограниченные типы, потому что ограниченность — гарантия лояльности. Их так и подбирают специально. Чем меньше стоит человек сам по себе, тем больше шансов, что он не предаст своего щедрого хозяина. Взбрыкнуть может сильный, одаренный, на что-то способный человек, не лишенный своего «я». Бездарность стремится к лояльности, вот почему приближать и возвышать людей бездарных не так уж глупо, как может показаться на первый взгляд. Предательство ведь тоже требует воображения».

Харт прислушался. Снаружи доносился звук работающего мотора.

— Ты, кажется, забыл выключить двигатель? — Сол сидел неподвижно, прикрыв глаза.

— Забыл! Совсем одурел от жары.

Харт выскочил во двор, через минуту вернулся в комнату и к начатому разговору:

— Ты все знаешь не хуже меня: их жизнь — это их жизнь, наша — это наша. Они могут нас уничтожить, мы их — нет. Единственно, что нам доступно, затруднить их действия или убедить, что мы им по-прежнему полезны. Я и делаю все для этого. Организовал шумные поиски, не особенно выгораживал Барнса, когда понял, что выбор ими уже сделан. Постоянно отговариваю миссис Уайтлоу от расследования. Но, согласись, женское упрямство ожесточеннее мужского. Мне будет жалко, если с ней что-нибудь случится.

— Надеюсь, ты не принесешь в жертву нас, лишь бы она уцелела?

— Не волнуйся, старина, я тоже хочу жить. Как ни мерзко на земле, а мне не надоело. В жизни есть что-то привлекательное. Возможность выкарабкаться, что ли? Помнишь, ты говорил на войне: «Главное — избежать окончательного варианта, остальное приложится. Кто живет, тот до всего доживает»?

— Зря мы тогда согласились с этим чертовым Генри. Нет ничего хуже, чем бояться. Страх уродует человека, безобразно уродует.

— Страх — это насилие, которое еще не родилось, но уже зачато, — выдавил Харт.

— Кто-нибудь из великих?

— Ничего подобного. Никогда не догадаешься. — Харт посмотрел на Розенталя и прошептал ему в ухо: — Джоунс. Мой Джоунс. Каково?

Сол дотронулся до руки Харта, ощутил тепло пульсирующих вен и тихо произнес:

— Прости, если я был резок. Мы так повязаны с тобой, так давно и так крепко…

— Мы все повязаны, — кивнул Харт. В эту минуту ему показалось, что когда-то он уже слышал эти слова. То ли во сне, странном и лихорадочном, то ли от новоиспеченного мастера афоризмов Джоунса. — Чего бы ты хотел, Сол? Чтобы быть по-настоящему счастливым?

— Не знаю. Счастливые люди, наверное, никогда не задаются таким вопросом, они просто счастливы. Если человек спрашивает себя; отчего счастливы другие? — или: что ему нужно для счастья? — он уже несчастлив. Счастье как любовь: оно или есть или нет. Чего говорить? Счастье, любовь…

— Может, это одно и то же?

— Может. — Сол отдернул руку.

Ему стало неловко. Почти старик, не склонный к сентиментальности, в тот момент, когда его рука покоилась на руке друга, подумал: «Наверное, это и есть миг счастья? Понимать друг друга, знать, что ничем помочь не можешь, и все же надеяться — жизнь подбросит какой-нибудь вариант, пусть ничтожный, пустяковый, совсем непривлекательный вариант. Ну и что? Все варианты по-своему хороши, лишь бы подброшенный вариант не был окончательным».

Харт поднялся:

— Поеду?

— Двигай.

Сол проводил Харта к машине, они постояли у колокола. Харт намотал на руку прилаженный заново шнур и дернул за язык. Воздух был прозрачным: утренняя тишина разлилась над улицей, где жил Розенталь. Колокольный звон прорвал сонное затишье и устремился вверх, Дысокий и гулкий.

— По ком звонит? — усмехнулся Сол.,

— Надеюсь, мы здесь ни при чем. — Харт потрепал его по плечу и неуклюжей походкой вразвалку направился к машине.

— Миссис Уайтлоу, — сказала она.

— Джей Марден, — поджарый мужчина с орлиным носом и пышными усами с проседью поклонился. В лучах солнца блеснула тонкая золотая оправа.

Отти встретились в одном из многочисленных баров здания торгового центра. Это было удивительное сооружение. Его главный элемент — настоящий сад под стеклянной сводчатой крышей. Сад располагался посреди гигантского здания. На уровне второго этажа море зелени пересекали мостики с зеркальными парапетами, в которых отражались невероятных расцветок орхидеи.

— Мистер Марден, — начала Элеонора, — вам знакома фамилия Уиллер?

— Уиллер, Уиллер… — Он силился вспомнить человека, о котором его спрашивала милая молодая дама, и никак не мог. — Не помню, столько лет прошло. Я только вылупился из студенческих проказ, и началась война. Мне было немногим более двадцати. Уиллер? Вы мне не поможете? Что он делал? Где служил?

— Там же, где и вы. На Окинаве. Он был врачом в какой-то летной части. У него пятно вот здесь. — Элеонора коснулась щеки.

Марден преобразился, из глубин памяти-всплыло давно забытое.

— О, кажется, что-то припоминаю. Я работал под началом полковника Макбрайда. Помню, на его столе лежали личные дела каких-то офицеров. Да, среди них было и Уиллера. Врач, совершенно верно. Других я вряд ли бы и вспомнил, но вот это пятно на фото… Не знаю, для чего полковник занимался этой работой. Он мне жаловался: что-то говорил об ответственности, штатских дураках и о том, что даже ему не доверяют. Меня все это мало интересовало. Молодость! Совсем другие интересы. Полковник был сложным человеком, импульсивным, даже психопатичным, но с природным чувством справедливости.

«Теперь придется терпеливо слушать о неизвестном полковнике Макбрайде, в то время как об Уиллере практически ничего не удалось узнать. Ничего не поделаешь. Пусть говорит. Может, еще что-то всплывет. Надо непременно узнать, где живет этот Макбрайд. Возможно, он — последний шанс».

— Почему вы сказали про полковника — был? Он умер?

— Нет, он жив. Просто столько времени прошло. А полковник, — Марден задумался, — стар уже, очень стар, и с ним случилась беда.

— Какая? — не утерпела миссис Уайтлоу.

Марден испытывал явное смущение, как каждый порядочный человек, раскрывающий чужие секреты.

— Его преследовали несчастья. Только вернулся, погибли родители — он был к ним привязан. В автомобильной катастрофе. Стараясь забыться, работал как одержимый, разбогател, и вдруг — умирает жена. От рака. Остается лишь сын, кажется, двенадцати лет, нет, пожалуй, старше. Представляете, единственный сын. Заметьте, от любимой жены. Полковник боготворил жену. Надо же случиться несчастью: сын тяжело заболевает. Помню подробности — мы были дружны тогда — лейкоцитоз до нескольких сотен тысяч, вспухают лимфатические узлы под мышками и в паху. Лейкоз. Бедный мальчик сгорел в считанные месяцы. Полковник сошел с ума. Он не буйный, нет, но совершенно ненормальный человек. Причем форма заболевания такова, что, если не быть в курсе, можно часами беседовать с ним и ничего не заметить. Я старался делать для него все, что мог. Но что я, в сущности, могу? Денег у него масса, за ним кто-то ухаживает, а поддерживать с ним человеческий контакт мне не под силу. Тяжело: он то рыдает, то грозит кому-то, то обещает взорвать весь этот проклятый гадюшник, как он говорит.

«Полковник — последний шанс, и тот безумен. Кто безумен: полковник, или шанс, или история, в которую я влипла? Во всяком случае, ни к Амаллори, ни к тем двоим на запад я не поеду: пусть все решится у полковника Макбрайда. В конце концов, и мои возможности не беспредельны».

Марден замолчал. По зеркальному мостику, отражаясь в боковом ограждении, прошла пара. Обыкновенная пара — он и она. Они самозабвенно держались за руки, казалось, ни на что вокруг не обращали внимания.

«Весь мир им не нужен: ни полковник Макбрайд с умершим от лейкоза сыном; ни интеллигентный доктор Барнс, погибший по прихоти, нет, по расчету жестоких людей, которые живут где-то рядом с нами и, может быть, сейчас сидят за соседним столиком, попивая оранжад; ни Дэвид Лоу, которому грозит уничтожение… им не нужен никто и ничто. Их двое, и они уверены, что это и есть мир». Элеоноре стало не по себе.

Марден посмотрел на пару и с кривой усмешкой сказал:

— Ничего не поделаешь, любовь эгоистична. Никто не хочет думать, что, когда начинают убивать, любить чаще всего нс удается.

Она промолчала, отпила кофе. В кронах деревьев под куполом из ослепительного стекла носились маленькие птички, яркие и стремительные. Марден нарушил неловкое молчание, воцарившееся за столом. Способ был странным — он решил рассказать о работе:

— Служу в одной фирме. Думаю, название неважно. Делаем лазерные гироскопы для авиации. Сложные штуки. Возились пятнадцать лет. Теперь дело пошло. В основном продукция военная, но есть и гражданская. Я — в торговом отделе. Пригодилось знание японского. — Марден рассеянно вертел в руках ложечку. — Часто езжу на острова. Еще с тех пор называю Японию островами. У меня всегда такое ощущение, что мы сильно задолжали островам после того, что там натворили наши в сорок пятом. Все было прекрасно: подписание перемирия на «Миссури», вымпелы, море, предвкушение скорого возвращения, изголодавшиеся молодые мужчины с гроздьями красоток на каждой руке. Мы вернулись героями. Так оно и было. Но тогда, на палубе «Миссури», в обстановке всеобщего ликования, я увидел одного парня. Совсем молодой офицерик. Он плакал, не скрываясь. Рядом на корме никого не было. Я подошел, положил руку ему на плечо и сказал: «Чудак, все кончилось. Впереди дом, любовь, надежды…» Он посмотрел на меня внезапно высохшими глазами и произнес — я никогда не забуду, как он это произнес: «Дура! Все только началось!» Теперь я понимаю — он был прав. Столько людей погибло, и, оказывается, это только начало. Я тоже зарабатываю деньги, и хорошие деньги, на военном бизнесе. — Он махнул рукой. — Вам еще налить?

Элеонора придвинула рюмку. Марден налил, поставил бутылку, виновато развел руками.

— Неприятно разговаривать с участником прошлой войны? Наверное, скучно, противно, и думаете: сейчас начнется — вот помню…

— Хуже если придется разговаривать с участником будущей войны.

— Это вряд ли, — помотал головой Марден.

— Вряд ли будет война?

— Вряд ли удастся с кем-нибудь поговорить после.

«Нельзя, мой милый, нельзя быть таким рохлей. Сложить ручки на груди и смиренно ждать, пока тебя прикончат». Элеонора вскипела:

— А как же лазерные гироскопы, почти ненужные в гражданских целях?

— Жизнь. Сами понимаете. Если не я, то другие; если не другие, то третьи сделают их. Семья, дети, никуда не денешься. Я персонально не виноват, — он уставился в стол.

— Персонально никто не виноват. Никогда. Нигде. — Элеонора отодвинула чашку с блюдцем. — Извините, мы отвлеклись. Адрес Макбрайда я могу получить? Только… — Она не успела остановить Мардена — он вынул ручку л записную книжку. — Нет-нет, лучше на визитной карточке.

Марден замер, повел глазами по сторонам. Над ними опять прошла влюбленная пара. Шепотом спросил:

— Это так серьезно?

Элеонора кивнула. Он отвинтил колпачок ручки.

, — Китайский паркер с золотым пером, лучше нашего.

Записал адрес на визитке, протянул Элеоноре и добавил, глядя на ручку:

— Вот кого надо бояться.

— Вы никогда не думали, что бояться больше всего надо себя?

— Думал.

— И что?

— Ничего. Ничего не могу понять. Кто прав, кто виноват? Есть вещи, о которых лучше не думать.

— Во всяком случае, удобнее.

Они вышли из торгового центра. По улицам' проносились автомобили. На углу на парусиновом стульчике сидел музыкант. Он прикрыл глаза широкополой шляпой и лениво перебирал струны банджо.

— Прошу вас, никому не рассказывайте об истинных причинах нашей беседы, — попросила Элеонора.

— Я уже все понял, — Марден открыл дверцу машины.

Он отвез миссис Уайтлоу в аэропорт, проводил к самолету и, пожав на прощание руку, сказал:

— Действительно не знаю, что делать. Честное слово! У вас есть дети?

— Есть, — ответила Элеонора, поднимаясь по крутому трапу.

— У меня тоже, — крикнул Марден, — трое!

Его оттерли от трапа, и он затерялся в толпе.

С тех пор Элеонора не видела Мардена никогда, и он не смог ей рассказать, как вечером того же дня к нему подошел человек. Обычный, ничем не примечательный.

— Мистер Марден, сегодня в торговом центре вы встречались с миссис Уайтлоу, частным детективом. Написали что-то на визитке. В ваших интересах точно передать нам содержание беседы.

Марден посмотрел на мужчину сквозь очки в тонкой оправе и отчетливо произнес:

— Послушайте, любезный, это наглость — устраивать на улице допрос незнакомому человеку. Я могу и вам написать часы, когда меня легче застать на работе. — Он тронул карман пиджака.

В Мардена впились водянистые глаза, злые и холодные. Он пережил несколько неприятных мгновений: «Глаза наемного убийцы. Миссис Уайтлоу предупреждала — могут быть вопросы. Нахамить глупо: может плохо кончиться». И Марден ответил:

— Вообще-то я мог бы послать вас к черту, но, представьте, и мне иногда хочется выговориться. Особенно если учесть, что я вас никогда не увижу. У меня жена гуляет! Поняли? Вот почему я общаюсь с миссис Уайтлоу.

— Поближе специалистов не нашлось?

— Теперь не откажу себе в удовольствии послать вас ко всем чертям! — грубо оборвал Марден, разыгрывая возмущенного мужа, нервы которого на пределе. Получилось неплохо.

— У вас могут быть неприятности, — неуверенно выкрикнул ему вслед человек с водянистыми глазами, — крупные неприятности!..

— Все неприятности, припасенные для меня создателем, уже состоялись.

«Упаси меня бог, если бы я так думал на самом деле/ Такую дьявольскую самонадеянность судьба могла бы и не простить. Но это всего лишь уловка, — утешил себя Марден, — желание казаться ничего не подозревающим и по-настоящему взбешенным бестактным вопросом первого встречного. По-моему, этот раунд я выиграл», — сказал он себе.

К счастью, бывший переводчик не ошибся, первый раунд стал и последним: его оставили в покое. Но информация в центр, интересующийся миссис Уайтлоу, все же поступила.

— Вы серьезно? — Харт обмяк, съежился и, несмотря на мощный торс, сейчас казался сморщенным, немолодым, смертельно усталым человеком. — Прямо на участке? В затылок? Какая-то машина?

Он опустил трубку на рычаг и застыл в немом изнеможении. «Конец! Теперь ужо конец. Но почему? Даже со мной по посоветовались? Какая разница теперь».

Когда Харт, перед тем как уехать, дернул колокол, Сол еще спросил: «По ком звонит?» — и усмехнулся обреченно, с ледяным спокойствием, которое иногда нисходит на человека. На человека, которого вдруг посетила простая мысль: ничего сделать нельзя. «Баста кози», — иногда в минуты душевного напряжения Харт вне всякой связи вспоминал итальянские словечки. Он воевал в Италии несколько месяцев, и отдельные фразы прекрасного языка нет-нет и всплывали из глубин памяти. «Баста кози». Все произошло буквально через два-три часа после из разговора. Наверное, Сол думал в последний миг: «Харт! Какая сволочь! Приходил ко мне специально — успокоить. Чтобы убийцам легче было делать их работу». Нет, у него не оставалось времени на такие долгие размышления. Все произошло буднично и быстро. Видел он убийц, слышал их шаги? Пережил тот утробный ужас, когда язык отказывается повиноваться, люди цепенеют и по их ногам текут нечистоты? Нет, он думал только об одном, только об одном: «Дочь! Дочь! Дочь!» Что? Дочь? Неужели он погиб из-за нее? Страшная догадка поразила Харта.

— Джоунс! Джоунс! — заорал он.

В комнату ворвался Джоунс. Шеф выглядел так, что Джоунс выдавил:

— Вам плохо, сэр?

— Что? — глаза Харта округлились. Он с трудом соображал и бормотал себе под нос: — Нет… как же… ну нет… не может быть… за что… нет, нет…

— Что с вами, сэр?

— Со мной? Со мной ничего. Только что убили мистера Розенталя. Соседи звонили.

Джоунс вытянул руки по швам. Он стоял посреди кабинета минуту, две, три, потом подошел к столу, взял один из платков Харта, отер мокрый лоб.

— Страшная жара сегодня, сэр.

— М-м, — прикрыв глаза, промычал Харт. По щекам его текли слезы.

Джоунс никогда бы не поверил в такое, если б не видел, как, выкатываясь из уголка глаза, слеза устремляется вниз по выбритым до синевы одутловатым щекам. Харт открыл глаза. Никаких сомнений быть не могло, он плакал: в глазах его, удивительно блестящих, с расширенными зрачками, застыли детский испуг и вопрос. Харт взялся за подлокотники, оперся о них и приподнял грузное тело, голова откинулась па спинку кресла.

— Высылайте группу. Старший — Кемпбелл. Что-то я забыл…

Харт двумя пальцами стиснул подбородок.

— Полагаю, сэр, вы забыли о докторе Кейси.

— Точно. Именно так.

— Я все сделаю, сэр. Будьте спокойны.

Джоунс вышел. Харт вынул из ящика стола пистолет, повертел в руках и положил назад, не задвигая ящик. Запрокинул голову и уставился в потолок. В кабинете использовали новый тип освещения: лампы, смонтированные на шкафах, полках и на сейфе, были направлены вверх на алюминиевые рефлекторы, которые отражали приятный рассеянный свет. Из-за алюминиевых панелей днем, когда свет не включали, потолок казался серебряным. Харт любил смотреть вверх, его успокаивало мерцающее свечение отполированных до блеска полос металла.

Они сошли с ума. На Барнса он сам не надеялся. Но Сол? Никогда бы не сказал ни слова. Сол был крепким парнем. Как он летал! Спас их однажды, когда мотор отказал и никто не посадил бы машину. Никто. «Какое дерьмо все там, наверху. — Говоря «там», он не вполне представлял, где же находится это таинственное «там». — Как все устроено в жизни. Кто-то может сажать самолет на брюхо, выпрыгивает из горящего истребителя, и на парашюте опускается пылающий факел, кто-то без ног и без рук доживает страшные дни по безымянным благотворительным приютам. А кто-то… Свиньи, ублюдки, недоноски… — Харт сожалел, что его познания в ругательствах явно уступали эмоциональным потребностям. — Позвонить им? Спросить? Сэр Генри, сволочь ты этакая, за что угробили парня? За что?»

Харт схватил трубку, набрал на клавиатуре кодовую комбинацию, засветились лампочки. Он нажал тумблер скремблер-режима.

— Говорит Харт. Соедините с двадцать первым. Срочное, не терпящее отлагательства.

В трубке что-то ухнуло, засвистело, свист стал пронзительно тонким, режущим слух, перешел в душераздирающий вой и внезапно превратился в бархатный баритон:

— Что случилось, Харт? Вы, кажется, взволнованы?

— Ваши люди убили Розенталя. — Харт не узнавал соб—

ствонного голоса — властный, не допускающий возражений. — Объясните — почему?

— Он вел нечестную игру.

— Почему? Не понимаю. Объясните.

— Мы контролируем всех участников события, которое произошло в вашем городе. Вы, как иикто другой, понимаете, о каких серьезных вещах идет разговор. Как вам известно, миссис следователь бывает в доме нашего подопечного Лоу. У них, кажется, роман…

Меня не интересует чужое белье, — Харт положил руку на рукоятку пистолета.

Напрасно. Ваша неинформироваппость может дорого нам обойтись. И вам, кстати! Сегодня, как вы — случайно — узнали, дочь Сола Розенталя' была у отца. О чем они говорили, судить трудно. Она была у него больше часа. Опа не посещает его месяцами. Сегодня же он вызвал ее. В доме скандалили. Потом пришли вы. Дочь ушла и направилась (Харт похолодел) прямиком в особняк Лоу. Вы понимаете, что это означает? Это означает, что Сол Розенталь принял решение войти в контакт с Лоу, причем, если это был невинный контакт, почему бы не позвонить по телефону бывшему компаньону? Нет, он не хотел звонить, понимая, что телефон прослушивается. Вы ушли от него в прекрасном расположении духа — во всяком случае, признаков необычного волнения мы не видели — и поехали в полицию. Вы не позвонили нам, из чего мы сделали вывод: Розенталь ничего вам не сказал. Значит, вел нечестную игру. На размышления времени не было. В конце концов, Барнс поплатился за меньшее. Он только мог бы сказать нечто, не устраивающее нас, и его не стало. Сол хотел объясниться с нашим врагом, разве этого недостаточно?

— Сэр, — прохрипел Харт, — не знаю, кому и во сколько обойдется моя неинформированность, но ваша стоила жизни Солу Розенталю. Его дочь была любовницей Лоу. У них развалились отношения, вот почему она пошла к нему. Она не искала никакого контакта для Сола. Поверьте! Только сегодня мы с ним решили, что будем молчать до конца, чего бы нам это ни стоило.

Пауза. Шорох. Скрипучие потрескивания. Харт чуть не крикнул: «Какого дьявола! Ничего не слышу. Где же ваш хваленый телефонный центр в Нью-Джерси? Почему он не переключает разговор на свободную линию?» — но вовремя вспомнил, что связь идет по некоммерческим каналам.

— Вероятность такого мотива не была предусмотрена. Тем более что дочь Розенталя всюду трубила о собственной инициативе разрыва, — втолковывал Харту далекий абонент.

— Мне тоже прикажете в работе руководствоваться женской логикой? — заорал Харт.

— Произошла ошибка, — бесстрастно откликнулся голос. — Если…

— Ошибка? — Харт задохнулся. — Ошибка?

— Если закрыть глаза на то, что Розенталь не внушал нам доверия…

Но Харт уже не слушал. Он выхватил из ящика пистолет и тяжелой рукояткой начал колотить по стойке переключения каналов.

Для миссис Уайтлоу поездка к полковнику Макбрайду была сопряжена с немалым риском. Если они проверят по архивным документам, где служил полковник, то сразу наткнутся на фамилию Мардена, и тогда…

Элеонора допустила некоторые просчеты, когда ехала к Мардену, поэтому у нее был «хвост». Она знала несколько приемов отсечения «хвоста», причем такого отсечения, что ее ни в коем случае нельзя было заподозрить в преднамеренном желании избежать слежки. У преследователей возникала иллюзия подлинной случайности: потерялась, упустили, накладка в работе. Святых исполнителей, работающих без ошибок, не бывает. С этим вынуждено мириться самое многоопытное руководство. Поскольку Элеонора ни разу с начала дела Лоу не пользовалась отсечением «хвоста», сейчас она могла себе это позволить, один раз, единственный. Другого выхода не было: уж слишком просто было протянуть ниточку от Мардена к Макбрайду.

Ампутация «хвоста» при пересадке с самолета на самолет прошла великолепно, по существу двойная ампутация: ее «пасли» двое — причем один не знал другого — в два кнута, как называл подобные ситуации прежний шеф. Около четырех часов вечера она уже стояла перед виллой полковника Макбрайда.

«Необыкновенная_л вилла», — подумала она. Казалось, какая-то неведомая сила перенесла через океан и бросила среди нагромождения камней изящный японский домик. Его стены были расписаны в неповторимой национальной манере. Миссис Уайтлоу стояла зачарованная. Она видела

склоны гор и рыбачьи лодки в бушующем море, воздушные мосты, водопады, бумажных змеев, парящих над красными кленами и неправдоподобно прозрачные ирисы.

— Вы кого-то ищете?

К миссис Уайтлоу обратилась немолодая женщина среднего роста с гладкими, ослепительно белыми волосами, расчесанными на косой пробор. Яркий передник и скромное серое платье составляли ее костюм.

— Мне нужен мистер Макбрайд.

— Полковник сейчас в саду, он занимается там… — женщина замялась, — он никого не желает видеть. Вы договаривались с ним заранее?

По тому, что сказал о полковнике его бывший подчиненный Марден, по тону, каким был задан вопрос, по едва уловимым признакам Элеонора поняла: никто не мог договариваться с мистером Макбрайдом заранее — не в том состоянии полковник, и седовласая женщина это прекрасно понимала.

— Не договаривалась, — Элеонора не скрыла смущения, — мне нужно поговорить с ним, от нашего разговора многое зависит…

— Что, например? — женщина засунула руки в накладные карманы фартука.

— Например, жизни людей.

— О! Жизни! — руки выскользнули из широких прорезей, и пальцы сплелись. — Полковника не интересуют ничьи жизни, он болен, серьезно болен.

— Знаю, — ответила Элеонора.

Женщина ей понравилась. Досадно, если она не пустит миссис Уайтлоу к полковнику. Люди с таким выражением лица обезоруживали Элеонору: она не могла повысить голос, настоять, не находила убедительных аргументов, она терялась, и смятение заползало в душу, потому что от таких людей веяло трагедией, смирением безысходности.

— Если можно, — еле слышно проговорила Элеонора, — хотя бы на несколько минут.

— Попробую, — женщина после раздумья кивнула и скрылась в зелени, окружающей виллу.

Элеонора переминалась с ноги на ногу. Ветер играл подолом юбки. За спиной послышался шорох. Миссис Уайтлоу резко повернулась и оказалась лицом к лицу с высоким, абсолютно лысым стариком. Только на затылке торчали в стороны грязно-седые лохмы. Старик хитро улыбался и облизывал губы кончиком языка.

— Ну что? — спросил он.

Элеонора совершенно не представляла, как отвечать на такой вопрос. Она отступила назад и учтиво произнесла:

— Мне нужен мистер Макбрайд.

— Зачем?

— Хочу задать ему несколько вопросов.

— Каких? — мужчина смешно расправил плечи и засунул в рот конфету.

— Кто вы? — не выдержала Элеонора.

— Я? Я — полковник Макбрайд. Они, — он перешел на таинственный шепот, — они считают, что я того, подвинулся умом. Как вам это нравится? Это я-то. Чепуха. Столько перенес в жизни, что немудрено было сойти с ума, но я не сошел. Решаю кое-какие проблемы, когда решу — а решу обязательно, — все будут спасены. И вы тоже. Вас как зовут?

— Миссис Уайтлоу.

— Миссис Уайтлоу, — повторил он. — Послушайте, миссис Уайтлоу, а вы — красивая. Сейчас я в этом ничего не понимаю, но похоже, что так. Я прожил такую долгую жизнь, что представления о женской красоте сменились несколько раз: то грудь такая, то — такая, большая, маленькая, торчащая, уж и не помню, какая еще. Талия всегда тонкая. — Он посмотрел на Элеонору добрым открытым взглядом. — У вас не такая уж тонкая, а все равно вы красивая. Я всю жизнь считал, что женщина, состоящая из никудышних деталей, может быть привлекательной, а женщина из безупречных — никуда не годной. Моя жена была необыкновенной женщиной: хороша и в целом, и поблочно. — Он усмехнулся. — Вы думаете: разве может нормальный человек сказать о своей любимой жене «хороша поблочно»? А почему бы нет? Разве это обидно, или неправда, или как-то принижает? Вам нравится мой дом? Жутко дорогой. У меня много денег, оставить некому. Вот и построил. Я когда-то служил в Японии. (Элеонора вздрогнула.) Мне не нравились их дома и вообще все. Все какое-то нереальное, кажется, вот-вот развалится. Потом произошли важные события в моей жизни, я полюбил их мир. — Он умолк. — Мы что-то сделали с ними скверное. Не помню что, к сожалению. Мы почему-то убили там много ни в чем не повинных людей. Мне и тогда это не нравилось. Как всегда: кто-то как-то все объяснил, разумеется, обосновал, разложил по полочкам и доказал неизбежность. У них на островах необыкновенно красиво. Для полноты иллюзии я даже поселился на одной широте

с Окинавой. Создал кусочек их мира. Смотрите, — он протянул руки к стелам виллы. — Мой любимый художник — Кацусика Хокусай, На степах копии его полотен, Я специально приглашал художников из Лионии. Мне говорили: напрасная трата денег, мол, и паши сделают ничуть пе хуже. Разве нс глупо экономить на собственном удовольствии? — Он схватил ее за руку и потянул к дому. — Обойдем его со всех сторон — покажу вам любимые темы. Именно темы: я позволил художникам отклониться от подлинника. Они отталкивались от темы, и потом всюду — вы упи—дите, всюду — вмонтировано вот это. — Он ткнул пальцем в белесое грибовидное облако. — Оно везде. Смотрите. Вот Фудзи, вид от озера Того. Вот это. — Над склоном Фудзи курилось гигантское облако.

Руку Элеоноры сжимали крепкие пальцы. «Как он говорит: вот это, и все. Он забыл, что это. Гриб смерти».

Элеонора остановилась, прикоснулась пальцем к грибовидному облаку и спросила:

— Мистер Макбрайд, что это?

— Смерть, — не задумываясь, ответил он. — Портрет смерти анфас и в профиль. Мерзкая штука. Дальше — вид Фудзи с моря в провинции Кадзуса.

«Помнить в таком возрасте все подробности?» — удивилась Элеонора.

— Вот это! — палец Макбрайда очертил гриб. — У меня есть все фрагменты серии, тридцать шесть видов горы Фудзи.

— Мистер Макбрайд! — Женщина с белой головой вынырнула из глубины парка и всплеснула руками. — Вы приказали пикого не пускать.

— Мы никого и не пускаем, она — свой человек, — бросил через плечо полковник и потащил Элеонору за собой.

Они остановились перед задним фасадом.

— Мост Кумо-Но Какэ в горах… Неужели забыл? — полковник расстроился. — В горах, в горах…

— Не стоит, мистер Макбрайд, не так уж важно, в каких горах этот удивительный мост.

Макбрайд с недоверием посмотрел на миссис Уайтлоу, съел еще одну конфету и что-то вспомнил:

— Как это — неважно? В жизни все важно. Нужно знать точно, где, что и почему происходит, чтобы не сделать ложного шага. Я вспомню. Непременно вспомню. У меня отличная память, просто вчера напичкали какими-то лекарствами — из-за них я все забыл. Терпеть не могу лекарства.

— А принимаете.

— Врачи обижаются, когда не принимаешь лекарство, которое они выписывают. Неудобно их обижать. Мы-то с вами понимаем: от врачей ничего не зависит, ничего — ни от врачей, ни от лекарства. Все зависит от судьбы, а судьбу каждый выбирает сам.

— А как же книга судеб?

— «Книга, книга»… — Полковник вдруг развеселился. — Я же говорил, вспомню: мост Кумо-Но Как» в горах Гедосан. Вот это! Над мостом.

Обогнули угол дома. За ними как тень следовала женщина в фартуке. Она смотрела под ноги и передвигалась неслышными мелкими шажками. Макбрайд остановился, отошел па несколько шагов, как ценители живописи в музеях, и прищурился:

— Перевал Мисима. Люблю смотреть на него в дождливую погоду. Он как реальный в струях дождя. Тут не понадобилось подрисовывать. Вот это. У самого Хокусая было нарисовано. Видите, гигантские клубящиеся облака над склоном горы. — Макбрайд остановился. — Он предвидел, как настоящий художник, предвидел, каким будет облик смерти, и нарисовал ее.

«Удивительно, в нем нет ничего безумного. Разве что конфеты, которые запихивает в рот с детской поспешностью. Скорее, оживленный интеллигентный джентльмен. Глаза, в которых видна мгновенная смена настроений, настроений различных оттенков — от буйно-прекрасного до хорошего, но и намека нет на грусть, разочарование, безверие. Защитная реакция организма па горе. Есть предел горя, за которым организм запирается и дальнейшие несчастья не воспринимает. В таком человеке воцаряется мир».

— Хотите зайти в дом?

Элеонора пожала плечами. Она все время чувствовала на себе осуждающий взгляд охранительницы полковничьего покоя.

— Если пойдем в дом, нужно будет разуться. Так принято, ничего не поделаешь. Я могу организовать церемониальное чаепитие, если не торопитесь. Молодые всегда торопятся. Казалось бы, должны торопиться старики. Зайдете?

— Не стоит, поговорим в саду.

— Я знаю, почему вы отказываетесь, — хихикнул полковник, — у вас чулок рваный. Верно говорю? Помню, нас с женой пригласили куда-то, и пришлось снять туфли. Она

снимает туфлю — и ба! Чулок рваный! Как она расстроилась, вы не представляете. Самое сильное переживание на моей памяти. Я тоже огорчился за нее. Тоже сильно. Я никогда так не переживал. Нет, вру. Когда сын умер. У меня был сын.

Затрещали ветки, и Элеонора увидела, как седая женщина, не сдерживая рыданий, бросилась в густые кусты. Полковник недоуменно посмотрел на дрожащую листву кустов и совершенно спокойно продолжил:

— Был сын. Умер. Не помню, сколько ему было лет. Видите, возраст сына вспомнить не могу, а гору в Японии могу. Япония, Ниппон, Нихон… А знаете, кто над крыльцом такой важный и серьезный? Командор Пэрри. Он открыл для нас подданных Тэнно, небесного господина. Я часто думаю, что и для них, и для нас было бы лучше, если б такое знакомство не состоялось. Но оно состоялось. — Он задумался. — Жаль, не хотите в дом. Вы увидели только легкие передвижные шодзи — наружные стены. Внутри дом тоже красив. Это большой дом, на тридцать два мата. Или на тридцать два татами. Понимаете?

Элеонора кивнула, взяла Макбрайда за руку и не без кокетства спросила:

— Полковник, а мне можно вставить хоть словечко?

— Конечно! Неужели я все время болтаю? Это от одиночества! — искренне огорчился он.

— У вас великолепная память… — начала миссис Уайтлоу.

— Разве это вопрос? — перебил полковник и предложил Элеоноре конфету.

— Вы помните Окинаву?

— Прекрасно, — дожевывая конфету, подтвердил он.

— У меня есть один знакомый, Уиллер, он врач и… Полковник свернул фантик, положил на ладонь и щелчком послал в изящную урну, обшитую деревянными панелями с гравюрами.

— Уиллер! Еще бы, прекрасно помню. Капитан Уиллер. Я сам отобрал их для выполнения особо важного задания. Отобрал всех троих: Уиллера, Байдена и Гурвица.

— Вы помните их в лицо? — Элеонора придвинулась ближе к полковнику.

— Как будто это было вчера. Уиллер — этакий полуари-стократ с виду, неразговорчивый, с лошадиным лицом и большим красным родимым пятном на щеке. Да! Он заменил Моуди, тот оказался слишком интеллигентен для этого

дела. К тому же Моуди-старший был близок к влиятельным кругам конгрессмен… Байден — увалень, лицо я плохо запомнил, ничем не выразительное лицо: обычное с обычными чертами. Помню только, он потел все время. Волновался перед начальством. Третий коротышка…

«Неужели они? Конечно. Полковник описывает их как с натуры. Красное пятно. Толстый все время потеет. Коротышка. Зачем они сменили фамилии? Моуди — не сменил. Но он и не участвовал. А почему не показывали, что знают друг друга с войны? Какова их роль в деле Лоу?»

— …лысый коротышка. Помню, я еще пожалел его: такой молодой, а уже ни единого волоса. Как у меня сейчас вот тут, — он погладил себя от лба к затылку. — Но я-то, слава богу, не мальчик, пожил с шевелюрой.

— Простите, полковник, о какой миссии вы говорили? Какое особо важное задание?

Макбрайд отвернулся: из прекрасного его настроение стало всего лишь хорошим, а у него оно походило на хандру.

— Не помню. Все, что связано с их заданием, забыл. Дал себе команду и забыл.

— А вы не могли бы дать себе команду и вспомнить? — Элеонора поправила его жидкие волосы над воротником рубашки.

— Хитрюга, — настроение Макбрайда снова улучшилось, — как моя жена. Она прекрасно понимала: чего угодно можно добиться, если по-хорошему…

Он выпрямился, несколько раз облизал губы, в глазах зажегся лихорадочный блеск, быстро угас, и на миг Элеоноре показалось, что перед ней умный пожилой человек, без намека на безумие.

— Они — Уиллер, Байден и Гурвиц — должны были составить экипаж для…

— Для чего?

— Я не произношу эти слова. Стараюсь избегать их. Все равно меня считают сумасшедшим. Почему бы не позволить себе такую маленькую причуду? Невинную! Я не пользуюсь этими словами, — с нажимом повторил он.

Потом поднялся, подошел к наружной стене с росписью, отыскал гриб ядерного взрыва и постучал по нему согнутым указательным пальцем:

— Их отобрали для этого.

— Хиросима? — Элеонора приподнялась.

— Не помню.

— Нагасаки?

— Не помню. Ничего не помню с тех пор, как умер сын. Я дал себе слово все забыть. Знаете, почему он умер? Пил из ручья с радиоактивными отходами. Играл на траве и пил из проточного ручья. Жена его шлепала. Мы жили в штате, где проводили испытания.

Он накрыл гриб ладонью и припал к стене.

— Послушайте, миссис, — седоголовая женщина вынырнула как из-под земли. — Полковнику нельзя волноваться. Он тяжело болен, поймите. Не говорите с ним на такие темы.

Макбрайд отпрянул от стены и бросил:

— Подите прочь! Я не так тяжело болен сейчас, как тяжело был ослеплен тогда. Подите прочь!

«Нельзя касаться таких тем, еще Марден предупреждал. Полковник сказал все. Роктаунская тройка и экипаж для этого — одни и те же люди, — Для этого, для этого! Вместо того чтобы сказать: экипаж для ядерной бомбардировки». Молодые люди, такие разные, должны позаботиться, чтобы бомба легла точно на цель. Что такое цель? Город с людьми, которые живут в нем десятилетиями, парки, музеи, театры, храмы…

Нет. Не нужно заблуждаться. Цель — это цель, маленькая точка на карте, или крестик, или кружок. Обыкновенная военная задача: есть цель, есть средства ее уничтожения, надо постараться свести их в самое подходящее время для того, чтобы смести цель с лица земли. Для этого нужно знать прогноз погоды, скорость ветра, высоту и скорость полета, угол рыскания, угол атаки, еще какие-то параметры. Нужно совместить нечто и нечто: два луча или визирную линию с красной риской, или свести вместе две люминесцирующие точки на экране, после чего нажать кнопку… Бомба пошла на цель. Кнопка нажата. В этот момент город живет, как обычно, и ничего страшного не происходит — бомба еще в воздухе, самолет удаляется, светит солнце. Пилот смотрит на приборы: все в порядке, цель позади, стремительно удаляется. Тот, кто нажал кнопку, может расслабиться: он сделал все, что мог, теперь ничего изменить нельзя. Еще ничего не случилось. Город такой же, каким он был час, день, год назад. Бомба летит, она еще не достигла той высоты, на которой должна взорваться. Бомбовые люки уже закрылись или вот-вот закроются. Еще ничего не случилось: город на месте, он врыт в землю, и деваться ему некуда, — бомба летит к земле, самолет удаляется от города, и кажется, что три творения человека — город, самолет и бомба никак не связаны между собой. Они живут сами по себе. Каждый своей жизнью… «Кто это говорит?» — Элеонора замирает.

Оказывается, Макбрайд говорит уже несколько минут, она и не заметила. Полковник продолжает:

— Еще ничего не случилось. Мы можем растянуть время как угодно, и тогда самолет зависнет над городом, бомба замрет в воздухе, как будто остановили кадр фильма. Как только проектор заработает, бомба стремительно помчится к земле, и тогда…

Макбрайд встает, поднимает маленькую черепашку, которая перевернулась и беспомощно сучит лапками. Высохшая рука опускает ее вверх панцирем на дорожку.

— Вы думаете, легко сделать бомбу? Трудно. Нужно быстро сосредоточить все ядерное вещество и не дать ему рассредоточиться, иначе ничего не выйдет. Смотрите, — он вытягивает из кустов старинный ломберный столик, — мы можем разложить сто кусков металлического плутония размером с кусочек сахара. Если собрать на одном квадрате шестнадцать таких кусочков, никакого эффекта не будет.

Полковник вскакивает, бросается к кустам, возвращается.

— Мне кажется, она подслушивает. Терпеть не могу, когда подслушивают. — Он садится, кладет руки на зеленое сукно столика, успокаивается.

— Если прибавить еще. один слой, а потом еще один, в кбнце концов будет достигнута критическая масса, и может начаться цепная реакция, а может и не начаться. — Он достает платок и шумно сморкается. — Чтобы заставить плутоний взорваться, нужно в малом объеме сосредоточить ядерное вещество. За ничтожное время. В хиросимской бомбе делали так. Брали орудийный ствол, закрытый с двух сторон. В одном конце — ядерная взрывчатка, в другом — снаряд с такой же взрывчаткой. Взрывается динамит, снаряд летит по стволу и ударяет в массу, сосредоточенную в другом конце ствола.

Макбрайд откидывается на спинку стула, сейчас можно заметить, что с ним действительно не все благополучно.

— Извольте, «худышка» сработала! Оп-ля, включаем наш проектор, и бомба несется к земле. Ничто не может ее остановить. Ничто. Только мы с вами: нажимаем кнопку проектора, и снова бомба замирает, и снова тихо, и ничего не случилось. Она висит в воздухе, но это уже не «худышка», а «толстяк», жирненькая, круглая бомбочка для Нагасаки.

У нее другой принцип действия, но не буду, не буду вас утомлять, вы и так побледнели. Цепь чудовищных событий. Наши испытывали бомбу в моем родном штате, чтобы сбросить ее на островах. При испытании выпали осадки. Мой сын пил из ручья отравленную воду. Я ничего не знал об этом и комплектовал экипаж для бомбометания, — правда, тогда истинных целей сэра Генри я не знал. В тот момент, когда мы с ним на Окинаве отбирали кондидатов, может, чуть раньше, может, чуть позже, мой сын наклонился к ручью и сделал несколько глотков. С тех пор я один. Никак не могу понять, кто виноват в гибели сына. Я часто думаю: перед бомбежкой в большом городе должны были оказаться молодые пары, которые только соединились в ночь, предшествующую бомбежке. Им было хорошо в прохладной тьме, в пении цикад. Их сотрясали приступы страсти. Утром они лежали усталые, разметавшись на влажных простынях или циновках — не знаю. Он или Она, кто-то проснулся первым, посмотрел на голое тело рядом, вспомнил прошедшую ночь. Он или Она, кто-то поцеловал другого, а в этот момент, нет, несколькими минутами раньше, самолет выруливал на взлетную полосу. Они коснулись друг друга, и снова вспыхнула страсть, а самолет набирал высоту. Когда Он откинулся в изнеможении, сквозь прикрытые глаза глядя на Ее алебастровую кожу, самолет лег на курс. «Тебе хорошо со мной?» — спросил Он. «Что-то маслопровод барахлит», — сказал пилот. «Не знаю, — ответила Она, — не знаю еще, мне кажется, я люблю». «Не знаю, — буркнул пилот, — сколько ни говори этому болвану-технику, обязательно что-нибудь проморгает». Двое обнялись и подумали: «Как прекрасно жить и любить». Пилот вжался в штурвал и подумал: «Проклятье. Низкая облачность. Ни черта не видно. Неужели не будет подходящего разрыва?»

— Вы поэт, полковник! — выдавила Элеонора сквозь комок в горле.

— Я — старый дурак, миссис… забыл вашу фамилию.

— Уайтлоу.

— Уайтлоу, Уайтлоу. Где-то недавно я слышал эту фамилию. Министр внутренних дел одной из стран содружества, а какой — не помню. — И сразу же, без перехода: — Забавный журнальчик. — Полковник протянул руку к зеленому сукну столика. На обложке журнала был напечатан круглый циферблат, — Его выпускают ученые-атомники. Видите, часы отмечают время, оставшееся до применения бомбы. Решили, что все случится в полночь. Год назад часы

показали без семи минут двенадцать. Теперь до полуночи осталось лишь четыре минуты. Всего четыре минуты, и наступит вечная ночь, без луны, без звезд, без предрассветной мглы и утреннего тумана, без росы и петушиных криков…

Они поднялись. Макбрайд взял Элеонору под руку и повел по тропинке, теряющейся в зелени. Минуты через три-четыре они поднялись на небольшой, поросший лопухами холм, с вершины которого открывался вид на море. Гладь воды отражала оолнце, как зеркало, и слепила глаза. Слева, за песчаным выступом, у длинного причала качались десятки парусников с яркой оснасткой.

— Ловят рыбу? — спросила Элеонора.

— Ловят устриц в заливе. Устричная флотилия ботов скипджак. — Полковник глубоко вздохнул. — Считаете меня сумасшедшим?

— Никто точно не знает, кто сумасшедший, а кто — нет.

— Это верно, — Он сжал запястье Элеоноры. — Но я-то сумасшедший, не сомневайтесь. Иначе как бы я мог еще жить после всего, что случилось. Я совсем один, ни жены, ни детей, ни внуков, только мисс Бак, такой же старый белый гриб, как и я. Не плохая женщина, помогает в хозяйстве, следит за мной. И боится меня потерять. Я ни к кому больше не привязываюсь, не хочу, хватит. Иметь привязанности — слишком большая роскошь в наше время. Слишком. Мне никто не нужен — ни дети, ни птицы, ни рыбы, ни собаки. Вам страшно меня слушать? Когда я был молодым, а вас и в помине не было, гремел такой комик Филдс, язвительный и непочтительный джентльмен. Помню, еще моя бабушка заходилась от хохота, заслышав фразу Филдса: «Человек, который не выносит детей и собак, не может быть совсем плохим». Как раз мой случай. Кто мог предположить, что мистер Филдс поможет мне объяснить, что я не так уж плох.

— Мистер Макбрайд, мистер Макбрайд! Обедать! — раздалось из кустов.

— Пошли, — покорно проговорил полковник. — Не пообедаете со мной?

— Тороплюсь, спасибо, — поблагодарила Элеонора.

— Еще бы, — кивнул полковник, — кому охота? С останками… — Он махнул рукой и заправил в брюки край выбившейся рубахи. — Кстати, миссис Уайтлоу, что натворили эти трое — Уиллер, Гурвиц и Байден? Я имею в виду, что они натворили, кроме того, что натворили однажды?

— Пустяки, — ответила Элеонора, — бытовое дело, ничего интересного.

— Вы, конечно, понимаете, что я вам не верю? — поинтересовался полковник.

— Понимаю, — усмехнулась она.

— Вот и хорошо. — Полковник положил руку ей на плечо. — Как я хотел бы такую внучку.

— А только что говорили: никто не нужен.

— Мало ли что говорил. Вы что же, не знаете? И нормальный человек меняет мнение сто раз за пять минут, а такой, как я, и того больше.

Прощаясь, полковник Макбрайд подарил Элеоноре маленькую гравюру на дереве.

— На ней написано: будь чистым. Это японская заповедь. Речь идет не только о физической чистоте, даже совсем не о ней. И еще, миссис Уайтлоу: сейчас бомба висит между небом и землей — над миром. Если кто-нибудь запустит проектор, она устремится к цели, и ее уже никто не остановит.

Он резко повернулся и пошел, высоко подняв голову, сухой, прямой, потерявший в жизни все и ни о чем не сожалеющий.