Час пробил

О СОБЫТИЯХ 14–18 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

«Надоело все. Даже перестала замечать окружающее. Может быть, остановить машину? Искупаться? Нет купальника. А кто увидит? Да и не думаю, что зрелище такое уж отвратительное».

«Хонда» затормозила и съехала на песчаную обочину. Элеонора переключила передачу и остановилась почти у самого края пустынного пляжа. Вышла. Песок оказался неожиданно глубоким — она увязла по щиколотку. Сбросила туфли, а через минуту уже стояла только в легкой рубашке, которую развевал ветер. Песок был прохладным. Она подошла к воде, провела ногой по влажной полосе. Из образовавшейся в песке лунки выскочил маленький краб. Он застыл в нерешительности: Набежала волна и смыла скромного краба.

Элеонора вернулась к машине, быстро скинула рубашку и стремглав бросилась в воду. Она проплыла метров пятьдесят и перевернулась па спину. Солнце висело прямо над головой. Тишина. Берег был пустынным, и серебристая машина напоминала космический корабль на поверхности желтой песчаной планеты.

Медуза скользнула вдоль спины и ушла в глубину. Вода была как расплавленный аквамарин. Элеонора закрыла глаза: казалось, опустились кроваво-красные шторки. Не успевала волна смочить лицо, как солнце высушивало воду до капли. Элеонора открыла глаза. «Не может быть!» Урчал автомобильный мотор. Приподняла голову и увидела «форд» цвета золота ацтеков — ее любимый цвет. Чей-то автомобиль остановился в десятке метров от ее стоянки. Из машины вышел мужчина в синей фуражке с длинным козырьком. Фуражку украшал герб, ослепительно блестевший на солнце.

«Так, — с досадой подумала она, — теперь мне сидеть здесь до скончания века. Современный мужик! Ха-ха. Черта с два он уйдет, пока я не вылезу». Элеонора разозлилась. Надо же было остановиться ему именно здесь, именно тогда, когда она раз в столетие решила искупаться. Пляж тянется на уйму миль. Так нет же, угораздило. Откуда он взялся? На дороге — ни души. Даже встречные машины не попадались. Зной разогнал всех по углам. Мужчина стоял, опершись о капот, и смотрел на море. Видел он Элеонору или нет? Трудно сказать. Он сделал несколько шагов вперед и остановился напротив открытой дверцы «хонды».

«Сейчас увидит горку предметов моего туалета», — неприятно кольнуло Элеонору, но мужчина тут же пошел вперед и уселся у самой воды. Наиболее яростные из штилевых валов доходили до носков его ботинок.

Прошло пять минут, десять, потом Элеонора потеряла счет времени. Подплыла к берегу метрах в трех-четырех от мужчины. Козырек фуражки навис так низко, что различить черт его лица она не могла.

«Что-то неуловимо знакомое? Нет, откуда же? Вообще все это неприятно. Придется просить этого дурака отвернуться, если сам не догадается убраться отсюда».

— Послушайте. — Голос Элеоноры был таким жалобным, что даже Казанова покинул бы пляж без дальнейших увещеваний. — Послушайте! Дайте мне выйти. Я раздета.

— А разве я не даю? — ответил мужчина, глядя себе под ноги.

«Вот дерьмо! Так и знала: будто никогда в жизни не видел голой бабы. Ну, увидит! Какое сокровище! Ну, пробежит в его паршивых мозгах какой-нибудь сигнал, импульс, раздражение, черт его знает, что там у них бегает. Неужели взрослому человеку нечем больше заняться…»

Ее размышления прервал голос:

— Вы что, не понимаете? Я ничего не вижу. Посмотрите, какой козырек. — Он постукал пальцем по невообразимых размеров козырьку и демонстративно натянул фуражку еще глубже — виден был только подбородок.

«Действительно, ничего не видит. — Она почти поднялась и снова юркнула в воду. — Только выйду, он конечно же снимет фуражку и…»

— Вы обалдели?! — Элеонору стегнул хохот. — Не буду я снимать фуражку. Не буду. Вы решили, я сгораю от желания увидеть вас? Мания величия! Может, наоборот. Может, вы сгораете от желания увидеть меня и сейчас начнете срывать с меня одежду? Я же так не думаю.

Элеонора решительно поднялась. Мужчина сидел неподвижно. Когда она проходила мимо, он сказал, не поднимая головы:,

— Когда оденетесь — вернитесь. Надо поговорить.

Она поспешно набросила на себя одежду, а туфли не надела: ходить по песку. приятно босиком. О чем хочет говорить с ней этот человек? Чувство опасности, возникшее при его появлении, покинуло миссис Уайтлоу. У субъекта в синей фуражке было явное позиционное превосходство, когда она выходила из воды. Он не, воспользовался им. Наверное, разговор более чем безобидный? Вряд ли. Зачем ехать в такую даль, в конце знойного дня, по пустынной дороге? Нет, такие путешествия не предпринимаются для развлечений. Он должен был предположить, что, оказавшись у машины, Элеонора попробует улизнуть — она могла хотя бы попытаться это сделать, — значит, доверяет, вернее, хочет убедить в том, что доверяет.

Миссис Уайтлоу не отчаянно бесшабашная, бездумная особа. У нее нюх на опасность, на подлинную опасность, а не призрачную. Поэтому она застегнула пуговицы на рубашке и не спеша пошла обратно к воде. Села рядом с мужчиной. Какие у него длинные ноги, намного длиннее, чем у нее, а она не маленькая.

— Ну как? — спросил он,

— Что как? — Элеонора утопила ступни в песке.

Он сбросил фуражку. На солнце блеснули коротко стриженные волосы с проседью. Она узнала его сразу, особенно глаза, светящиеся иронией, с лапками морщин в уголках.

Вот откуда было ощущение чего-то знакомого. Конечно, она знала этого человека. Перед ней сидел Дэвид Лоу собственной персоной.

— Вы? — только и вымолвила Элеонора.

Она ожидала увидеть кого угодно рядом с собой, но мистера Лоу? Нет! Никогда. Ни за что.

— Мне стало лучше. Когда мне становится лучше, советы г. рачей перестают существовать. Я всю жизнь делал толь-ко то, что хотел. Глупо менять привычки, прожив половину жизни. — Он широко улыбнулся: понимал, что в сорок один, после всего, что случилось, говорить о половине жизни более чем оптимистично, если не откровенно самонадеянно. — Взял и удрал,

Миссис Уайтлоу подумала: начиная с купания, если вычесть несколько неприятных минут после появления Лоу, уже давным-давно ей не было так хорошо.

— Как вода?

— Отличная. Надеюсь, купаться вы не полезете?

— Полезу. Зачем бы я спрашивал?

Лоу говорил как будто грубо, но располагающе. Элеоноре всегда нравилась такая манера у мужчин. С удивлением отметила, что ей вообще все нравится в облике нежданного соседа: глубокие складки, начинающиеся в углах губ и устремляющиеся вниз, мощная шея, густые, красиво изогнутые брови… Больше всего ее прельщало* лукавство собеседника, не явное, а еле уловимое, то в подтексте, то в усмешке, которая чуть трогала его тонкие губы. Над верхней тянулась полоска колючих усов, почти черных, с двумя-тремя седыми волосками.

— Хорошо в воде? — Щеточка усов поползла вверх.

— Об этом вы и хотели поговорить?

Ей передалось его настроение. Такое настроение часто возникает в отдаленных, безлюдных и непременно живописных уголках, когда человек и природа остаются наедине и оба удивляются, как же им хорошо вдвоем. Во всяком случае, человек удивляется.

— Я вас совершенно не знаю. — Лоу откинулся на локти. — Сначала поговорим просто так: вы поймете, кто такой я, или подумаете, что поймете, я попробую понятё вас. Нельзя же сразу обрушиваться на незнакомого человека с ужасающе важными проблемами. — Из его слов становилось совершенно ясно, что понятие проблемы для него смешное, даже неприличное, и он не любит людей, набитых ужасающе важными проблемами, как трубка табаком. — Вода теплая?

— Очень, — с готовностью откликнулась Элеонора.

— Плохо. Не люблю теплую воду — раздражает, липкая п много медуз.

Он повернулся к ней лицом, испещренным мельчайшими морщинками, и, улыбаясь, уточнил:

— Вы замужем, конечно?

Миссис Уайтлоу была уверена — он знает о ней все. Если вдруг она спросит: «А разве вы не знаете?» — он ответит: «Знаю, но важно посмотреть, как женщина отвечает на этот вопрос». Ее вопрос: «Почему важно?» — «Чтобы знать, как себя вести с ней», — парирует он. «Можете себя вести как угодно, но только прилично. Почему прозвучало слово «конечно»?» — «Потому что если женщина не живет с мужем, то на вопрос: вы замужем, конечно? — она, скорее всего, ответит: конечно, нет. А это важно для собеседника. Важно знать, живет женщина с мужем или нет». Она уточнит: «Для чего важно?» Он растянет цепочку усов, складки, рассекающие щеки, станут еще резче, и ответит, например, так: «Для тактики обольщения, вот для чего это важно». И обоим станет ясно, что именно об этом он и не думает.

Элеонора запрокинула голову, так что волосы коснулись песка, и заметила:

— Уже нет, не замужем то-есть.

Он промолчал, давая понять: ответ единственно верный. Выпрямился, обхватил колени и бесцветно произнес:

— Страшно.

Было совершенно неясно, вопрос ли это, или ответ на собственные мысли, или просто случайно вырвавшееся слово, которому и значения придавать не стоит. Элеонора глубоко вздохнула. Он посмотрел на высокую, вздымающуюся грудь и повторил:

— Страшно.

— Не понимаю. О чем вы?

Он ответил быстро, с несвойственной грустью, впервые без тени иронии:

— Страшно за вас.

— Разговор начался?

Элеонора смотрела на тучу. Она появилась над горизонтом и разрасталась так быстро, как это бывает только на море. Подул прохладный ветер. Гребни волн сразу вздыбились, и одна из них залила матовые мужские туфли.

— Ах ты, черт подери, — Лоу отдернул ноги. — Ну вот. — Он с детской растерянностью развел руками и посмотрел на нее.

Опа рассмеялась, поболтала босыми потами и, как пастор с амвона, нараспев и с подчеркнутым уважением к пастве, заметила:

— Босые всегда выигрывают. Видите. Вам страшно за меня? Почему? Обычно во всякие истории попадают как раз те, кому страшно за других. Мне, например, за вас не страшно. Вы — сильный человек. У вас были неприятности. Ну и что же? Нормально. У всех неприятности, они всюду и всегда, как воздух. Неприятности — как острая приправа к пресному благополучию. Мне за вас не страшно, поэтому ничего плохого не случится ни с вами, ни со мной.

— А что-нибудь хорошее случится? С вами и со мной… — с обычной иронией поинтересовался Лоу, делая упор на последних словах.

— Посмотрим, — она уперлась подбородком в колени и, склонив голову набок, заглянула в глаза Лоу.

«Милое существо. Обыкновенная женщина безо всяких выкрутасов. Красивая. Не очень счастливая. Способная на поступок. На добрый поступок. Женщина в ожидании. Она понимает*, что-то должно быть. Но когда? Кто это будет? Надоело ждать. Надоело приходить в пустую квартиру. Бросать белье в машину, сто раз за вечер открывать холодильник, иногда искоса взглядывать на безмолвный телефон, прикреплять рулон туалетной бумаги, каждый раз роняя палочку-зажим. Надоело вворачивать лампочки и маленькой электрической дрелью делать дырки неизвестно для чего. Она все это может. Это совсем не сложно, в сущности. Но надоело. Надоело болеть и, лежа в кровати, не слышать из кухни: «Чего тебе принести, дорогая?.. Может быть, выключить телевизор, ты уснешь?.. Деточка, не кричи, у мамы головка болит! Тебе не дует? Надень свитер! Не надо, не надо, ни в коем случае не вставай — я сам принесу…»

Туча заволокла полнеба, но солнце еще борется с ней, лучи вспарывают серые облака, и океан начинает сверкать.

«Она получит деньги, узнав, кто хотел со мной расправиться. Она узнает. Такие, с ясными глазами, раскалывают самые гиблые дела. Такие не боятся выйти из воды, когда кругом на десятки миль ни души, а на берегу сидит подозрительный субъект. Такие добиваются всего. Но какой ценой?»

Опа только переступила порог больничной палаты, а он решил: встану во что бы то ни стало. Если бы не она, может быть, и не встал бы. По крайней мере, так быстро. Зачем покидать больницу? Слушать музыку? Стрелять? Сидеть у

тлеющих углей камина с Барнсом, обмениваясь тремя словами за вечер? Обсуждать с матерью лучшие способы вложения денег? Зачем? Только потому, что пет ничего иного, лучшего, человеческого. Ни деньги, ни картины, ни старинные статуи, ни роскошь обстановки, ни чудесные розы Пита не могут заменить всего лишь единственного человека, если этого человека нет рядом, а тебе нужно его видеть ежеминутно, ежесекундно, всегда…

Уже в полутьме ветер поднимает песок. Он скрипит на зубах, попадает под рубашку, прячется в волосах.

— Искупаюсь. — Он поднимается.

— Вы сошли с ума! Я люблю шутки, но хорошие. — Тут она идет на уловку. — Если сейчас что-нибудь случится, без вас мне расследование не вытянуть.

Расследование здесь совершенно ни при чем. Ей не хочется, чтобы ему стало хуже. С него хватит, только что еле выкарабкался. Не так уж много ему осталось. Она краснеет от такой бестактной мысли. Хорошо, что он не смотрит на нее. Все считают, что только высказывания бывают бестактными. Ничего подобного: и мысли тоже. Подозрение о бестактных мыслях может родиться только у нравственных людей. Она считает себя нравственной женщиной. Конечно, ее опыт не ограничивается мужем. Но при чем здесь нравственность? У каждого она своя,' и именно она решает, в конце концов, все. Каждый вправе распорядиться своей жизнью по своему усмотрению. Смешно говорить о безнравственности тех, кто пьет, или тех, кто переедает, или даже тех, кто пристрастился к наркотикам. Безнравственны в подлинном смысле слова для нее только те, кто распоряжается жизнями других. Жизнями! Что толку, если офицер, отдавший приказ о жестокой бомбардировке, ни разу не изменил жене. Чудовище! Может, потому и отдал такой приказ, что не изменил. Изменить тоже можно по-разному: можно изменить, желая спасти человека; можно изменить, не желая потерять себя, да мало ли вариантов… Но при этом все живы — и правые, и виноватые. Нравственность. Не может же нормальный человек в разгар белого дня на центральной улице большого города медленно раздеться на глазах у всех и преспокойно дефилировать вдоль тротуара. Вернее, может только психически больная или извращенная личность. Нормальному человеку и в голову не придет такое. Почему же вполне добропорядочный, уважаемый человек можрт отдать распоряжение убить одного, или тысячу, или сотни тысяч. Где-то что-то подпишет или скажет, вернее, прикажет кому-то. Потом

человек, отдавший приказ, вернется домой и ляжет в постель с женой. Заметьте, она никогда в жизни ему по изменяла, ни-ни, да и он ей тоже: чудесная, высоконравственная пара спокойно отойдет ко сну, натянув одеяло до подбородков.

— Может, все-таки не стоит купаться? После всего, что было? Вы хорошо плаваете?

Лоу снимает рубашку, обнажая широкую грудь, поросшую густыми волосами. «Интересно, Дэвид может (о, уже называем его по имени!) выстирать белье в машине, или сделать чай с вареньем, или сказать: не волнуйся, все будет хорошо, — и сказать, чтобы не усомнилась — так и будет?» Миссис Уайтлоу могла думать подобным образом, но думала ли, никто не знает.

Накрапывал дождь. Лоу вылез из воды. Он в плавках, у него в машине под задним стеклом лежало полотенце: знал, что будет купаться. Странно, что не предложил ей полотенце. Чего же странного? Когда она вылезла из воды, они еще были мало знакомы. Нельзя же предлагать полотенце малознакомой женщине только на том основании, что у нее полотенца нет и она купается голой.

Он растерся, натянул брюки, набросил на плечи рубашку.

— Видите, — сказал он, показывая на босые ноги, — вы сказали, что босые всегда в выигрыше, и я поверил, и не только поверил, но и последовал вашему совету. Когда вы говорили о босых, вы имели в виду разутых людей или нечто большее: вроде голых и босых?

— Я имела в виду нечто большее. — Она подвинулась, освобождая место рядом с собой. — Где вы видели женщину, которая, говоря что-то, не имела в виду нечто большее?

Он посмотрел на нее: в глазах Лоу была признательность, усталость и, как это ни удивительно, неизвестно откуда взявшаяся материнская грусть.

— Можно погладить ваши волосы? — спросил он.

— Можно, — кивнула Элеонора.

Он протянул руку, еле коснулся теплых струящихся прядей и… в этот момент хлынул ливень.

Они спрятались в его машине. По стеклам текли потоки воды. Он сидел за рулем. Она — на заднем сиденье, забравшись на него с ногами.

— Хотите страшную историю? — Лоу рассеянно вертел рулевое колесо.

— Самое время.

Элеонора забилась в угол, загрохотал гром, и потоки воды обрушились на машину с удвоенной силой.

Лоу включил щетки. В образовавшемся просвете показалось кипящее море. Он остановил щетки, и снова они отрезаны от внешнего мира.

— Так как насчет истории?

Элеонора укутала ноги пледом: ей было покойно и хорошо. Он не повернулся, был виден седой затылок и красная задубевшая кожа шеи.

— Любите страсбургский паштет?

— Люблю, — смело заявила Элеонора, понятия не имея о прелестях означенного блюда. — История будет кулинарной?

— История будет жестокой, — Лоу достал сигареты, увидел в зеркале протестующий жест Элеоноры и, опередив ее, проговорил: — Плевать. Почему страсбургский паштет? История произошла в Страсбурге. Не в европейском Страсбурге, у нас в Вирджинии.

— В Западной? — поддержала разговор Элеонора.

— Просто в Вирджинии, которая западнее, чем Западная Вирджиния.

— Неужели?

Он повернулся, привстал, поправил плед и ответил:

— Если мы сидим здесь и мирно беседуем: я почти с того света, вы, расследование которой многих не устраивает; если мы купаемся, болтаем, рассказываем друг другу страшные истории, — то почему бы обыкновенной Вирджинии не быть западнее Западной?

Элеонора подумала, что она молода, хороша, может нравиться, и решила: жизнь устроена не так уж плохо, как иногда кажется. Лоу продолжил:

— В Стасбурге, маленьком городке в долине Шенандоа — я когда-то проезжал там, — появился человек. Мужчина. Мужчина в маске, который врывался в дома обычно после того, как хозяин уходил на работу. Он изнасиловал уже восемь женщин. Только одной удалось отвертеться. И то благодаря овчарке Типпи. Надо же, имя женщины вылетело из головы, а кличку собаки запомнил. Пес вцепился в насильника. Негодяй еле унес ноги. Через несколько дней после нападения хозяйке, назовем ее Джоан, позвонил неизвестный. Он спросил, боится ли она. Джоан спросила: «Кто это?» Он ответил: «Ты меня знаешь. Меня все знают. Я тебя на днях навестил. Я скоро увижусь с тобой. Учти, теперь никакая собака меня не остановит». Я рассказал моей гор—

личной Лиззи эту историю. Она ничуть пе удивилась и только сказала: «Если бы меня изнасиловали, я бы никому не призналась. Наш город небольшой, и сплетен потом не оберешься. Уж если случится такое, то лучше молчать. Сначала, может, и пожалеют, потом будут презирать. Для жалости у людей времени в обрез, а для злобы сколько угодно».

— Веселая история. — Элеонора переменила позу. — Зачем вы ее рассказали?

Лоу удивился:

— Разве рассказывают только в каких-то целях? Просто рассказал. Чтобы вы слушали меня, а не шум дождя. Любите шум дождя?

— Люблю, — она кивнула.

В устах другого человека этот вопрос показался бы пошлым, а у него получилось. Вот Джерри за их совместную жизнь ни разу не спрашивал, любит ли она шум дождя. Хотя не бог весть какой вопрос, но оказалось, что ей приятно ответить. Или, может быть, так произошло из-за того, кто спрашивал, а вовсе не из-за самого вопроса? «Не знаю, не знаю, — нро себя повторила она, — но Джерри никогда не спрашивал о дожде, и вообще редко спрашивал про что-нибудь, не связанное с деньгами, сексом и едой. Хотя вовсе не глуп и часто поражает неожиданно тонкими рассуждениями». Почему их жизнь развалилась? Своду земному достаточно трех Атлантов или трех китов, а для человеческих отношений этого маловато — денег, секса и еды. Она загнула три пальца и вслух произнесла:

— Раз, два, три.

— Вы о чем? — Лоу нажал прикуриватель и теперь ждал, когда он выскочит.

— Считалку вспоминаю, — ответила Элеонора, натянула плед выше и закончила, — а вспомнить не могу.

Хорошо сидеть в машине, по крыше которой барабанит дождь. Хорошо сидеть вдвоем и молчать. В одиночку пересидеть дождь в машине тоскливо: кажется, ты один, а мир вокруг. Вдвоем — другое дело. Кажется, что в машине весь мир, пусть маленький, сжавшийся до метров и сантиметров. А вокруг? Бог знает, что вокруг, но для вас это уже неважно.

— Так что же все-таки вы хотели мне сказать?

Лоу повернулся. В нем что-то было. Что-то, столь высоко ценимое женщинами. Конечно, красавцем его никак нельзя было назвать: широкие скулы, низкий лоб, довольно большие уши, прилегающие не так плотно, как хотелось бы Элеоноре. Все это мелочи и чепуха. Такие люди привлекают не

тем, что не боятся смерти, хотя и это — редкое достоинство, а, скорее, тем, что не боятся жизни. В нем пока еще оставалось мужское начало, не размытое стремительным потоком эмансипации женщин. «От нашей эмансипации, — подумала Элеонора, — больше всего пострадали мужчины, наверное, потому они так и сопротивлялись ей, интуитивно понимая, что с началом эмансипации придет конец их мужеству».

Оп способен сделать то, что ей хотелось. Например, мог бы, не говоря ни слова, откинуть спинку переднего сиденья и перейти к ней, не обращая ни малейшего внимания на робкое и, как он сразу бы догадался, неискреннее сопротивление. Да и зачем сопротивляться тому, что вовсе не требует сопротивления, а требует совсем другого — смелости сделать то, что ты хочешь сделать.

У него были красивые зеленовато-серые глаза, белые белки без единой красной прожилочки, такие чистые, как у маленьких детей. У нее закружилась голова, то ли от дыма, который плавал в салоне, то ли… нет, скорее всего от дыма, она же не маленькая девочка, слава богу. Головокружение не проходило. Он смотрел на нее и читал все, о чем она думала. Если бы это было не так, то почему бы тогда он откинул спинку сиденья и обнял ее?

Дождь забарабанил по крыше с такой силой, что казалось, она вот-вот проломится. Потом пошел тише, но не прекратился. Из неистового он стал унылым, привычным и бесконечным.

После исчезновения Марио Лиджо ей было скверно. Про таких, как она, обычно говорят — стерва, никаких переживаний, нервы как канаты. «Канаты! Где эти канаты?» — думала Розалин Лоу. Она-то знает, сколько ей лет, она-то знает, что пожила в свое удовольствие, а это не добавляет здоровья. И теперь, в конце ее женской карьеры, когда она нашла Марио, пусть недалекого, малообразованного, никчемного парня, — он исчез. Мало того — на него падает подозрение в покушении на убийство сына. Для окружающих — Марио посторонний человек. Незаметный работник похоронного бюро. Человек, который встречался со служанкой ее сына. Для более просвещенных — он преступник. К тому же итальянец.

В их городе не любят католиков, не любят латинян, не любят вообще не таких, как большинство. Говорят что угодно: все люди — братья! какая чудесная смугляночка! прекрасные курчавые волосы у этого паренька! Но где говорят? На улицах, пишут в газетах, трещат с телевизионных экранов. Нет, нет, не то. Совсем не то. Важно, что говорят в ванных, лежа по грудь в пушистой пене. Важно, что говорят на кухне, опираясь спиной о стену, противоположную электрической плите. И самое важное, что говорят в спальне, глядя в потолок. Что говорят в спальне за минуту, за секунду до того, как выключить ночник. Важно, что говорят перед тем, как заняться привычной любовью. Раз любовь привычная, значит, и все привычное: прелюдия любви, разговоры, ей предшествующие, жесты. Важно, что говорят после привычной любви. Это и есть то, что думает человек на самом деле. И тут уж вряд ли услышишь: какая чудесная смугляночка, какие прекрасные влажные глаза, как маслины, только больше, нс правда ли?

«Марио Лиджо… Разве объяснишь, что означает, когда тебя, в твои почти шестьдесят обнимает пусть безмозглое, но живое существо в двадцать пять. Разве объяснишь? И в шестьдесят хочется, чтобы кто-нибудь сказал: «Как мне хорошо с тобой!» Вранье? Ну и что! Ложь? Пускай! Подумаешь, шарахаться от лжи на пороге шестого десятка. Ложь. Но мне хорошо от этой лжи, и какое дело до этого борцам за правду? Можно подумать, что в сорок не лгут или в двадцать. Разве у них, у тех, кто моложе, все не ложь? Не надо, не надо рассказывать мне сказки, я с детства их терпеть не могла. Я пожила. Я знаю: когда произносятся слова любви, какими бы они ни были, лживыми или правдивыми, никто не скажет, что не хочет их слышать. Никто!»

Миссис Розалин Лоу с раздражением отошла от трюмо. Единственное, что радовало, — великолепные серьги в ушах: огромные колумбийские изумруды изумительного оттенка в обрамлении двенадцати бриллиантов, карата по полтора каждый. Красивые серьги, хотя и вызывающе дорогие. Миссис Лоу давно полюбила изумруды. Когда-то один из бесчисленных любовников сказал: «Ничто так не гармонирует с твоими необыкновенными глазами, как изумруды». Правда, дальше рекомендаций он не пошел, на столь идущие ей драгоценности у него не хватило пороху. Слава богу, она сама была в состоянии делать себе дорогие подарки.

Итак, Марио исчез, ничего не сказав. Ничто не предвещало такого странного поворота событий. За день до исчезновения он жаловался на головную боль. Вы представляете? Не она ему, а он ей! У него, видите ли, дистонические приливы. Он бросился на кровать, не раздеваясь, скорчил одну

из самых скорбных мин и промямлил нечто вроде: «Кошмар, не знаю, что со мной творится в последнее время. Сплю плохо. Устаю быстро. Тело влажное. Дрожат руки».

Миссис Лоу прекрасно понимала причину бесчисленных жалоб. Она давно заметила: чем ближе они подходили к спальне, тем интенсивнее становились стенания ее возлюбленного. «Дурачок! Я тебя насквозь вижу, — хотелось сказать ей. — Дрожат руки? Быстро устаешь? Потеешь? Может, забеременел? От этой ирландской тихони Лиззи? А что? От мужчин сейчас всего можно ожидать. Кроме, пожалуй, того, чтобы они были мужчинами».

Она снова вернулась к зеркалу. Придирчиво осмотрела себя. «Еще ничего. Была бы совсем ничего, если бы Дэвид не контролировал мои деньги. Вздыхатели тоже начинают замечать в женщине массу ранее не увиденных достоинств, как только узнают, что ее кошелек туг. Если бы дражайший муженек— чтоб его! — не сыграл такую злую шутку, составляя завещание… Тогда еще лет десять спальня не пустовала бы, а на большее и рассчитывать грех. Вот! Мысль о грехе еще изредка приходит в голову, значит, с точки зрения морали, не такая уж я стерва, как говорят об этом окружающие. Разве настоящей стерве приходят в голову мысли о грехе? Конечно, когда у стареющих женщин и мужчин ресурс любви исчерпан, а рядом живет соседка ничуть не моложе, а даже старше, и к тому же у нее молодой любовник— неважно, как она его заполучила, — смешно рассчитывать на отсутствие зависти среди дряхлых ровесников».

Миссис Лоу вышла на участок, с удовольствием посмотрела на цветы. И не потому, что они были удивительно красивы, а потому, что вчера узнала — из буклета, брошенного в почтовый ящик, — в Алсмере, в пятнадцати километрах от Амстердама, на крупнейшем в Голландии, а может быть и в мире, аукционе такие цветы, как у нее на участке, шли по двести долларов за штуку. Там же было сказано: в 1979 году в Алсмере было продано два миллиарда срезанных цветов и сто пятьдесят горшечных растений. Алсмер — законодатель в области цен для цветочных рынков всей Европы. Гигантское, без окон, здание аукциона с пятью залами вытянулось почти на километр и занимает площадь в двадцать четыре гектара. Его обслуживают четыре тысячи восемьсот человек. И цветочки Розалин там очень высоко котируются.

Конечно, то, что Марио исчез, скверно, то, что цветы, которыми она обладала, так дороги, прекрасно, а все вместе — и есть жизнь, скверная и прекрасная одновременно.

Харта миссис Лоу терпеть не могла. Он платил той же монетой. Розалин относилась к нему с пренебрежением, с каким сильные мира сего всегда относятся к тем, кто вынужден зарабатывать на кусок хлеба, ежедневно приходя на работу, а тем более охраняя власть имущих от возможных неприятностей. Но кто другой мог пролить свет на исчезновение Марио? Длинноногая миссис Уайтлоу? Вряд ли! «Не знаю, какой она там сыщик, но то, что она без мужа, без денег и с девочкой на руках, никак не свидетельствует о могучем интеллекте и умении устраиваться в жизни». Если женщина, и к тому же красивая — Элеонору миссис Лоу считала красивой, как это ни было ей досадно, — не смогла обтяпать как полагается свои дела, эта женщина дура. Тут миссис Лоу не признавала полутонов. Надо, называть вещи своими именами.

Она рассуждала так: красота — товар. Товар, который всегда в цене. Обладать хорошим товаром и не суметь его продать, разве не признак глупости, что там ни говори? Может, она и распутывает хитросплетения уголовных гениев. Ну и что? У миссис Лоу когда-то был роман с шахматистом. Специалисты говорили, что играл он как бог. Но, по мнению Розалин, был набитым дураком, с общежитейской точки зрения. Причем так считала не только она, но и все, с кем был знаком шахматист. Следующий, кто пришел ему на смену, говорил: «Видишь ли, дорогая, умение, играть в шахматы — весьма специализированное дарование, вроде как умение перемножать черт знает сколькозначные числа в уме». — «И извлекать корни», — подсказала миссис Лоу. «Ты совершенно права, и извлекать корни», — согласился наследник шахматиста.

На специализированные дарования детектива Элеоноры Уайтлоу Розалин не рассчитывала. Поэтому она отправилась в вотчину Харта.

«Большие маневры» в участке сегодня были не совсем обычны. Началось с невинного замечания Харта, которому надоело взирать, как помощник подбрасывает вечно раззявленную кобуру, грозя лишить ее содержимого:

— Потеряешь пушку.

— Не думаю, сэр. Если только не без помощи со стороны, — с достоинством ответил тот, и от выстрела неизвестно как очутившегося в его руке револьвера банка в дальнем углу дворика взвизгнула, описала дугу и упала на землю.

Начальник даже не удивился редкой в устах подчиненного связной фразе. Взял банку:

— Небось балуешься в одиночку где-нибудь в Длинном логе?

— Мрачное место, сэр, — сказал Джоунс неопределенно.

— Мра-а-чное, — Харт скроил нечто вроде улыбки. — Расставляй, потарахтим.

Джоунс смутился, выставил шеренгу банок. И по тому, как бережно он поворачивал шесть правых, Харт понял, какие уготованы ему. «Вроде футболиста: перед тем как пробить пенальти, на глазах публики крутит мяч, выбирая бок, удар по которому будет смертельным для ворот».

Джоунс отошел от стола. Вынул револьвер. Харт мотнул головой: стреляй. Все шесть правых банок получили по дырке.

Харт уперся ногами и опорожнил обойму, чуть поводя «магнум» двумя руками. Однако последнюю банку лишь задел по касательной. Джоунс тут же исчез. «Расстроился: умыл старого хрена. А я мазнул. Досадно. Неужели пошел в разнос? Те, кому неохота иметь дело с полицией, не стоят услужливо, как банки: мол, попади в меня. Постарел ты, брат…»

Первое, что услышала Розалин, подъезжая к участку, были выстрелы. «Совсем ополоумели. Поднять пальбу среди бела дня, в центре города. Вот наша полиция. Вот наш закон. Почему этому Харту все сходит с рук? Жены нет, детей нет, близких нет, денег не должно быть. Откуда только берутся такие наглые люди?»

Пока она размышляла, на пороге появился Джоунс и начал в упор расстреливать миссис Лоу бронебойным взором. У нее тут же брови полезли вверх. «Ну знаете! И тут наглость! Какая наглость!» — Розалин вскипела она же не девочка по вызовам для неудачников средней руки! набрала полную грудь воздуха и холодно процедила.

— Хотите проводить меня к мистеру Харту, любезный?

Джоунс помолчал, внимательно осмотрел грудь миссис Лоу, причем она могла поклясться, что остался доволен результатами осмотра, и безмятежно ответил.

— Пожалуй, вы правы, мэм. Провожу.

Розалин шла и чуть не лопалась от злости. Однако учрежденческие коридоры обладают особенностью навевать такую тоску, что злость быстро и незаметно проходит, и Розалин поймала себя па приятной мысли о взгляде, которым одарил се мерзкий Джоунс. Впрочем, почему мерзкий? Мужчина как мужчина. Не всем же быть красавчиками Марио. Зато такой, как Джоунс, наверняка не стал бы канючить про дистонию. Нет, не стал бы. Она живо представила, что бы произошло в ее девичьей, как со смехом называла она про себя свой альков, окажись там Джоунс. Настроение ее стремительно улучшилось, и она вошла во дворик почти с улыбкой па устах.

В предвкушении корриды судьбе угодно было распорядиться следующим образом: бык умиротворен, а тореадор, наоборот, на взводе. Харт мгновенно оценил ситуацию и решил изменить ее в пользу тореадора.

— Прошу, — сказал он миролюбиво.

Это была и дань Джоунсу, который мог бы возомнить себя причиной плохого настроения шефа, если бы оно сейчас проявилось. Теперь следовало несколькими пассами разъярить быка.

— Чем обязан?

Харт придвинул к Розалин складной матерчатый стульчик, весь в подозрительных пятнах и подтеках. Немудрено, что гостье показалось, будто стульчик не чистый. Она скорчила брезгливую мину, и Харт еле удержался, чтобы не высказаться: «Вот тварь!» — или что-нибудь в этом роде. Однако сделал жест, приглашающий в кабинет.

— Дорогой Харт, — преувеличенно любезно начала Розалин, усевшись на придирчиво осмотренный стул, и Харт подумал: «Лицемерию человеческому нет предела. Положительно, нет. Паскуда! А ведь тоже может забыть про чванство и высокомерие, когда ей это нужно. Надо же: дорогой Харт!» — Дорогой Харт! — повторила Розалин. — Наконец и я вынуждена обратиться к вашим услугам.

«Люблю свежие новости, достопочтенная подстилка», — Харт расплылся в широкой улыбке, и, в свою очередь, Розалин, наливаясь яростью, поняла: «Вот сволочь. Жирная свинья. Наверняка подумал про меня какую-то гадость».

Джоунс как всегда застыл в немом почтении, в который раз пытаясь заучить наизусть эпитафию на могиле Аль Капоне.

— В нашем городе пропадают люди, — Розалин сознательно не называла имени, полагая, что Харт должен сам проявить интерес к разговору.

Предположения Розалин не оправдались. Харт лениво смотрел по сторонам, потом поманил пальцем Джоунса:

— Может, принести пива миссис Лоу?

— Пожалуй, вы правы, сэр. — Джоунс смешно дернулся в порыве служебного рвения и исчез из кабинета.

— Думаете, я пью пиво? — Розалин еще не решила, оскорбительно для нее предложение капитана или нот.

— Поскольку шампанского или «шабли» предложить не могу, предлагаю то, что есть. Холодное пиво — чудная штука. Особенно когда жарко. — Харт отхлебнул из банки, стоящей рядом, вытер губы платком и фыркнул от удовольствия. — Вот я и говорю. Чудная штука.

— Будем говорить о пиве? — раздраженно прервала миссис Лоу.

— А почему бы нет? Тема не хуже других. С красивой женщиной я могу говорить о чем угодно. О пиве, о любви, о летающих тарелках, об искусственном осеменении, о позиции католической церкви по вопросу абортов, о…

Розалин Лоу с ненавистью посмотрела на Харта и заметила:

— Я, как вы догадываетесь, с наибольшим удовольствием поговорила бы об искусственном осеменении. Но пропал Марио Лиджо! («Не «но», а именно потому что…» — чуть не ввернул Харт.) Он был принят в моем доме. Я не могу отнестись к этому безразлично.

— Был принят? У вас? Похвальное человеколюбие. В духе христианских прописей. А вот и Джоунс! — Харт сбросил порожние жестянки со стола на пол.

Розалин вздрогнула. Джоунс поставил на их. место поднос с запотевшими банками. Среди них красовался единственный стакан. Харт заметил недоуменный взгляд миссис Лоу и пояснил:

— Мы с Джоунсом обычно пьем прямо из банок, а для дам держим стакан.

— Для дам?

Миссис Лоу само изумление. «Какие в полиции дамы? Откуда?» — читал Харт в ее глазах.

— Очень просто, миссис Лоу, иногда ребята привозят шлюх после облав, или подбирают в скверах, или еще что… Вот мы и даем им промочить глотку. Девочки — вас это, быть может, удивит — ничего против пива не имеют. Славные девчушки. Им просто не повезло в жизни.

— Они пьют… из этого стакана? — гримаса исказила лицо миссис Лоу.

— Из этого. Конечно, из этого. Он же мытый. Стакан мытый? — Харт посмотрел на Джоунса.

— Я так не думаю, сэр, — Джоунс был немногословен и честен.

— Что? — взвизгнул Харт, еле сдерживая смех. — Подать нашей почетной гостье стакан, из которого пьют обыкновенные шлюхи? — Харт сделал ударение на предпоследнем слове. — Почетной гостье — немытый стакан? Да вы что? Соображаете! Вот с кем я работаю, миссис Лоу. Неудивительно, что люди пропадают, исчезают среди бела дня. Я только удивляюсь, что еще никто не украл наш проклятый город, целиком, вместе с церквями, борделями, воскресными школами, клубами для гольфа и похоронным бюро.

Джоунс вернулся со сверкающим стаканом. Харт налил в пего пенящейся жидкости. Миссис Лоу поежилась. Она представила губы, вымазанные жирной помадой, которые только вчера тянули пиво из кубка для падших, представила так явственно, что к горлу подступила тошнота.

— Отхлебните, не пожалеете. — Харт придвинул стакан.

Джоунс застыл у стены.

«Ничего не поделаешь, я у них в гостях, а не они у меня. Если я разругаюсь с этим толстым подонком, вообще ничего не удастся добиться. Ничего». Она протянула руку, вздохнула — холод чистого стекла подействовал благотворно — и уж совсем решительно сделала глоток. «Какая гадость, единственное спасение, что холодная гадость».

— Ну и как?

— Что как? — не поняла Розалин.

— Пиво как? — уточнил Харт и одним глотком опорожнил банку.

— Хорошее, — вяло подтвердила Розалин.

«Опять врет. По роже вижу — пива терпеть не может. Но соображает: лучше похвалить пиво, чем уйти с носом. Крошка не знает: пей она хоть жидкость для полировки мебели — помогать ей не буду».

— Значит, пропал Марио Лиджо? — Харт посмотрел на Джоунса, как бы приглашая его принять участие в поисках пропавшего в магазине маленького мальчика. — Я считаю так, уважаемая миссис Лоу: будем говорить начистоту.

— Конечно! — великодушно кивнула Розалин. — Я люблю откровенных людей.

«Это уж точно», — Харт ухмыльнулся.

— Так вот, несмотря на то что этот самый Лиджо был принят в вашем доме, он, как бы это выразиться поделикатнее, профессиональный негодяй.

Розалин поняла: нужно молчать, молчать как ни в чем не бывало. На ее высокомерие Харту наплевать, а деньги, ее огромные деньги, при одном упоминании о которых у Харта должно было щипать в носу, ей не принадлежат, и уж кто-кто, а Харт это прекрасно знает. Она сделала еще глоток и про себя отметила, что не такая уж это гадость. «Гадость или не гадость — дело привычки, остальное — интеллигентские бредни». В ее устах это было самым жестоким оскорблением. Денег у интеллигентов никогда не бывает в приличных количествах. Так, прикрыть кое-что. Выпить кое-где с не очень дорогой обожательницей. Все. На большее интеллигентов не хватает. А почему? Да потому, что они, во-первых, не любят работать, а во-вторых, обожают трепаться. Розалин всю жизнь предпочитала молчаливых денежных мужчин.

Харт смаковал ситуацию. Он так увлекся, что даже перестал вытирать пот со лба. Только когда тонкая струйка попала в глаз, он всплеснул руками и схватил платок.

— Так вот, — тщательно осушив физиономию, не без удовольствия повторил Харт. — Марио Лиджо — проходимец! Уж извините, а куда денешься? Если проходимцев не называть проходимцами, меньше их не станет. Не станет? — обратился он к дремлющему Джоунсу.

Тот встрепенулся. Сразу понял что к чему. Какое счастье быть человеком, у которого на любой вопрос всегда готов ответ'

— Пожалуй, вы правы, сэр.

— Видите, — обратился Харт к миссис Лоу. Она безучастно слушала. — Видите, мой коллега, один из лучших служащих полиции — не смотрите, что он подает немытые стаканы, с кем не бывает, — подтверждает: Лиджо — проходимец! Что отсюда следует? Много чего. Поступки проходимцев непредсказуемы. Вот, кстати, почему их, как правило, ненавидят так называемые приличные люди. Увы! Приличные люди часто ленятся шевелить мозгами. А сейчас это — непозволительная роскошь. Такая жизнь: не будешь шевелить мозгами, — Харт брезгливо хлопнул ладонью о ладонь, будто сбросил мокрицу, — тебя размажут по стене. Чем хороши проходимцы? Они никогда не ленятся шевелить мозгами. Они вообще не ленивые люди, хотя принято считать как раз наоборот. Ваш-то был живчик, поди?

Розалин с удовольствием запустила бы стаканом в эту опять блестящую потом рожу. Но ее обладатель точно знал, что собеседница этого не сделает никогда, знала и сама Розалин. Поэтому крепче сжала стакан и, превозмогая отвращение, отпила из него.

— Кажется, входите во вкус? — Харт прищурил глаза. — Всегда так с вашим братом. Сначала ни-ни, йотом за уши Не оторвешь. Сложные вы ребята. Я имею в виду женщин. Очень сложные. Сначала входите во вкус, потом влипаете в историю.

Явного издевательства Розалин стерпеть не могла. Она вскочила так резко, что стул отлетел в сторону.

— Послушайте, вы! — Миссис Лоу широко открыла рот, и Харт не удивился, если бы из него сейчас хлынула раскаленная лава. — Вы забываетесь. При чем здесь история? Я не из тех, кого привозят ваши захребетники. Не из тех! Я могу обратиться к тем, кто вас назначает. Предел есть всему! Понимаете? Всему!

Харт кивнул Джоунсу, тот поставил стул на прежнее место и отошел к степе.

— Напрасно вы так, миссис Лоу. Совершенно напрасно. Разве я сказал, что вы из тех? Побойтесь бога. Я прекрасно к вам отношусь. Считаю вас женщиной разумной, даже необыкновенной в некотором роде. Стакан у нас действительно один. Может, зря я сказал вам, кто из него пьет? Виноват. Я как-то не придал этому значения. — Его голос стал жестким. Розалин смекнула: игра кончилась, и снова села. — Что касается ваших угроз обратиться к тем, кто меня назначает, то вот что я вам скажу: в радиусе пятисот миль нет ни одного человека, который мог бы решить мою судьбу, хотя нас назначают и избирают, конечно, по воле местных налогоплательщиков. Зарубите себе на носу. Есть вещи, куда лезть не стоит. Вам остается масса интересного: любовники, вечеринки, пикники, легкий разврат, в рамках христианской морали, разумеется. Согрешил — помолись, два раза согрешил — два раза помолись, и так далее, чтобы был полный баланс грехов и добродетелей. Вы не хуже меня все знаете. Теперь о вашем любовнике — к чему нам всякие недомолвки? — я считаю: он покушался на жизнь вашего сына. Ничего не вышло. У него сдали нервы. И он дал деру. Советую подыскать другого! Наладчика, настройщика, кавалера — назовите как вам угодно. Вашего дружка на территории Штатов нет. Да и смешно было бы!

— Его можно найти в Европе. — Розалин была смущена, тем более смущена, что никогда не поверила бы, что способна испытывать такое чувство.

— Давайте сразу договоримся: хотите, чтобы нашли че

ловека, который пытался убить вашего сына, или чтобы нашли вашего любовника?

А какая разница? Разве это не один и тот же человек?

Впервые в глазах Харта мелькнуло нечто похожее на уважение или, во всяком случае, на любопытство.

— Считайте, что я хотела бы найти преступника, — веско добавила миссис Лоу. Она уже успела взять себя в руки.

— Совсем другое дело. Конкретное предложение — конкретный ответ. Вы, — Харт снова отхлебнул из банки и указал ею на миссис Лоу, — поручили искать человека, покушавшегося на убийство вашего сына, частному детективу, миссис Уайтлоу. Почему бы и не обратиться к ней? Зачем тревожить беспомощную полицию? Вы же так думаете о нас? Так. Не надо скромничать. — Розалин молчала. Харт продолжил: — Дело в том, что вам гораздо важнее найти любовника, чем преступника. Тут возникает один тонкий момент. Вы же не хотите, чтобы вашего голубя засадили годков на тридцать — тридцать пять? Не хотите! Значит, вы уверены: он не виноват. Откуда берется такая уверенность, вот о чем я хотел бы вас спросить?

— Вот и все, — сказал Дэвид Лоу. Он снова сидел, облокотившись па руль. Элеонора — на заднем сиденье, как и час назад.

— Что — все?

Она заглянула в зеркальце заднего вида. Волосы растрепались, и помада, конечно, была размазана. Вечно забываешь стереть эту дьявольскую помаду. Но невозможно же помнить еще и об этом. _х

— Дождь кончился.

— А! — Она опустила ноги и, не глядя вниз, хотела нащупать туфли.

. — Туфли в твоей машине, — тихо проговорил Лоу.

— А, верно.

Она поправила волосы и поняла, что говорить не о чем. Лоу молчал и, вполне вероятно, думал то же самое: говорить не о чем.

«Что я должна делать? Сидеть и молчать, или выйти, не прощаясь, сесть в свою машину и уехать, или затеять ни к чему не обязывающее щебетание, или томно дышать, стараясь перехватить его взгляд, или…»

— Холодно? Включить обогрев?

— Не-а, — Элеонора нажала на ручку. Дверь открылась. В машину ворвалась влажная пыль. — Я поеду?

Он повернулся, сжал ее запястье и еле слышно проговорил:

— Я бы сказал что-нибудь хорошее. Просто не умею. Л лишь бы говорить — по-моему, ни к чему…

— Угу, — она кивнула и пошла по песку, ноги зарывались по щиколотку.

Ходить по мокрому песку вовсе не такое уж удовольствие. Дождь был сильным и долгим: даже на глубине в несколько сантиметров песок оставался влажным. Она села па переднее сиденье своей малютки и тщательно отряхнула ступни. Над морем летала какая-то большая птица, издававшая заунывные, протяжные звуки.

Элеонора убрала с заднего сиденья тряпки, сунула ноги в туфли, включила зажигание. Мотор работал еле слышно. Несколько минут она грела двигатель, хотя обычно этого не делала. Не хотелось уезжать отсюда. Когда еще можно будет так сидеть, пи о чем не думая, смотреть на море и слушать странные крики неизвестной птицы. Из оцепенения ее вывел голос Дэвида:

— Послушай! Я не сказал главного.

Она замерла. Еле слышное тарахтение мотора казалось адским грохотом. Лоу просунул голову в кабину — стекло было опущено.

— Я не сказал главного, ради чего приехал сюда. Все раздумывал, говорить иди нет. Когда ехал сюда, хотел предостеречь тебя, как малознакомого человека. Теперь… — он умолк, как будто что-то взвешивая. — Одним словом, не нужно заниматься моим делом.

— Видишь ли… — Элеонора дотронулась рукой до его щеки: кожа была теплой и сухой. — То, что произошло, — это одно. Моя работа — совсем другое. И не нужно путать такие разные вещи — третье.

Он молчал. Появилось солнце. Птица исчезла. Море искрилось множеством красок.

Элеонора поцеловала Дэвида Лоу. Поцелуем долгим, таким долгим, что, когда она откинулась на подголовник, снова стали слышны крики чертовой птицы.

— Что ты намерена делать?

— Жить.

— Я имею в виду не вообще. Что намерена делать дальше? По моим делам?

Непонятно, почему практически чужой человек задает

такие вопросы. Еще непонятнее: он ей нравится. Она ответила, непременно ответила бы, знать бы что. Он спрашивает из притворного любопытства, или как вежливый человек, или ему на самом деле не безразлично, что с ней может произойти? Он ехал, чтобы предостеречь ее. От чего? Почему? Хотелось бы спросить. Вряд ли будет выглядеть красиво, если она задаст кучу непродуманных вопросов, да еще в спешке. Час назад ее вопросы звучали бы вопросами профессионала. Сейчас они будут для него вопросами женщины. Сомнительно, чтобы мужчины приходили в восторг от женщин, которые засыпают их вопросами, к тому же дурацкими.

— Нужно попасть в архив вооруженных сил. У меня там кое-какие связи. Документы тихоокеанской кампании, скорее всего, уже рассекречены. Меня интересуют военные биографии трех человек.

Лоу обеими руками сжал голову Элеоноры и прошептал: — Прошу тебя, будь осторожна.

— Жаль, нет кинокамеры. — Она смотрела снизу вверх. — А то можно было отснять самые душещипательные кадры на моей памяти.

Лоу выпрямился. Наверное, заболела спина — он стоял в неудобной позе, — расправил плечи, пальцами помассировал затылок.

— Умная женщина, а говоришь такую ерунду.

— Чем умнее женщина, тем больше ерунды должна говорить, а то с ней быстро станет скучно. Разве непонятно? Не хочу, чтобы тебе стало скучно со мной.

— Понимаю, почему ты хороший детектив. Мастерски запутываешь всех: и противников, и союзников. Даже меня запутала.

— Уже?

— Похоже.

С моря потянуло холодом. Ветер усилился. Клетчатая ткань пузырилась и вздувалась, фигура Дэвида становилась комичной, как у циркового клоуна.

— Холодно. — Элеонора дотронулась до матерчатого пузыря. — Иди.

— Прогоняешь?

— Забочусь.

Он поцеловал ее и, уже вернувшись к своей машине, крикнул:

— Кстати, ты молодчина! — он поднял вверх большой палец и озорно, по-мальчишески улыбнулся.

Элеонора что-то ответила, слова потонули в шуме мотора. Машина тронулась и тяжело поползла к шоссе.

— Говорите, обратиться к миссис Уайтлоу? — Розалин допила пиво и протянула руку к полной банке.

— Я налью, — Харт опередил миссис Лоу и налил стакан до краев.

— Черт знает, где она сейчас. — Розалин сделала большой глоток. — Она же мне не докладывает. Спросить у нее? Что толку? Уверена: она ничего не знает. Сядет, вытянет ноги и будет откровенно любоваться ими. Или рассматривать руки. Удивляюсь, какие женщины пошли. Ничего не боятся. На редкость беззастенчивые особы.

— На редкость, — поддержал Харт, — не то, что в наше время.

Он так посмотрел на Розалин, что она поежилась. Такое случалось с ней не часто. Брови поползли вверх. Джоунс с удовольствием начал следить за их движением. Для него это было отдушиной: каждый квадратный дюйм тела миссис Розалин Лоу он изучил с таким тщанием, что еще минута — и делать было бы нечего. А теперь вот бегающие брови — опять развлечение.

— Нельзя ли без педагогических мудрствований, миссис Лоу?

Розалин присосалась к стакану и, оторвавшись от него, довольно развязно понесла. В этот момент между Хартом и Джоунсом состоялся примерно такой немой диалог: «По-моему, наша престарелая блудница готова?» — спросил Харт. «Пожалуй, вы правы, сэр», — незамедлительно ответил Джоунс. Оба остались довольны состоявшейся беседой.

— Помогите мне. — Розалин действительно захмелела. — Помогите. Я умею быть благодарной. — Сказав эти слова, она посмотрела на Харта, будто ей было не больше двадцати, но, поскольку зеркало давало изображение чуть не втрое старше, у того мурашки побежали по коже.

— Чего вы добиваетесь? — спросил Харт и подумал: «Откуда у женщин берется эта уверенность, что мы только и ждем, как бы получить соответствующие благодарности где-то между полуночью и часом после хорошего ресторанного застолья?»

— Найдите его в Европе, в Италии, где угодно. Вы же можете связаться с вашими агентами, или как вы их там называете. Направьте кого-нибудь за границу. Мне нужен Лиджо. Я за все заплачу. За все. — Розалин порозовела.

Харт встал, всем видом показывая, что коррида идет к завершению. Он посмотрел на могильный камень Аль Капоне, как бы призывая великого бандита в свидетели, и начал:

— Я-обязан строго придерживаться служебных предписаний. А в них сказано: расследование за границей подлежит передаче в руки Интерпола. По той причине, что полицейское расследование является суверенным актом государственной власти каждой страны в отдельности.

Глаза Джоунса излучали восхищение: «Шеф — человек! Когда захочет…»

— Никто не может туда приехать и на собственный страх и риск учинить расследование.

То ли от выпитого, то ли от знакомого слова «учинить» у Розалин заблестели глаза. Харт ничего не знал про изумруды, которые, после очередной оргии, рекомендовал носить миссис Лоу давно забытый вздыхатель, но про себя отметил, что глаза у нее действительно зеленые и яркие для ее возраста.

— Если учинить расследование в чужой стране, это будет квалифицировано как вмешательство во внутренние дела и вызовет политический скандал. Надеюсь, вы понимаете, что политический скандал слишком дорогая цена за то, чтобы ваша спальня не пустовала.

Миссис Лоу сидела неподвижно, смиренно положив руки на колени, лишь брови сновали вверх-вниз, вверх-вниз. Джоунс блаженствовал.

— Предположим, мы телеграфируем в Париж. Они все там как сонные мухи. Па-риж! — нараспев произнес Харт. — Па-риж! До работы ли им? Они предпочитают толкать машины… — Брови миссис Лоу застыли в вопросе. — А! Вы не знаете, что значит толкать машину? Поясняю. Один мой знакомый был в Париже. Идет по улице. Видит, машина с двумя очаровательными девушками. Одна из них кричит: «Эй, не можете ли толкнуть машину?» Он снимает пиджак и начинает толкать. Бедолага. А оказывается? Оказывается, машина в полном порядке. А просьба девиц потолкать означает совсем другое. Понимаете? Совсем другое! Какие выводы? Выводы такие: в любом деле нужно знать правила, иначе будешь потеть, вцепившись в задний бампер, вместо того чтобы расстегивать брюки.

Харт был в ударе и махал 4<мулетой» уже без устали.

— Предположим, я пойду вам навстречу. — «Хотя с какой стати мне это делать?» — просквозило в его усмешке. — Мы телеграфируем в Париж. Париж обработает нашу телеграм—

му, перефразирует текст, внеся максимальное количество глупостей и ошибок, и телеграфирует в Интерпол в Рим. Там запрос формулируется по-новому и отсылается… Куда? В Милан? В Турин? В Болонью? В Палермо? Куда? Этого никто не знает. Ну ничего. Запрос, перевранный от души (в нем что-нибудь вроде: «Мэри Лиджо, голубоглазая девушка шестнадцати лет, разыскивает пуделя, в ошейнике которого спрятано завещание па предъявителя, оставленное ее дядюшкой-миллионером»), попадает во все перечисленные города. В городских полициях этих городов запрос подшивают, предварительно опросив всех владельцев овчарок, на этом розыск кончается. Все. Баста. Баста кози.

Харт потер руки. Он был переполнен собой. Джоунс пожирал шефа глазами. Розалин была подавлена. Тореадор здорово вспотел. Он забыл про платок, отер лоб ладонью и, устало глядя на кресло первого ряда, потребовал «Браво» пли «Долой»:

— Как?

Миссис Лоу — она же зритель, она же бык — покинула партер, то бишь арену, и молча направилась к двери, покачивая ясно видными Харту бандерильями на загривке.

— По-моему, миссис Лоу чем-то расстроена? — обратился он к Джоунсу, опережая хлопок двери.

Выступление Харта произвело, видно, сильнейшее впечатление на молчаливого труженика галерки, потому что вместо привычных «Пожалуй, вы правы, сэр» и «Я так не думаю, сэр» Джоунс выпалил:

— Отчего бы ей расстраиваться, сэр?

Тут уж опешил Харт. Он с удивлением посмотрел на Джоунса и выдавил:

— Ну и денек. — Подумал и добавил: — Ив самом деле, отчего?

И тут зазвонил телефон.

— Вы с ума сошли?! — Если бы кто-нибудь видел сейчас доктора Барнса, то не поверил, что перед ним обычно невозмутимый хирург лучшей больницы города. — Как ушел? Куда? Где взял машину?

Доктор Барнс не мог знать, что за день до побега Дэвида Лоу посетил садовник Пит. Никто не мог подумать, что у садовника и его хозяина были особые отношения, скажем, как у Штатов и Англии. Дэвид Лоу сказал Питу, что ему лучше, просил принести какую-нибудь одежду и подогнать

ко входу в больницу машину с полным баком. Садовник Пит был из той породы людей, каким не надо два раза повторять одно и то же.

Барнс швырнул трубку на рычаг и опустился к кресло. «Невероятно. Еще два-три дня назад одной ногой в могиле, а сегодня — удрал из больницы. Невероятно. В этом весь Лоу. Неуправляемый человек. Человек, которого никогда нельзя было понять».

Барнс симпатизировал Дэвиду. Может быть, поэтому он наотрез отказался выполнить поручение, вернее, приказ Харта. Барнс понимал, что приказ исходил не от Харта. Что Харт? Они оба, как и Розенталь, в западне. Что делать? Максимально, что мог гарантировать Барнс, — молчание, хотя и оно давалось ему с трудом. Харт не сказал, почему началась охота на Лоу. Вернее, сказал, но это был детский лепет. Барнс был достаточно наблюдателен, чтобы связать воедино миллионы Дэвида Лоу, его симпатии левым организациям и появление в доме Лоу садовника Пита. Харт высказался о Пите примерно так: «Есть люди, созданные пить; есть люди, созданные любить; есть люди, созданные ловить преступников, а есть люди, созданные быть недовольными. Этот парень из последних. Где бы он ни жил, он всегда будет недоволен. От недовольного человека можно ожидать любых неприятностей. Недовольные — часто отчаянные ребята. Они ничего не боятся. Довольный человек уже наполовину трус, если не больше. Довольного легко запугать. Пит — недовольный парень. Недовольный из худшей разновидности. Недовольный дура!| — всего лишь досадная помеха. Недовольный человек с мозгами — головная боль для властей».

Барнс подошел к окну. На одинокой клумбе росли цветы, подаренные матерью Дэвида в порыве бескорыстия, который, сдается, и ее поставил в тупик. Она как-то назвала их, но доктор забыл, как именно. Красивые цветы. Зловещие. Или ему сейчас все видится в таком свете? Всего пять, нет, шесть распустившихся бутонов, а такое ощущение, что роща реликтовых секвой — мощных, надменных и умирающих. Как Розалин сподобилась подарить ему эти цветы? Барнс удивился бы еще больше, узнай он, сколько стоит каждый цветок на аукционе в Алсмере.

То, что Лоу удрал из больницы, было неприятно с двух точек зрения. Про себя Барнс называл подобные ситуации так: двойная золотая неприятность, или дубль-хлопоты. Во-первых, хотя Барнс не принимал непосредственного участия в истории с Лоу, он знал ее подоплеку, но скрыл, и это может оказаться наказуемым. Во-вторых, нигде нельзя было найти миссис Уайтлоу, а его положение вряд ли улучшится, если она и Лоу окажутся рядом и поделятся друг с другом кое-какими мыслями. То, что для Дэвида, в его состоянии, подобные путешествия могут обернуться кагостро-фой, Барнса, очевидно, не волновало. Ну да, для этого есть лечащий врач, наконец — администрация больницы.

Машина Элеоноры удалялась. Лоу смотрел, как автомобиль превращается в маленькую серую точку на дороге. По его расчетам, точка должна была исчезнуть, а она не только не скрылась за плавным поворотом дороги, но стала увеличиваться. Дэвид понял — машина возвращается.

Через минуту-другую Элеонора притормозила на шоссе напротив места их стоянки, открыла дверь и быстрым шагом направилась к нему. «Очень хороша. Притягательное сочетание красоты и силы. Неужели я мог понравиться такой женщине? Или это просто прихоть? Или она знает о моих деньгах?» До чего же противно стало от такой мысли. Нет, не так: до чего противным он показался себе от такой мысли.

• — Случилось что-нибудь? — крикнул он.

— Скучно простились. Разве не понятно? — Она подошла. Прижалась к нему. Обхватила шею прохладными руками. — Наверное, женщинам нельзя заниматься расследованием дел некоторых мужчин.

— Почему?

— Почему? — Элеонора почувствовала сквозь тонкую ткань платья влагу на крыле машины. — Потому что мы увлекаемся. Забываем все на свете. На время. Спохватываемся — поздно. Сегодня, к счастью, я спохватилась вовремя. Я не спросила, что же было в комнате в ту ночь?

Лоу шагнул назад. Правой рукой ощупал подбородок жестом боксера, желающего узнать, осталось ли там что-нибудь после пропущенного удара. Медленно, как в нокдауне, заговорил:

— Сначала на стене появился безобразный мохнатый паук. Огромный паук. Никогда таких не видел. Нигде. Ни в одном из путешествий. И представить не мог, что такие существуют. Не меньше метра. Не могу понять: он полз по — потолку или парил в воздухе. Я перепугался. Честно. И не заметил, как в комнате появился человек. Страшный? Нет. Жуткий, наверное: на лице — женский чулок, деформиро—

ванная, безобразная рожа, в руке — пистолет, в единственной руке.;. Он направился ко мне. Если бы не выстрелил я, выстрелил бы он. Потом я уже ничего не помнил. Очнулся в больнице. Меня поражает: в спальне ничего не нашли. Перед тем как ехать сюда, я был дома, видел, что наделали выстрелы — оказывается, я успел выстрелить не один раз, и ничего, никаких следов, ни паука, ни человека. Про собак ты знаешь — мимо них мышь не пробежит. Все. Поэтому я хочу, чтобы ты отказалась от этого делд. Только поэтому. Если еще раз увижу такое — мне конец. Я не трус. Но и выдержке есть предел. Меня преследует страх. У моей нрова-ти в больнице дежурили круглосуточно. Когда сиделка начинала дремать, я дергал ее за специальный шнур, привязанный к руке. Она сидела в двух шагах от изголовья. Были моменты, когда казалось: мы не одни, в палате кто-то есть. Я дергал шнур, заставлял ее включать свет. Пока я не мог дергать шнур, свет горел круглосуточно. Я в панике. Со стороны это неприятно. Поверь, если бы кто-нибудь увидел то, что видел я, шелуха бодрячества мгновенно слетела бы с него.

— Но… — Элеонора замолкла на полуслове: к ним на бешеной скорости приближался огромный автомобиль. Такой автомобиль был только один во всем Роктауне.

Вечером опять приходила подруга Жанна. Она-рассказа- ла про вурдалаков. С каждым разом убеждаюсь — познания ее безграничны.

— Представляете? — Оживленная жестикуляция. — Нет, вы не представляете! Их столько, этих вурдалаков. Столько! У одной моей знакомой начальник — настоящий вурдалак.

— Настоящий? Это как? Дипломированный в вурдала-чьем университете?

Жанна негодует.

— Нет, вы только посмотрите на этого невежду! Весь мир взбудоражен вурдалаками, шуточное ли дело? А он смеется, — Жанну заносит: — Между прочим, смех без причины — признак…

Она умолкает: назвать меня, да еще в присутствии Наташи, дурачиной даже ей кажется перебором. Интуитивно кажется, потому что есть люди, которые и не представляют, что может быть перебор.

— Смех без причины — признак мертвечины! — У меня хорошее настроение сегодня. По-моему, получилось вполне приличная вурдалачья строка, из серии черного юмора. — Простите! Что же там с вурдалаками?

Смиренно склоняю голову, всем видом показываю — каюсь,

Жанна великодушна, как все люди с речевым недержанием, она снесет обиду, лишь бы не лишать себя удовольствия высказаться. У нее неукротимый инстинкт беседы. В конце концов, лучше пользоваться мощным инстинктом, чем слабым интеллектом.

— Они ездят в метро, в троллейбусах, где угодно. Совершенно не отличаются от обыкновенных людей. Они пожирают прану. Жизненную энергию других. Есть два способа добывать прану… — Глаза у Жанны горят.

Горе вурдалаку, который посмеет что-нибудь отнять у такой женщины без ее на то согласия. Если вурдалак умыкнет у Жанны 'хоть капельку злополучной праны, Жанна просто спустит с него шкуру. Не взирая на чины и звания. Интересно, какие звания у вурдалаков? Почему-то мне понравились бы такие: младший магистр, старший и ведущий магистр, и, конечно, здорово бы звучало — действительный тайный советник по отбору праны и дальнейшему развитию праностроения.

— Два основных способа, — развивает Жанна мысль. — Первый — заряжаться праной от солнца, напрямую. Второй — отбирать ее у живых людей.

Когда Жанна сказала про живых людей, мне стало тоскливо. Бедные живые люди, чем они только не занимаются, кроме того, чем следовало бы. Хорошо хоть, сейчас с мумиё поутихло, а тоже было время. Или помню, в четвертом классе: посылаешь один рубль такому-то, он еъце кому-то — невероятно хитроумная система, — в конце концов ты должен за рубль получить чуть ли не миллион. Я раз пять за два месяца ввязывался в эту игру, а в четвертом классе пять рублей — деньги. Так и не получил ни копейки. Когда хотел сыграть в шестой раз, мама устало сказала: «Горбатого могила исправит!» — и денег не дала. Узнал дядя (он был мне вместо отца), дал бумажку в двадцать пять рублей и сказал: «Это в пять раз больше, чем ты выпросил у мамы. Делай с ними что хочешь, только не играй в эту идиотскую игру. Понял? Что хочешь». Сейчас я думаю, дядя хотел сказать: хоть пропей, — так безнадежно он махнул рукой, отдавая мне деньги.

— Конечно, — Жанна эффектно оперлась о решетку балкона. Когда-то у нее была неплохая фигура, но сейчас

только очень наметанный глаз сможет увидеть то, что было, в том, что стало. — Конечно, солнце не всегда есть, чтобы заряжаться праной, особенно у нас, на севере. Тучи, облака, вообще зима. Все это мешает. Так что приходится отбирать у нашего брата, — она хлопает себя по оплывшему животу. — Его же не видно, вурдалака. Ты едешь себе по эскалатору, а он чирк по тебе глазами — и обобрал до нитки, как липку. Ломай потом голову, почему плохое самочувствие. Авитаминоз? Анемия? Нервное переутомление? Или наши дела сезонные? — Она толкает Наташу локтем. — Ничего подобного! Он все отобрал, а нам оставил кукиш. Один знакомый говорит: «Встаю утром в прекрасном настроении, пару раз руками махну, помоюсь, побреюсь, то да се. Все прекрасно. Ничто не предвещает. — То есть: нет намека на плохое. Жаннин знакомый вместе с праной, очевидно, утерял и некоторые слова из лексикона. — Одеваюсь. Влезаю в автобус. Как влезаю — это особый разговор. Но вот уже влез. Стою. Жмут. Дышат в ухо. Жмут, куда жать вовсе и не следовало бы. Терпение — это профессия распространенная, иногда высокооплачиваемая. Еду минут десять или двадцать. Обычно время в автобусе по утрам останавливается вместе с дыханием. Для меня, во всяком случае. Приехал. Выхожу! Вот оно! Чувствую, отобрали прану. Всю отобрали, до копейки. Иду совершенно пустой, как выжатый лимон. Да нет, не то: выжатый лимон еще о-го-го, его и еще раз выжать можно, а меня нет. Все. Предел». Поняли? — Жанна торжествует. Еще бы не торжествовать. Жуткая история.

— Можно вурдалаков как-нибудь отличить от других людей? — робко спрашивает Наташа.

— Как же! Отличишь ты их! В том-то и дело, что нет. Стоит перед тобой чудесный человек. С пробором, например, или значком на лацкане. Может — кандидат, может — и доктор даже. Это все не гарантия.

— Уж если доктор не гарантия? — Я сжимаю виски. — Уж если доктор не гарантия! Ума не приложу, что делать.

Жанна не удостаивает меня внимания. Она на коне. Триумфатор. В конце концов, все темы века приносит в нашу угловую комнату именно она, а мы только сидим развесив уши и поражаемся, как много на свете всего, о чем мы даже не подозреваем. «Много, друг Горацио, вещей на свете…» — и так далее, и так далее, — в которых мы ну ни черта не смыслим.

— У них даже между собой бывают схватки, между вурдалаками. Естественное дело. Один сильнее, другой слабее. Все как у людей. Сильный слабого к ногтю, чтобы жизнь не показалась малиной, да и вообще — для тренировки. Сильным надо очень много тренироваться. Чуть потерял форму, и тю-тю. Вчера был сильным, а сегодня тебя обдерут, и гуляй без праны вдоль по Питерской. А много ли без нее нагуляешь?

Сложное положение — гулять без праны. Что она есть такое? Я не знаю, Жанна на это обстоятельство свет не пролила, так что быть мне в неведении. Подруга уходит. Остаются запах дорогих духов и мы — недоумевающая пара, которая ничего не понимает в жизненно важных вещах. Как можно жить, не зная о пране? Как? Только как сырье для вурдалаков или как песчинки благодарной аудитории, такой, как наша, внемлющей Жанне и не понимающей, что же делать, узнав о пране: печалиться или радоваться, посыпать голову пеплом или откупоривать бутылку шампанского с числом медалей, которое сделало бы честь самому тщеславному военачальнику.

Наташа выходит на балкон, тянется к солнцу. Она и раньше любила подставлять лицо его лучам — говорила: кожа очищается, — даже когда о пране и слыхом не слыхивала.

— Это серьезно — насчет праны? — Наташа поворачивается.

— Во всяком случае, факт лишения ее в гортранспорте звучит правдоподобно.

Я пытаюсь отшутиться, потому что мне досадно: она совсем неглупая женщина, а задает такой вопрос. Ответить: «Абсолютно несерьезно»? Но так кажется мне. И как знать, не совершу ли я ошибку, очередную из серии блистательных ошибок, которые уже наделал.

— Ты веришь в это? Так может быть? Как страшно. Необъяснимо!

Тут я с ней совершенно не согласен: страшно только одно — насилие! Почему-то о нем я думаю часто. Многое не доставляет человеку удовольствия: непонимание близких, профессиональные неудачи, дряхлеющее тело, умирающая любовь… Но насилие — король человеческих несчастий. Насилие — самое страшное из людских испытаний. Можно сетовать, что, гуляя по лесу, мы, сами того не желая, давим муравьев или каких-то других букашек. Что делать? Все~же, по-моему, надо сначала, чтобы не стреляли белых лебедей, а потом уже не давили букашек. Надо сначала уничтожить насилие, а потом стремиться к тому, чтобы любовь была вечной, и слово «неверность» (ну, скажем, супружеская неверность) ушло из словарей за ненадобностью. Л не страшно будет оказаться без неверности? Какая бесконечность отношений погибнет под обломками уже никому не нужного «вечного треугольника».

Это из-за Жанны на меня нахлынуло. После нее всегда хочется думать о чем-то духовном. Искус очищения. Вполне понятное желание быть лучше, чем ты есть на самом деле.

— Они полюбят друг друга? — Наташа возвращает меня к какой-то конкретности в теме вечной любви.

— Кто они?

— Как — кто? Те двое, в машине, на пляже, под доэх-дем…

— Видишь ли, они сами не знают, полюбят ли друг друга. А ты хочешь, чтобы я знал. Откуда? Почему? За какие такие достоинства?

— Но ведь ты же…

Она умолкает. Хорошо, что поняла: я гнаю о них не больше, чем она. Вернее, больше, но не настолько, чтобы утверждать: да, полюбят. Странно: ей интереснее, полюбят ли они, чем обстоятельства преступления.

В двадцати шести из пятидесяти штатов погода летом 1980 года была признана необычной. Харт и понятия не имел об этом. Но платки так и мелькали в его руках, и он ждал: обязательно что-нибудь произойдет. Думал, безотчетное волнение — предвестник беды, а все оказалось проще, объяснимее: тепловая волна возникла в середине июня и катилась по стране, к средине июля термометры посходили с ума. Началась засуха. Фермеры жаловались: нечем поливать поля — ирригационные сооружения и системы пришли в негодность.

О диком лете Харт узнал, когда в полицию доставили несколько бедняг, скончавшихся на дорогах, среди них маленький мальчик. Он встревожился, запросил мэрию: что делать? Там помолчали; к концу бешеной недели ответили: «Ничего не сделаешь. Смертность от жары в семь раа превышает обычную».

Как они это ловко — «обычную»! Харт сам ездил по дорогам графства. Жалкое зрелище! Асфальт плавился и вспучивался, машины застревали, кто-то бросил старенький грузовик в луже пахнущего нефтью расплава. Дорожные эксперты замеряли температуру полотна: временами стрелки приборов вырывались за цифру семьдесят. Не хватало электроэнергии — всюду ревели, дрожали, жужжали кондиционеры.

Фермеры вывозили вповалку коров с раздутыми животами, забивали тысячами домашнюю птицу; во дворах курился запах нагретой неистовым солнцем крови. И это возвращало к мысли о неминуемой беде. -

У Сола Розенталя кто-то оборвал шнур на колоколе. Под корень. Чудесные кашемировые платки, сплетенные в канатик. Пу, кому это могло понадобиться? Мальчишки, хулиганье… Сол стоял в двух шагах от колокола, у небольшого деревянного столика. На его краю сидела маленькая, довольно нахального вида птичка. Она расправила крылья и медленно спланировала на красный округлый камень.

«Как самолет, — подумал Сол, — как самолет, который выходит на цель. Даже когда такая пичуга с мизерной высоты устремляется вниз, и то смотреть неуютно». Конечно, он профессиональный пилот и видит в этом что-то свое. Ни один нормальный человек не посчитал бы птичку самолетом, а камешек — целью. Ни один не посчитал бы, а он посчитал. Для него важно, что считает он, а не так называемые нормальные люди. Смешная формулировка: нормальный человек. Может, для психиатров и понятно, о чем идет речь. Но в обиходе нормальный человек — удивительное создание. Чего только не происходит в мире. И всё творят нормальные люди. Вот что странно. К власти психически ненормальные приходят редко, как надеялся Сол Розенталь. Значит, все, что ни есть на Земле, дело рук нормальных людей.

«Ну, шнур оборвали! Черт с ним. Однако какая расширительная штука — норма. Любить и ненавидеть — норма. Красть и дарить — норма. Убивать и спасать — норма. Лгать и умирать за правду — норма. Чего там еще?» — размышлял Розенталь, когда к дому подъехал черно-белый полицейский «плимут» с красной и синей мигалками на крыше. Из него вылез Харт. Он тяжело дышал.

— Сол, думаешь о небесных кренделях? — Харт хлопнул дверцей и направился к выложенной камнем тропинке.

«Харт всю жизнь казался таким простаком, а ведь вовсе не прост. Двумя словами дал почувствовать, что имеет в виду конкретные кренделя в конкретных небесах: наши кренделя в японском небе. Думать, что рядом с тобой простачок, — непростительная глупость. Считать надо так: рядом человек, который знает, понимает и может все, что можешь ты, и к тому же еще может прикидываться простаком, чего ты-то как раз и не умеешь».

— Привет, — кивнул Сол, — что там еще случилось?

Он посторонился, пропуская Харта. У обоих были приличные животы. Разойтись на узкой каменной тропинке было не легко.

— Парень в машине подождет? — спросил Сол, как будто ему было не все равно.

— Подождет. Чего ему делать?

Они уселись за стол под всепрощающим взглядом покойной супруги Сола.

— Профессия полицейского состоит из ждать плюс догонять. В такой примерно пропорции: девяносто девять процентов ожидания и один процент погони. Вот и все ремесло. Слушай, — Харт потянулся, — налей пивца. У тебя наше?

Сол исчез и появился через минуту с корзиной, полной пивных банок.

— Впечатляет, — одобрил Харт. — Пожрать чего-нибудь есть? Ты готовишь лучше моей негритянки.

Сол похлопал по животу:

— С нашими загашниками жрать под пиво — преступление!

— Думаешь?

Харт посмотрел на свой живот, вспомнил Элеонору Уайтлоу, и ему стало неловко. Распустился, факт. А что осталось в жизни? Что другое? Холодное пиво. Вкусная еда. Пострелять чуть-чуть. Отловить пару неудачников. Что еще? С животом, без живота — все едино. Если бы он стал ухаживать за Элеонорой, будь у него три живота, не будь у него живота вообще, все равно ничего не изменилось бы. Как сказала много лет назад одна курва, по которой он сох: «Ты не моя группа крови, вот что, старик. Хоть тресни, а группа крови не моя…» Роман не состоялся.

— Давай, давай! Тащи! — прикрикнул Харт. — Для балета мы уже потеряны, а кровать еще и не то терпит.

Сол удалился, чем-то громыхал на кухне и чертыхался. Он появился с дымящимся на подносе блюдом. Харту защекотал нос пряный, острый запах. Пока Сол раскладывал по тарелкам, Харт пропустил пару стаканов.

— Слушай, Сол, ты с Барнсом видишься?

Сол от неожиданности неловко взмахнул рукой и уронил что-то огненно-красное на брюки.

— Твою так, — пробормотал он. — Надо же, любимые брюки. — Он смахнул салфеткой бесформенную горку с колена и теперь расстроенно смотрел на жирное пятно.

Музыка в приемнике смолкла, пошла информация: «Число убитых детей в Атланте достигло восьми человек. Нет никаких примет преступника. Убийцей может быть и мужчина, и женщина. Возможно, это один человек, возможно группа, возможно — вообще разные люди, действующие в одиночку. Нет никаких следов или улик, нет звонков в редакции газет, которые дали бы ключ к разгадке тайны преступления.

Способы убийств различны. Большинство жертв, как полагают, задушены. Возможно, пользовались веревкой или же шеи детей сжимали согнутой в локте рукой. Недавно полиция буквально шла по горячему следу. Накануне днем тринадцатилетний Майкл Болдридж вышел из дома, чтобы заработать несколько долларов, поднося соседям продукты. Его предупреждали, что покидать дом одному опасно. В семь часов вечера мать отправилась его искать, в восемь — заявила в полицию. На следующее утро в ее квартиру в жилом комплексе «Боуэн-Хоумс» постучал доброволец с овчаркой и еще двадцать человек. Через шесть кварталов след привел их к оружейному магазину: у его владельца Болдридж выяснял, не надо ли подмести полы. Затем след тянулся к автомобильной стоянке у начальной школы и там обрывался. Видимо, подросток сел в машину.

По свидетельству директора одной из школ, какой-то пятиклассник недавно предположил, что убийца может быть полицейским. Эта идея не столь уж невероятна, признают следователи. Ведь полицейский может подходить к детям, не вызывая подозрений. Дети называют преступника «тот человек», а именно так на уличном жаргоне именуют полицейских».

— Совершеннейший бред! — завизжал Харт. — Выключи шарманку. Озверели! Надо же: «тот человек»! Они хотят пересажать всех полицейских и только тогда успокоятся. Если среди нас и есть одна паршивая овца, зачем же чернить всех подряд? Зачем? Сол, оставь свои штанишки! Я куплю тебе новые. В крупную клетку. В каждой клетке, а на заднице даже красными буквами, будет вышито: «Боевому другу в память о юности!» Представляешь, с каким наслаждением твоя задница будет протирать «юность», «память», «друга»?

Сол выключил приемник, сел, сдвинул банки в центр стола и совершенно обыденно проговорил:

— Мне все это порядком надоело, боевой друг!

Харт наклонился так близко, что, казалось, они вот-вот стукнутся лбами, и прошипел:

— Л жить тебе не надоело, боевой друг?

В этот момент в комнату вломился верзила-водитель. Сол встал, наверное, чтобы продемонстрировать, что он всего вдвое короче парня, а не втрое, как казалось, когда он сидел.

— Сэр! Телефон в машине надрывается, требуют вас. Что-то произошло!

Харт проворно вскочил и на бегу крикнул:

— Подумай, Сол! Крепко подумай!

Поездка в архив вооруженных сил вымотала Элеонору до предела. «Ужасная глупость — ехать на своей машине в такую даль, вместо того чтобы лететь самолетом. Хотя тс-перь-то чего говорить?» Получилось так, как она и предполагала. Но если у женщины часто получается именно так, как она предполагает, то ей нужно задуматься, не превращается ли она в мужчину.

Миссис Уайтлоу резко вывернула руль — внезапно выехавший с боковой дороги длинный оранжевый трейлер неуклюже разворачивался, перегородив шоссе. Сзади взвизгнули тормоза точно такого же огромного грузовика, правда другого цвета. Махина замерла сантиметрах в десяти от заднего бампера машины миссис Уайтлоу. Шофер спрыгнул с высокой подножки, лицо его было мертвенно бледным.

Только сейчас Элеонора поняла, что чуть не попала в скверную псторию. Ее маленький автомобиль превратился бы в лепешку, не успей вовремя затормозить шофер задней машины. Уже опускались сумерки, но оранжевый трейлер разворачивался без единого огонька. Просто чудо, что Элеонора сумела остановить машину и не свалиться в кювет. Шоферы злобно переругивались. Элеонора подала вперед и проскочила мимо них по узенькому канту проезжей части, оставленному все же трейлером. Несколько метров пришлось проехать по полосе встречного движения.

До дома оставалось еще порядочно, а усталость сразу навалилась на нее, и, с трудом превозмогая сон, она дотянула до ближайшего мотеля.

Когда миссис Уайтлоу брала ключ от номера, в холл вошел человек, которого она где-то — где? — уже видела. Колючие маленькие глазки, расположенные так близко друг от друга, что, казалось, еще немного — и они сольются в один горящий глаз, глаз циклопа. Нос с вывороченными ноздрями и тонкие бескровные губы. Рукава рубашки были высоко закатаны и обнажали бледную кожу, покрытую густой черной шерстью. Ах да, водитель оранжевого трейлера.

Он безразлично скользнул глазами по носкам ее туфель и прошел в туалет.

Элеонора полуживая поднялась по лестнице.

Мотель будто вымер. Лишь откуда-то снизу, очевидно из бара, доносились почти не слышные музыка и голоса подвыпивших гуляк. В коридорах темно: над дверями номеров тускло светились красноватым светом маленькие лампы, похожие на детские пальчики. Конец коридора упирался в балкон, его двери были распахнуты, в них свисали ветви большого дерева с густой кроной. Профессионально, против воли, Элеонора отметила: если бы она захотела выбраться из этого коридора, не желая мелькать перед глазами дежурного внизу, — не было бы ничего легче. Она нашла свой номер, еле открыла дверь. Сил не хватило даже запереть замок изнутри, или он барахлил. Она хотела позвонить вниз, на это тоже нужна была энергия. Плевать — мотель пуст, кому она может понадобиться. Она едва ополоснулась под душем и рухнула на кровать, успев в навалившейся дремоте сунуть под подушку баллончик с газом «мейс», который всегда держала в сумочке: полированный цилиндрик, напоминающий тюбик помады.

Этаж был пуст. Миссис Уайтлоу спала в № 43. Спала как убитая, и все же в какой-то миг ей показалось, что ручка двери в комнату поворачивается.

Харт плюхнулся рядом с водителем, и машина понеслась к полицейскому управлению, Ее несколько раз заносило на поворотах, верзила с трудом удерживал руль.

— Полегче! — буркнул Харт. — Начальство везешь — не дрова!

«Сукины дети. Ничего их не волнует. Лет пятнадцать назад — другое дело. Положи раскрытую пачку сигарет на колено — и ни одна не выпала бы, пока ехали. И Сол тоже… Ему, видите ли, надоело. Можно подумать, мне не надоело. Барнс может всех погубить. Барнс — человек, которого угрызения совести могут толкнуть на любую глупость. Попали между молотом и наковальней. Какой-нибудь умник скажет: раньше думать надо было. Будь у нас возможность выбора, уж сообразили бы. Все крепки задним умом, хлебом не корми — дай посоветовать другому: «А вот я бы…» Слава богу, хватило мозгов не обзаводиться семьей. Сейчас бы рвал на себе волосы. Но свою шкуру тоже жалко! Ох как жалко».

В последнее время, когда у Харта появлялось иногда желание послать к чертовой матери своих защитников, он с удовольствием думал: нет детей, какая удача. Хоть им ничего не сделают. Конечно, и самому жить хочется, чего там крутить. Он и не жил как человек, по существу, никогда. Единственно, что утешало: а кто знает, что значит жить как человек? Семья с идиоткой-женой и без конца вытворяющими всякие пакости детьми — тоже не бог весть какое счастье. Про любящих жен и преданных детей Харт любил почитать в книжках и всегда думал: как умудряются писаки придумывать таких типов. Вот уж фантастика, почище звездных полетов. Но там ври напропалую — никто за руку не схватит. А тут другое дело — семья, быт, все всё знают. Кое-кто, может, и думает: вот не повезло мне, не поперло, бывают же такие жены и такие дети. Дудки! Они и бывают только в книжках великих фантазеров. И все понимают, что читают вранье, а читают. Хоть помечтать. Жена в белом передничке встречает на пороге со словами: любимый, единственный, бесценный… Как там еще завирают господа писатели? Харт и слов-то таких не знает. Или дети. Приходит сын и, вместо того чтобы сказать: старый идиот, все коптишь небо, — говорит: дорогой отец, вот тебе полторы тысячи, извини, что не две, но послезавтра обязательно принесу еще тысчонку; вот тебе еще и чек, может, на лекарства, может, еще на что пригодится. Смехота…

— Приехали, сэр.

— Удивительно, — зло бросил Харт. — А машину изредка не мешает мыть для общего развития. Для общего развития рук, — счел он нужным уточнить, не надеясь на интеллектуальный прогресс верзилы.

— Учту, — покорно проговорил тот.

— Учти, учти.

Харт вошел в дверь. «Как же, учтет он. Да и кто вообще что учитывает? Разве я учту, если кто-то посоветует, особенно с такой же рожей, как моя».

Джоунс сидел в кабинете Харта, вытянув ноги, и рассматривал журнальчик из тех, что мужья прячут от жен, сыновья от родителей, подчиненные от начальства.

— Работаешь? — миролюбиво поинтересовался Харт. Джоунс вскочил, неловко запихивая журнальчик в задний карман. — Как успехи? Закончил классификацию ж..? Только не красней! Этого еще недоставало. Такая литература требует мужества. Помню, у нас в школе малый был один, тоже все время мусолил эти дела. Его как-то учитель спрашивает: «Ты подготовил Уитмена?» — или Суинберна… не помню уж

кого. «Нет, говорит, не успел». — «Да что ты? Вот досада! — изумляется учитель. — А что это ты там читаешь?» Все думали, парень начнет засовывать под парту злополучный журнал (маленький такой, как книжечка), а он возьми и протяни учителю. Тот взял, повертел и возвращает со словами: «Довольно необычная тема, и образы тоже любопытные. Почему, — говорит всем, — я вас заставляю учить стихи великих поэтов? Чтобы у вас появилось мужество жить. А вот у него, — учитель кивнул на парня с журнальчиком, — мужество уже есть. Прожить жизнь без грехов нельзя. Но будьте любезны находить в себе смелость признавать ваши грешки. Ему смелости не занимать. Так что с легким сердцем ставлю ему высшую оценку. Неважно, кто что читает. Важно, какие выводы делает». Понял?

— Пожалуй, вы правы, сэр.

Харт сел, забросил фуражку в угол, снял браслет с часами, положил их перед собой и спросил:

— Звонили?

— Звонили, сэр. Четыре раза. Сказали, срочно. Сказали, как появитесь, чтобы тут же, сами знаете кому.

— Считай, я еще не появился. Принеси промочить глотку, потом и появлюсь.

, Не нравится ему этот звонок. Вообще все не нравится. Такое ощущение, что дело дрянь. И главное, не выйдешь из игры. Может, добраться до какого-нибудь островка, из тех, что и на карте не видно, и мирно дожить там? Нет. Достанут! Это — раз. Потом, он не может бросить Сола. Сол и так по уши в дерьме. С дочкой — одно расстройство. С деньгами пролетел вчистую. В вечном страхе. Барнс тоже, в сущности, неплохой парень. Хотя если кто их и погубит, так это Барнс. И миссис Уайтлоу. Зачем она влезла в эту кашу? Такая милая, располагающая к себе женщина, хваткая, не глупая. Честное слово, когда он впервые ее увидел, подумал: чем черт не шутит? В конце концов, ему не сто лет.

— Ты — метеор, Джоунс. Благодарю.

Харт отхлебнул пива и неохотно набрал код. Нажал тумблер режима засекречивания и тут же услышал знакомый голос, с металлом и елеем одновременно:

— Вы на режиме?

— Разумеется, сэр. — Глазами Харт показал Джоунсу, чтобы он убрался из кабинета.

Харт не доверял Джоунсу? Наоборот, полностью. Просто он был уверен: лучший способ не проболтаться — ничего не знать.

— Оправдались паши худшие предположения…

Харт слушал, закрыв глаза, и думал: «Ваши худшие предположения? Сволочи. Теперь начнется чистка. Тотальное иссечение метастазов, как говорит Гэнри. Причем эта лиса скажет, что при любых операциях скальпель хирурга меня не коснется. Рассчитывает, что я поверю? Нет, конечно же нет. Он ушлый парень и понимает, что я не верю ни единому его слову. И тем не менее будет уверять, что отношение ко мне особое. Правильно, потому что в глубине души я все же надеюсь, что меня в жертву пе принесут. И он понимает, что я надеюсь. Когда оба лгут, то, как пи странно, получается честная игра — честная игра наоборот. Если точно знать, что «нет» партнера означает «да», а «да» — это «нет», то с ним можно прекрасно договориться».

— …Наши худшие предположения, — бубнил голос. — Миссис Уайтлоу идет верным путем. Думаете, те несколько дней, что ее не было в Роктауне, она посвятила дочери или любовникам? Ничего подобного.

«Про дочь знают. И вообще вся сетка ее контактов — бытовых, родственных, дружеских, любовных — у них на руках. Обычное дело. Плохо, что дочь у них в поле зрения». Почему плохо? Харт не смог бы ответить на этот вопрос. Плохо, да и только.

— Вы слушаете? — с раздражением прервал размышления Харта голос.

— Разумеется, сэр. — Харт плюнул на пол. — С неизменным вниманием, сэр!

— Миссис Уайтлоу ездила в военный архив. Ее интересовали документы, начиная с января сорок пятого и до конца года. Только тихоокеанская кампания. Харт, вы с вашими дружками оказались глупее одной бабенки. Обидно! Обидно не то, что она оказалась умнее, несмотря на длинные ноги и волосы. Обидно другое: нам нужно что-то делать, и делать быстро. Чистка неизбежна! (Харт поморщился.) Каков ее объем, решим на месте. Хотелось бы выслушать ваши соображения по этому поводу.

— Персональные соображения? — Харт играл браслетом часов.

— У вас есть общетеоретические?

— Общетеоретических у меня нет, — как можно медленнее, растягивая слова, ответил Харт.

Он понимал: сейчас нужно будет назвать фамилию. Хотя бы одну. Чем больше, тем лучше. Молох ждет жертв. Часто ему все равно, какая именно жертва, но поток не должен

прорываться. Иначе Молох начинает нервничать и метаться. Молох не должен нервничать. Он должен методично уничтожать свои жертвы изо дня в день, из года в год, из столетия в столетие.

— Я думаю, миссис Уайтлоу трогать ни к чему, — как можно безразличное сказал Харт. — Доказательств у нее нет никаких. И вряд ли будут. Только подозрения. А подозрения к делу по пришьешь. Конечно, можно заинтересовать газетчиков. Кто-нибудь клюнет. Но разве в наше время серьезные люди обращают внимание на газеты? Один человек меня тревожит. Если ситуация прогреется, он может дать показания. Особенно, если что-нибудь случится с Уайтлоу. — Тут Харт, сам того не ожидая, решил пожертвовать старым товарищем ради Элеоноры. Другого выхода не было. Это так. Но не слишком ли быстро он согласился принести его в жертву? — У него комплекс вины. Он жаждет очищения…

— Вы отдаете себе отчет в том, какую чушь несете?

— Прекрасно, сэр.

«Что прекрасно, кретин? Чушь — прекрасна? Ах, да: я прекрасно отдаю себе отчет в том, что говорю».-

— Комплекс вины — серьезная штука, сэр.

Это-то Харт знает, у него у самого бывает беспричинно плохое настроение. Бывают минуты — да что минуты! — часы, дни, недели, когда он ненавидит себя. И в такие минуты прекрасно понимает Барнса.

Собеседник на том конце провода ждет, чтобы Харт назвал фамилию Барнса. Они и сами остановились на нем. Но им хочется, чтобы решение было коллегиальным. Коллективная подлость освобождает от персональной ответственности.

— Вы что-то сказали о человеке, который вызывает ваши подозрения. Нельзя ли конкретнее?

— Барнс, — выдавил Харт.

«А шлюха Розалин Лоу, — хотелось бы ему продолжить, — просто ангел господнпй по сравнению со мной».

— Мы так и думали. Больше никого?

«Мало им Барнса. Давай им еще и Сола. Нет, за Сола еще поборемся. Может быть, удастся уговорить миссис Уайтлоу прекратить расследование. Припугнуть, в конце концов. Если бы Барнс не отказался тогда сделать невинный укол Дэвиду Лоу, сидел бы сейчас в своем пустынном особняке врач-алкоголик и накачивался вином до посинения. Если они взялись за Лоу, они не оставят его в покое. А Барнс? Бедняга интеллигент Барнс. Нет, один человек не должен

играть с государством на равных. Один человек может предвидеть на два хода вперед, ну на десять, но не целую партию. За шахматной доской гроссмейстеры. Молох против Барнса. Часы включены. Бедный Барнс, он проиграл, еще не сделав первого хода. Он и не знает — уже эндшпиль. Он думает только приступить к дебюту»

— В Розентале я уверен как в самом себе.

Харт почувствовал, что его бьет дрожь. Последний раз он ощутил нечто подобное, когда их самолет облетал зеленые острова, вкрапленные в гладь океана. Давным-давно. Когда они еще не знали, чем кончатся для них полеты на самолете-разведчике.

— Спасибо, Харт, — с едва уловимой иронией произнес голос, как бы говоря: «То, что вы уверены в Розентале как в самом себе, конечно, замечательно! Но с чего вы взяли, что мы уверены в вас?»

Самое неприятное заключалось в том, что они были правы. Чистка началась. Что ж, неизбежное не остановить. И. уж если она началась, Харту не поможет то, что он их неоднократно выручал, так же как прежнее молчание не помогает сейчас Барнсу. В таком деле нельзя получить отпуще- ₍ние грехов. Вечная индульгенция — миф инквизиции. В таком Деле можно лишь из года в год привязывать к своей I шее по камню и через какой-то период обнаружить, что на! ней целая гирлянда тяжеленных булыжников. Вот тут-то тебе позвонят и предложат искупаться.

— По-прежнему хлещете пиво? — как ни в чем не бывало поинтересовался сэр Генри. Харт промолчал. — Не стоит. Лишняя нагрузка на сердце. Вы нам нужны здоровым.

— Благодарю вас, сэр.

Влажная жара душила Харта. Наверное, поэтому сердце на какой-то краткий миг остановилось, и он едва успел подумать: «Вот так это и кончится когда-нибудь. В лучшем случае так».

Разговор прервался. Ватной рукой Харт отключил режим.

Джоунс вошел в кабинет. Он обладал удивительной способностью появляться именно в тот момент, когда бывал нужен.

— Пива, сэр?

— А? Что? — не понял Харт.

Мысленно он еще беседовал с далеким сэром Генри. Потом посмотрел на Джоунса и почти ласково проговорил:

— Сбегай к Бейзи. Возьми чего-нибудь покрепче. Пива не хочется. Хотя нет. Не надо. Поеду домой. Неважно себя почувствовал. Отвези меня. Сам отвези. Твой приятель так крутит баранку, что, того и гляди, отлетит что-нибудь… А я в евнухи не тороплюсь. Еще порадуемся жизни.

В этот момент ожил телефон. Харт с ненавистью посмотрел на него. Звонил Розенталь.

— Почему спросил, видишься ли ты с Барнсом? Просто так. Никакого дурака не валяю! Нет, неважно: видишься, не видишься… Уже неважно. Почему уже? Не придирайся к словам! Почему велел крепко подумать?

Харт мог бы ответить: «Потому что крепко подумать вообще не вредно»; или: «Ты меня не понял»; или; «Ты перестал понимать шутки…» Вместо этого Харт крикнул:

— Пошел к черту с твоими допросами, — и швырнул трубку.

Джоунс вел машину осторожно, то и дело посматривая на Харта. Если бы сейчас нужно было отдать Харту всю кровь до капли, чтобы облегчить его участь, Джоунс не колебался бы ни минуты. Во всяком случае, так казалось.

— Чего ты на меня смотришь? Смотри на дорогу. Смотреть на дорогу — всегда себя оправдывает.

«Я вот не смотрел, и к чему пришел? Собственноручно подписал приговор человеку. Человеку, с которым у меня общая судьба. Почему я от него отказался? Нет, не потому, что спасал Сола. Вовсе нет. Я спасал собственную шкуру. Давай смотреть правде в глаза. Собственную шкуру! И незачем придумывать какие-то другие слова. Чистка началась. Барнса ничто не спасет. Такой беззащитный, сидит в своей королевской одиночке. Пьет или думает о вине перед человечеством. Чудак. Наивный чудак. Они придут и… как курице свернут ему шею. Нельзя! Нельзя, чтобы я, зная об этом, не попробовал его предупредить. Если поеду к нему — мне конец. Тут же. Послать Джоунса? Все равно что ехать самому. Нет, нельзя. Но я должен попробовать. Понимаешь, Барнс, я не мог не назвать твоего имени. Пустая уловка. Они все решили и без меня. Я должен попытаться спасти Сола и себя. Ты же говорил: «Когда дело касается собственной жизни, каждый играет за себя, и никто меня не разубедит в том, что это не так». Я не собираюсь разубеждать. Тем более что ты прав. Но я не могу представить, чтобы эти вонючки пришли, когда ты стоишь у камина, седой, высокий, и смущенно трешь свое красное пятно. Ты ничего не понял в этой жизни. Ничего. Ты еще и вином их угостишь. За минуту до того, как тебя прикончат, будешь думать: какие славные ребята. Я не хочу, чтобы они издевались над тобой. Пусть то, что должно случиться, случится достойно тебя. Мы всегда были разные. Очень разные. Ну и что? Я не смог уберечь тебя, не смог сохранить тебе жизнь. Именно приличные всегда становятся первыми жертвами. Ты знаешь, я не самый приличный человек. Увы! Не ангел. Ты сам говорил: жить — значит грешить. Но ты-то сам никогда не делал этого. Не то что я или Сол. Но не надо думать, что мы подонки. Хотя бы потому, что мы поднимались тогда в небо вместе… Ты думаешь, я не Заметил, как ты вертел рожей, чтобы мы не видели твоих намокших глаз. Тогда мы все стали как братья. Больше чем братья. Прости, что я треплюсь. Я и Сол согласились. То ли из-за денег, то ли из страха, то ли и по тому, и по другому. Какая разница теперь? Теперь мы увязли в грязи, в которой я топчусь. Я не хочу добавлять к ней позор твоего бессмысленного убийства. Я хочу, чтобы ты защищался. Тогда в твоей гибели будет хоть какой-то смысл. Я хочу, чтобы ты знал: идет чистка и ты — ее объекта.

Машина остановилась у небольшого одноэтажного дома. Джоунс вылез, обошел машину, открыл дверь и протянул Харту руку. Они подошли к маленькой скамейке на круглых ножках.

— Слушай, — Харт тронул полицейского за плечо, — Пойди включи приемник на всю железку.

Джоунс недоуменно смотрел на шефа: Харт терпеть не мог музыку. Нескладно повернулся, подошел к машине и врубил приемник, да так, что из дома напротив выглянула седенькая головка, женщина повертела пальцем у виска и скрылась за окованной медью дверью.

Они отошли от скамейки и встали посередине небольшого участка. Харт положил руку на плечо Джоунса. Потом сгреб в кулак длинные волосы на затылке и протянул к себе голову полицейского.

— Знаешь, как я к тебе отношусь?

— Знаю.

— У тебя есть женщина?

Джоунс потупился. Никогда в жизни шеф, при всей его грубости, не позволял себе таких вопросов. С ним что-то творилось. Джоунс представить не мог — что. Он бы сделал все, абсолютно все, чтобы этот полный, тяжело вздыхающий мужик послал его к черту, как он любил делать в нормальном состоянии.

— У меня есть женщина, сэр. — Джоунс почувствовал, как пот с руки Харта потек по его спине.

— Хорошо* Хорошо, что у тебя есть женщина. Хорошо, что настоящий парень хоть кому-то достался. Слушай внимательно. Позвони ей по телефону, из автомата. Назначь свидание. Хотя нет. У кого она лечится?

— Не у Барнса, — тихо ответил Джоунс.

Харт был готов его расцеловать. Есть же люди, с которы-?ли можно говорить без слов…

— Ты слушал разговор? — спросил Харт, понимая, что это невозможно. <

— Когда я вез вас домой, сэр, вы несколько раз повторили это имя. И еще, сэр, неважно, что она лечится у другого врача. Барнса знают все в нашем городе. Его может вызвать кто угодно. Это нормально. Никого не удивит. Тем более что ей станет не по себе вечерком, попозже.

— Подожди! Я мигом. — Харт быстро вбежал по ступенькам* Включил свет в комнате, вырвал листок бумаги и написал слова, о которых они договорились очень давно, договорились на всякий случай. Харт написал: «Час пробил». Этого было достаточно. Но он продолжил: «Встреть их, — тут же жирно зачеркнул «их», — его как полагается». Не удержался и решил приписать «прости», но осторожность вывела покорной рукой: «Прощай».

Он тупо смотрел на бумажку. Что-то было не так. Джоунс ждал у входа. Не нужно, чтобы он задерживался сейчас у дома начальника полиции. Харт еще раз взглянул на бумажку и у последнего слова по-детски коряво все же добавил нелогичное «если можешь». Свернул бумажку, вышел, протянул ее Джоунсу и сказал:

— Передай даме. Назначь ей где-нибудь свидание. Домой пусть идет одна. Вечером вызовет Барнса и даст прочесть ему записку. Ее нельзя оставлять Барнсу ни в коем случае. Она должна вернуть тебе, а ты — мне. Понял? Иначе…

— Записка будет у вас, сэр. Утром, до десяти. Мы завтра постреляем еще под пиво.

Нет, не показалось. Дверная ручка повернулась. Наверное, сон. Да, конечно, сон… Она услышала шаги. Кто-то подошел к кровати и дотронулся рукой до плеча. Плечо было теплым, рука — холодной, она вздрогнула и совершенно отчетливо поняла — это не сон.

— Спите?

Человек отошел к окну прежде, чем она успела рассмот

реть в темноте черты его лица, и теперь стоял к ней спиной. Элеонора потянулась к подушке.

— Не делайте глупостей, — не оборачиваясь, проговорил мужчина. — Я пришел побеседовать. Не знаю, что у вас там: пистолет или баллон? Скорее всего баллоц. Вы же не станете стрелять? Вы женщина с крепкими нервами. Если вы свалите меня баллоном, нам не удастся поговорить. Предположим, меня найдут здесь, у вас. Ну и что? Просто одинокий мужчина воспользовался оплошностью молодой женщины — дверь-то была не заперта, и все.

Незнакомец говорил без малейшего волнения, его слова казались разумными.

— Слушаю. — Она повернулась на спину и натянула одеяло повыше.

— Зачем вы ездили в столицу?

— Нужно было кое-что узнать.

— Что именно?

Элеонора молчала. Где-то на дороге раздался вой полицейской сирены. Незнакомец постучал костяшками пальцев по стеклу.

— В архиве вы востребовали дела троих. Вам сказали, что люди с фамилиями Харт, Барнс и Розенталь в архиве не значатся. Тогда вы два, дня безвылазно знакомились с материалами тихоокеанской кампании, с высадкой на Окинаву, с событиями первой декады августа сорок пятого…

«Ничего себе первая декада. Надо же, так невинно. Первая декада: шестое и девятое августа сорок пятого, Хиросима и Нагасаки, бомбы «худышка» и «толстяк». Все это и есть первая декада…» _ч

— Вы считаете, с покушением на Лоу как-то связаны Харт, Барнс и Розенталь?

— Почему? — Голос миссис Уайтлоу был еле слышен.

— Вы занимаетесь расследованием. Вы решили, что Барнс и Розенталь имеют отношение к делу Лоу. Вы предположили: каким-то таинственным образом с ними связан и Харт.

«Ничего себе таинство — пиво!»

— Непонятно, почему вы так просто отказались от версии: Марио Лиджо — убийца! Почему?

— Почему мы беседуем ночью, при таких странных обстоятельствах?

— Чтобы вы поняли — наши рекомендации серьезны. Подойди я к вам среди бела дня на улице, вы подумали бы: мальчишки, уголовная мелкота. Да мало ли что могло прийти

вам в голову! Ночные разговоры имеют свойство оставаться в памяти. Миссис Уайтлоу, вам следует выйти из игры. Если вы этого пе сделаете, вам свернут шею. К тому же вы не одна на свете. Не одна.

Элеонора стиснула зубы. Она поняла намек незнакомца — дочка!

— Наконец, если вы испытываете финансовые затруднения, их можно будет уладить. У вас сегодня была на дороге неприятность?

— Была. Если бы парень сзади не успел затормозить, наш разговор пе состоялся бы.

— Угу-угу, — пробормотал мужчина. — Спасибо парню сзади. Спасибо. Тем более что он — мой человек. Вот так, миссис Уайтлоу.

Элеонора поежилась. Она лежала неподвижно всего несколько минут, а ноги у нее затекли. Мужчина быстро пересек комнату и, уже выходя, произнес:

— Больше предупреждений не будет. Ваш шанс — ваше благоразумие! Не говорю: до встречи. Наша встреча не в ваших интересах. ⁴

Он исчез так же бесшумно, как и появился. Прошла еще минута, и Элеонора уже готова была думать, что это лишь сновидение, и ничто другое. Некоторое время она лежала, уставившись в потолок. Потом забылась в лихорадочном сне, как бывает, когда тяжело болеешь.

Барнс не удивился, когда ему позвонили поздно вечером. Ему часто звонили в любое время. Он был настоящим врачом и полагал, что, когда кому-то плохо, неудобства для врача перестают существовать. Женский голос сообщил адрес и рассказал, как лучше проехать. «Не мой клиент», — подумал Барнс. Женщина жила на окраине города в приличном, но многоквартирном доме.

Барнс доехал быстро. Поднялся на лифте, позвонил. Дверь ему открыла Лиззи Шо. Доктор удивился, увидев хорошенькую служанку Лоу.

— О, Лиззи, вот уж не думал увидеть вас! Что приключилось? Почему вы здесь?

Лиззи проводила его в комнату, усадила в кресло. «Как принижает человека необходимость прислуживать, — подумал Барнс, — у себя дома она не просто хорошенькая пустышка, какой кажется в особняке Лоу, но вполне светская, обаятельная женщина».

— Моя обитель. Вы но анали, что у меня есть квартира? — Лиззи виновато улыбнулась.

Она понимала: Барнс в курсе ее отношений с Марио Лиджо. Сейчас опа, конечно, не скажет, что у нее был еще и Джоунс, задолго до Марио Лиджо. Вот почему она так набросилась на помощника Харта, представив его Элеоноре бабником и мерзким типом, когда он с капитаном пришел в особняк Лоу. Она была более чем мила, эта неожиданно появившаяся миссис Уайтлоу, и Лиззи но хотелось, чтобы Джоунс вызвал симпатию красотки-детектива. Почему опа пошла на связь с Лиджо? Вовсе не из-за ого внешности. Подумаешь! Причина иная: Лиззи хотела семью. Марио был католиком, и Лиззи полагала, что воспитание подтолкнет его к брачным узам. Дело в том, что на Джоунса надежды не было. Однажды он сказал: «Я ничем тебя по связываю, Лиззи. У меня никого нет, кроме тебя, и мне никто не нужен. Но я никогда не женюсь. Хочу, чтобы ты это знала. Не женюсь но только на тебе, но и вообще…» С тех пор они больше никогда не возвращались к этому разговору.

— Доктор! — Лиззи волновалась. — Доктор! Я вовсе не больна!

Барнс не скрыл изумления. Он решил, что чего-то не понял.

— Не больны? Зачем же я приехал?

— Вот, — произнесла Лиззи и положила на полированную поверхность стола бумажную трубочку.

Барнс развернул ее и вслух прочел:

— «Час пробил. Встреть его как полагается… — Поднес записку ближе к глазам и закончил: — Прощай, если можешь!»

Лиззи с ужасом смотрела на доктора. Он спохватился: записку не следовало читать вслух.

— Чепуха! Просто дружеская чепуха!

Барнс хотел казаться веселым. Веселье получилось грустным. «Что-то вроде юмора висельника», — мелькнуло у него. Он машинально положил записку в карман. Лиззи остановила его:

— Нет, нет! Записку вы должны вернуть! Во что бы то ни стало!

— Понимаю. — Он протянул ей клочок бумаги.

«Итак, жизнь заканчивается. Я часто грешил, думая: зачем эта бессмысленная жизнь? Когда она есть, вроде и ни к чему. Когда же ее отнимают, отнимают с гарантией, только тогда понимаешь, что это за штука — жизнь».

Когда Элеонора открыла глаза, светило солнце. Ночной разговор казался до смешного нереальным. Опа выскользнула из-под одеяла, подошла к окну и на подоконнике увидела горку пепла и потушенную сигарету. Опа и не помнила, чтобы незнакомец курил. Вчера вечером окурка тоже но было. Войдя в помор, она сразу же отметила, что он идеально прибран.

Элеонора расплатилась и вышла на улицу. Нигде не было ни одного грузовика. Она подошла к машипо, достала из сумочки ключ и увидела, что передняя дверь но заперта. Элеонора потянула ручку на себя, дворь открылась. На переднем сидоньо миссис Уайтлоу увидела глянцевую карточку, на которой типографским способом было отпечатано: «Счастливого пути!»

Ночного визитера им показалось мало. Они дали понять? залезть в машину для нас пустяки. Оставив карточку, они показали, что достаточно галантны. Нет, дело но в галантности. Они хотели отмежеваться от банальной уголовщины. Желание это было высказано и незнакомцем. Опи прямо заявляли: мы не обычная уголовная клиентура, к которой вы привыкли, мы совсем другие, и возможности у нас другие; а раз так, поймите — наши предупреждения но пустая угроза.

Дорога ровной лентой тянулась до горизонта. Встречные машины попадались редко. Вчерашний зной сменился приятной прохладой. Даже но дребезжала какая-то железяка в багажнике. «Действительно, у них неограниченные возможности. Пожелали счастливого пути — и вот, пожалуйста, все как по заказу: дорога, погода, машина…»

Дома Элеонора, быстро пришла в себя. Происшедшее все-таки не походило на реальность, реальность же казалась обнадеживающей. У нее чудная девочка. Чудная. Она так считает не потому, что это ео дочь. Нет. Просто удивительный ребенок. Ничего тут не поделаешь. Что, например, сказала Нэнси, стоило Элеоноре переступить порог? Она сказала:

— Мамуля! Неважно чувствуешь себя? У тебямешкипод глазами. К тому же грязная голова. Признавайся, давно не мыла голову? Когда у тебя чистые волосы — зрелище ух! — Девочка прильнула к Элеоноре. — Может, тебе постричься? Сейчас никто по носит длинные волосы. А мне нравится. Когда я вырасту, конгресс примет законопроект: запретить

женщинам носить короткие волосы. Пускай у мужчин будут хоть какие-то радости в жизни.

Надо же! Она сама, конечно, разработает законопроект! И проведет через конгресс! Ничего не поделаешь, дочь юриста. Не отец юрист — мать. Девочка впитала юриспруденцию еще в утробе. Джерри где-то пьянствовал с друзьями, а Элеонора сидела и зубрила, зубрила до умопомрачения. Один профессор сказал: «Напрасно стараетесь. Не тратьте времени зря. Лучше заведите себе любовника. — Возможно, оы имел в виду себя; возможно, искренне заблуждался. — Красивые женщины неспособны концентрироваться на чем-то, кроме любви». Почему же неспособны? Женщины вообще способны на все, на что способны мужчины. А вот способны ли мужчины на все, на что способны женщины, — это еще вопрос. Сколько вечеров она просидела над книгами.

— Девочка моя_г— она поцеловала Нэнси в теплую ъта-кушку. — Если бы ты знала, как тяжело твоей матери. Кто мне поможет? Папа? Папа, который давным-давно не приезжал бы сюда, если бы не… Вырастешь — поймешь.

Или поможет высокий седой дядя с короткой, как выстрел, фамилией Лоу, который так преданно смотрел на нее несколько суток назад? Нет. Ни тот, ни другой не могут приниматься всерьез.

— Я совершенно одна. Пойми, малышка.

«Если бы nihil penitus comperatom foit², они не стали бы меня шантажировать. Значит, я иду по верному пути. По профессионально верному пути. И скорее всего, по самому неверному пути в моей жизни. Я же обыкновенная женщина. Я должна принять решение без чьей-либо помощи. Важное решение. Самое важное в жизни».

— У меня только ты и больше никого. Что делать? Скажи мне, что делать? Постричься? Но монастырь с самыми высокими стенами не спасет меня. Ни от себя. Ни от них.

— Мама! — Нэнси дернула ее за рукав. — Иди! Мой голову! И сейчас же в постель. Что-то не нравишься ты мне в последнее время.

«Видишь ли, — могла бы сказать Элеонора, — тот, кто пытается пролить свет на истину, всегда здорово устает. Он встречает как в лице жертв, так и в лице преступников препятствие, мешающее выразить истину в наиболее естественном виде. Правда, остается еще очень много людей бесстрастных, ко всему равнодушных, не желающих знать правду ни в каком виде. Жертвы и преступники — лица заинтересованные, с ними советоваться бессмысленно, а равнодушные ничем не помогут, на то они и равнодушные».

Опа стояла в ванне под горячей мягкой струей и разговаривала. С кем?

Как все упирают на побег Лиджо! Бежал? Значит, виновен! Раз виновен Лиджо — продолжение следствия ничем не оправдано. Зачем оно, если личность преступника установлена? Они хотят, чтобы она рассуждала так. Беда заключается в том, что Харту, Розалин Лоу, изнывающим от скуки обывателям нужна не истина, а преступник — во плоти, с метрикой, с улыбающейся физиономией на фото и, если получится, с полной приключений биографией. Привлечь невиновного, что может быть страшней? Об этом мало кто думает. А даже если такое произойдет? Ну что ж! Нечистая совесть скорее подскажет основания для дурных поступков, чем мотивы для их оправдания. Невинный преступник. Кажется, бессмыслица? Но что делать тому же Лиджо, если он, во-первых, преступник, во-вторых, невиновен, по крайней мере в деле Лоу. Деваться ему некуда. Его вынудили бежать и тем самым принять вину на себя. Наверное, ему сказали: «Видишь, как мы гуманны. Беги на все четыре стороны. Мы тебя не тронем. Ты выручишь нас. Мы — тебя». Но теперь, после побега, он для них преступник, что бы они там ни говорили. Много сотен лет назад преступник мог укрыться в храме божьем: он становился неприкосновенным. Но это было давно. Куда бежать, где укрыться подозреваемому, который ни в чем не виновен?

Элеонора вышла из ванной кающейся монашкой: халат до полу, как ряса, влажные-прямые волосы смирили вызывающую красоту. Взяла щетку и, присев на край кровати, начала причесываться.

— Я могу уйти? — спросила няня.

Элеонора испугалась: она совсем забыла, что до сих пор не отпустила девушку. Няня трое суток безвылазно сидела с Нэнси. Не за «спасибо», но все же…

— Конечно, конечно. Извините. Я…

«Я в ближайшее же время компенсирую ваши хлопоты», — хотела сказать миссис Уайтлоу, но не сказала, хотя бы потому, что перспективы компенсации были довольно призрачными. К тому же няня могла догадаться, что хозяйка блефует. Этого она никогда бы не простила Элеоноре, будучи девушкой сообразительной, современной и даже где-то учившейся, хотя Элеонора все время забывала, где именно.

Дверь за няней захлопнулась. Нэнси подошла к матери, взобралась на колени и прошептала:

— Если бы ты знала, как она мне надоела!.

— Так говорить о взрослых нехорошо. Она славная и хорошо относится к тебе.

— Ужасная зануда. — Нэнси удобнее устроилась на коленях матери.

— Почему? — Элеонора осторожно ссадила дочь, отложила щетку, сняла тапочки и вытянулась на кровати.

«Почему, почему»… Все время говорит только о деньгах и дядьках, и больше ни о чем.

«Вот тебе и раз, — усмехнулась про себя Элеонора, — выходит, и мама зануда. О деньгах только в моем положении и не думать. А «дядьки»? Что же, они важны в жизни: любовь, работа, дети, надежды… Куда денешься? У меня к мужчинам только одна серьезная претензия, остальное можно простить: поменьше убивали бы друг друга. Им трудно понять прелести ласки, внимания, испытывать некоторые моральные обязательства? Бог с ними. Но понять: убивать друг друга — путь в тупик, — по-моему, они вовсе не в состоянии».

' Она сменила глаза и провалилась. Часа через два Элеонору было не узнать: яркие глаза, блестящие волосы и улыбка, обезоруживающе беззаботная.

— Мама, мама! Звонили два дяди. Один не назвался. Фамилия другого — Лоу.

«Начинается, — не без досады подумала Элеонора. — Роман. Фаза первая: он с мандолиной у балкона; она, неприступная, прикрывает веером лицо. Фаза вторая: он без мандолины уже в покоях; она по-прежнему с веером. Фаза третья: он не только без мандолины, но и вообще без всего, она без веера. Фаза четвертая: она в слезах, он торжествует, вскакивает на чистопородного скакуна и уезжает в/рыцарский поход за тридевять земель обращать в христианство неверных, а ей на память оставляет слегка потрепанную мандолину и покупает новый веер, потому что старый пришел в негодность — промок от слез. Все. Представление окончено. Так стоит ли звонить, мистер Лоу? Или появились новые обстоятельства по Detentio Low?¹ А второй? Кто еще звонил? Харт? Барнс? Розенталь? Или кто-то из новых ночных друзей?»

‘ Дело Лоу (лат.).